МЕЖАКОВЫ ИЗ НИКОЛЬСКОГО

      В недавние годы в Вологде вышло репринтное воспроизведение книги 1914 г. известного дореволюционного искусствоведа Г.К. Лукомского «Вологда в ее старине» с подзаголовком: «Описание памятников художественной и архитектурной старины, составленное и изданное при участии членов Северного кружка любителей изящных искусств». Как не порадоваться выпуску этого уникального путеводителя по древнему городу и по его окрестностям и как горько не пожалеть о многих разрушенных памятниках истории Вологды!.. Остались не услышанными предостережения автора книги Георгия Крескентьевича Лукомского: «Мы не можем себе представить, что было бы, если бы от нас отняли всю эту созданную веками и предшественниками красоту, но мы бессознательно и потому неблагодарно пользуемся, однако, ею и при том мы не создаем ничего приближающегося по
      художественной ценности к образцам старины, да и едва ли будем в состоянии когда-нибудь создать что-либо подобное... Мы относимся все равнодушнее и к нововоздвигаемому, и к порче старинного. И вот мы застраиваем, надстраиваем, совсем рушим образцы огромной ценности и красоты и воздвигаем полные кошмарного безвкусия новые здания» (Лукомский. С. 13). Почти сто лет назад написаны эти строки, но и сегодня их можно с еще большей горечью повторить. В разделе этой книги «Строительство окрестностей Вологды» я впервые, помнится, прочитал краткую информацию о селе Никольском — поместье дворян Межаковых. Автор пишет: «Эта усадьба находится в 80 верстах от города Вологда, в 3 верстах от Кубенского озера; проехать в нее можно на пароходе по реке Вологде, далее по реке Сухоне и, наконец, по Кубенскому озеру и по реке Уфтюге.
      От села Подольного на берегу Кубенского озера усадьба в 3 верстах, а от села Прилуки — в 6 верстах». Прерву цитату, чтобы пояснить. Сейчас ни пароходов, естественно, ни теплоходов, ни быстроходных кораблей на воздушной подушке класса «Заря» в тех местах не увидишь. До революции по описанному Г.К. Лукомским маршруту ходил-дымил один пароход Павла Ганичева. И еще совсем недавно, в 70-е гг., можно было встретить на озере проносящуюся ежедневно в устье Уфтюги «Зарю», которая использовалась как молоковоз с местных колхозных ферм. Продолжу описание Г.К. Лукомского: «Построена усадьба Александром Межаковым в конце третьей четверти XVIII века. Дом состоит из главного здания (41 комната) и соединенного с ним здания картинной галереи. Большая часть картин перевезена в Париж. Остались: портрет одного из предков Межаковых кисти художника Доу и несколько портретов работы художника Тюрина. Архитектура дома действительно говорит о временах доалександровских. Весьма вероятно, что дом построен был если не в елизаветинское, то, во всяком случае, в екатерининское время... Подобное здание мог, например, спроектировать Ринальди (есть указания на его работы для Вологодской губернии, например, в имении Зубовых)... В комнатах старинная мебель екатерининской и александровской эпохи. Английские гравюры, много ценного хрусталя, фарфора, статуэток, канделябры, светильники (для масла?), люстры. Уцелела чудная библиотека (более 3000 экземпляров). Из комнат особенно интересен вестибюль, украшенный колоннами; занятны 4 башни... Внутри дома хороший паркет замечательного рисунка палисандрового, красного и черного дерева. Потолки с лепными украшениями (по стенам когда-то были рисованные обои — теперь не сохранилось их следов). В парке замечательные гроты и насыпной остров (в середине пруда) — «остров любви», на котором уцелели развалины в греческом стиле» (там же. С. 313—314).
      В книге Лукомского опубликованы две фотографии межаковского поместья: его внешний вид и роскошный парадный вестибюль с колоннами и старинной мебелью.
      Что же осталось от этого дивного дворца? Не осталось ничего, даже фундамента. Сохранился только парк, постепенно энтузиастами восстанавливаемый.
      Как здесь, в лесах Заболотья, возник такой уникальный очаг культуры, в котором был свой симфонический оркестр, театр, картинная галерея с работами Рембрандта, Гвидо Рени, Рейсдана, Доу и других выдающихся европейских художников, свои конный завод с английскими породистыми скакунами, с оранжереями, в которых выращивались ананасы и виноград? Почему мы, знающие о таких дворянских имениях, где были собраны уникальные произведения искусств, как Архангельское или Останкино, ничего не слышали о вологодском Никольском? Кто, наконец, эти Межаковы, построившие, собравшие, устроившие в Заозерье настоящий европейский музей?
      Первая большая публикация о жизни и творческом наследии одного из владельцев усадьбы, поэта первой половины XIX в. Павла Межакова принадлежит перу доктора филологических наук, профессора В.А. Кошелева, преподававшего в Вологодском педагогическом университете (сейчас он живет и работает в Новгороде). Она напечатана в его книге «Вологодские давности» (Архангельск, 1985). В первом выпуске историко-краеведческого альманаха «Вологда» (1994) опубликована его же статья «К истории русской усадебной культуры (вологодский поэт П.А. Межаков)». В том же году в Москве вышел третий том библиографического словаря «Русские писатели. 1800— 1917 », в котором помещены статьи о двух представителях дворянского рода Межаковых. Их написала кандидат экономических наук Ольга Ивановна Шафранова, являющаяся родственницей владельцев усадьбы. Позднее судьба меня свела с Валентиной Яковлевной Данильченко-Данилевской, правнучкой выдающегося русского ученого и культуролога Н.Я. Данилевского, который был женат на дочери А.П. Межакова. Она мне подарила «Семейную хронику рода Николая Яковлевича Данилевского», где приведено немало интересных биографических подробностей, связанных с владельцами усадьбы в Никольском. К этому времени усть-кубенские власти, администрация района, где располагалась когда-то усадьба, выпустили небольшой красочный буклет, рассказывающий об этом месте, главным образом, о его знаменитом парке. После всего собранного и прочитанного как мне самому было не съездить на соседний берег Кубенского озера в село Никольское, где благодаря содействию и доброй опеке учительницы местной школы Светланы Алексеевны Алешичевой я посмотрел само село, Никольский парк и сохранившиеся церкви. С трудом до этого верилось, что там, за болотами, как думалось, в первозданной глуши, мог возникнуть такой очаг дворянской культуры. Плохо мы все-таки знаем свою родину!..
      Если взглянуть на карту Кубеноозерья, то расположение села Никольского выглядит весьма удачным и с географической, и с хозяйственной точек зрения. В северо-восточном направлении озера находится устье реки Уфтюги, образующее широкий залив, защищенный от западных ветров и волн длинным, далеко выходящим в озеро Шелиным мысом. Вдоль всего восточного берега на десятки километров проложен старинный проезжий тракт, ныне это асфальтовое шоссе, соединяющее дельту реки Кубены, где раскинулось село Устье, с нижним течением Уфтюги, на котором стоит село Бережное. Шоссе проходит мимо села Никольского (до него расстояние от Вологды 113 км). Из нашей деревни Коробово, что напротив, через озеро, эта дорога не видна, слишком до нее далеко, за лесами она и непроходимыми болотами, но осенью, когда редеют лиственные леса, нет-нет да и блеснет на том берегу поздним вечером свет автомобильных фар. До устья реки Уфтюги можно добраться и на лодке через озеро. Как и до Спас-Камня, расстояние одинаковое — 14 км. Дельта Уфтюги болотиста и поросла лиственным лесом, сюда раньше приплывали с нашего берега собирать грибы и ягоды. До деревни Тавлаш, первой на уфтюгском берегу, надо плыть еще 5 км. Здесь же стоят на приколе лодки Никольских рыбаков. Отсюда до села Никольское по дороге совсем близко — час ходьбы.
      Известно, что первые славянские поселенцы обживали устья рек. Здесь располагались рыбные нерестилища и самые плодородные для хлебопашества земли. По реке можно было подняться в глубь незнакомой территории, устроить там волок, перейти на новый водный путь. Присутствие верхних соседей узнавали по такой примете. Сидишь, скажем, ловишь удицей окуней на берегу у деревни Тавлаш, а по воде откуда-то плывут щепки. Может быть, это Беловы в Тимонихе строятся, рубят свой первый пятистенок? И хотя сама Тимониха стоит не на Уфтюге, а на небольшой, летом пересыхающей Сохте, но ведь Сохта впадает в Уфтюгу. Единый водный бассейн.
      Сегодня на реке Уфтюге следы славянских первопоселенцев открывают и изучают археологи. В сборнике «Археологические открытия 2002 года » (2003) в отчете о работе Сухонско-Кубенской экспедиции приводятся данные по раскопкам в нижнем течении Уфтюги (раскопы у поселения Ивановское I и Прилуки II; первое — у деревни Ивановская, второе — ниже по течению реки, у ныне нежилой деревни Прилуки). Исследования дали неожиданный результат: однозначно установлено, что освоение этих земель происходило с XI в. Среди находок — редкий немецкий динарий времен правления Генриха III (середина XI в.). У деревни Прилуки найден бронзовый образок с изображением Спаса XII—XIII вв. Интересно, что берега реки, где велись раскопки, являются окрестностями села Никольское, где стояла усадьба Межаковых.
      О существовании некогда Подольного Никольско-Успенского монастыря в шести километрах от Никольского я рассказал в очерке «Монастыри». По моей версии, эта обитель была основана Германом Подольным в начале XVI в. Первое же документальное упоминание о селе мне удалось найти в дозорной книге поместий в селе Никольское Заболотье с деревнями и пустошами письма Ивана Путятина и подъячего Ивана Гагарова за 1614— 1615 гг.
      Чем хороши писцовые книги? Они дают письменные свидетельства не только существования того или иного населенного пункта, но и опосредованно говорят о его предыстории, даже если другие поземельные документы не дошли до нас. Во-первых, как сказано в писцовых книгах, у монастыря на Уфтюге в начале XVII в. уже имелись свои вотчины. Значит, кто-то монастырю их к тому времени передал в дар на помин души. И, во-вторых, в самом селе Никольском имелись поместья.
      Старожилы и краеведы села Никольского считают, что в XVI в. эти земли являлись вотчиной некоего удельного князя Ивана Пеньковского. В истории известны князья Пенковы из ярославского княжеского дома. Известен и князь Иван Данилович Пенков-Ярославский-Хомяк, живший как раз в это время.
      В Румянцевской редакции родословных книг читаю: «А у другого сына у княже Васильева Васильевича ярославского у князя Федора сын князь Александр, после отца на большом княжении на Ярославле был, при нем и Ярославль отшел (отошел к Московскому государству. — В.Д.), а у него сын князь Данило Пенко. А княж Даниловы дети: Олександр, да Васьян, да Хомяк».
      Чтобы разобраться в этой родословной, беру поколенную роспись ярославских князей в знакомой уже книге В.Б. Кобрина «Материалы генеалогии княжеско-боярской аристократии XV— XVI вв.». У Василия Васильевича, который занимал ярославский удельный стол в XIV в., одним из старших сыновей был князь Федор Васильевич, который наследовал ярославское княжение в начале
      XV в. В свою очередь, у князя Федора Васильевича был единственный сын — князь Александр Федорович по прозвищу Брюхатый. Он был последним из своего рода, кто занимал удельный ярославский стол. Умер он в 1471 г. У князя Александра Брюхатого имелся сын Данило, по прозвищу Пенко (здесь впервые в родословных книгах появляется фамилия Пенко, далее это будут Пенковы, Пеньковы, фамилия дворянского рода). У князя Данилы Пенкова были уже три сына — князья Александр, Василий (Васьян, или Вассиан, очевидно, его прозвища), Иван Хомяк. Старший сын Александр был убит в 1506 г., он имел земельные наделы в уездах центра России. Средний сын Василий также не владел землей в закубенском Заозерье. Остался только младший сын Иван по прозвищу Хомяк, бездетный, женатый на сестре царицы Елены Глинской, матери Ивана Грозного, Марье. Об этом князе можно прочитать в Устюжской летописи: «Государь великий князь Иван Васильевич всея Русии посылал на Казань воевать на казанского царя Абрама (Ибрагима) брата своего (двоюродного. — В.Д.) Данила Александровича Пенька с боляры и с ними ратных людей. А по сему князю Пенькову именуется в Вологодском уезде Пеньковская треть». Так мы установили: в XVI в. село Никольское принадлежало князю Ивану Даниловичу Пенкову-Ярославскому-Хомяку*[*В.А. Кучкин в книге «Формирование государственной территории Северо-Восточной Руси в X— XIV вв.», ссылаясь на грамоты, определяет границы вотчины князя Федора Васильевича, деда князя Данилы Пенка, селами Заднее, Соланбал и Заболотье, расшифровывая их так: «Заднее - Егорьевское, с. Заболотье - Богословское, Соланбол или Сонбал — название, связанное с рекой Сонболкой, впадающей в р. Кубену на востоке от с. Заднего». В Заозерье имеется два села, которые носили двойное название с топонимическим определением — Заболотье. Это - с. Никольское Заболотье и указанное В.А. Кучкиным с. Богословское Заболотье, расположенное в 10 км южнее Никольского. Но вчитаемся в текст жалованной грамоты князя Данилы Александровича Пенко, данной Спасо-Каменному монастырю в 1497 г., в которой подтверждаются грамоты его отца и деда на земли «в своей вотчине в Заднем селе, в Соланболе и в Заболотье». Мне кажется, что здесь речь идет не о конкретном селе Заболотье, а обо всей местности в целом, которая называлась Заболотье. Так именовалась волость. Кстати, эту грамоту после кончины князя Данилы Пенко подтвердил своей жалованной грамотой Спасо-Каменному монастырю Иван Грозный в мае 1562 г.]. После его смерти, так как он был бездетен, выморочная вотчина, по всей видимости, отошла царю, а уже из Москвы ее даровали в начале XVII в. новым государевым слугам. В «Славянской энциклопедии» этот отпрыск древнего ярославского рода характеризуется как служилый, то есть не удельный уже князь, как боярин и воевода. Кое о чем говорит и его прозвище Хомяк. Или он был прижимистым и жадноватым по характеру, или имел на лице пухлые, «хомячьи» щеки.
      В 1521 г., во время нашествия крымского хана Мухаммед-Гирея, Иван Данилович служил в древней Кашире. Стремясь включить князей Пенковых в круг наиболее близких ему представителей княжеской знати, Василий III в виде особой милости осенью 1527 г. выдал за князя Пенкова-Ярославского-Хомяка свою своячницу, княжну Марию Васильевну Глинскую. Зимой 1528 г., как сообщают летописи, князь Иван Данилович Пенков ездил в свите великого князя на богомолье по северным монастырям.
      На этой поездке остановлюсь особо. Она привела царскую чету в Спасо-Каменный монастырь. Здесь Василий III истово молился в Спасо-Преображенском соборе у святых мощей Иоасафа Спасокаменского о даровании наследника. Чудотворец Иоасаф, беседовавший при жизни с самим Господом, услышал глубоко прочувствованную мольбу — сын Иван, будущий царь Иван Грозный, родился в 1530 г. Великокняжеская чета пожертвовала 60 рублей на строительство теплой Успенской церкви, возведенной уже при Иване Грозном. Сам Иоанн IV, помня, с каким семейным событием было связано строительство Успенской церкви, хотел привезти для нее в дар колокол, но не пробился к острову из-за непогоды, а колокол позднее переправили на остров и водрузили на колокольне. Пережидая ненастье, Иван Грозный не терял время, а путешествовал по Заозерью. Есть данные, что он гостил в селе Заднем.
      Церковь-колокольня, своеобразный памятник рождению первого русского царя, одна из всего монастырского ансамбля осталась не разрушенной. О ней я подробно рассказал в одной из предыдущих глав книги, но сейчас меня интересует вопрос: заезжал ли великокняжеский санный поезд Василия III в село Никольское? Дороги зимой в те века торились по руслам рек и озер. По пути от Каменного острова к реке Порозовице и далее через Словенский Волок в обитель чудотворца Кирилла великий князь Василий III вполне мог завернуть в устье реки Уфтюги, чтобы, во-первых, совершить паломничество в Подольный Никольско-Успенский монастырь, а во-вторых, погостить в вотчине у своего любимого воеводы и ближнего родственника Ивана Даниловича Пенкова.
      Не он ли подсказал великому князю имя будущего храма в Спасо-Каменном монастыре, на строительство которого тот выделил немалые в то время деньги? Культ Успения Богоматери был распространен в древней Владимирско-Суздальской земле и позднее в Москве, где Иван III по примеру древнего Владимира построил Успенский собор, ставший главным в столице. В кубенской «Ростовщине» также почитался праздник Успения Богородицы, вознесения Ее после смерти на небеса, о чем говорят названия двух монастырей на Уфтюге и на Куште. Я уверен, что богомольные поездки московских великих князей, в том числе и Василия III, совершались во все известные тогда в Кубеноозерье монастыри. Поэтому до Спаса он посетил Александров-Куштский монастырь, носивший имя Успенский. Между двумя обителями Успения Богоматери сакральной триадой стала Успенская церковь-колокольня в Спасо-Каменном монастыре. Задумав ее строительство, Василий III как бы подчеркнул свое обращение к Богородице с мольбой о долгожданном сыне.
      Князь Иван Данилович редко появлялся в своем поместье. Все время он вынужден был служить Отечеству и воевать за него. А в том веке войны продолжались 43 года. Был Иван Данилович в 1531 г. наместником во Пскове. В 1534 г. он уже числился «при великом князе Иване Васильевиче всеа Русии и при матери его великой княгине Елене в первое лето государства его» воеводой в Коломне. Зимой 1535 г. Иван Данилович вернулся наместником в Каширу, получив чин боярина. Во время летнего смоленского похода командовал сторожевым полком. В 1536 г. он вновь во главе большого полка в Коломне. Позднее воевал с Казанским царством, ходил с войском в Литву. Умер храбрый воин в 1544 г.
      До 1321 г. ярославским уделом в Заозерье владел князь Давыд Федорович. При нем ярославское княжество еще сохраняло единство. После его кончины оно распалось и продолжало делиться на все более мелкие уделы. Владельцем Заозерья стал князь Василий Васильевич Ярославский. Об этом свидетельствуют дошедшие до нас поземельные документы, в частности, грамота Данилы Пенко.
      Пенковские владения не тронул великий князь Василий Темный, который отобрал у соседних и родственных князей За-озерских, Кубенских и Новленских их вотчины. Почему же он не посягнул на дедину и отчину пенковских князей? Князь Данило Пенко пишет в жалованной грамоте Спасо-Каменному монастырю о том, что вотчина к нему перешла от отца и деда. Отцом его был последний удельный ярославский князь Александр Федорович Брюхатый, с которым Василий Темный в годы войны с Юрьевичами «был заодно», то есть ярославский князь его поддерживал и ему помогал в борьбе за московский престол. Да и мстил Василий Темный лишь родственникам Дмитрия Шемяки, ближайшему кругу его родни.
      Именно сюда, в Никольское Заболотье, бывшую пенковскую вотчину, в начале XVII в. переселяется казачий голова Филат Васильевич Межаков со своей донской станицей. Его потомкам предстояло преобразить этот лесной и болотистый край.
      Понятно, что не самовольно Филат Васильевич занял эти земли, заселенные и освоенные задолго до его появления. Для здешнего его поселения необходима была царская награда за «государеву» службу, которой он был отмечен как один из героев конца Смутного времени. В битве с поляками в Москве 22 августа 1612 г., когда на помощь к осажденному в Кремле польскому гарнизону прорывалось сильное подкрепление, присоединение к народному ополчению Минина и Пожарского казацкой сотни во главе с Филатом Межаковым помогло решить исход дела и даже в чем-то всей освободительной войны с иноземными захватчиками. Пока казацкие полки князя Трубецкого, еще недавно принимавшие, а потом слагавшие с себя присягу самозванцу, стояли в нерешительности, решая, чью сторону занять, Филат Межаков со своими удальцами первым бросился на прорывавшихся поляков, оттеснил и отбросил их, соединившись с ратниками князя Дмитрия Пожарского, чем заслужил благодарное признание современников. Подвиг донского казака ныне подзабылся, как, к сожалению, и многие героические страницы русской истории. Но с ним связана часть прошлого моей кубенской земли.
      После коронации русского царя Михаила Федоровича из династии Романовых Филат Васильевич Межаков был щедро вознагражден. В числе наград он получил в Вологодском уезде в Кубенском Заозерье «земельной дачи 270 чети» (для сравнения — князь Пожарский получил 2500 чети земли). На соседнем берегу Кубенского озера в селе Новленском земельные наделы с деревнями получил однополчанин Филата Межакова Иван Плещеев, также перешедший на сторону народного ополчения.
      Никольская учительница и краевед Светлана Алексеевна Алешичева, у которой я останавливался, когда приехал в село, рассказала, что многие жители Никольского до сих пор носят казацкие фамилии и считают себя казаками. Среди них Филатовы, ведущие свое происхождение от своего атамана Филата Межакова, Казаковы, Сотские или Сотниковы, Стрелковы, Спешиловы, Ратниковы, Домнины — из крепких хозяев, Голины из «голытьбы», Свистуновы, Коничевы. Достоверно одно: в 1618—1620 гг. в Никольском уже существовала усадьба сына Филата Васильевича Межакова Ивана.
      Мы обычно считаем только век XVIII веком барских «родовых гнезд». Но многие из них, каменной постройки, возникли на месте, где уже почти сто лет существовали деревянные усадьбы предков-первопоселенцев. Судя по описанию искусствоведа Р. Байбуровой, занимавшейся реконструкцией допетровских усадебных комплексов, межаковская усадьба в Никольском выглядела примерно так: просторный двор был обнесен крепким забором; главные ворота с калиткой украшены деревянной резьбой; от них дорога вела к помещичьим хоромам, стоявшим на подклети, в которой хранили разные припасы. Чтобы попасть в хоромы, надо было подняться на крыльцо, которое, как и ворота, называлось «передним» и было украшено шатровым верхом и резными перилами. На крыльце происходили церемонии встреч и проводов знатных гостей, а в остальное время передние ворота были накрепко заперты. Если пошлют слугу добрые люди, как наставлял Домострой, то он должен был у ворот легонько поколотить, а пройдя через двор к хоромам, «ноги грязные отерети, нос высморкати, выкашлитися да искусно молитву сотворити», но если и после третьей молитвы «ответа не отдадут, ино легонько потолкатися», пока не впустят. За дверью в хоромах шли передние сени. В богатых домах здесь проходила граница между жилой частью дома (она занимала всего от 12 до 25 кв. м) и большой столовой для гостей, где по праздникам устраивались пиры. В будний день посетителей провожали на жилую половину, в помещение, называемое передней. Здесь их принимал хозяин. Дальше идти мог только близкий семье человек. Угловая комната (еще не называвшаяся залой) считалась и трапезной, и спальней, хотя в некоторых усадьбах существовала уже отдельная спальная комната. На втором этаже располагались светлицы — женская часть дома. Окон в современном понимании не было, вырубали просто горизонтальный проем в бревнах. Правда, украшали усадьбу широким окном, в которое вместо стекол вставляли слюду. Под одну крышу в усадьбе пристраивалась и мыльня, то есть баня, в которой стояла большая печь с каменкой, «наполненной полевым, круглым, ярым камнем». Жару поддавали квасом, им же поливались, когда парились. Все службы и чуланы для прислуги были встроены в усадьбу. Недаром она звалась, как заметил И.Е. Забелин, «хоромы», словом во множественном числе, пристраивались еще и хоромины взрослым детям. Так усадьба постепенно расширялась.
      При внуке боевого казачьего головы Владимире территория межаковских земель заметно увеличилась, так как Владимир Иванович, следуя примеру деда, отличился «во время мятежа и нестроения в Москве в 1683 г.», а значит, был награжден новыми наделами. Один из сыновей Владимира Ивановича Межакова Федор, инвалид с детства, единственный из всей семьи не пригодный к военной службе, приобретал окрестные и иные земли, чем расширял и без того большое помещичье хозяйство.
      Заозерье к тому времени почти всё было «распределено» среди верных слуг царского престола. Например, в соседнем селе Заднее «с деревнями», бывшем центре вотчины князей Пенковых, «кормились» москвичи: боярин Борис Михайлович Салтыков, владевший к тому же селом Кубенское, пожалованным ему царем Михаилом Федоровичем Романовым, и князь Вяземский, а также вологодский купец Кукарин. В Кубеноозерье собрались в те годы известные деятели эпохи смутного лихолетья, одни — получив от царя за заслуги земельные владения, другие, как князь Г.П. Шаховской, «крови всей заводчик» против царя Василия Шуйского, ссылку в Спасо-Каменный монастырь.
      Следующего хозяина имения в Никольском Михаила Межакова местные крестьяне в его молодые и зрелые годы редко видели. 20 лет он провел в походах и битвах. Не случайно на фамильном гербе рода Межаковых изображена летящая птица, символ, вероятно, переселения семьи с донских просторов в вологодские лесные края, и гордый царь зверей лев — символ ратной славы, защиты Отечества и верховной власти. Когда скончался Михаил Межаков, нам не известно, но в 1784—1785 гг. в права хозяина усадьбы вступил его сын Александр.
      Поскольку при нем село Никольское и усадьба изменились в чудесную сторону, были построены огромный дом-дворец, каменные церкви, разбит знаменитый, сохранившийся до наших дней парк и сад, то присмотримся к новому хозяину имения подробнее. Здесь мне не нужно обращаться в архивы или к старым книгам, так как вологодский историк и краевед Е.Р. Дружинин составил замечательный биографический список дворян Вологодской губернии, бывших на военной службе в последней трети XVIII — первой половине XIX вв.*[ * Эта биографическая справка опубликована в №1 историко-краеведческого альманаха «Вологда» (1994), выпущенного администрацией города, педуниверситетом и областным музеем-заповедником. После многих десятилетий небрежения краеведческой литературой вышел прекрасный исторический и художественный альманах (всего пока выпущено несколько сборников), который проникнут подлинным краелюбием, открывает нам историю Вологодской земли, рассказывает о подвигах и деяниях наших предков. В «Слове к читателю» Василий Иванович Белов справедливо пишет: «А.Ф. Гильфердинг (знаменитый первооткрыватель русского былинного эпоса, сохраненного только на Севере. — В.Д.) еще в середине прошлого века представил научные доказательства высочайшей культуры северного крестьянства. Какова была грамотность хотя бы в среде северных старообрядцев, тоже не было тайной для общественности. Но сгустки суздальской и новгородской культуры образовались на Севере задолго до Аввакума. На Ваге и Кокшеньге, на Сухоне и Шексне, на Двине и Пинеге. Письменность шла по нашей земле об руку с первоклассным зодчеством, с удивительной религиозной и бытовой живописью. Особенный свет духовного просвещения хлынул на Север с приходом в наши края монастырских подвижников - мужественных последователей святого Сергия. Вологодская земля выпестовала так много святых, как ни одна другая земля нашего великого государства. Святитель Игнатий (Брянчанинов) был последним из них. Многие ли из нынешних вологжан читали его книги и знают о нем все, что положено знать каждому, претендующему на звание образованного человека?» Род Брянчаниновых, добавлю от себя, в XIX в. породнится с родом Межаковых. Святитель Игнантий (Брянчанинов) в 1988 г. канонизирован православной церковью. В наше время подвижник Александр Николаевич Стрижов, о котором я рассказывал в главе «Травы моей родины», выпускает Полное собрание сочинений святителя Игнатия. Только многие ли знают о судьбе вологодского рода Межаковых?]. Среди них числится и Александр Михайлович Межаков, родившийся между 1750—1753 гг. Он благодаря расширению своих поместий, которое производили его предки, и собственным приобретениям считался уже крупным помещиком, владел в Кадниковском уезде селами Никольское и Чирково с деревнями, другими волостями с проживавшими в них 833 душами мужского пола. Село Чирково в устье соседней реки Кубены, бывшее центром вотчины князей Заозерских, Александр Михайлович купил в 1787 г. у вдовы графа Шереметева за огромную тогда сумму — 56 680 руб. С этой «куплей» Межаков стал чуть ли не хозяином всего Заозерья. Хороший доход он получал с крепостных крестьян, с поместья; другим источником благосостояния являлся винокуренный завод, построенный в Никольском (новомодное тогда коммерческое увлечение дворян, сразу ставшее приносить огромную прибыль); третьим выгодным делом стали принадлежавшие ему в другом вологодском уезде (не в Тотемском ли?) соленые варницы.
      О военной и гражданской биографии A.M. Межакова узнаю из краткой справки, составленной Е.Р. Дружининым: «Служить начал в 1771 г. в конной гвардии рядовым, в том же году — капрал, с 1772 г. — вахмистр, с 1773 г. — поручик. В 1777 г. в штабе генерал-аншефа князя М.Н. Волконского, флигель-адъютант. В 1779 г. уволен с военной службы в чине секунд-майора. К 1784 г. на статской службе — советник в Вологодской уголовной палате, надворный советник. Женат на Варваре Борисовне, урожденной Нероновой. Участник русско-турецкой войны 1768— 1774 гг.». И, видно, храбрый и толковый участник, как и полагается тому быть в роду Межаковых, если Александр Михайлович ежегодно прибавлял в чинах.
      Достойно отслужив, Александр Михайлович всю свою энергию посвящает обустройству села Никольского, хотя начало реконструкции усадьбы положил его отец Михаил Федорович. Размах строительных работ при Александре Михайловиче не может не впечатлять. Дом-дворец, построенный в 80-х гг. XVIII в., насчитывал больше 40 комнат-помещений. В 1779 г. на средства Межаковых рядом с домом была воздвигнута большая Николаевско-Заболотская церковь с пятью главами и шатровой колокольней. В последней четверти XVIII в. одновременно со строительством дворца и церкви создается Никольский сад. При Екатерине II сады и парки строились обычно в едином ансамбле, по проекту одного и того же архитектора. Местные историки считают, что в Никольском работал либо великий русский архитектор Баженов, либо Ринальди. В.Я. Данильченко-Данилевская осторожно говорит, что усадьба была построена все-таки «в духе Ринальди».
      Сохранились фотографии этого замка-дворца. Двухэтажный дом с элементами классицизма, с расположенными по углам башнями и огромным куполом — смотровой площадкой — на крыше, он даже по тусклым снимкам производит сильное впечатление. Этот купол был явно предусмотрен для того, чтобы обозревать окрестности Кубенского озера и само озеро (по прямой до него от Никольского восемь километров). Также был виден с высоты птичьего полета весь парк, который до сих пор считается самым крупным и наиболее сохранившимся усадебным парком на Вологодчине. По другую сторону, как на ладони (сохранилась фотография начала XX в.), раскинулся огромный церковный ансамбль, не уступающий иным городским и включающий в себя храм Николая Мирликийского Чудотворца с шатровой колокольней 1779 г., Никольскую Заболотскую ружную господскую церковь постройки 1804 г., возведенную на месте, где стоял деревянный и первый в селе храм и высокая двухъярусная колокольня с третьей церковью. Весь церковный погост был обнесен высокой каменной оградой с башнями по углам, в одной из которых, по словам С.А. Алешичевой, была фамильная усыпальница Межаковых.
      Если идти от дороги Устье — Бережное, единственной в этих местах, то весь комплекс видится гармонично разделеным на три части. Первая — духовная часть, вторая — домашняя, хозяйственная, третья — природная. Одна перетекает в другую, а затем в третью. Если смотреть от озера, то эти три части постепенно повышаются: от сада к дому и выше — к храмам и колокольням.
      Никольский парк — это новый тип сада, как его называли тогда, пейзажный или ландшафтный. «В таких парках деревья и кустарники располагались как бы случайно, — пишут о нем авторы проспекта, выпущенного в Усть-Кубинском районе, — а весь парк состоял из непрерывно сменяющихся, поразительно красивых пейзажей. Строительство таких садов считалось труднейшей отраслью архитектуры».
      «Отраслью» — явно неточное слово, лучше сказать — видом искусства ландшафтной архитектуры. «Он был спланирован в английском стиле, — дополняет Валентина Яковлевна Данильченко-Данилевская. — Его аллеи, дорожки свободно извивались, открывая зрителю новые пейзажи. Редкие породы деревьев сочетались с лужайками, красивыми ландшафтами, с искусственными плотинами, прудами, гротами, беседками, каменными горками и придавали парку определенный художественный облик».
      Но кроме архитектурного замысла воплощен был и эстетический идеал, который в Никольском связан с национальными представлениями о прекрасном. Не знаю, как насчет «английского стиля», но мне показалось, что в этом парке-саде больше все-таки нашего, «русского стиля». Иначе первая, природная часть триединого ансамбля, будь она неорганична вологодскому пейзажу, создавала бы диссонанс с православными культовыми постройками, с духовным центром всей рукотворной композиции. Межаковыми был выбран вариант оформления сада, который делал природу еще загадочнее и прекраснее. Так, скульптор берет природный материал, тот же камень, отсекает от него лишнее, и получается скульптура — произведение искусства, где материал, гранит или мрамор, играет второстепенную роль, а образ, воплощенный автором, главенствует в нашем восприятии. Можно так посадить лиственницы, что они не будут смотреться кучно, расставить их с таким умением, что они вроде и рядом растут, и все же каждая из них растет как бы по отдельности. Это тоже искусство. Тем более Межаковы вкладывали в эти пять лиственниц свой семейный сокровенный смысл — посадили их по количеству своих детей.
      Для ухода за садом, за большой оранжереей в 1808 г. был привезен из Санкт-Петербурга немец Иоганн Ренненсберг. У садовника были следующие обязанности: «По приезде в Никольское принять по описи под свое смотрение оранжерею с различными деревьями и цветами, а также ананасовую теплицу и сад... Если потребно будет какая поправка в саду, оранжереях или теплицах, то должен он, господин Межаков, для своей пользы все то под моим смотрением переделать... Непременной обязанностью моею будет деревья размножить, и пронумеровать, и держать их здоровыми».
      Другой иностранец, скульптор И.А. Фохт по заказу Александра Межакова украсил парк скульптурами Аполлона, Флоры и Венеры, античными вазами, канделябрами и кариатидами.
      Если говорить о самом дворце, то, по моему мнению, он не напоминает рыцарский замок, как о том пишет профессор В.А. Кошелев. Об этом можно судить даже по нескольким сохранившимся фотографиям. Все в архитектуре дворца соразмерно в меру. Угловые башни от сада даже на башни непохожи, они вровень с крышей и только внешней округлостью говорят о том, что таковыми задуманы. Их нельзя было удлинить каким-то замысловатым завершением, так как дом стоит на террасном подъеме, они носят декоративный характер, как и противоположные башни, поднятые архитектором немного выше. Башни во дворце напоминают алтарные полукружия в храме, они как бы готовят зрителя к следующему — храмовому церковному комплексу. Вытянутые вверх готические окна на фронтоне второго этажа своей горизонтальной перспективой (их пятнадцать вместе с окнами в башнях) как бы демонстрируют переход к растущим шатрам деревьев, особенно елей. Третий ряд круглых фальшокон — это солярные символы, так как дворец развернут фронтоном на юго-запад. Интересны и окончания двух противоположных башен. Их неровные крыши чем-то напоминают условные изображения «градов и весей» на иконах.
      Дворец Межаковых сгорел во время пожара в 1931 г. Местный сельхозкооператив приспособил десятки пустых комнат и парадных залов с наборным паркетом (если к тому времени его еще не выломали) для сушки и хранения сена. Из пустующего дворца сделали обычный сеновал. Кто-то и поджег его... Великолепный каменный склад, наполненный центнерами сена, сгорел мгновенно, как стог в чистом поле. А потом время источило и окончательно порушило руины, стерло их с лица земли.
      В конце XVIII в. дворец, только что построенный, производил сильное впечатление. Во флигеле размещалась картинная галерея, вывезенная почти через сто лет наследниками Межаковых в Париж. Здесь же размещалась коллекция английских гравюр. Некоторые полотна все-таки остались в России и находятся в Вологодской областной картинной галерее, а одна картина — в Государственном Эрмитаже. На втором этаже помещалась библиотека, одна из лучших в Вологодской губернии. Значительная часть книг хранится сегодня в фондах Вологодской областной библиотеки им. Бабушкина. Их держали в руках, читали многие известные люди той эпохи, приезжавшие в гости к Межаковым. В барской усадьбе также был домашний театр и оркестр, состоявший из 30 музыкантов. Способные крестьянские мальчики отдавались в учение в Санкт-Петербург русским музыкальным знаменитостям. Капельмейстером был вольнонаемный поляк Дембинский, замечательный музыкант и композитор, известный у себя на родине.
      Размах практической деятельности потомка донского казака Александра Михайловича Межакова был огромен, ему мало было Кубеноозерья, мало Вологодского уезда, ему нужно было иметь для воплощения своих планов всю губернию. Винокуренный заводик в Никольском приносил хорошую прибыль, но был рассчитан на ограниченный выпуск белого вина, как тогда называли водку. В 1800 г. Межаков поделился в письме со своим другом М.Ф. Сивцовым планами взять на четыре года в винное содержание всю Вологодскую губернию, то есть учредить водочную монополию. Губерния тогда простиралась до отрогов Урала и считалась одной из крупнейших по территории в Российской империи. Задумано — сделано. В следующем году Межаков, как человек действия, а не маниловской мечты, начал осуществлять свой план. Он заключил договор с евреем из Орши Зальманом Лейбовичем о том, что он выстроит в 15 верстах от Никольского на речке Шовеньге второй винокуренный завод, где предполагалось выпускать уже до 10 тысяч ведер белого вина в год. Можно только догадываться, какой была прибыль от этого предприятия.
      Межакова не устраивала слава «винного магната». Он хозяйствовал сразу по нескольким направлениям. Одновременно разводились и успешно продавались лошади с его конного завода в Никольском, отменные английские скакуны. Имея в достатке лошадей, Александр Михайлович взял на откуп содержание по всей огромной Вологодской губернии почтовых станций, что приносило тоже соответствующий, и немалый, доход. Поездив по заграницам, Межаков старался внедрить в русский быт лучшее, что он там видел. Для покрытия крыш помещик, к примеру, построил черепичный завод.
      Изменения, происшедшие в Никольском, были столь разительны, что Александр Михайлович подал прошение о переименовании села Никольское Заболотье в местечко Александрополь, на греческий манер. Наивное, конечно, тщеславие, но такое высочайшее разрешение было в 1784 г. получено, и в XIX в. заозерское село уже именовалось «Никольское, Александрополь тож».
      Со всей губернии приезжали вологодские дворяне в Александрополь, на берега Уфтюги и Кубенского озера. Хозяин устраивал роскошные балы, концерты симфонического оркестра, давал спектакли крепостного театра, удивлял новыми приобретениями в картинной галерее, хлебосольно угощал. Гости гуляли по парку, любовались его природными красотами, живописными развалинами «в греческом духе», отдыхали в гротах, переправлялись на лодках на «остров любви». Жизнь казалась сказкой.
      Но гасли свечи в огромных подсвечниках, установленных в саду, разъезжались по пыльной дороге экипажи, убирались в подземные ледники запасы еды, в винные погреба опускались бутылки шампанского... Праздник заканчивался, а жизнь продолжалась. Внешне она была благополучной у Межаковых. Но так только казалось со стороны. Честолюбивый, с армейской жилкой помещик установил в своем поместье строжайший режим, жестоко и безжалостно наказывал крестьян
      за каждый их проступок. Всё регламентировалось в хозяйстве и по мелочам расписывалось, жизнь превращалась в казарменный режим, становилась невыносимой для крепостных крестьян. К тому же у Александра Межакова началась череда семейных неурядиц, связанная с его женой Варварой. Супруга проматывала огромные средства, судилась со своим мужем, и эта многолетняя склока, казалось, будет тянуться вечно. Но всему приходит конец, наступил он и для Александра Михайловича Межакова и оказался для создателя Никольского усадебного комплекса трагичным: в 1809 г. его убили крестьяне в окрестностях любимого им Александрополя.
      Громкий скандал на всю губернию удалось кое-как замять сыну Павлу, имевшему более спокойный и покладистый характер. Почти 30 лет провел он в родных стенах, продолжая их обустраивать и украшать. И воспевать в своих стихах.
      Именно с Павлом Межаковым связана известность Никольского как дворянского имения.
      Павел Александрович родился в 1788 г. в Вологде. Как у дворянского отпрыска, судьба его казалась предрешенной. Девяти лет он был отдан в Московский университетский благородный пансион, по окончании которого пошел на государственную службу переводчиком в Коллегию иностранных дел. В 1805—1806 гг. жил в Неаполе, трудясь в русской дипломатической миссии. Карьерный рост прервала на два года военная кампания с Наполеоном, в которой Павел Межаков участвовал с 19 лет. Вернувшись с европейского театра военных действий, он вновь служит в дипломатическом ведомстве. Когда началась Отечественная война, Павел Межаков в составе кавалерийского корпуса одним из первых принял участие в военных действиях на территории России против войск Наполеона. С 1821 г. он продолжал службу в штабе военного министерства, вплоть до своей отставки в 1826 г. В 1811 г. Павел Александрович женился на Ольге Ивановне Брянчаниновой (1794—1833), внучке поэта A.M. Брянчанинова и двоюродной сестре будущего святителя Игнатия (Брянчанинова), а также дальней родственнице поэта Константина Батюшкова. Последний сообщал эту любопытную новость в письме от 26 января 1811 г. к Н.И. Гнедичу: «Хочешь ли новостей? Межаков женится на племяннице Брянчанинова».
      Но свой след в русской культуре и истории Павел Александрович оставил как поэт, а не как воин и дипломат, а уж тем более помещик. В 1811 г. он начинает посещать заседания литературного кружка «Беседа любителей русского слова», который собирался в петербургском доме Г.Р. Державина у Измайловского моста. Тогда же молодой дипломат пишет свои первые стихи, одно из стихотворений, дошедшее до нас, называется «К Державину». В нем Павел Межаков восхищается литературным патриархом и называет его «старцем неутомимым».
      Державинский кружок считался консервативным на фоне свободолюбивых, большей частью масонских обществ тогдашнего Санкт-Петербурга. Прогрессистские круги подвергали его насмешкам и издевательствам, особенно злые они были со стороны либерального кружка «Арзамас», возникшего в 1815 г. в качестве литературного противовеса «Беседе...». В «Арзамасе » подвизались Жуковский, Вяземский, Батюшков, молодой Пушкин, Денис Давыдов.
      «Беседой...» вместе с Г.Р. Державиным руководил адмирал А.С. Шишков, прочитавший в 1812 г. перед участниками кружка свой знаменитый публицистический трактат «Рассуждение о любви к Отечеству», вызвавший немало споров и опять-таки злой критики. И руководители, и рядовые члены «Беседы любителей русского слова» придерживались традиционных убеждений, чтили «преданья старины далекой», в преддверии наполеоновской интервенции выступали с ясных патриотических позиций. Павлу Межа-кову, сыну вологодского помещика, воспитанному в уважении к заслугам своего рода, успевшему к тому времени столкнуться на полях сражений с циничными и коварными «освободителями Европы», не могли не импонировать пламенные патриотические речи, произносившиеся на заседании кружка, гражданственные стихи, которые читались в столичном доме, где хозяином был человек, смело и на равных общавшийся с царями: «...Ежели я дерзал говорить Екатерине, что она за всякую слезу и каплю крови народа, ею пролитую, Всевышнему ответствовать должна; Павлу — что правда лишь над вселенной царь; Александру — чтоб был на троне человек, то не опасаюсь я никакой себе и ни от кого за истину неприятности. Я беседую с прямыми сынами Отечества, и сердце всякого из вас вступится за меня». Такими рассуждениями одаривал Гавриила Романович молодых слушателей, зажигая в их сердцах ответный огонь.
      Но Павла Межакова интересовали и певцы другого стана. Собиравшаяся там литературная молодежь считала «шишковистов» неисправимыми ретроградами. Вологодский поэт сблизился и подружился с К.Н. Батюшковым, Н.И. Гнедичем и П.А. Вяземским, последний из которых не прочь был кинуть камень в огород участников державинского кружка, обзывая их «ватагой невежд», но молодость и увлеченность поэзией сглаживала разногласия, примиряла и успокаивала таланты. Тем более что Межаков в своем творческом развитии подпал под влияние так называемой легкой поэзии, популярной во Франции в XVIII — начале XIX вв., с ее милым формальным изяществом, облегченностью содержания, поэтическим языком, наполненным мифологическими образами и штампами условности. Такое сладкозвучие захватило к тому же Константина Батюшкова и молодого еще Петра Вяземского. Даже Отечественная война 1812 г. не вывела этих и других, близких им поэтов из красивого мира грез и напевов грустных элегий. В то же время разгул либерализма и вольнодумства, продолжавшийся в России и после войны, подвергал остракизму высокий классический стиль, прямо сказанное слово, громкий трубный звук. Дружеские стихотворные послания шутливо, на полунамеках воспевали домашние утехи, туманные мечтания, интимные переживания. Русской поэзии нужно было дорасти до Пушкина, чтобы твердо встать на ноги, обрести свой голос, выковать свою форму и найти свое содержание.
      От Бога Павел Межаков получил скромный литературный дар. Кто из дворянских юношей не баловался, как любил говорить Пушкин, «рифмачеством». Вот и Павел Александрович с молодой активностью устремился в литературу, принимая свой энтузиазм за поэтические достижения. Знакомство с Державиным, общение с Батюшковым и Вяземским, может быть, даже с молодым Пушкиным... У кого не закружится голова, кто не возомнит себя «пиитом»!..
      В 1817 г. Павел Межаков выпускает первую книгу своих стихов под названием «Уединенный певец», но без имени автора. В какой-то мере дар прозрения судьбы у Павла Межакова имелся: почти десять последующих лет он являлся уединенным, погруженным в мир субъективных чувствований и затаенных мыслей стихотворцем. То, что в творческом плане он освоил в молодости, интуитивно схватил, что называется, на лету, уловил в атмосфере времени, он продолжал развивать и дальше, не поднимая выше этого планки своего мастерства. С таким моим выводом явно будет не согласен профессор В.А. Кошелев. В подтверждение своего мнения о самостоятельности «уединенного певца» он, вероятно, приведет отзыв А.А. Бестужева: «Межаков в безделках своих разбросал цветки светской философии со стихотворной легкостью». Но, увы, это были именно «безделки», лучше не скажешь. Таковыми они и оставались и впредь.
      Не буду излишне строг к увлечению поэзией милейшего человека Павла Александровича, тем более что при жизни он наслушался и куда более резких отзывов. Один из ведущих критиков 20-х годов XIX в. С.П. Шевырев в своей рецензии на вторую книгу поэта, уже авторскую, «Стихотворения Павла Межакова» заклеймил его очень сурово: «То, что сначала так свежо, светло и живо ощущалось в произведениях оригинального Поэта, более и более хладеет в устах подражателей и, наконец, лишенное внутренней силы, лишенное души, переходит в одни мертвые, пустые слова, которые становятся общими местами». После таких нравоучений и выводов бедный Павел Александрович совсем забросил поэзию и больше с 1828 г. ничего не писал.
      Профессор В.А. Кошелев, в свою очередь, предпринимает попытку «реанимировать» творческое наследие Павла Межакова, неожиданно утверждая его слабые стороны как поэта в качестве интересных и самобытных явлений его таланта. Так он и пишет: «Это поэт, который изначально определил для себя литературных кумиров, подражание которым считал основным содержанием собственного творчества. Для самопроявления ему оказались нужны «образцы »: следуя им и соединяя в собственных стихах то лучшее, что он находит в «образцах», Межаков, по его собственному разумению, может создать нечто действительно значимое ». То есть отраженный свет все-таки является светом.
      Этот остроумный ход исследователя, вполне приемлемый для нашего времени, так как служит такого же рода «оправданием» творчеству многих известных поэтов*[* Вадим Кожинов в одной из своих статей о поэзии блестяще показал, как можно всю свою творческую судьбу существовать в лучах отраженного света и даже считаться «наследником» классической литературы. Речь идет не только о поэзии Арсения Тарковского], вряд ли бы понравился простодушному Павлу Александровичу Межакову. Да, он с благоговением относился и к Державину, и к Батюшкову, считал их своими учителями, но и не помышлял паразитировать (извиняюсь за такое резкое слово, но оно напрямую вытекает из рассуждений В.А. Кошелева) на их творчестве.
      Свою роль в литературе сам Межаков оценивал скромно, называя свой дар «тихой лирой». Жизнь его в обширном поместье, где все было отлажено: балы продолжались, ананасы зрели, челны на озере плавали — не требовала от него громких звуков «священной лиры». «В чем счастье, милые друзья, кто может дать его? — задавался он вопросом и вполне искренне отвечал: — Природа, любовь, умеренность, свобода». Всё это он, Павел Александрович, имел в достатке. Присущее ему до сорока лет увлечение «легкой поэзией» оправдывалось его добрым характером. «Сердцем же легок», — как писали в древних летописях о подобных людях. Имея такое качество (критику С.П. Шевыреву его поэзия показалась даже «лишенной души», но это психологически неверно — просто лирическая душа Межакова была иной), можно пережить гибель отца, раннюю смерть жены и родного сына, причем пережить отнюдь не спокойно, а легко. Лучший портрет Павла Александровича, чем написанный им самим в минуты наивного самолюбования, не создать:

      В привычках я немного странен
      И часто чересчур правдив.
      Я в дружбе тверд и постоянен;
      В любви — и ветрен, и ревнив.
      Приветлив, прост с людьми простыми,
      А с гордецами сам спесив!
      Забавен, весел, говорлив
      С друзьями, с ближними своими;
      В толпе людей скучаю ими,
      И пасмурен, и молчалив.

      Поэтому сравнение его с Константином Николаевичем Батюшковым — тоже легкое сравнение, лежащее на поверхности. Судьба великого земляка и дальнего родственника Павла Межакова трагична, как редко какая другая в русской литературе XIX в., о том прекрасно знает В.А. Кошелев, все последние годы успешно занимавшийся изданием и комментированием сочинений этого поэта. Константин Николаевич тоже прошел период увлечения французской поэтикой, но жизненные испытания, участие в боевых походах против французов, семейная драма (сестра Константина Николаевича сошла с ума; он не мог не понимать, что и сам ходит под дамокловым мечом таившейся в семейном роду болезни, которая и в отношении его не заставила себя долго ждать) постепенно преобразовывали сладкие «звуки италийские », по словам Пушкина, в горькие и трагические ямбы нового русского стиха.
      Мне кажется, что совсем уж не плодотворны попытки создания на такой шаткой эстетической основе — «сознательного» подражания, вторичного заимствования, отраженного света — некой школы (или направления) русской «усадебной» поэзии. Профессор В.А. Кошелев с трудом находит (для компании Межакову) еще одного «усадебного» поэта — Александра Бакунина, хотя, конечно же, виньеточные стихи в дворянские альбомы или по случаю приезда гостей, на именины и т.п. писались не только этими двумя помещиками. Просто не приходило в голову другим «усадебным» стихотворцам их публиковать в печати.
      Нет и особой трагедии в том, что Павел Межаков оставил свое неудачное ремесло. Он нашел себя в других заботах, как только отбросил иллюзию, что он предназначен быть «Поэтом иль... ничем!». Выйдя в отставку, Павел Александрович с удовольствием занялся своим Никольским хозяйством, как пишет О.И. Шафранова, «придавая большое значение улучшению агротехники и организации труда крестьян», ухаживая за парком — «северным дендрарием». В 1817 г. Межаков, словно винясь за жестокости своего отца, открыл школу для крестьянских детей, в 1827 г. — первую в губернии лечебницу для крестьян. В 1844 г. его избрали почетным попечителем Вологодской гимназии, а в период с 1850-го по 1856 г. он являлся вологодским губернским предводителем дворянства, достигнув чина действительного статского советника, что соответствовало высокому статусу заместителя губернатора.
      Павел Александрович Межаков, имея большие доходы, жил свободной, как он мечтал, жизнью. Выезжал за границу, встречался там с Н.В. Гоголем, путешествовал по Вологодской губернии, часто бывал в губернском центре. Его считали «вологодским магнатом», что-то наподобие нынешнего «олигарха Мордашова» с череповецкой «Северстали». В фондах Вологодской картинной галереи сохранился парадный портрет П.А. Межакова с женой кисти Дж. Доу, выполненный в 1821 г. «Парадного » в нем немного, скорее, он представляет собой психологический портрет четы Межаковых: спокойно и благонамеренно смотрящего прямо на нас, зрителей, Павла Александровича и жену-голубку Ольгу Ивановну, с нежной любовью взирающей на своего милого мужа. Она умрет, не дожив до 40 лет. Спустя восемь лет, в 1841 г. уйдет из жизни сестра Павла Александровича Софья. Отец переживет и своего сына Александра Павловича, который скончается в 1859 г. в возрасте 47 лет. Такая вот, в общем-то, несладкая личная жизнь на фоне ранней «легкой поэзии».
      Хозяин Никольского был не чужд и новых веяний, некоторой политической фронды, которая всегда была модной в русском дореволюционном обществе. Павел Александрович Межаков радушно принимает в своем поместье Николая Яковлевича Данилевского, выдающегося русского мыслителя, естествоиспытателя, социолога и публициста, автора знаменитой книги, намного опередившей в выводах свое время, «Россия и Европа», сосланного за участие в кружке М.В. Петрашевского в Вологду под секретный надзор. Здесь его и заприметил губернский предводитель дворянства П.А. Межаков, заприглашал к себе в Никольское в гости. Николай Яковлевич не отказывался от такой чести, с удовольствием стал бывать в поместье и даже изучил состояние рыбного промысла на Кубенском озере, о чем позднее написал малоизвестную научную работу, которую я привожу в разделе «Приложений» к своей книге.
      Не только природа Кубеноозерья увлекла любознательный и пытливый ум Данилевского. В статье «Жизнь и труды Н.Я. Данилевского» другой выдающийся русский философ и литературный критик Н.Н. Страхов рассказал о еще одном интересном Никольском сюжете: «Николай Яковлевич был в особенной дружбе с сыном предводителя — Александром Павловичем Межаковым, который десятью годами был старше его и скончался 2 июня 1859 года. Когда же началась экспедиция (Н.Я. Данилевский был назначен руководителем экспедиции для исследования рыболовства на побережье Ледовитого океана. — В.Д.), зимой 1860 года Николай Яковлевич заехал на короткий срок в Никольское и здесь (в феврале) сделал предложение дочери покойного друга Ольге Александровне. Но свадьба была отложена до конца экспедиции и совершилась только 15 октября 1861 года. Во время разлуки жених усердно переписывался с невестою, рассказывая ей все, что с ним было. Письма эти сохранились...» Трогательный рассказ, в духе того времени и в правилах поведения людей того времени...
      Но для Данилевского это был второй брак. Дружа в 1850—1851 гг. с Межаковыми, бывая в их усадьбе, Николай Яковлевич был влюблен во вдову генерала А.Н. Беклемишева Веру Николаевну Лаврову. После разного рода жизненных перипетий они в 1852 г. венчались в Вологде, и им разрешено было выехать в Самару. Но не прошло и года, как Вера Николаевна скоропостижно скончалась от холеры. Отчаянию и горю Данилевского не было предела. Он писал своему другу Александру Павловичу Межакову в село Никольское: «Понесенная мной потеря вполне показала мне тщету всего, кроме христианских убеждений, ибо они одни, когда все потеряно здесь, дают надежду на возвращение всего там в лучшем и совершеннейшем виде». Подобные мысли передают только близким людям. Александр Павлович Межаков пользовался безграничным доверием Данилевского. Кроме личных качеств — порядочности, доброты, сердечности, их дружбу можно объяснить общностью профессиональных интересов. Александр Павлович состоял членом Русского географического общества, был известным ученым-орнитологом, занимался изучением флоры и фауны Вологодского края. Многолетняя переписка Данилевского и Межакова, насколько мне известно, полностью не опубликована.
      После трагической кончины первой жены Данилевского прошло еще несколько лет. Николай Яковлевич к тому времени служил в Министерстве гражданских имуществ при Департаменте сельского хозяйства, часто ездил с исследовательскими экспедициями по России. Но память о своих добрых друзьях в вологодских краях его не оставляла. Он присылал в Никольское растения и семена, а в одном из писем 1855 г. обещал: «Бог даст, по окончании экспедиции побываю у Вас. Потому что Никольское — одно из тех мест, куда меня наиболее тянет».
      Но приехать ему довелось уже после смерти друга, зимой 1860 г. В Никольском он сделал предложение двадцатидвухлетней Ольге Александровне. «Свадьба, — пишет В.Я. Данильченко-Данилевская, — состоялась после окончания экспедиции, 15 октября 1862 г. Никольское стало домом Николая Яковлевича».
      Мать Ольги Александровны Юлия Францевна Тиран также была известная в свое время женщина, дочь Елизаветы Филипповны Демут, владелицы гостиницы «Демутов трактир» в Петербурге на Мойке. Русский художник, академик живописи Платон Тюрин, родом из соседнего села Архангельское, что на реке Бохтюга, написал два семейных портрета Межаковых — Александра Павловича и Юлии Францевны и их детей, в том числе дочери Ольги. Их можно увидеть в экспозиции Вологодского музея-заповедника.
      Не знаю, где хранится другая семейная реликвия Межаковых. Ольга Александровна, дожидаясь Данилевского из экспедиции и готовясь к собственной свадьбе, в качестве подарка расписала фарфоровый сервиз на пятьдесят шесть персон. В ней признавали талант художницы, но она посвятила себя заботам и хлопотам о муже и воспитанию детей. В селе Никольском в 1862 г. родилась первая дочь, Вера, и в 1871 г. — сын Николай. В 1863 г. Данилевские переезжают в Крым, где через четыре года покупают недорогое имение Мшатка вблизи Фороса. Здесь появляются на свет остальные их дети — в 1865 г. Гриша (к общему горю, он умер через семь лет), в 1868 г. — дочь Варя, в 1874 г. — Сергей и, наконец, в 1877 г. — Иван.
      Еще одного мальчика-сироту семья Данилевских опекала как родного. Его увидела Ольга Александровна в Вологде на улице, когда он что-то рисовал углем на заборе. Позднее, уже юношей, Алеша Зреляков получил лучшее по тем временам художественное образование, окончив Петербургскую Академию художеств по классу профессора П. Чистякова.
      Об этой образцовой русской интеллигентной семье можно долго рассказывать. Всю свою жизнь Данилевские посвятили обустройству своей родины и семьи, а не их разорению или разрушению. Человек энциклопедического ума, Николай Яковлевич тридцать лет провел в научных экспедициях, один составил российское законодательство по рыболовству, написал выдающуюся книгу «Россия и Европа», был даже короткое время директором Никитского ботанического сада в Крыму. В вологодской ссылке он изучал не только рыбное поголовье на Кубенском озере, но и местный климат, печатал свои статьи в «Вологодских губернских ведомостях». «По воспоминаниям современников, — пишет В.Я. Данильченко-Данилевская в своем послесловии к очередному переизданию книги «Россия и Европа» (2003),— Данилевский — атлет, богатырь духа и тела, с могучим голосом — представлял редкий тип русской натуры, идейной и самобытной. Говорил он всегда хорошо, сильно и воодушевленно. Феноменальной личностью он был и в нравственном отношении». Этот не признанный современниками герой своего времени умер от сердечного приступа, возвращаясь из экспедиции на озеро Гох-чу (как называли тогда армянское озеро Севан). Последние его слова были связаны с болью по поводу браконьерства: «Испортят они нашу Гохчу». И, как всегда, оказался в исторической проекции прав.
      Ольге Александровне в этот момент дома было видение, о котором написал Н.Н. Страхов Л.Н. Толстому: «В самый день и час смерти Ольга Александровна не спала... и не думала о муже в эту минуту. Вдруг ей явилась его голова на подушке с болезненным выражением, она дважды провела рукой по его щеке, говоря: «Милый мой, дорогой!». Но все исчезло, и она вскочила, не понимая и удивляясь тому, что было... На другой день весть о смерти была для нее совершенно неожиданной... и теперь она твердо уверена, что он «приходил проститься»... Почему не предположить, что связь между близкими душами сохраняется и на большом пространстве?» Ольга Александровна пережила мужа на 25 лет, скончавшись в 1910 г. Здесь, в Никольском, они встретились, полюбили друг друга, вместе гуляли по парку, плавали на лодке по Уфтюге, выходили на веслах в Кубенское озеро. Только пять лиственниц в парке хранят память об этой семье, пять деревьев, посаженных по числу их детей.
      Радушный и хлебосольный Павел Александрович Межаков, переживший на несколько лет своего сына, как добрый барин, завлекал к себе многих известных гостей, бывавших в Вологде. В имении росли дети, жили многие родственники. Правнучка П.А. Межакова, Мария Александровна Межакова, имевшая литературный талант, печатавшая рассказы в российских, в том числе и в столичных, изданиях, закончив Бестужевские женские курсы, до замужества в 1889 г. преподавала в Никольской школе. Ее отец, внук Павла Александровича, Александр Александрович Межаков избирался предводителем дворянства и председателем земской управы в Кадниковском уезде. Последнего Никольского барина еще недавно помнили некоторые местные старожилы. Владимир Эммануилович Лебедев, родом из Никольского, сейчас живущий в Вологде, любит рассказывать землякам, как его дед возил на тарантасе Межакова. Александр Александрович умер в 1897 г. парализованным.
      Женой Александра Александровича была Фаина Александровна, родная сестра писателя А.А. Брянчанинова. На единственной их дочери мог прерваться древний дворянский род Межаковых. Чтобы этого не произошло, первый ее муж, бывший короткое время вице-губернатором Минской губернии, С.П. Каютов принял фамилию Межаков. Второй муж Марии Александровны, врач-психиатр П.П. Шафранов в 1919 г. умер от дистрофии в Петрограде.
      Никольская усадьба в середине XIX в. переживала свой расцвет. «О, вы! любезные мне сельские картины!» — мог вспомнить строчку из своего стихотворения молодых лет стареющий Павел Межаков. «О, сельские виды! О, дивное счастье родиться в полях, словно ангел...» — сразу же в памяти возникнут близкие по душевному волнению восклицания Н.М. Рубцова.
      О природной красоте здешних мест немало размышлял и Н.Я. Данилевский, когда жил в Никольском. Сколько он путешествовал по морям и озерам России, изучая их с практической точки зрения, оценивая их рыбные богатства, а такой тихой, самоуглубленной красоты, как закаты и рассветы на Кубенском озере, не видел. Здесь он нашел свое семейное счастье, зажил наконец-то полнокровной жизнью. Н.Н. Страхов приводит одну из самых заветных мыслей Н.Я. Данилевского, как он пишет, «очень глубокую и образную»: «Красота есть единственная духовная сторона материи — следовательно, красота есть единственная связь этих двух основных начал мира. То есть красота есть единственная сторона, по которой она (материя) имеет цену и значение для духа, — единственное свойство, которому она отвечает, соответствует потребностям духа и которое в то же время совершенно безразлично для материи как материи. И наоборот, требование красоты есть единственная потребность духа, которую может удовлетворить только материя». «Бог пожелал создать красоту, — говорил Николай Яковлевич, — и для этого создал материю». Отсюда — и «сельские виды», вдохновлявшие не одно поколение русских поэтов.
      С такими чувствами, зная, что меня ждет встреча с прекрасным, я приехал в августовский день в село Никольское. Рейсовый автобус «сбросил» нас, нескольких пассажиров, у развилки шоссе и умчался в сторону Бережного. Мы согласно потопали к близким домам бывшего Александрополя. Хмурые тучи вот-вот могли пролиться дождем, и уже начинало явственно смеркаться. В усть-кубенском музее мне дали фамилии тех, кто меня мог бы приютить на эту ночь. Сельская администрация уже была закрыта, то есть первый адрес тут же отпал, оставался другой, на который я и сам предварительно рассчитывал. Еще от остановки автобуса меня вели добрые люди, указывая дом, где живет учительница местной средней школы Светлана Алексеевна Алешичева.
      Когда я вошел в ее квартиру в деревянном одноэтажном доме напротив большого школьного здания, Светлана Алексеевна закатывала в банки на зиму грибы. За разговором я ей помог в этом важном деле. Заодно и познакомились.
      — Что ж, пойдемте, пока светло, я вам покажу, что у нас осталось от Межаковых, — сказала Светлана Алексеевна, вытирая полотенцем руки. — Переночуйте здесь, на веранде. Ночи еще не холодные, не замерзнете.
      Уже со спокойным настроением я вышел на улицу. Переулками мы прошли к центру села, которое еще издали отыскать нетрудно по высоким церковным зданиям. От кирпичной ограды огромного погоста не осталось и следа. Эту последнюю фразу мне придется и далее повторить, хотя при желании найти следы все-таки удается.
      — На этом месте стояла угловая башня, — останавливает меня Светлана Алексеевна. — Видите следы кирпича? Говорят, что в этой башне была фамильная усыпальница Межаковых.
      В зарослях крапивы и кипрея угадывался красноватый кирпичный цвет земли. От надвратной высокой, с двумя ярусами колокольни сохранилась только нижняя часть, переоборудованная под сельский клуб. Но на удивление целыми остались Николаевско-Заболотская церковь (1779 г.) с шатровой колокольней. По ней-то издали и можно узнать, что это село Никольское. Второй большой храм безжалостно снесен с лица земли.
      И от дворца Межаковых, стоявшего напротив церковного комплекса, ничего не осталось. Будто и не было его. О былом строительном размахе напоминает огромный кирпичный амбар на окраине села, называемый по-местному — магазея. Построенный в конце XIX в., он служил для общественных целей — в нем хранили господское и крестьянское зерно. Строение магазеи поистине огромно, непривычно для нынешних колхозных построек, хотя на Севере они крупнее и мощнее, чем в других регионах России.
      Если сохранившийся амбар (он еще сотни лет простоит) такой могучий, то что же можно было сказать о дворце?
      — Мы сейчас с вами стоим на месте, где была одна из его угловых башен... — Светлана Алексеевна разводит руками, пытаясь показать размеры строения. — Видите на земле подобие улубления?
      Ничего я не вижу, кроме разросшихся деревьев. Нужна какая-то необыкновенная фантазия, чтобы представить здесь стены, башни, подъезды... На поляне виднеются цветы, оригинально гнездящиеся в старом пне дерева, посаженного еще Александром (дедом) Межаковым. В тени деревьев расставлены новые скамейки. Это всё, что сумели восстановить.
      Быстро смеркается. Мы идем по парку, и Светлана Алексеевна, как заправский экскурсовод, показывает то обсохший «остров любви», где когда-то стоял павильон, то могучий кедр, привезенный из Сибири. С этим деревом связана уже недавняя история. Парк начал восстанавливать краевед и географ Вениамин Михайлович Голубев. Но как только он умер, кедр перестал давать шишки. Другой местный энтузиаст, председатель Никольского сельсовета Борис Николаевич Соколов раскопал немало интересных сведений о Межаковых. Интересной он был личностью!.. Настолько увлекся местным краеведением, что сам себе выписывал командировки в Москву и неделями сидел в Ленинской библиотеке, выписывая всё, что касается семейства Межаковых. Законспектировал две книги стихов Павла Александровича и дома, в сельсовете, сам их одним пальцем на старенькой машинке перепечатывал. Забросил советскую службу, занимался только историей, пока его не сняли.
      Благодаря таким энтузиастам дело охраны парка медленно, но верно продвигалось. В 1992 г. было создано особое учреждение культуры — Никольский парк, которому передан участок земли площадью 12 гектаров «в бессрочное пользование с целью сохранения уникальной природы», появились первые штатные научные сотрудники. Сегодня существует общественный Совет парка, студенты и школьники составили «Карту растительности». «А сколько, — восклицает Светлана Алексеевна, — написано курсовых и дипломных работ, диссертаций по ботанике, связанных с нашим парком!»
      Сегодня в нем, хотя он и расчищен, многое из задуманного и воплощенного Межаковыми только угадывается. Заросла земляная горка, нет воды в прудах, посредине которых стояли изваяния Аполлона и Венеры, а на плотах дымились самовары, из которых в жару купающиеся господа пили чай. Нарушены аллеи парка, хотя их и подсаживают, с трудом угадываются дорожки. Всего же в парке произрастает более пяти тысяч деревьев, из них особо древних 340. Еще по дороге, когда мы шли со Светланой Алексеевной по заулку, отделяющему парк от села, я обратил внимание на клены, которых не так и много в Вологодской области. Клен относится к широколиственным породам деревьев, а у нас они растут с мелкими листочками да и не везде от холодов выживают.
      Переходя между ямами, где были пруды, Светлана Алексеевна мне показала заросли «телекии прекрасной », уникального цветка, похожего на большой желтый василек. Во всей Вологодской области его больше не встретишь. Его особенно охраняют, как и водосбор обыкновенный, лилию кудрявую, крапиволистные и персиколистные колокольчики, малый барвинок, яйцевидный тайник, сибирский княжик, гвоздику Фишера и другие редкие декоративные и дикорастущие растения, произрастающие в Никольском парке. Нет ли среди них тех, чьи семена присылал из своих путешествий Николай Яковлевич Данилевский?.. Ведь он по университетскому образованию был ботаником. И не началась ли его дружба с Павлом Александровичем Межаковым с их общего увлечения цветами и растениями? Сын Павла Межакова на научной основе проводил работы по акклиматизации в Кубеноозерье дуба, ясеня и кедра. Он же составил «Каталог семяносных и высших тайнобрачных растений Кадниковского уезда».
      Всего в парке имеется 26 видов деревьев, 17 видов кустарников, 158 видов трав, 90 видов лишайников. Сестра Павла Александровича Межакова княгиня Софья Александровна Засекина, породнившаяся с древней княжеской фамилией из всё того же ярославского дома, вышила бисером столешницу в форме венка из тех цветов, которые росли в Никольском парке.
      Мы продолжали бродить по парку, когда я поймал себя на одной мысли. Мой добрый гид Светлана Алексеевна из-за спешки выбирала самые короткие маршруты, жалея, что я не увижу нечто интересное. Но и этого путешествия, когда из мрачных зарослей вдруг оказываешься на большой поляне, потом проходишь по березовой аллее и видишь каменную горку, сложенную из необычных камней удивительных форм, свезенных со всей окрестности, в том числе и природное изваяние языческого бога Белеса (Волоса) из соседней деревни Волосово, когда вновь ныряешь в прохладную темень кустов, чтобы оказаться у бывших барских прудов и вся эта дорога зажигается то светом, то гасится полумраком, то ароматом цветов, то запахом прелого листа, то видом богатырски стоящих огромных деревьев на полянах, то стайками берез и раскидистых елей в низинах, всех этих контрастов, уютных уголков, мрачных Берендеевых зарослей, мне хватило, чтобы вдруг понять, что этот парк, даже в том виде, в котором он сегодня существует, и составляет лучшее творение Павла Межакова, которое он особенно лелеял, доводил до ясной формы, вкладывая только свое, глубоко душевное содержание. Это — парк настоящего русского поэта, не подражателя французским садам или рассчитанной геометрии английских газонов, не стилизатора японских миниатюр или итальянских пряных красот, а самовыражение в мире природы одного человека. «Древа, которые лелею, примите дружески меня! Рукой посажены моею, вас тихой лирою своею хочу предать потомству я». И он, Павел Александрович Межаков, передал нам свой замысел, а через него и раскрыл нам, своим потомкам, свою истинно поэтическую душу.
      Парк-сад задуман таким образом, что он постоянно, кроме зимнего сна, цветет. Это рай, Эдем, прообраз небесного Царствия Божия, которое искали в этих краях еще новгородцы, а затем и монахи, строители многочисленных монастырей.
      Свое Лукоморье Павел Александрович Межаков нашел здесь, в Никольском. Он окончательно сформировал идею парка, воплотил ее в жизнь, как сад света.
      Аллеи белых берез, цветущие белым цветом кусты и цветы, ослепительно белые скульптуры и другие малые архитектурные формы, белые от древности камни... Летом в жаркий полдень белый цвет несет прохладу. Зимой он растворяется в пустынном безмолвии. Белый цвет гармонировал с белизной православных храмов и усадебного дворца. Белый цвет — это цвет-символ Русского Севера. Он не нарушал гармонию окружающей природы, а только ее подчеркивал. Он имел массу оттенков, переливов. Он отражал и вбирал в себя свет неба. Он никогда не надоедал, как хлеб, человек им не пресыщался. Природа разбросала его весьма искусно и никогда им не злоупотребляла. После сплошной белизны снега в саду в мае вспыхивали искорки ландышей, как напоминание о миновавшей зиме. Затем начиналось белое цветение яблонь и вишен. В июне невесомо дымились одуванчики, в июле белым ковром цвели ромашки. Август приносил с собой густую белизну пионов. Сентябрь одаривал снежной прохладой георгинов и астр. В октябре в предвестии снега легко и призрачно сквозили на фоне темных елей стволы берез.
      Белый цвет глубок, как никакой другой. Он составляет основу цветовой гаммы праздника жизни. Он торжественен и ликующ, наряден и скромен. Он призрачен и таинствен.
      «Уединенный песнопевец», как назвал его Н.И. Греч, Павел Межаков спел свою главную песню.
      Этой песней стал Никольский парк.
     

К титульной странице
Вперед
Назад