Многие из этих произведений хранятся теперь в местных и столичных музеях и библиотеках.
В отличие от великой северной крепости — Кирилло-Белозерского монастыря — монастырь преподобного Ферапонта прячется среди лесов и озер, вдали от торговых и водных путей. Его храмы кажутся созданными самой природой. Да и сама красочная палитра росписей великого Дионисия — небесная лазурь, золотистая охра, белые и жемчужно-серые, нежные розовые, голубые, травянисто-зеленые, фиолетовые и красные тона — обнаруживает общность с естественной северной средой.
Кроме Кириллова и Ферапонтова монастырей Русскую Фиваиду на Севере представляли известная аскетической замкнутостью и книгописанием Нилова пустынь на речке Соре, Горицкий монастырь на Шексне, слывший местом заточения знатных русских женщин, Новоезерский монастырь на маленьком острове посреди озера Нового и ряд мелких, исчезнувших в разные годы, обителей и скитов.
Но не только обилие монашествующих отличало Северную Фиваиду от других уголков дореволюционной России. Городской уклад и сельский быт Белозерского и Кирилловского уездов был отмечен печатью удивительного патриархального покоя. Об этом сообщали многие русские путешественники, посещавшие этот край в далеком уже прошлом. О том же говорят и архивные фотографии столетней давности. Они переносят нас в обстановку совсем иной жизни, иного мироощущения, когда местного торговца, ремесленника и крестьянина не покидало чувство уверенности в завтрашнем дне, желание работать на себя, на своих детей и внуков.
Но те благословенные времена, увы, позади. Не встретишь нынче былого радушия местных жителей к приезжим; общее отношение местного населения к памятникам истории и окружающей природе доведено до привычного российского безобразия. «Сельские труженики» живут текущим днем и личными интересами, без ощущения коллективной заботы о полях и лесах, о благоустройстве улиц и дворов, о кладбищах, наконец об озерах и речках, которые с давних пор поили и кормили их рыбой. Окрестности славных монастырей тут и там покорежены тяжелой техникой, некоторые чудесные панорамы изуродованы нелепыми сараями и ангарами, захламлены свалками; с утра до вечера громыхающие грузовики никак не вписываются в вечную красоту Северной Фиваиды. Большие и малые начальники районного масштаба все еще никак не дойдут до понимания того, что старинные монастыри и окружающие их исторические ландшафты при соответствующей заботе могут стать источником процветания этих мест...
Каких-нибудь пятнадцать-двадцать лет назад, пока в Кириллов и Ферапонтово не провели асфальтированного шоссе от областной Вологды, этот затерянный среди болот район считался совсем глухим углом. Добирались сюда по воде — по Волге и Шексне через Рыбинск и Череповец, да и то лишь до Кириллова, а в Ферапонтово шли пешком по разбитой проселочной дороге, в лучшем случае тряслись на телеге или на попутке, возившей почту. Несмотря на это, с давних пор Кирилло-Белозерский и Ферапонтов монастыри, как магнит, притягивают любителей русской старины. Когда дорога и гостиница были по карману даже совсем небогатым людям, прежде всего студентам историко-филологических и художественных учебных заведений, Кирилловский район наводняли тысячи приезжих. На всех «видовых» точках и кочках располагались художники со своими привычными приспособлениями.
Поток путешественников теперь поубавился, но говорить о его прекращении не приходится. Многие художники и писатели обосновались в этих местах давно, и ежегодно они сами либо их дети и внуки приезжают сюда и зимой, и летом. Желание приобщиться к сокровищам древнерусского зодчества, побродить по тихим залам провинциальных музеев и увидеть красоты еще не затронутой деятельностью человека северной природы не останавливает истинных туристов, в том числе и зарубежных, не говоря уже об историках искусства.
Недавно в Ферапонтове отмечали 500-летие собора Рождества Богоматери, расписанного Дионисием. К этому событию была приурочена научная конференция, проходившая в Ферапонтове и Кириллове. Приехало сюда не менее ста специалистов из Москвы, Петербурга, Вологды, Череповца, Белозерска, Тотьмы, Устюжны, Ярославля, Ростова, Новгорода, Пскова. Надо жить и работать в провинции, чтобы должным образом оценить подобные торжества. Сотрудники районных и областных музеев, других учреждений культуры, наконец жители малых городов и исторических сел, местная интеллигенция лишены возможности постоянного общения с наиболее крупными — столичными — музеями. У них нет такой свободы посещения разного рода выставок, конференций, научных совещаний, национальных библиотек и архивов, какая в избытке у московских и петербургских ученых. Поэтому научные конференции или выставки в районных и областных центрах становятся заметными событиями в жизни регионов, как видим мы на примере областной Вологды и районного Кириллова.
Общественное мнение давно признало за Северной Фиваидой ее исключительное значение для всей русской культуры. И теперь, как никогда, ясно, что выдающиеся памятники истории, искусства и архитектуры не могут существовать вне ландшафта, вне окружающего растительного и животного мира. Сохранить в неприкосновенности природу северного края призван самый молодой в стране национальный природный парк «Русский Север», вобравший в себя историческую Северную Фиваиду.
ГОЛОСА ИЗ ПРОШЛОГО
П. И. ЧЕЛИЩЕВ
Путешествие по Северу России в 1791 ГОДУ
Петр Иванович Челищев родился 14 августа 1745 года. Он происходил из дворян Смоленской губернии и был сыном воронежского гарнизонного секунд-майора. 1 января 1762 года он был принят в пажеский корпус и пробыл в этом заведении четыре с небольшим года. С ним обучался там А. Н. Радищев, известный впоследствии автор «Путешествия из Петербурга в Москву».
В начале 1766 года императрица Екатерина пожелала отправить нескольких воспитанников пажеского корпуса за границу для изучения наук в Лейпцигском университете. В числе выбранных двенадцати юношей находились и Челищев с Радищевым.
Пребывание за границей доставило Челищеву возможность приобрести хорошее образование. О службе Челищева по возвращении в Россию ничего почти не известно. Во всяком случае видного служебного положения он не сумел приобрести и в 1790 году был только секунд-майором в отставке. Когда над Радищевым разразилась гроза, Челищев оказался на дурном счету при дворе, однако не подвергся никакому преследованию.
В мае 1791 года Челищев предпринял путешествие по северным областям России, причем проехал в направлении с юго-запада на северо-восток Олонецкую губернию, посетил средние части губернии Архангельской, западные уезды Вологодской губернии и восточные — Новгородской; в декабре 1791 года он уже возвратился в Петербург. Главным, по-видимому, побуждением, которое руководило Челищевым, была любознательность; быть может также и то, что как человек искренно религиозный он желал поклониться многочисленным святыням Русского Севера.
Путевые записки Челищева представляют чрезвычайно богатый материал для изучения народной жизни Русского Севера в конце XVIII века и вместе с тем свидетельствуют, что автор их был человек светлого ума, дельного образования и благородного, независимого образа мыслей.
Челищев имел, по-видимому, намерение издать свои путевые записки, но это случилось спустя много лет после его смерти по инициативе члена-учредителя императорского Общества любителей древней письменности графа С. Д. Шереметева.
Челищев умер 25 сентября 1811 года и похоронен на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры, где поставлен ему памятник.
Отрывок из «Дневника» П. И. Челищева публикуется по первому и пока что единственному изданию 1886 года.
ОТРЫВОК ИЗ «ДНЕВНИКА»
Во оном монастыре каменных церквей 8... В восьми церквах семнадцать престолов.
Обыкновенное богослужение монашеское ежедневно отправляется во обоих Успенском и Введенском соборах, в коих для сего и ради собирающегося к заутрени и обедне тамошнего и приезжающего народа и наблюдается некоторая чистота; в других же церквах служба бывает только в те дни, когда тех храмов праздники, почему в них и чистоты ни малейшей не наблюдается, а наипаче в помянутом Предтеченском монастыре, где лишь только отворили мне Предтеченскую церковь, то во оной возле дверей показался сумет снегу, против царских дверей на диаконском месте куча галичьего навозу в толщину пальца в два; посреди церкви нашли мертвую галку, ибо по неимению во оной церкви в верхних окнах стекол, все кормящиеся в монастыре галки от холодной и ненастной погоды имеют убежище в се церкви. Когда же стали служить молебен, то они, как бы помогая нам петь, приударили на своих голосах внутри ж церкви столь громко, что наших и не был слышно. А в другой Сергиевской церкви накладено в притворе щепы под самый свод. При ней из старинной братской трапезы архимандрит Карпинский отделывает для себя кельи. И в церкви ж равноапостольного князя Владимира, что при Успенском соборе, по неимению ж в ней в окнах стекол, весь пол и князей Воротынских (...) гробницы замело снегом, и вырытые из земли при копании фундамента человеческие кости в ней стоят просто на носилках не опрятанными по христианскому обряду опять в землю. За таковое о церквах нерадение некоторые трудники ропщат на архимандрита за то, что он в починку церквей ежегодно из казны получает триста рублей, кроме подаяний от доброхотных людей; к тому же, из штатных служителей имеючи своих мастеров, не может починить уже стекол, а не только что другое или новое сделать. Архимандричьи и все монашеские кельи в великом беспорядке и нечистоте. При архимандричьих кельях садик из нескольких больших кедровых деревьев, на коих по малому числу бывает шишек.
Возле Предтеченского монастыря на речке Сияге деревянная баня, каменные хлебные анбары, рыбный двор, и на оной же речке Сияге во особой ограде о двух жерновах толчаи и об одной толчае мельница.
Во оном монастыре для обучения российской грамоте церковнических детей и латынскому языку да синтаксису имеется состоящая в двух классах семинария (...) В ней ректором архимандрит, а учитель — присланный в сей Кириллов-Белоезерский монастырь из Новагорода на смирение игумен Пахомий; он получает на содержание себя из семинарской суммы сто семьдесят рублей. В ней на собственном своем содержании в проезд мой обучалось церковнических детей до ста человек; из них, кои окажутся к наукам способны, те отсылаются в Невскую семинарию в вышние науки (...)
В книгохранительнице всех сортов печатных и письменных до трех тысяч книг, по порядку поставленных на полках (...) В ружейной палате нет ничего хорошего, а несколько куч лежит старинных переломанных лат, шишаков, ружейных стволов, лож и замков, порошниц, стрел, луков и прочих мелочей. Хотя ж прежде было и много древних любопытных вещей, но как по несмотрению от тягости свод, на котором оне лежали, рассыпался, то те вещи совсем переломало, а другие землею, кирпичом, песком и известкой засыпало, что их и отыскать не могли. В особой палате хранится старинная медная и оловянная, никуда не употребляемая, не составляющая ни малейшей важности посуда.
24-го числа ноября, в день тезоименитства Ея Величества, который я препровождал во оном Кирилловом монастыре. Сей день не точию в городах и монастырях, но даже и в приходских церквах, в рассуждении церковной церемонии, отправляется самою лучшею утварью и священническим облачением. Здесь же, напротив того, была сия церковная церемония совсем не ожидаемым мною порядком (...) Против обыкновенных, не праздничных дней отмена была только в том, что архимандрит с двумя иеромонахами служил, и при прочтении по окончании молебна многолетия один раз из пушки выпалили, да когда вышли из церкви, пришел штатной команды барабанщик поздравлять с барабанишком у крыльца. Вот как в славном сем монастыре отправлялся день тезоименитства общей сей благодетельницы, которая смиренных сих отшельцев облегчила трудов управлять 24-мя тысячами душ и обуздала роскошь, не приличную их сану.
В оном монастыре в старинные времена и до отобрания от монастырей крестьян монахов бывало от семи до восьми сот человек. Ныне же, по положению его в Новогородской губернии и епархии в первоклассный штат, в проезд мой был архимандрит из малороссиян Иоакинф Карпинский (...), при нем наместник иеромонах Варсонофий, казначей иеромонах Платон; простых иеромонахов — 4, иеродиаконов — 3, белый диакон — 1, монахов — 7, бельцов, чтущихся к пострижению,— 4, штатных служителей — 26. Из них есть резчики, столяры, плотники, иконописцы, кузнецы, маляры, слесари и золотари. Они все довольствуются штатным ежегодно из казны получаемым жалованием, тысячью двумя стами рублей, и получают не малую от приезжающих купцов и богомольцев за службу плату. В нем монашеских пустых келий до двухсот пятидесяти. Сверх того, в некоторых имеются присутственные места, духовное правление, уездный и нижний земский суды, уездное казначейство и нижняя расправа; а управа благочиния и городовой магистрат в городском посаде.
Я ни в одном монастыре не видал такой бедной трапезы, как у них. У архимандрита с помянутыми игумнами стол всегда в келье и чрезвычайно дурной: например, из чайника чайную траву, что выбрасывается, он употребляет на ботвинью зимнюю и крепко расхваливает. Он, правду сказать, почитается из самых ученых наших монахов и их лучших проповедников, к тому же трезвый чрезвычайно человек и постник большой; но к чему служат сии добрые качествы, когда попущением его обветшалый дух и нерачительность общественно все расстроили? Там нет ни нравов, ни благочиния, ни радения ни в чем и ни в ком: архимандрит никогда не приходит за трапезу; наместник запоем пьет беспросыпно месяца по два; казначей без казны и без просвещения, и братья, приходя с своими ставчаками и ложками за трапезу на не покрытом столе, обсевши кой-как, насилу разделили с шумом беднейшую их и невкусную пищу; а ежели они при мне не напились домертва, то это для того, что у них не только вина и пива не было, но даже и дурного квасу в обрез стало.
Ничто так не жалко смотреть, как на место, где мощи чудотворца стоят. Сие место, где наши цари и государи поклонялись, ныне не прибрано, без всякого благоговения, без всякой чистоты, пол весь в снегу, окошки так загрязнены, что солнечных лучей не пропущают, свет же в сие святилище входит только в разбитые пряслы и в отворенную настежь дверь, ибо по счастию пред нею нету притвора; иконостас, большею частию разобранный, не золотом и не краскою прикрыт, а пылью почти на палец (...)
Оный по монастырю названный город Кириллов открыт в 1780 году. В нем превращенного из монастырского слободского крестьянства, второй и третьей гильдии купечества и мещанства мужеска с девятьсот, а женска пола — с тысячу душ. Из них имеющих оборотного капитала до десяти тысяч рублей купца с три; другие же весьма малый имеют капитал. Главный их торг состоит дегтем, смолою и белоезерскою рыбою, что все накупивши у крестьян своего и Белоезерского уезда в большом количестве, кому на сколько наличный денежный капитал позволит, для перепродажи водяною комуникациею отвозят в Санкт-Петербург, Москву, больше же в нижние города, откуда по продаже сих своих товаров, из Санкт-Петербурга немецкие товары и виноградные напитки, из Москвы московские товары, а из нижних городов всякий хлеб, больше ж рожь, что и продают жителям того уезда, приезжим господам купцам и крестьянам. Не имеющие ж для торга капитала, московские и немецкие товары покупают у приезжих с разных городов на ярмонки купцов и, распродая оные в своем городе и в уезде по ярмонкам, имеют в торговле оборот и для своих семейств пропитание. Мещане, имеючи торг мелочными нужными для крестьянства товарами, настоящий промысел имеют рыбою, которую они продают в городе и по уезду. Не имеющие ж никакого торгу и рукоделия, каковых там большая часть, те отходят в Санкт-Петербург, Москву, Ярославль, Вологду и в другие города, кому куда способнее, в заработки, в заводы, сидельцы и в разные черные работы, а туда ездят на нанемших купеческих с товаром барках лоцманами и работниками.
Во оном городе бывает три годовых ярмонки: 1-я — в память преподобного Кирилла Белоезерского, июня девятого числа, 2-я — Успенская, 3-я — Введенская. На оные множество с товаром приезжает купечества из Вологды, Белоезерска, Новагорода, Тихвина, Череповца, Устюжны, Петрозаводска, Олонца, Вытегры и по малому числу из Санкт-Петербурга, Москвы, Твери и Ярославля; а также во множественном количестве с съестными припасами и с разными домашними продуктами и рукоделием собираются со всех ближних уездов крестьяне (...)
В Кирилловом монастыре пробыл с 22-го по 25-е число ноября.
М.С. П. ШЕВЫРЕВ
Места благословенные
ВАКАЦИОННЫЕ ДНИ 1847 ГОДА
Степан Петрович Шевырев (1806—1864) долгое время занимал кафедру русской словесности в Московском университете. Верноподданически настроенный, близкий человек к наиболее консервативному из всех российских министров народного просвещения С. С. Уварову, Шевырев славился в Москве доведенным до крайности славянофильством, что отталкивало от него даже многих патриотически воспитанных людей. С другой стороны, Шевырев обладал несомненным преподавательским даром, переводил с немецкого, итальянского и французского языков, писал многочисленные статьи по истории и теории литературы и эстетике, пробовал себя в качестве писателя и поэта. Он часто встречался с Пушкиным, Соболевским, Дельвигом, Погодиным, Зинаидой Волконской и другими известными представителями литературной Москвы и Петербурга. Многие творческие работы Шевырева теперь прочно и справедливо забыты, однако его двухтомное описание поездки в Белозерский край в 1847 году, написанное в жанре модного в середине XIX века ученого путешествия, входит в число лучших сочинений подобного рода. Историческое село Пушкино, Троице-Сергиева лавра, Александрова слобода, Вологда, Кириллов, Белозерск, Череповец, Рыбинск, Тверь — основные пункты, по которым пролегал путь Шевырева. Превосходные страницы посвящены автором Кирилло-Белозерскому монастырю, Горицам и Белозерску, из которых нами извлечены наиболее красочные места. Шевырев умер в Париже, куда он был вынужден эмигрировать вследствие конфликта с влиятельным членом Московского художественного общества графом В. А. Бобринским.
Белозерск чрезвычайно оживлен новым каналом, который проведен через весь город и находится между ним и озером. Судоходство по Белуозеру сопряжено было с ужасными затруднениями. Противные ветры вовсе его останавливали — и суда должны были дожидаться попутного в Шекснинской пристани, у Крохина посада. Правда, что сила озера, в случае благоприятного ветра, такова, что никаким каналом заменена быть не может. Но эта сила подвержена переменам случая, который надобно было удалить. Последнее сделал канал. Суда теперь входят в него, совершают путь медленный, но безопасный, народ не гибнет и не страдает.
Канал проведен на 63 версты в длину (...) Подъемный мост Белозерский начат строением в 1845, а окончен в 1846 году. Водоспуск Белозерский также. Между ними разведен бульвар, усаженный кустами и цветами. Среди бульвара обелиск на трех гранитных ступенях. Читаем надпись на бронзовой доске; с одной стороны: «Белозерский канал сооружен повелением Государя Императора Николая Павловича в 1846 году», вверху корона и орел, с другой стороны: «Канал сей сооружен в управление путями сообщения и публичных зданий Генерал-Адъютанта Графа Клейнмихеля».
При нас подымали мост, и прошла грузная коломенка, или колуменка, как ее здесь называют, которую легко тянули три человека. В канале и пристани зимовало 1500 судов, а теперь в пристани стояло 300 с салом и с хлебом. Площадь Белозерска наполнена была бурлаками, которые ждали наемщиков. Я спросил их об канале. Памятно мне слово их: «Работы больше, заботы меньше». Разумеется, безопасное судоходство умножило работу, потому что возбудило более охоты. И работа бурлацкая не так стала дорога, потому что легче. Теперь идут на 8 целковых, чего прежде не бывало.
Приятно гулять вдоль канала и по пристани. Город оживлен. Встречаешь лица, озабоченные торговыми оборотами. Есть какое-то движение промышленности, столь редкое в наших городах (...)
Мы остановились в гостинице, принадлежащей монастырю Кирилла Новоезерского. Комнатки чистые, опрятные; но обеда надобно искать в другом месте. Просил, чтобы указали мне на лучший трактир в городе. Думалось, что движение торговли и слава белозерской рыбы дадут средство хорошо отобедать. Но не сбылось ожидание (...)
Промышленность Белозерска, видно, не развила здесь потребности поесть, хотя не роскошно, но, по крайней мере, без отвращения. Вообще, кстати сказать о здешнем крае в отношении к удовлетворению первой физической необходимости человека. Можно испытать в нем ощущение, подобное Танталову. Кругом видишь бесконечные пространства вод: здесь и Шексна, славная стерлядями и напоминающая стих Державина:
«Шекснинска стерлядь золотая»;
и Белоозеро, которого имя соединено с понятием о вкусных снетках, а стерляди красуются в гербе под серебряною луною; здесь множество других озер и рек, конечно, изобильных рыбою. А между тем нигде, ни за какие деньги, вы ее не достанете. Вся, говорят, ушла в глубину, или в Москву, или на север. В самом же крае потребности нет. Довольствуются соленым прошлогодним лещиком, которым и вас подчуют и который возбуждает в вас жажду, а утолить ее нечем. Даже и в монастырях на день отопрется садок, чтобы покормить вас свежею ухою, не богатою, но по крайней мере не противною, да и только.
Нечего сказать: не жаден народ русский; он лучше нас, испорченных, привыкших к цивилизации. Летает вокруг него дичь — он не бьет ее и дает ей летать полную волю. Гуляет вокруг него рыба в реках и озерах — не ловит он ее и довольствуется скудною и безвкусною пищей. Разве промысел заставит его достать всего этого для других, а самому ему как будто ничего не надобно. Он свободен от всякой прихоти, следовательно, он свободнее каждого из нас, имеющего их тысячи.
Было воскресенье и день прекрасный. Вечером красавицы белозерские гуляли по высоте земляной насыпи. Гулянье очень живописно, в виду Белоозера, при заходящем солнце. Жаль, что не людно, но было еще люднее обыкновенного, потому что толпы любопытных привлечены были к вечеру ожиданием губернатора, осматривавшего уезд (...)
Белозерск славится прекрасными женщинами. Слава эта ведется издревле. Иоанн Грозный, будучи в Белозерске, заметил красоту его женщин, и слова, которые сказал он в доме купца Ширяева, где останавливался, передаются из рода в род: «У вас бабы-то хороши» (...)
При въезде в город, я встречал красивые лица крестьянок, отличавшиеся чертами тонкими и нежными. Гулявшие по валу купеческие дочки не обнаруживали того же. Белила и румяна служили тому главным препятствием. При том же платья нового фасона, длинные платки и длинные за локоть перчатки показывают влияние городских мод на здешних горожанок. Но здесь есть и свой, незаемный обычай: носить блестящие короны на головах. Они очень красивы. Я купил такую. Обычай носить их введен не более десяти лет. Но эти уборы надевают только по большим праздникам. Прекрасные женщины в русских сарафанах и в таких коронах на высоком валу, с которого так хорошо мог бы обрисовываться стройный стан женский и красивый наряд — картина достойная кисти художника. Много чудных мотивов эстетических в нашей народной жизни, но что-то мешает их совершенному художественному исполнению.
Красота человека, даже и та, которая дается ему от природы, зависит от его образования, обычаев, воспитания, предрассудков — и потому так изменчива. Но красота мира Божия зато неизменна никогда. С белозерского вала я любовался дивным захождением солнца, которое в полном блеске, по безоблачному небу, скатывалось в волны Белаозера. Я здесь испытал впечатление морское, подобное тому, какое случилось мне принять на Средиземном море, с острова Искио, да на Северном, с парохода. Солнце, спускаясь к волнам, лишается лучей и становится на небосклоне раскаленным медным шаром. Между тем как свет постепенно исчезает на озере и на всех предметах, светило совершает чудные превращения. Шар, опустившись концом в воды, перешел в огненный купол, которого линии в Италии напоминали мне купол Святого Петра. Вот, через несколько секунд, огненная Белозерка качается на волнах озера! Вот словно зажженная кадильница! Вот огонек, вдали угасающий! Вот тлеющий уголь — и он потух,— и все кругом внезапно изменилось в цвете.
Женевцы называют свое озеро, берега которого в ширину везде ярко видны, океаном в миниатюре. Белозерцы имели бы гораздо большее право так назвать свое озеро, потому что на берегах его вы встречаете впечатления, подобные морским (...)
Онисим Никитин, преуслужливый извозчик с Белозерской слободы, повез нас ночью в монастырь Кирилла Новоезерского. Деревни и села с белыми храмами мелькали перед глазами в лунную ночь. Утреннее солнце осветило перед нами Новое озеро и посереди его так называемый Красный остров, на котором построен монастырь (...)
Все урочища местные, упоминаемые в житии Кирилла, сохранили свои названия. Вам покажут направо от озера ту Кобылину гору, откуда Кирилл увидел указанное ему Богоматерью место. Там есть церковь во имя Тихвинской Божией Матери, и в ней икона ее, которую принес сам Святой угодник, когда шел сюда из Тихвина. Бывает от монастыря ход к этой церкви в год два раза: зимою по льду озера, а летом по воде на лодках. Духовенство в ризах садится на них, и развеваются по волнам церковные хоругви. За озером, по ту сторону острова и монастыря, находится деревня Шиднем, в которой три крестьянина уступили первую землю монастырю. До сих пор три эти рода, Дия, Григория и Давида, остаются в этой деревне не вымирая: так сохраняются и в деревнях наших предания родовые, особенно когда они связаны с преданиями церковными. Деревни Шиднем и Кобылино были первые, пожалованные Грозным монастырю после того чуда, которое преподобный показал царю, явившись ему во сне и дав ему совет не ходить в палату до 3-го часу дня, когда она рухнула и задавила многих князей и бояр.
В лодке отправились мы к монастырю. Он стоит среди волн и утвержден на сваях, как маленькая Венеция. Кельи примыкают к воде — и волна доплескивает в окна, из которых можно удить рыбу. Петр Великий посещал этот монастырь и любил его: ему, конечно, нравилась смелая мысль утвердить стены его над водами озера, которое довольно глубоко и изобильно рыбою. От монастыря идет к другому острову мост длиною с полверсты, утвержденный на сваях. Ворота монастыря стоят в воде. Вы въезжаете через них в маленькую пристань, где выходите на ступени внутренней монастырской ограды (...)
Мы застали монастырь почти без хозяина. Архимандрит Аркадий лежал при последнем издыхании. Каждую минуту ожидали его кончины. После его иноки надеялись иметь настоятелем известного Комаровского, который был питомцем Феофана и мог достойно заменить его. Желание их исполнилось (...)
Мы присутствовали при трапезе. Обряд богородичной просфоры здесь строго соблюдается. В наказание даются суровые четки. Блюда сменяются по звонку. Во время трапезы читается житие святого, которому празднует церковь. Трапеза была не людная. Большею частью иноки работали на сенокосе. В числе их есть и светские образованные люди, которым памятен еще мир иной с его пестрою жизнью, с звуками другой музыки. Надзиратель гостиницы монастырской, где мы были приняты очень дружелюбно, служил некогда воином на поле брани.
Вечером я уже снова любовался с белозерского вала солнечным захождением, а наутро, покинув Белозерск, мы поехали в Крохин посад, где и переправились за Шексну. Недалеко отсюда видны бугры — место старого города. Здесь стоит часовня, в ней гробницы Глеба и Бориса Васильковичей, которых народ считает святыми (...)
Крохин посад находится у самого истока Шексны. 26 рек, больших и малых, впадает в Белоозеро; из них значительнее всех Ковжа, а вытекает из озера одна только Шексна. Место великолепное: пристань для 600 судов, приготовленная самою природою. Мы гуляли по ее берегу. Теперь она уступила место новой, искусственной, устроенной в самом Белозерске. Крохин посад со времени устроения канала потерял все свое торговое значение, какое имел прежде. Белозерск совершенно победил его. Инженерные соображения, основанные преимущественно на отмели, которая образовалась в озере перед Крохиным, потребовали, чтобы вход судов из Шексны устроен был 7-ю верстами ниже Крохина посада. Это место называется Чайкою. Суда редко приходят по Шексне в Крохин: почти все предпочитают канал, потому что на семиверстном расстоянии трудно еще решить — плыть ли озером, или каналом. Когда ветер попутен, тогда озеро всегда предпочитают, потому что плавание совершается чрезвычайно быстро. Но ветер легко может измениться в сутки, и потому почти все суда входят в канал. К тому же и мелководье Шексны, только что истекшей из озера, бывало в летнее время причиною задержек (...)
Время не позволило нам видеть Чайку, откуда начинается канал. Но зато, на возвратном пути из Крохина в Белозерск, в селе Бородаеве, мы видели весьма древнюю деревянную церковь (...) Она строена во имя Положения Риз, из осинового дерева. Вместо колокола служит ей било — чугунная полоса, в которую ударяют камнем. К сожалению, церковь была заперта, и мы не могли взойти в нее, потому что ключи староста села взял с собою на покос. Но в окна могли мы несколько разглядеть необыкновенную чистоту ее стен, которые постоянно моют, деревянные подсвечники и древнее письмо на иконах. Умилительно было слышать с каким благоговением, с какою любовью говорили старушки села об этой церкви, которую всеми силами пытались нам показать. «Церковь наша премилостливая — так выражались они.— Она нас и крестит, и питает, и благословляет». Годы ее они считали 560.
Подобные древние деревянные храмы встречаются только в этом краю. Я находил такие и в других здешних селах, но изо всех, мною виденных, этот наиболее привлек мое внимание своею постройкой и смиренною наружностью. Мне казалось, что, глядя на него, вижу образец тех первоначальных церквиц, о которых упоминается в житиях русских святых угодников и с которых начиналось всегда учреждение обителей (...)
На возвратном пути в Кириллов мы вышли из тарантаса у подошвы горы Мауры, на которую надобно же было непременно взойти, чтобы здесь помянуть преподобного Кирилла. Здесь совершилось воочию его видение. Отсюда узрел он впервые место, назначенное ему Богоматерью для обители. Перелеском, довольно частым, по узкой тропинке пробирались мы до вершины горы. Дождик крупными каплями падал на нас, но когда мы взошли на вершину, он прекратился.
Здесь открылось мне одно из тех великолепных зрелищ природы, которые хотя видишь раз, но они врезываются неизгладимыми чертами в воображение. Италия и Швейцария, Апеннины и Альпы много угощали меня своими видами; но признаюсь, есть мгновения природы в нашем разнообразном Отечестве, которые не уступят в красоте апеннинским и альпийским, хотя имеют совершенно другой характер.
Кругозор обнимал бесконечное пространство во все стороны, на несколько десятков верст. Полноводная Шексна с своими извивами, которыми любовался я с колокольни Горицкой, составляла здесь одну только малую часть чудного зрелища. К тому же ее украшала и обитель с своими церковными главами. Часть неба с правой стороны была одета тучей, в ней гудел отдаленный гром, и она скрывала еще огромное пространство. Но весь горизонт к Кириллову монастырю освещался уже солнцем, в самом блистательном его закате. Озеро Сиверское во всю свою пятиверстную длину, голубое и подернутое сильною рябью от протекшей грозы, расстилалось внизу и казалось еще меньшею частью картины, нежели извивы Шексны. Стены монастыря и его башни, осененные золотыми главами 11 храмов, стояли снегу белого в солнечном освещении. Вдали, прямо за Сиверским озером, и вправо и влево от него, озера без числа, как голубые зеркала или как отломки лазурного неба, далее как точки, а между ними ленты каналов и рек покрывали землю, которая то зеленела лесами, лугами и нивами, то желтела колосьями ржи, то бурела песчаными берегами или холмами. Чем более углублялся взор в это пространство, тем бесконечнее становилось зрелище.
Вершина горы, на которой стоишь, совершенно открыта. Здесь лежит огромный камень, каких встречаешь много в нашей северной природе. На этом камне означен след ступни человеческой. Народное предание говорит, что это след ноги самого Кирилла; что здесь-то, после многих странствий по землям Белозерским, остановился он; что отсюда в первый раз взор его достиг того места, которого искал он для обители и в котором наконец олицетворилось его святое видение; что здесь, утомленный и восторженный, пал он на землю со слезами благодарности к Пречистой. Эти народные воспоминания о святом муже, который 60 лет пришел сюда и здесь вооружился для новых тридцатилетних подвигов, освящали какою-то высшею благодатью те прекрасные чувства, которые производило на меня самое зрелище. Никогда чувство изящной природы не бывает для нас так полно и сладко, как в то время, когда оно освящается благодатным чувством веры, и самое небесное чувство веры никогда не бывает в нас так живо, как в те минуты, когда нисходит до освящения земных предметов, нам более доступных и близких, чем духовные. В книгах Кирилловых я увидел, что он хотя и совершал подвиги инока, но не чужд был стремления разумно объяснять явления природы. Здесь вершина горы Мауры убедила меня в том, что он любил красоты Божия мира как создания благости и премудрости Божией; что вера не изгоняла в нем нисколько чувства изящной природы, а напротив, освящала его высшим осенением; что духовные видения его могли воплотиться в земную лепоту создания Божия точно так, как чистые, вдохновенные мысли поэта или живописца воплощаются в самое чистое, непорочное слово, в самые девственные образы ангелов и мадонн.
Не хотелось оторваться от этого зрелища. Но колокол монастырский накануне воскресного дня призывал ко всенощной. Мы поспешно поехали в обратный путь. Миновавшая туча и заходящее солнце образовали чудную двойную радугу, которая ярко озарила все небо перед нами и сияла над монастырем, как небесные ворота (...)
Солнце склонялось к закату. Вечер был прекрасный. Мы поехали в Кириллов, и дорогою любовались на ровное зеркало озера, которое лежало прозрачно, с румяным отливом вечернего неба. Легкие облака дивно отражались в нем, мешаясь с его живописными островами.
Места прекрасные, благословенные! На всяком шагу природа дарит вам здесь свои возвышенные впечатления, освященные памятью мужей, угодивших Богу и засеявших всю эту землю семенами духовного просвещения.
Граф П. С. ШЕРЕМЕТЕВ
Зимняя поездка в Белозерский край в 1900 году
Павел Сергеевич Шереметев (1871 —1943) — историк и художник, сын графа Сергея Дмитриевича и Екатерины Павловны, урожденной Вяземской. Отец Павла Сергеевича был в дружеских отношениях с Николаем II и входил в число богатейших людей России. Семье Шереметевых принадлежали Фонтанный дом в Петербурге и подмосковные усадьбы Останкино, Остафьево, Кусково и Уборы. После Октябрьской революции Шереметевы не эмигрировали, а остались в России. П. С. Шереметев занял должность заведующего Остафьевским музеем, который был создан еще его родителями в 1899 году — к столетнему юбилею А. С. Пушкина. Здесь он и продолжал жить на правах наследника и бывшего владельца усадьбы. В разные годы Павел Сергеевич был в Остафьеве директором, хранителем, экскурсоводом, заведующим хозяйством, истопником, садовником. В 1930 году Остафьевский музей был ликвидирован, а семья Шереметевых выселена. Вплоть до своей кончины в 1943 году Павел Сергеевич вместе с женою и малолетним сыном Василием (позже художником) проживал в одной из башен московского Новодевичьего монастыря. По примеру отца Павел Сергеевич рано увлекся отечественной стариной и был действительным членом и членом-корреспондентом разнообразных ученых обществ и комиссий, в частности, уже после 1917 года — Общества по изучению русской усадьбы и Пушкинской комиссии.
На рубеже XIX—XX веков вместе со своим другом графом Алексеем Алексеевичем Бобринским-младшим, владевшим в деревне Устье близ Кириллова и Ферапонтова охотничьей избой, П. С. Шереметев совершил поездку на Русский Север, ярко описанную им в книге, отрывки из которой приведены ниже.
Мы выехали из Москвы 21 декабря 1900 года. Поезд отошел в полночь. Позади остался вокзал Ярославской железной дороги с его неуклюжими колоннами из лабрадора, некстати связанными с бедным потолком станции, талантливыми картинами Коровина из жизни русского севера, потерянными в грязных залах, и портретом строителя Архангельской дороги работы Цорна. Мы удобно поместились в большом отделении и проспали до утра, проснувшись перед самым Ярославлем (...)
Утром 23 декабря лошади были уже рано поданы и нас дожидались. Надо было спешить, чтобы приехать на место пораньше, а путь 120 верст с лишком. Ямщики везли отлично и мчали от станции до станции полным ходом. Вот пролетели мимо Спасо-Прилуцкого монастыря с его длинными стенами и склонившейся колокольней и садом внутри монастыря, где похоронен поэт К. Н. Батюшков (...) Замелькали церкви высокие, каменные, белые, пятиглавые, часто одного облика. Их было множество. Мы въезжали в равнину Кубенского озера. Вот и оно показалось, покрытое ровным белым покровом. Широкие дали уходили вперед. Я не заметил, как прилетела после 28 верст скачки первая станция — село Кубенское, с двумя церквами и базарными каменными лавками (...)
Вторая станция, также 28 верст, все вдоль длинного Кубенского озера. По пути встречались подводы с кожами. Вдали показался на озере Каменный остров с церковью, прежде Спасо-Каменным монастырем. Мы въехали в село Новленское в базарный день. Множество народа гуляло на улице посреди села. Женщины в богатых шубках зеленого, малинового и других цветов бархата, повязанные широкими цветными, яркими, большею частию красными, платками на головах. Две или три были даже в шляпках (...)
Третья станция была Гора, 34 версты. Уже темнело. Вдали где-то очень далеко на горизонте стали видны едва заметные клубы, дыма. Это несколько заводов: лесопильный, бульонный и другие. От Горы до Устья, цели нашего пути, считают также около 34 верст. Когда мы подъехали, уже было совсем темно (...)
На другой же день, 24 декабря, мы выехали не рано, около 11 часов, в лес, верст за восемь. Пересекши озеро и оставив направо на горе церковь Раменье, скоро въехали в лес. На деревьях висела небольшая гиря, так называют нависшие на ветвях хлопья снега. Узкая извилистая дорога побежала корытом — ровная, мягкая, а по сторонам бесконечный хвойный лес (...) Наслаждение... Вдыхаешь всей грудью этот животворный воздух. Далеко от шума и пошлой суеты. Тишина... Только скрипят сани, тыкаясь по сторонам на частых поворотах извилистой дороги, и падают клочья снега с нависших ветвей (...)
25 декабря собрались к обедне. Сперва думали ехать в ближайший Ферапонтов монастырь, от которого Устье в 7 верстах, но, подъехавши, услыхали, что только начинают благовестить. Тогда решили ехать в Кирилло-Белозерский. Переехали через Бородавское озеро и, миновав целый ряд стоящих на берегу ветряных мельниц, быстро сделали остававшийся пятнадцативерстный путь и скоро увидали вдали, в открытых со всех сторон полях, величественные белые крепостные стены знаменитого в русских летописях монастыря с его внушительными башнями и главами монастырских церквей. Два года назад минуло 500 лет, как преподобный Кирилл из московского рода Вельяминовых основал эту обитель. Монастырь лежит у самого берега Сиверского озера, теперь снежной равнины, при впадении реки Свияги. Наш расчет оказался ошибочным. В Кириллове служили рано, и обедня давно отошла. Мы сказали встречному монаху, что хотели бы отслужить молебен. Он отвечал: «А вот сейчас в колокольчик побрякаем». Мы любопытствовали, почему в Ферапонтове обедня только еще начиналась, а здесь давно кончилась. Монах отвечал: «Да там отец Павел обедню восемь часов служит...» На звон колокола скоро явился священник с одним послушником. Мы отстояли молебен у раки* преподобного Кирилла. Служба ничем не отличалась от обыкновенной, только тропарь пропели каким-то особенным напевом. «Яко крин пустыни Давидски процвел еси, отче Кирилле, злострастия терние искореняя»,— пропели монахи, видимо, древним напевом.
Мы попросили разрешения осмотреть подробно монастырь. Пришел о. казначей, еще не старый иеромонах, который приветливо пошел нас водить. Прежде всего мы зашли в церковь, бывшую трапезную. Здесь интересного, кроме самых стен, ничего не было, все было новое. Потом пошли в ризницу. Тут, несмотря на холод и небольшой свет, мы накинулись на открывшиеся перед нами сокровища и при беглом осмотре не могли не обратить внимания на несколько великолепных чаш — из них одна дар Грозного,— кадил, панагий, крестов, малых складней. Мы так стремительно накинулись на эти все небольшой величины предметы, что о. казначей, кажется, не на шутку испугался — того гляди и выхватят незаметно какую-нибудь драгоценность: посетители с «археологическими» стремлениями народ опасный. К сожалению, приходилось в душе сознаться, что явный страх сопровождавшего нас о. казначея мог иметь основания... Разве мало исчезло таким образом сокровищ у нас и перешло в частные руки?! (...)
Холодный собор с величественным иконостасом и живописью по стенам произвел тягостное впечатление. Вся стенная живопись возобновлена, как это видно из надписи на стене, в 1838 году... Теперь вместо старого письма вновь худо прописанное ярко лоснится от масляной краски. Это истребление тем более обидно, что стенная живопись была частью написана на пожертвованные Федором Ивановичем Шереметевым, в начале царствования царя Алексея Михайловича, 500 рублей. Только при боковом входе уцелел кусочек древней фресковой живописи, да входные двери аркой, с колонками. Иконостас также весь позолочен, а на знаменитой иконе Божией Матери Одигитрии налево от царских врат сделана огромная уродливая деревянная золоченая рама, часть которой скрывает великолепные, старые, серебряные, кованые царские врата — дар царя Михаила Феодоровича 1643 года. Прежний вход в собор был посредине, а не с левой стороны, как теперь, но паперть сняли и воздвигли целую каменную четырехугольную пристройку. При этой перестройке были уничтожены многие могилы лиц, погребенных под ее сводами. Так исчезли все могилы Шереметевых. Исчезли и могилы князей Телятевских. Сохранились лишь князей Воротынских (...)
Утром 30 декабря стреляли в цель из штуцеров, пробуя их, готовясь на медведя, а после завтрака поехали в Ферапонтов. Шесть куполов монастыря еще издали показались, мелькая среди кучки сосен, влево от дороги (...)
Приехав, мы прямо обратились к священнику. Он прежде всего повел нас по лестнице вверх в Богоявленскую церковь над монастырскими входными вратами, которая была предназначена для патриарха Никона, и находящуюся рядом с ней церковь преподобного Ферапонта. Два алтаря поставлены рядом. Здесь ничего не сохранилось древнего, кроме сводов и окон. Оттуда мы прошли в небольшую церковь во имя преподобного Мартиниана, где покоятся его мощи и погребен его ученик Иоасаф, в мире князь Оболенский. Здесь остановила наше внимание икона страстей Божией Матери — складень, но вся церковь невзрачна. Масляная живопись на стенах внутри и при входе безобразная. Другое впечатление оставил собор. Здесь повеяло древностью, но вместе с нею холодом. Все стены были покрыты инеем. Прекрасные входные двери, изразцы, замечательная стенная живопись, великолепны сохранившиеся прекрасного письма иконы, особенно нижний ярус, паникадило, дар царя Михаила Феодоровича, деревянные шкафчики с резьбой, словом — все отражало одно прошлое без примеси оскорбительной новизны. В ризнице любовались мы прекрасной работы плащаницею, шитой шелками и золотом, с греческой надписью; видели полотняную ризу преподобного Мартиниана, заметили старый дубовый стол, длинный, с украшениями внизу, а по стенам ряд изразцов с изображением какого-то животного, закрашенных белой краской. На окнах грудой лежало множество икон, иные со стертыми ликами (...)
Обойдя все, мы направились к священнику, о. Павлу Разумовскому, по его приглашению. Он сообщил нам, что он священствует здесь 34 года и что его отец также священствовал здесь же. В его комнатах нашли любопытный акварельный рисунок монастыря, рисованный в 1835 году каким-то штатным служащим, от которого достал его священник, и любопытный тем, что на нем видны несуществующие постройки монастыря. Уже темнело, когда мы стали собираться обратно.
Следующие дни мы уже не ездили осматривать окрестности. Днем охотились, а вечер проводили в знакомстве с другими памятниками нашей старины, в слушании и записывании песен и заговоров, знакомились с народным словесным творчеством. Так составилось довольно большое собрание записей. Быть может, записанное не представит чего-либо нового, неизвестного, ибо многое из этой области было с давних пор издаваемо (...)
На другое утро, 31 декабря, встали в пять часов утра, чтоб ехать на медведя. Выезд из Устья был еще в темноту. Едва виднелись предметы сквозь серо-голубую мглу и белело серебро покрытых снегом деревьев, да чернели ели. Светло-розовой лентой заря блеснула вправо. Широко легла дорога, местами с горы на гору. Это Каргопольский тракт. По краям стеной встали ели и сосны. Рассветало. Замелькали деревни, часовни, старой постройки избы. На полдороге миновали реку Ухтому. На ее берегу высилась заросшая лесом горка с приютившейся часовенкой. На остановках, при перемене лошадей, мы входили в избы. Они навеяли много мыслей. Как далеко ушли современные постройки наших изб московских в сторону пошлости и уродства! Правда, в них горит керосиновая лампа, правда, они содержатся чище, но где прежние размеры, где художественная форма столов, лавок, полок, шкафчиков? Где наконец толщина леса? Соединение удобства культуры с древним изяществом — вопрос нашего времени. Почему наше истинное художество не спускается к предметам обихода? Какая благодарная почва для художественного вкуса! То, что делается в самое последнее время, не совсем удовлетворяет. Попытки иногда отдают игрушкой, очень красивой, но фантастичной. От изб невольно переходишь к другим отраслям русского искусства. Отчего нет у нас, или мало, систематических изданий и исследований по иконописи, тканям, изразцам, утвари, резьбе по дереву и многому другому? С такими думами наконец приехали на место (...)
В день нового 1901 года, отправились мы на оленей в дикие места по берегам реки Еломы. Охота была неудачна (...)
Через несколько дней, 2 января, мы посетили (...) Пречистенское и прежде всего зашли к священнику. Он с готовностью согласился показать нам церковь. Мы узнали, что она существует от времен древних, что ей едва ли не больше 400 лет, что она была прежде деревянная, в честь Успения Божией Матери. Ныне существует новейшая. Прежде она писалась: Успенье, что на Вещеозере, Вологодской губернии, Белозерского уезда, Чарондской округи. Мы заметили несколько старых любопытных икон, между ними очень длинный Деисус. Внимание наше привлек также прекрасной древней работы дубовый стол (...)
Дочь священника хлопотала за самоваром. Мы сообщили, что покупаем полотенца и просили оповестить. Через несколько минут вся комната наполнилась бабами и девушками, которые наперерыв старались сбыть нам свои полотенца. Нам сказали, что никто никогда не заглядывал для этой цели, только однажды несколько лет назад кто-то скупал полотенца для продажи... в Англию (...)
В тот же вечер к нам набежало со всех сторон с полотенцами пропасть продавщиц. Собралось в кухне так много народа, что мы впускали по одной и могли делать более строгий выбор — брать только новое и типичное. «Расшевелили наше гнездо»,— говорили они нам. Мы пересмотрели несколько сот узоров и выбрали 60 с лишним. Все полотенца за оба дня были из двух волостей: Петропавловской и Пречистенской. Из деревень Великий двор, Подосенки, Погорелая, Китрино, Курище и самого Пречистенского. Куплено всего 27 длинных полотенец; из них два белых, очень редко встречавшихся, 12 коротких, их называют утиральниками; 44 полосок и обрезков и 1 рубашка. Множество предложений в такой короткий срок было следствием довольно высокой цены, которую мы платили. Кроме того, полотенца эти, как нам объяснили, уже выходят из моды (...)
Одно время думали ехать обратным путем, чтобы не повторять старой дороги. Именно — из Петропавловского через Печеньгу, Чаронду, Вожгу, Тичино, но потом решили вернуться опять тем же путем. На другой день выехали в Устье. По дороге домой был еще неудачный круг на медведя, а вечером приехали в Устье. Там ночевали и на другой день выехали. Я успел купить принесенную отцом хозяина деревянную большую чашу, так называемый скобкарь. Чаша эта, по словам старика, старинная, ей много больше ста лет. Иногда шутили, говоря: «Давайте по скобкарю на брата!»
Выехали 4-го утром и быстро помчались к Вологде. Опять лесом, потом по открытым полям. Вдали, но с другой стороны остался Ферапонтов монастырь, рисуясь на горизонте своими едва заметными зубчатыми куполами, вдали гора Цыпина. Пересекли канал принца Александра Вюртембергского. Какое разнозвучие: Белоозеро и Вюртемберг! Одинокая баржа, замерзшая во льду, дожидалась весны, чтобы снова пуститься в путь (...) •
Кончая эти краткие заметки, не могу не высказать, как велико наслаждение от подобной поездки в этот светлый, северный край. Переносишься в другое время, к другим обычаям, к другой жизни. Еще крепче сознаешь, что только имея под ногами почву родной земли, можно твердо идти вперед по неуклонному пути развития и совершенствования. Вдыхаешь свежий воздух древности и тех зиждительных сил, которые создали наше государство. Там, посреди дремучих лесов, невольно скорбишь об утраченном на Руси единстве сил церковных, государственных и земских, и думаешь о том, как слить эти начала во имя общего блага нашей великой страны.
ВОКРУГ БЕЛА ОЗЕРА
МИХАИЛ КУДРЯВЦЕВ
ПОИСКИ СЕВЕРНОЙ СТОЛИЦЫ
По современным масштабам нынешний_Белозерск_- малый город с населением немногим более тринадцати тысяч человек. Однако Белоозером издавна зовется огромный край. Кроме озера Белого, давшего название целой земле, вмещает он в себя еще массу более мелких озер, а также реки — Шолу, Шексну, Кему, Ковжу, Мегру, Куность, Мусоргу, Ухтому. Всех и не счесть Белозерская земля с «волостями» в различные периоды на севере доходила, видимо, даже до Белого моря, захватывая южный и восточный берега Онежского озера, на востоке простиралась до Двины, на юг, по правобережью Шексны — до Волги, гранича с Ростовской землей, а в некоторые периоды и соединяясь с ней. Такая обширная страна, размеры которой сопоставимы с Новгородской и Киевской землями, должна была иметь и крупную столицу, и множество городов, поселений, оборонительных сооружений.
Исторические сведения о северных землях гораздо более скудны, чем о южных. Легендарный 862 год — начало управления русскими землями, а потом и всем Московским государством, родом Рюриковичей, продолжавшегося около семисот лет. Но Белоозеро упоминается под этим годом в летописях не впервые.
Рассказы о народах, населявших Причерноморье, Кавказ, южнорусские степи, об их нравах, обычаях, войнах наполняют сочинения древнегреческих, византийских, римских историков, писателей Персии и Ирана. Но чем севернее русские земли, тем короче и недостаточнее известия о них иностранных писателей.
Помещенные в летописях сведения о более древних, чем начало летописания, временах, считаются легендарными, и историческая наука испытывает к ним определенное недоверие…
Что же говорят легенды о Белоозере? Холмогорская летопись содержит хронологический рассказ о Словене и Русе и основании города Словенска. Ведется рассказ с 3099 года «от сотворения света», то есть с 2409 года до нашей эры. В этом году, по сказанию летописца, «новопришельцы скифстии» основали Словенск град, «иже последи Новград Великий проименовая». Далее повествуется о том, как в I веке нашей эры словен постигла кара за то, что они «невегласи тогда, поганы быша», то есть были язычниками: «И изомреша людей без числа во всех градех и весех, яко некому же погребяти мертвых. Оставшии же люди пустоты ради избегоша из градов в дальние страны, овии на Белыя воды, иже ныне зовется Белоозеро, овии на озеро Тинном, и нарекошася — весь, инии же по иным странам, и прозвашася различными проимяновании...»
Затем рассказывается о вторичном заселении пришедшими с Дуная славянами опустевшего Словенска и Русы. Однако их постигла новая беда «приидоща же на них угры белыя и повоеваша их до конца, и гради их раскопаша, и положиша Словенскую землю в конечное запустение». По многом времени запустевшую землю в третий раз населили пришельцы с Дуная и основали град на новом месте и «нарекоша Новгород Великий». После чего следует и известное приглашение князя Рюрика править русской землей.
Предположим, что летописное предание донесло до нас истинные сведения о предыстории русских земель, и сопоставим их с данными современной исторической науки
Итак, первое упоминание Белоозера можно считать относящимся к I веку. Отметим, что и в рассказе о значительно более древних временах территория Белозерского края, хотя и не упоминается, но подразумевается входящей в состав земель, которыми обладали потомки легендарных Словена и Руса: «Обладаша же и северными странами, и по всему Поморию, даже и до предел Ледовитого моря, и окрест Желтовидных вод, и по великим рекам Печере и Выми, и за высокими и непроходимыми каменными горами...»
Упоминание Белозерска, относящееся к I веку, связывается в хронологическом рассказе с бегством от моря словен, населявших земли по реке Волхову и у озера Ильмень. Интересно оно тем, что указываются два конкретных географических места бегства: Белое озеро с озером Тинным (озеро Воже) и Дунай — «старожитные страны», а все другие места бегства названы более неопределенно — «иными странами».
О чем это может говорить? Мор, конечно, тяжкое бедствие, но это все же не война, когда преследуемые вражеским войском мирные жители могут бежать «куда глаза глядят». Мор — опустевшая земля, на которой страшно жить. Куда же с нее могут двинуться обессилевшие от болезней люди с детьми, скотом, скарбом? Возвращение на «старожитные места» на Дунае «к родам своим» в этом случае очень понятно — там свои, обжитые земли, там встретят соплеменники, а не страшная неизвестность. А что же тогда Белое озеро — неизвестная земля? Или тоже уже освоенный к этому времени славянами край?
В те же легендарные «дорюриковские» времена северные русские земли постигло еще ж страшное бедствие — нашествие «угров белых», которые разорили и пожгли дотла множество городов и селений. О военных нашествиях на южнорусские земли известно довольно много. Гунны, печенеги, хазары стирали с лица земли мирные славянские поселения Причерноморья, Донских степей, южного Поволжья. Северные же земли всегда слыли дальним и мирным краем, куда не докатывались орды воинственных кочевников. Но так ли это?
Вспомним снова известное и повторяющееся во всех летописях почти дословное известие о приглашении на княжение Рюрика с братьями в 862 году: «Рюрик седе в Новегороде, a Синеус, брат Рюриков, на Белеозере, а Траур в Изборце...»
Среди многочисленных вариантов этого известия интересна запись Пискаревского летописца. В ней есть фраза, отсутствующая в некоторых других изводах: «начаша воевати всюду». В объяснении обстоятельств приглашения князей русские летописцы практически не расходятся. Многочисленные славяно-русские племена и земли, не имея в этот период централизованного управления, начали распадаться. Хорошо всем известный период русской истории XIII—XV веков, называемый периодом феодальной раздробленности, подтверждает реальность возникновения междоусобиц и в более pаннее время. Конец межплеменным столкновениям могла положить только сильная централизованная власть.
Рюриковичи были приглашены в IX веке не одними новгородцами, а представительством многих племен — чуди, слав; кривичей. Вероятно, все они бы готовы признать главенство новых князей и тем самым исключить дальнейшие распри. Возможно, что не все враждовавшие друг с другом родственные племена утихомирили свои споры. Но только ли эти внутренние неурядицы вызвали необходимость «воевати всюду»? Профессиональные князья-воины, имеющие свои дружины, должны были защищать добровольных подданных от внешнего врага. Белоозеро — древнейшие волоки, торговые выходы к западным и северным морским путям... Кого из чужеземцев не прельщали богатства северного края? И «угры белые» хронографа, они же дерзкие викинги скандинавских саг — по-видимому, лишь слабые отголоски малоизвестной ныне, но вряд ли спокойной древней истории Русского Севера.
Летописные известия дают возможность рассмотреть историю древнего Белоозера и с другой стороны. Ближайший потомок Рюрика, великий князь Игорь Рюрикович, по словам Мазуринского летописца, в 950 году «княжил в Киеве и на Великом Новеграде и Пскове и на Белом озери и на всех княжениях и землях российских и восточных и полудне лежащих». Здесь город Белое озеро поставлен в один ряд с древнейшими и крупнейшими центрами русских земель— Киевом, Новгородом и Псковом. Это — реальное основание для поисков на территории Белозерской земли крупных городов и поселений и прежде всего столицы древнего княжества.
