Вадим Дементьев. Свет малой родины: отчина и дедина(6)

      Когда проснешься ранним июльским утром в поезде «Вологодские зори» и взглянешь с нетерпением в окно, обычно на перегоне Бакланка—Грязовец, то первое, что бросается в глаза, будет не летящий мимо неровной стеной лес, не мелькающие в его редких прогалах серые деревеньки, а красный ковер иван-чая или кипрея, расстеленный чуть ли не до самой Вологды по всей обочине железнодорожного пути. Так, по праздничной дорожке, и въезжаешь на родину.
      Северное разнотравье не раз вспоминается мне в темные зимние вечера. Одна из народных пословиц называет его «зеленым золотом». Действительно, не всё то золото, что блестит. Вологодские травы весной радуют взгляд изумрудной свежестью и потаенной скромностью; летом они нежно колышутся под ласковым теплым ветром, будто их расчесывает огромный невидимый гребень; ближе к осени травы выгорают от короткого палящего солнца и к октябрю начинают сквозить сединой от холодных утренников.
      Где травы, там и цветы. Мириадами самоцветов переливаются лесные опушки и луга, начиная со средины мая и до первых белых мух. За лето цветы привыкают к солнечной ласке, тянутся к густой синеве, которая акварельно размывается в тихие белые ночи, отражают в ромашковой праздничности, клеверной простоте и одуванчиковой легкости жемчужные северные небеса, как их метко назвал художник Константин Коровин. Не знают они, что век их короток.
      Зима выставляет свои узоры и искристые цветы. Север-батюшко с арктических побережий, дыша морозным паром и засыпая снегом всю округу почти на шесть месяцев в году, охраняет от оттепелей вологодские леса, ходит дозором, постукивая колотушкой по деревьям, следит, чтобы не завелись в его владениях разные там дубы и вязы, липы и клены, то есть широколиственные породы, которым и солнечного тепла нужно вдоволь, и света с избытком в отличие от плакучих кружевных берез и скромного хоровода осин, от тяжелых мохнатых елей и густых ольховых зарослей.
      Основу вологодской флоры составляют так называемые бореальные виды, характерные, скорее всего, для тайги. Правда, в северные владения нет-нет да и забегают из-за Волги отважные дубки; переплывают семенами на другой берег клены-разведчики; держат оборону среди суровых ельников и протяжных болот южные дворянки — липы. С трудом приживаясь, они выглядят хилыми и болезненными, низкорослыми, притом постоянно жалуются, что холод пробирает их до корней, солнце не согревает, и отчаянно завидуют окружающим деревьям здоровякам, которые и в ядреные морозы только потрескивают да покрякивают.
      Но скудость пород деревьев и унылая протяженность болот с лихвой восполняются разнотравьем и многоцветьем, природным пиром «малых» земных красок. По северным лугам и полям в разгар лета бредешь по колено в цветах, поражаешься их формам и оттенкам, вдыхаешь их густые медовые запахи.
      В моей картине-пейзаже постоянно чего-то не хватает. Не чувствуется присутствия нечто большого, как бы сказали эстеты, доминантного, что и подчиняет себе всю округу, в которой тогда жарче и цветы, нежнее и травы, стройнее и деревья. Это «нечто» — огромный водный простор, синее озеро, прильнув к водам которого, радуется всякая травяная былинка. Тут уж я не выдержу и процитирую Василия Ивановича Белова, зачем с ним соревноваться в словесном мастерстве? «Луговой летний и снежный зимний простор дополняется далью Кубенского озера. Летом так часто, на глазах меняется эта даль! То светлая зеркальная многовёрстная гладь, то вдруг от одного случайного ветерка всё меняется.
      Вода, то темная и рябая вблизи, то густо синеющая вдали, вдруг пойдет светлыми, быстро исчезающими полосами, смывая очертания противоположных берегов. Полосы то приближаются, то исчезают. Всё зависит от ветра, откуда и с какой силой он дует! Вода меняется, делается темной, и тогда ощущаешь ее глубины...» (Белов. Голос, рожденный под Вологдой. С. 19.)
      Цветочная эстафета у нас начинается обычно в конце апреля — начале мая. Земному салюту разноцветья предшествует пробуждение деревьев и кустарников, ветви которых начинают наливаться и тяжелеть от подземных соков, раскрываться и полыхать всеми оттенками красок: от алых до наивно-желтых. В эти сроки выскакивают на пригретые полянки стайки нежно-мохнатых ив и верб. Выбрасывают от радости жизни красные шишки лиственницы. Принаряжают себя сережками березы.
      Не успеешь полюбоваться этим коричнево-желтым переливом, как уже раскрываются клейкие почки на деревьях. По земле сначала катится прохладный зеленый ветерок, слышен тонкий писк вылезающей листвы. Он нарастает, листья на солнце прихорашиваются, пробуют себя на ветру, и вот уже «идет-гудет зеленый шум». Оживают даже поля: одни из них жадно чернеют осенней еще пахотой, другие желтеют прошлогодней стерней, третьи ярко зеленеют озимыми всходами.
      Языки не стаявшего, ослепительно белого снега на глазах уползают в овраги, под деревья, где исчезают, испаряются бесследно. Из-под прелых листьев, косматых седых кочек на болотах, похожих на головы сказочных ведьм, из-под мелкого лесного хлама начинают шустро выскакивать острые травинки, пугливо на солнечном припеке озираясь; вылезают, кряхтя, скрюченные ростки лопухов; поднимают хилые головки ягодки клюквы и брусники, перезимовавшие под теплым снежным одеялом. В оттаявшей темени травяного дерна уже вовсе работают трудяги артиллеристы, досылают вверх всё новые заряды весеннего салюта, торопят друг друга: «Эй, эге-гей! Расступитесь, корни, разойдись, листва!»
      Только накинет земля на плечи зеленый платок, а уже первой вышивкой по закрайкам начинают желтеть цветы мать-и-мачехи, кружатся на груди в хороводе фиалки, плетут кружевные узоры подснежники. Никакой иностранный зеленый газон, мода на который пришла в последние годы, из-за своей стерильной искусственной красивости не сравнится с нашим разнотравьем и разноцветьем. Нигде так привольно и в таком изобилии не растут полевые цветы, как у нас, на берегах Кубенского озера. На распахнутых на десятки километров террасах озерной долины как бы колышутся с мая и до октября пестрые лоскутные одеяла, раскатаны по земле бабушкины половики, хлопают на свежем ветру яркие холщовые рубахи.
      Наш сосед по деревне Юрий Петрович Садомов рассказывал мне, что на противоположном берегу озера имеются небольшие заливные островки, сплошь заросшие в июне цветущими ландышами. Миллионы белых соцветий... Аромат от них стоит такой густой, что в озере, когда подплываешь к островам, за километр-другой начинает кружиться голова.
      Травостой на заливных пожнях многочисленных рек и речек, впадающих в огромное озеро,— гордость Кубенского края, его природное своеобразие. Не зря наши места вместе с шекснинскими лугами являются родиной знаменитого вологодского масла. Здесь «травы так богаты, — писал один из путешественников почти полтора века назад, — что не протащишь, как говорят ног; на небольшой пожне, ничтожном клочке покоса, видишь объёмистый стог, тогда как в другом месте на таком пространстве едва ли можно было накосить порядочную копну».
      Семена всех трав с кубенской округи, а это, если учесть бассейны впадающих в озеро рек, сотни километров, собрали наши луга. Каждую из сотен травинок напоили здесь влагой, согрели солнышком, расчесали ветрами. А где в избытке кормов, там и жизнь сытнее, богаче. По описи 1723 г. села Новленского с восьмью деревнями, в том числе и нашей деревни Коробово, на 42 крестьянских двора приходилось 86 лошадей и 170 коров, в среднем по 2 лошади и по 4 коровы.
      Наши молочные продукты считаются лучшими в мире. В густых сливках стоит, медленно падая, чайная ложка. Об этих чудесах благодатной природы и умелого хозяйствования на земле должен быть разговор особый. То же знаменитое вологодское масло с ореховым привкусом получают из сливок, а сливки из молока ярославской породы коров. Столетиями северное крестьянство совершенствовало эту породу, приспосабливая к местным условиям. И в результате никакие привезенные из Европы и Америки элитные буренки не в состоянии дать тот состав молока, который требуется для получения вологодского масла.
      Не только качеством, но и количеством мы брали. Известный вологодский журналист, писатель и телеведущий Анатолий Ехалов в одной из своих книг рассказал о корове, ежедневный надой от которой составлял восемь с половиной ведер. Это был до войны абсолютный мировой рекорд. В 50-х гг. достижения кубенской коровы превзошла ее кубинская (такая вот невольная игра слов) соперница. Ей — народной кормилице — на острове Свободы поставлен памятник, а нашу сельскую рекордсменку — кто помнит?! Нелишне будет сказать, что имя у вологодской буренки, увы, тоже было «заграничное» — Вена.
      В развитых аграрных странах нет и таких заливных пожней, которые в изобилии имеются у нас. Их заменила технология создания искусственных сенокосных угодий, где не предусмотрено ни одной лишней травинки, где всё отмерено и взвешено, учтено и проверено. Стандарты европейского и американского сливочного масла усреднены, доведены в процессе производства до минимальных жировых показателей.
      Но и наше Кубеноозерье сегодня ориентируется не только на «старину». Большие молочные комплексы, построенные еще в 70—80-е гг., буквально кормят и поят Вологодский район. Корма для них выращиваются на мелиорированных полях, когда-то заболоченных. Сколько же в годы оны нашими братьями-писателями было вылито в печати желчи по поводу мелиорации, всех этих керамических трубок, будто бы зря зарываемых в землю!.. А они и по сей день исправно служат; поля, введенные в сельхозоборот, поставляют зеленую массу, которая перерабатывается в гранулы и служит прекрасным кормом для кубенских буренок. Не будь этих комплексов, многие бы местные хозяйства нынче положили зубы на полок.
      А вот лесов, боровых, сквозных, у нас совсем немного, вырубили их за последнее тысячелетие активного земледелия. Они встречаются лишь на северо-восточном берегу, в летописном Заозерье, по таежным руслам рек Сухона, Кубена и Уфтюга, в нескольких километрах от озера. В тамошних беломошных сосняках хорошо собирать грибы, особенно боровики. Идешь с корзиной и видишь то вдалеке, то прямо под ногами крепкие и упругие, запотевшие от натуги коричневые шляпки, словно рассыпанные на льняной скатерти-самобранке. Бывали случае, когда из Заозерья возвращались на лодках, по борта груженных белыми грибами.
      Рыжики, лучший засолочный гриб, собирают в темных ельниках. Начиная с августа, их появление проведывают шустрые деревенские старушки. Забегут в дремучую чащу по одним им ведомым тропинкам, осмотрят мшистые болотные кочки — нет, не видать в сумеречной чаще рыжих огоньков, не пришло еще время. Навещают заветные места часто, пока не начнут расти грибы. В урожайный год в соседнем есюнинском ельнике рыжики можно обирать, как ягоды. А в засуху, когда и осенью дождей перепадает мало, они растут худо. С Михаилом Кирьяновым, «художником по дереву», как он сам себя называет, в сухой, по-летнему теплый сентябрь мы находили рыжиков только на небольшую засолку, да и то бродя по нескольку часов в еловом чертолесье.
      По поводу рыжиков вспомнилась история недавних лет. После перестройки на прилавках московских магазинов в изобилии появилась диковинная иностранная еда. Как-то, разглядывая витрину, я с удивлением обнаружил жестяные банки с рыжиками из Испании. Я бывал в этой стране и могу твердо уверить, что рыжики там не растут. В жаркой Испании нет еловых лесов, как у нас не найти оливковых рощ.
      Потом в какой-то газете я прочитал, что действительно эти «испанские» рыжики собирали не в Кастилии или Гранаде, а в своих сырых лесах литовские бабушки. Грибы скупали у них по дешевке польские коммерсанты и, заморозив, на рефрижераторах увозили на побережье Балтийского моря. Там перегружали на морские баржи-самоходки и доставляли в Испанию. Здесь литовские рыжики размораживали, солили и, запаяв в жестянки, отправляли в Россию, ибо никто больше в мире о таких экзотических грибах не слыхивал.
      В Европе знают только один гриб — искусственный шампиньон. В варшавском ресторане мой польский друг диктует официанту заказ: то-сё, первое-второе, обязательно «Выборова», а к ней печарки... Мне переводит вопросительно:
      «Грибы? »
      Любой русский человек тут же спросит, как спросил и я:
      — Какие?
      — Печарки, — повторяет Ян.
      — Какие печарки? — уточняю.
      — Как какие? Тож печарки, — начинает сердиться хладнокровный Ян Ярцо.
      Печарки могут быть только одним видом грибов — шампиньонами, а последние во всех европейских кухнях стали определением всех грибов вообще. Заказываете по меню «грибы», и вам обязательно принесут шампиньоны. Ни тебе маринованых опят, ни соленых волнушек или белых груздей, ни ароматнейшего супа из сушеных белых грибов.
      Но вернусь на свои вологодские просторы, где и диких уток запекают, фаршированных солеными рыжиками, и пекут пироги-губники (губина, для не знающих, — особый грибной засол в бочках-кадках). Высший класс, когда в бутылях солят те же шляпки рыжиков размером с пуговицу, чтобы они проходили в узкое стеклянное горлышко. Выложишь таких, цельных и вертлявых, зимой на тарелку, да с прилипшими еловыми иголками, да густо-ароматных, пахнущих сырым лесом и осенью, зальешь сметаной, подцепишь шляпку рыжика вилкой, выпьешь с мороза стопку... Эх!..
      Настоящей грибной кладовой у нас считается небольшой осинник между бывшей земской больницей и деревенским кладбищем. И всего-то этот лесок минут за двадцать можно обойти. Главное, не прозевать, когда пойдут грибы, обычно сразу же после первых проливных августовских дождей. Найдешь один красноголовик, как у нас называют подосиновики, с бархатной оранжевой шляпкой и белой ножкой, смотри внимательнее вокруг — вон еще один стоит, только что вылез, с палец толщиной, рядом, листом прикрывшись, выглядывает экземпляр покрупнее, а под соседней осиной вымахали сразу два рослых брата-акробата. Так, незаметно, в азарте поиска и наберешь корзинку. Через день-другой вновь обойдешь знакомые места и снова не вернешься пустым.
      Если говорить о грибном везении, то таковым можно считать красноголовики, растущие в высокой траве. Грибников из соседних деревень в леске хватает, протоптаны стежки-дорожки чуть ли не к каждому урожайному месту, но ближе к болотцу, у шоссе Вологда—Кириллов можно выискать настоящие грибы-гиганты. Осторожно раздвинешь густую, выше колена траву и натолкнешься на могучую, с суповую тарелку, красную шляпу на мясистой ноге. Поднимешь это тяжелое чудо с восхищенной радостью, а по соседству в траве еще мелькнет такой же богатырь.
      Два-три таких гриба составят дома жаренину на самой большой сковороде. Нарежешь на нее с верхом, лишь бы грибной холм не осыпался, поставишь на огонь газовой горелки. Холм начинает постепенно таять, выпариваясь, исходить острым грибным духом. Темная, ароматная, политая для вкуса сметаной, жаренина хрустит на зубах твердоватыми ножками, расплывшимися в грибном соусе мягкими шляпками.
      Брали мы и маслят в придорожной, лесной полосе. Растут они «мостами», как у нас говорят, то есть целыми плантациями. Стоило нам выйти из темного, пустого есюнинского ельника, пройти полями к дороге да свернуть, чтобы не топать по асфальтовому шоссе, в лесонасаждения, как вот они, маслята, тут как тут — продираются сквозь травянистый дерн коричневыми шляпками, бугрясь из-под прошлогодней листвы.
      Мы разгребали листву: вот, вот, смотрите! А вот еще! А дальше-то!.. Это уже взгляд выхватывал привычные бугорки под елками, березами, вдоль всей тропы. Ногу поставить некуда. Не насытившись и за два часа, обобрав только несколько десятков метров, мы уже перегрузили свои корзины. Хотелось лечь на траву и не вставать, самому стать масленком.
      Не подумали мы в азарте, что собрать маслят — еще полдела, главное дело — их почистить. Склизкие, они выскакивали, как обмылки, из рук, каждый гриб, даже крошечный, требовал к себе внимания и персонального подхода. А если их в корзинах сотни, тысячи?! Чистили мы, промывали свое маслячье богатство до первых петухов.
      Рассказывая о грибах, не забыть бы и про ягоды. Черничное болото от нас через озеро. Но легко сказать — напротив. На моторной лодке при средней скорости добираться туда час-полтора. Надо еще и погоду подгадать, когда озеро тихое, без сильной волны. А если ветер поднимется, озеро раскачается, придется на другом берегу сидеть-куковать, пережидать налетевший шторм.
      Поэтому собирать лесную и болотную ягоду нужно дисциплинированно, готовить поездку ответственно, без грибного суматошного азарта. День положить ради черники или голубики, морошки, этого северного винограда, или брусники, а то и ягодной царицы клюквы. Ягодник я неопытный, всё больше помню давние свои вылазки. А до того времени, когда собирают морошку и клюкву, мы в деревне в отпускное время не доживаем. «Отцвела и поспела на болотах морошка, вот и кончилось лето, мой друг!» — грустно пел Николай Рубцов.
      Нам и на своем участке хватает ягод: крыжовника и малины, смородины и клубники. А еще зреет черноплодка, заполонила низ огорода вишня, которую собираем ведрами; в округе полно черемухи, у озера краснеет калина, в лесу в августе алый ковер костяники... Не жизнь, а ягодный рай!..
      Первыми на огороде и в саду поспевают мясистые ягоды клубники. Они виснут гроздьями на грядках и особенно красивы на полуденном солнце, словно небольшие костерки мерцают в траве. Одну ягоду, позначительнее, проглотишь на жаре, рука уже тянется за другой.
      За клубникой бежит наперегонки смородина. Ее зеленые гроздочки на глазах начинают буреть, а потом и чернеть. Поднимешь тяжелую ветку, а там, с низа, осыпь блестящих бусин-ягод, подставляй только ладонь. А рядом налилась уже соком и красная смородина. Патлатые кусты так и полыхают огненным жаром, листьев не видно.
      Когда смородины-сестрицы уже ласкают своим урожаем взгляд, в тени под яблонями еще тужатся невызревшие крыжовники, кислые, прямо-таки вырви глаз, да еще ворчливые. Мы, мол, потому незрелые, что сидим в тени, просовываем на солнце из-под разросшихся яблонь то одну ветку, то другую.
      Но вот и колючие ягоды крыжовины начинают набухать янтарной спелостью. Расчищая от высокой травы и крапивы углы нашего участка, я иногда нахожу забытые, давно посаженные кусты крыжовника. Ягоды на них свисают к земле бахромой, все как на подбор, спелые, литые, словно ждали этого момента многие годы, опадая бесцельно.
      Не успеешь обобрать поспевший крыжовник, а уже трубят сбор кусты вишни. Они у нас разрослись в непроходимый кустарник и с каждым годом захватывают все новый плацдарм. Надо видеть в начале августа этот пурпурный ливень вишен!
      Из вишенника манит соседний малинник: отведай и меня, человече! В ягодной эстафете малина поспевает раньше вишни. Уж не знаешь, что вкуснее и слаще. Малиновые ветви-колокольни тяжело раскачиваются на ветру, потряхивая гроздьями ягод на вершинах. Самые крупные и спелые срываются, как градины, вниз. Другие расклевываются птицами. Этих юрких, легко цепляющихся за стебли птах так и зовут малиновками. Они и гнезда вьют между малиновых стеблей. Как-то, обирая ягоды, я наткнулся в нашем малиннике на такое травяное лукошко с пятью пятнистыми яичками. Видно, хозяйка-малиновка погибла от деревенских котов или от ястребов, так и не высидев потомства.
      На наших заливных пожнях, заросших кустарником и мелколесьем, какие только птицы не гнездятся!.. Всякая птичья мелочь порхает, свистит, перелетая с куста на куст, или носится как угорелая. Одни только утки заняты полезным делом — воспитывают потомство, невозмутимо выгуливая по реке ребят-утят. Но
      недолго им так мирно пастись выводками. В августе открывается охота на водоплавающую дичь, и их всех выбьют жадные до любой живности охотнички (смешно и горько сказать, лицензия на день отстрела стоит 15 рублей).
      Каждое утро облетают свои владения ястребы-тетеревятники. Как только они взмывают высоко в небо, начинают парить над землей широкими кругами, высматривая зорким оком добычу, тут же поднимается переполох среди чаек, резкими криками, воздушной суетой отгоняющих хищных птиц от своих гнездовий. Местные ястребы — птицы со своей знаменитой литературной родословной, они упоминаются в чудесном древнерусском сочинении — повести «Задонщина» (XIV в.), причем упоминаются очень красиво и образно: «А уже соколы, и кречеты, и белозерские ястребы рвутся с золотых колодок из каменного города Москвы, обрывают шелковые путы, взвиваясь под синие небеса, звоня золочеными колокольчиками на быстром Дону, хотят ударить на несчетные стада гусиные и лебединые, — то богатыри и удальцы русские хотят ударить на великие силы поганого царя Мамая» (Изборник. С. 193). Неизвестный автор в изысканной поэтической метафоре представляет решимость белозерских полков в составе войска Дмитрия Донского, среди которых, наверно, имелось и немало ратников-кубеноозеров, поскорее вступить в битву с татаро-монгольскими ордами. А что ястребы и соколы наших мест особо ценились в Древней Руси, говорит и факт наличия в соседней Волокославинской волости деревень сокольих пометчиков, занимавшихся ловлей этих хищных птиц для царской охоты, распространенной в те времена. В Большом и Малом Закозье жили сокольники, освобожденные от всех других повинностей. «И с тех деревень давати оброку по старине по два сокола в год». За хорошего ловчего сокола иные из татарских ханов могли освободить от уплаты годовой дани целое древнерусское княжество.
      Теперь свободно парят эти вольные птицы над нашими лугами, не зная, что они вошли в историю шестисотлетней давности. За ними зорко следим не только мы, но и длинноногие цапли, как и вся пернатая живность.
      Я еще помню время, когда на нашем участке была совсем дикая природа: ледниковые камни-валуны, выглядывающие из полевых цветов, шмели, собирающие нектар, редкие кусты и ни одного приличного деревца.
      Однажды мне повезло: в Москве случайно перелистывал книжицу в мягкой обложке — «Исследования лугов в Вологодской губернии» Н.В. Ильинского, выпуска 1920 года, и вдруг выхватил глазами научный отчет о названиях трав, собранных в гербарий... Я повторно вчитался: собранных в гербарий в деревне Коробово на Кубенском озере. Ошибки быть не могло, указывались точные координаты: в стольких-то метрах от нашей церкви Михаила Архангела, на таком-то расстоянии от устья реки Ельмы. Это было точное место расположения нашего строящегося дома.
      Скучновато, на латыни перечислялись названия десятков трав и цветов, которые здесь произрастали. Но для меня их названия звучали, как звуки бравурной симфонии Бетховена, что-то вроде: скрипичная партия вьюнка полевого — Convolvulus arvensis, литавры камыша озерного — Scirpus lacustris, мелодия флейты фиалки душистой — Viola odorata, валторны бессмертника песчаного — Helichrysum arenarium..
      Так я оказался обладателем настоящего для меня клада — полного списка названий всех наших трав. Всего я их насчитал пятьдесят восемь. И если каждую определить по имени-отчеству, то как раз и получится наш цветочный хоровод, которому мы не перестаем все лето удивляться и радоваться.
      Заводят этот хоровод в мае первоцвет весенний и лохматые, рано разбуженные и выпрыгнувшие на холодную землю из-под снежного одеяла одуванчики. Затягивают они в веселый круг одинокие стрелки желтого гусиного лука и ростки иван-чая, машут вокруг себя трехцветными фиалками-виолами:

      Пахучая мята от смеха пригибается, щекоча лакированный нос лютику. Хихикает мышиный горошек, раскатисто гогочет продырявленный зверобой. Качает головой ландыш и что-то шепчет синецвету. Купальницы, недовольно фыркая на это деревенское веселье, завели свой хоровод, склоняясь к плечам друг дружки золотыми бубенцами. Они кружатся по июньскому уже лугу, свиваясь в праздничные венки.
      Летнее время летит быстро!.. Грустят, качая седыми уже головами, одуванчики, вспоминая стариковскую припевку: «Как по Сухоне-реке плыли пароходики. Как же быстро пролетели молодые годики».
      Но вот задрожала земля и облетели первые семена... Это идет в луга стройный цветочный оркестр. Бухает в барабан озерный камыш, дуют в звонкие трубы белые ромашки, весело перезваниваются лиловые и синие колокольчики. Все травы высыпали встречать музыкантов, даже земляника полезла в гущу цветов, обрывая о сухую пижму сочные капельки-ягодки. Только плакун-траве не удалось пробиться через цепляющиеся заросли полевого вьюнка.
      Так звонче, музыка, играй! Маршируют ряды белого и красного клевера, машет длинными руками кусачая крапива, пугая стайку любопытных незабудок, радуется отцветший уже старик кипрей, слезу-росу от умиления роняет.
      Бодро и празднично прошел цветочный оркестр, а за ним прошло и лето красное. В августе ночная роса уже холодит цветы, и только к полудню они отогреваются, прихорашиваются. Ну, а как, если зарядит с утра дождь?.. Никнут цветы, не раскрывает бутоны даже чертополох. Один луговой мятлик, вытянувшийся, как подросток, за лето, качает-трясет головой и все время озирается по сторонам: нет ли просвета между тучами? Неприхотливый тысячелистник и тот жмется поближе к камням-валунам: не выстудились с жарких дней они, можно у них погреться, как у печки. Только хвощу на все наплевать — ни дождь осенний его не берет, ни холод. Отряхнет от дождинок свои листья-елочки и опять стоит сухой и зеленый.
      «Цветы последние милей роскошных первенцев полей», — писал Пушкин. Может быть, потому, что их жалко? Рука не тянется их оборвать. Гвоздика цветет до заморозков, но среди поникшей, пожелтевшей травы хрупкие цветочки сиротливы и печальны. Крошечными лучами солнца повыскакивали снова вихрастые одуванчики: то ли перепутали время года, то ли отогрелись на сентябрьском полуденном припеке. Старушка мята всё никак не может отцвести, прихорашивается синими шляпками цветов, благоухает в сырости осеннего разнотравья. Одному лопуху-дураку всё нипочем: топорщится во все стороны репейниками и с каждым днем все ярче начинает мерцать горящими углями своих цветов-липучек.
      Мало кто знает, что по весне нежные листья и черешки лопуха можно употреблять в пищу, они, говорят, очень вкусные. Мы выкапываем дикий лук, завариваем в чай таволгу (обязательно с молоком — старинный монастырский рецепт), заготавливаем сабельник, настаивая его корни, вытяжка целебных свойств которых помогает зимой от всех артритов-радикулитов. У озера богатые заросли калины, черемухи, черной смородины. Как-то у нас гостил московский художник Дмитрий Нечитайло, сын академика живописи Василия Кирилловича Нечитайло, большой специалист по «зеленушке», как он называет любой подножный корм. Он только ею и питался. Но эту «зеленушку» в голодные годы на Севере приходилось есть вовсе не ради какой-то экзотики, а чтобы элементарно выжить.
      Говоря о художниках, к месту будет вспомнить о Джанне Тутунджан. Южный акцент ее имени от армянских корней отца, а с 28 лет она наша, вологодская. У Тутунджан имеется чудесный живописный цикл «Окна » — натюрморты с полевыми северными цветами. Она изобразила и свои любимые незабудки — «родниковы дети», и июльские ромашки, и белоснежную черемуху, и скромные букетики мать-и-мачехи. Каждый цветок определяет свое время года, которое за стеклом окна: то синий
      разлив весенней Сухоны, то свежесть заречных далей на Троицу, то полдневный жар июля. «Цветы, особенно полевые, лечат нас, — рассказывает Джанна Таджатовна. — Они молчаливо смотрят нам в душу и помогают на время забыть то, что делается вокруг худого. Трепетно голубым, целомудренно белым, искристо золотым они откликаются на всё, что посылают им небеса. И пока цветы рядом — мы чувствуем себя ближе к тому порядку, который создан самой природой».
      Обычно в октябре поутру у нас выпадает первый снег. Ослепительная белизна поглощает все краски, кроме одной: ярче начинают рдеть грозди рябины. В урожайный на ягоды год в нашей деревне зимой три краски — белая, она же снежная, серая — цвет изб и сараек и красная — цвет рябин. Раньше рябиновые ягоды заготавливали впрок для всяких медицинских и прочих целей, по статистике Облпотребсоюза, до шести тонн только в соседнем Белозерском районе* [* Из другой книги биолога Н.В. Ильинского, «Лекарственные и технические растения Вологодской губернии» (1920), я узнал, что в 1910 г. в Германию из России было вывезено 160 тыс. пудов лекарственных растений. На экспорт и на внутренние нужды в Вологодской губернии ежегодно продавалось 900 пудов клюквы. Один Никольский уезд, родина Александра Яшина, поставлял 500 пудов малины и 200 пудов черники. Тогда еще, слава богу, не изобрели химические ароматизаторы, «идентичные натуральным»]. Теперь же нарвут алую ягодку бабушки от своих немощей, а остальная годится разве что на птичий корм. Угощать по-яшински рябиной как-то стало не принято.
      Заготавливали у нас и немало других полезных растений, в первую очередь трав, сушили листья брусники и плоды черники, череду и ландыши, крапиву и зверобой, корневища девясила и листья подорожника... Десятки, если не сотни природных лекарств из зеленой аптеки.
      О врачебном свойстве многих чудо-трав мне рассказывал фенолог Александр Николаевич Стрижев. Фенолог — это научное обозначение его профессии и таланта, а на самом деле Александр Николаевич — великий травознатец, а значит, если он хорошо разбирается в мире природы, то и активный путешественник. С рюкзаком обошел весь Русский Север, дружил с моим отцом, бывал и на нашей родине, в вологодском Кубеноозерье.
      — Как же! — восклицает он при встрече со мной, будто продолжает только что прерванный разговор. — Вы знаете, что на Спас-Камне сохранился редчайший лишайник (и называет его по-латыни) еще с доледниковых времен?
      Практический интерес к отечественному травознанию не заслоняет у Александра Николаевича чувства восхищения красотой каждой травинки и любого цветка. Он — поэт ботаники, летописец русской травы. Не такой ли талант Стрижева подвигнул его к постижению духовного мира православных подвижников, к изданию трудов святителя Игнатия Брянчанинова, вологжанина по рождению, проходившего ранние монашеские послушания в наших заозерских монастырях?.. И книгу церковного историка и духовного писателя А.Н. Муравьева «Русская Фиваида на Севере», на которую мне еще предстоит ссылаться, подготовил, снабдил своим предисловием и переиздал в 1999 г. неутомимый Александр Николаевич Стрижев. И «неутомимый» мной еще робко сказано. В декабре 2005 года я привез с собой, как гостинец, А.Н. Стрижева в Вологду, чтобы угостить им в духовно-просветительном центре «Северная Фиваида» «лутших» (как говорили в старину) вологжан.
      Александр Николаевич развернул перед изумленными слушателями такую обширную картину своей бурной деятельности на благо русской культуры, выказал такие знания и тонкости ее, что сидевший рядом со мной владыка Максимилиан не выдержал, толкнул меня легонько локтем и восхищенно шепнул: «Чудотворец!»
      Действительно, те, кто знает и отличает луговой мятлик от душистого колоска, люди сами по себе неординарные. Казалось бы, какая малость — мятлик... Но в этом знании проявляется и определенное отношение к миру. Отношение к традиции. От одного поколения к другому передавалось это знание. Совсем не потребительское, не нынешнее наплевательское, по принципу: что вижу, то и топчу, даже если это хрупкий и уникальный венерин башмачок, северная орхидея, зацветающий лишь на восемнадцатый год своего появления на свет.
      Напротив нас, на другом берегу озера находится знаменитый на весь Север Никольский парк помещиков Межаковых, где набирался ботанического опыта мой прадед, работая помощником садовника. Более ста лет тому назад посреди болот и лесов парк возделывали и засаживали редчайшими для нашего климата деревьями и растениями кубенские крестьяне. Если на горушке, где стоит наш дом, произрастает около 60 разновидностей трав, то в селе Никольском их насчитали 158 видов*[* Всего на Русском Севере, по подсчету Н.Н. Алеутского и В.И. Кашина, «только одних цветковых и высших споровых растений насчитывается около 1500 видов» (Алеутский, Кашин. С. 3). Как после такого фантастического разноцветья и разнотравья можно писать о нашей земле как о «серой», «скромной», «убогой» и т.п.?!] во главе с уникальной телекией прекрасной — чудо-цветком, растущим в Вологодской области только в одном месте.
      (Царь-рыба нельма и телекия прекрасная... Одни эти названия чего стоят!.. Сказочные места, святые природные пределы!..)
      Представьте, дорогой читатель, как человек может облагородить дикую природу, если в межаковской усадьбе в теплицах выращивались южные сорта винограда и совсем уж экзотические для нас ананасы. Никольский парк — единственный на Русском Севере «зеленый» музей рукотворной природы, запасник трав моей родины, фондохранилище кустарников (17 видов) и деревьев (26 видов). В него надо заходить, как в Третьяковскую галерею, сняв с головы шапку.
      А наш подводный мир!.. Выплывая в залив Тюпа, я не перестаю удивляться обилию красивейших водорослей, которые хорошо видны на мелководье. Эти подводные травы, когда вода убавляется, выходят к солнцу, на воздух, радуясь теплу и тишине, прерываемой лишь вскликами чаек, утиными всплесками и одинокими гребками весел утренних рыбаков.
      Так мне хочется найти среди озерных кубенских трав знаменитую лобелию Дортманна (Lobelia dortmanna L.) — редчайший реликтовый вид, чьи ближайшие родственники живут в основном в тропических и субтропических странах. При чем здесь, скажите, холодный Север? А при том, что наши легко прогреваемые озера приютили и эту траву-водоросль. Только она с человеком будто играет в прятки: то есть — то нет ее. На территории Вологодской области лобелию Дортманна, названную так по имени ботаника Матиаса Лобеля, жившего в XVII в., впервые нашли в 1954 г. на Новозере в Белозерском районе, в родных местах поэта Сергея Викулова. Значение лобелии столь велико, что водоемы, где она произрастает, объявляются государственными заказниками по охране этого вида. Когда на Новозере ученые Вологодского музея-заповедника попытались установить границы популяции лобелии, то неожиданно выяснили, что она бесследно исчезла. Не тюрьма ли для «пожизненников» на острове Сладком, располагающаяся в знаменитом монастыре (ее снимали в начальных кадрах «Калины красной» Шукшин и Заболоцкий), тому причиной? Лобелия Дортманна — самый лучший индикатор вольной и чистой воды, и любая загрязненность и стесненность ее тут же убивают.
      Посмотрите в этой связи на современную художественную литературу. Сколь малыми и убогими словами-красками в описании природы она все чаще обходится, как не развит ее язык, зрение, слух. Трава под пером такого автора только трава, а деревья — только деревья, в лучшем случае — елки да осины. А ведь еще совсем недавно красочно и полнозвучно писали Евгений Носов и Виктор Астафьев. Авторы книг «Шумит луговая овсяница» и «Ода русскому огороду», они не отказывали в изображении даже крохотной зеленой малости, а значит, глубже и зорче представляли в повестях и рассказах своего героя, которому близок и понятен русский природный мир.
      У нас в Кубеноозерье он раскрыт с целомудренной чистотой каждому человеку. Только смотри, переживай, запоминай!.. Ледниковые террасы, окружающие узкую щель озера, — как древний амфитеатр, где зрители могут наблюдать ежедневное, ежеминутное пиршество красок девственной природы. Сиди на любой возвышенности и любуйся всеми возможными переливами цветов неба и воды. Нет, не случайно русский человек заселил здесь каждую возвышенность. В Кубеноозерье где горушка — там и деревушка.
      Две стихии, земли и воды, у нас не борются между собой, как на морских побережьях, на которых волны разбиваются о камень, в бессилии грызут гранит скал. Нет в Кубеноозерье антагонизма между береговой кромкой и водным простором. Земля как бы естественно сливается с озерной долиной, переходит сначала в заболоченные пожни, а потом полого уходит в мелководье. Она как бы постепенно забывает земной мир, но не отказываясь от него, помня все время о нем.
      Такое чудесное превращение каждый раз испытываешь, когда выплываешь на водный простор. Он иной, подвержен другим законам природы, к нему каждый раз заново привыкаешь. Не случайно наши древние предки перевозили умерших хоронить на озерные острова. Реки забвения, легенды о которых достались нам от греков, существовали и в наших краях, ибо вода еще быстрее забывает человека, чем земля. Но тем-то и притягательнее, загадочнее, таинственнее она. Не в борьбе с ней человек жил, а в радостном, чувственном слиянии с этой стихией.
      В древней поэзии, ныне почти забытой, неразрывно связаны между собой начала природные и духовные. «Эта пронизанность природного (нижнего) мира духовностью Божественного (верхнего) мира, — пишет современный исследователь теософии Севера Н.М. Теребихин, — и обусловила такое замечательное свойство русского типа освоения географического пространства, как его преобразовательный характер, основанный на идее не преобразования, но Преображения». И далее поясняет: «Природный мир — творение Божие, в нем явлен образ творца, и потому грубое физическое вторжение в природу, по мысли русского человека, приведет к искажению этого Первообраза не только в божественной красоте природы, но и в самом преобразователе, обуреваемом грехом гордыни и самоволия. Этот пример, иллюстрирующий особенности русского способа освоения окружающей природной среды, показывает, что идеальный образ культурного ландшафта того или иного народа первичен по отношению к географическому ландшафту. Он изначально укоренен в глубинах народной души, в этнических основаниях культуры и выражается в особой пространственной ментальности, в пространственных стереотипах мысли и поведения, слова и дела»* [* Николая Михайловича Теребихина, профессора Поморского университета, считаю одним из самых проникновенных исследователей Русского Севера. Интересно, что, еще не читая его труды, я во многом пришел к тем же выводам, что и Николай Михайлович. Впрочем, у нас был и учитель. На пути сокровенного открытия и постижения — Борис Викторович Шергин. Всем, кто хочет понять «душу живу» Севера, советую изучить монографию Н.М. Теребихина «Метафизика Севера» (Архангельск, 2004). Тираж мизерный - 500 экз., но, кто захочет, тот найдет].
      Так что луговой мятлик — совсем не хрупкая былинка на ветру отечественной истории, нашего государственного расположения, а один из природных спутников, сопутствующих русскому существованию на земле, нашей любви к родине.
      ...На утренней заре я выплыл в озеро. Стояла тишина: ни птичьего всклика, ни шороха тресты, ни рыбьего всплеска. Природа замерла в ожидании восхода солнца. Всё кругом жило в каком-то немом напряжении. И вот оно наконец выстрелило первым огненным лучом и тут же распласталось ярким веером по темной поверхности воды. Еще минута, и раскаленный солнечный горб стал на глазах приподниматься, расти. Первородная краснота стала быстро спадать, сам шар — золотиться, на него уж трудно было смотреть. Солнечное колесо торжественно выкатилось в голубеющее небо, и все кругом засверкало, запело, заголосило, затренькало. Озеро преобразилось: вода стала из свинцово-темной нежно-прозрачной, дали раздвинулись, заросли тресты у берега зашелестели.
      Я был один на огромных пространствах, и это чудо рассвета происходило, казалось, только для одного человека. Для меня.
      Господи! Так оставь же мне подольше эту красоту! Дай еще посмотреть на рассветы и закаты, на поля и луга, на деревья и травы, на цветы моей северной родины.