Мертвеца обмывали теплой водой, надевали чистую сорочку и завертывали в белое покрывало или саван, обували в сапоги или башмаки, на голову ему надевали корону. Толпы знакомых и соседей посещали покойника, причем дом оглашался плачем с причитаниями разного характера, выражающим сожаление и скорбь.
Затем посылали за духовенством, и с посланным священнику препровождали водки, меда и пива.
Когда мертвеца клали в фоб, то по какому-то поверью клали ему в рот несколько мелких монет, как будто для издержек в дальней дороге на тот свет, а к гробу привешивали кафтан покойника.
Летом русские хоронили очень скоро, в течение суток, а если по какому-либо случаю погребение откладывалось, то труп во избежание зловония относили в погреб.
Мертвеца выносили из дома покрытым покровом или шубой и непременно на руках; если мертвец был монашеского звания, то несли его монахи или монахини.
Для большей церемонии богатые и знатные нанимали плакальщиц, которые шли по бокам и впереди похоронного шествия, с распущенными волосами и нарочно искаженными лицами. Они кривлялись и вопили, громко вскрикивали и заливались в причитаниях.
Все сопровождавшие фоб шли с зажженными свечами, обвязав платками головы.
Прежде чем следовало гроб опустить в могилу, его открывали и все прощались
Жена или близкий родственник должны были плакать и причитать; а плакальщицы всем хором тоже вторить, причитая. Священник вкладывал в руки покойного отпустительную грамоту; после опущения гроба в могилу все целовали образа, потом ели кутью, непременно каждый в три приема, начиная с близких родственников.
Зимой не спешили хоронить и ставили покойников в церковь, где духовенство служило каждодневную литургию и панихиды, и на восьмой день предавали тело земле.
Для людей бедных было чрезвычайно дорого рыть могилу зимой; поэтому мертвецов ставили в усыпальницы или притворы при колокольнях и там держали до весны.
Весной семейства разбирали своих мертвецов и хоронили на кладбищах. Должность гробокопателей исполняли особые лица за известную плату, как и ныне могильщики.
Бедняки, которым не на что было похоронить, просили милостыню на погребение, никто в этой жертве не отказывал.
Для городских жителей кладбища отводились за городом, но в селах и деревнях кладбища эти помещались при храмах.
Утопленников и удавленников не хоронили на кладбищах. Было убеждение, что если на кладбище похоронить утопленника или удавленника, то за это весь край постигает бедствие; на этом основании в старину народ, приведенный в волнение несчастьем, как, например: неурожаем, мором, эпидемией, выгребал мертвецов из могилы.
Но вообще умерших внезапно на улице, убитых в дороге хоронили в убогом доме. Убогие дома были не только в Москве, но и в других городах. В них также хоронили отверженных, которых считали недостойными кладбища. Воров, разбойников, казненных, как и самоубийц, хоронили в поле или в лесу.
Царское погребение совершалось через шесть недель после смерти, и тело ставилось в домовой церкви в фоб! Крестовые дьяки денно и нощно читали над ним псалтирь и попеременно дневали бояре, окольничные, стольники над усопшим. Между тем по всему государству посылались гонцы, которые во все монастыри и церкви возили деньги для служения панихид, в праздники при служении панихиды ставили кутью. Эти панихиды служились шесть недель каждый день, исключая воскресенье.
В сороковой день кончины совершалось погребение царственной особы. Отовсюду стекались в Москву духовные власти, архимандриты и игумены.
В погребальной процессии впереди шло духовенство; наблюдалось, чтобы важнейшие особы, архиереи и патриархи шли сзади духовенства, за духовными следовали светские сановники, бояре и окольничьи, за ними – царское семейство, а за ним боярыни.
Множество народа толпилось за гробом, без чинов и различного достоинства. Прощания перед опусканием в могилу не было.
Опустив тело в могилу, не засыпали гроба землей, а закрывали каменной доской. Пышность и издержки на погребение соразмерялись со значением усопшей особы, так что погребение царя производилось великолепнее, чем царевичей, а погребение царевичей великолепнее погребения царевен.
Вообще у всех классов 40-й день после смерти определялся на поминовение. Семейные нанимали духовных лиц читать псалтирь по усопшим. Чтение это у иных происходило в двух местах разом: в доме, где умер покойник, и на могиле; для этого устраивался на могиле деревянный голубец или голбец, покрытый сверху рогожею, там стоял образ и каждое утро при зажженной свече монах или церковный дьячок читал псалтирь.
Семейные по покойнику носили скорбное платье, синее или черное, и непременно ветхое, а не новое. В это время траура стыдно было ходить опрятно, как будто это было неуважение к памяти покойного.
Вместе с молитвами об усопших, отправлялись кормы или поминальные обеды. Таких было по желанию родственников и семейных не менее двух и не более четырех: в 3-й, 9-й и 12-й и, наконец, очистительный в 40-й день или сорочины; в этот же день снимался траур.
Чаще всего поминали три раза: толковали, что троекратное поминовение совпадает с переменами, какие испытывает тело в гробу: в третий день изменяется его образ, в девятый распадается тело, в сороковой истлевает сердце.
Затем это троекратное поминовение совпадет с верованием о путешествии души на тот свет: в третий день ангел Господень приводит душу на поклонение Богу. (Якож бо от царя земного послани будут воины привести некоего и, связавши его, поведают ему повеление царево, трепещет же и держащих и ведущих его немилостивно к путному шествию, аще и ангелы от Бога послани будут пояти душу человечу.)
Если в этот третий день совершаются приношения памяти усопшего в церкви, то душа получает утешение в скорби, пребывшие ей от разлучения телесного, и разумеет от водящего ангела, як память и молитва ее ради в церкви Божией и так радостна бывает. С тех пор начинается путешествия ее с ангелом, который показывает ей блаженство рая и муки ада. В девятый день ей дается отдых: душа, сохраняя еще земные привязанности, слетает то к дому, где жила с телом, то к гробу, где лежит тело, в котором была заключена; душа добродетельная посещает место, где она «имеяше обычай делать правду».
Тогда душе грешной указывает ангел места, где она согрешила, и ей необходима для ободрения – молитва церкви.
Наконец, в сороковой день, ангел приводит ее снова к Богу и тогда ей назначается место по заслугам: «Добре держит святая церковь в сороковой день, память сотворяя по усопшем».
Кутья была главной принадлежностью постного обеда. О кутье говорилось так: «Кутья благоверна святым воня; святые бо не едят, не пьют, но воею и благоуханием тем сыти суть».
Обычай поминовения был и во времена язычества и потому к нему примешивались и посторонние обряды, не одобряемые церковью. Так, преподобный Феодосии запрещает ставить по усопшим обеды и ужины, класть на кутью яйца и ставить воду: вероятно, яйца и вода были какими-либо символами древнего языческого поминовения.
Поминовение усопших родственников введено в нашу христианскую религию на основании воспоминаний, быть может, на памяти о лицах, заслуживших себе доброе имя по части своей деятельности, знаменитости, которые успели поддержать честь и имя своему потомству. Действительно, весьма важно для поддержания не только родовой гордости, но даже просто для своей родословной, знать, кто был дед? прадед? от кого я произошел? и прочее. Каждый человек из-за этой родословной ветви имеет часто большую родню; то же самое воззрение имеет закон церковный для каждого вступающего в брак, здесь конечно и бесспорно имеется в виду святое уважение к родной семье, а также к памяти родичей, которую чтить предписывает нам христианский закон.
Итак, память об отживших свое время жизни у нас укореняется непременно вследствие какой-либо особенности деяний или же вследствие подвигов, полезной деятельности и т.д. Так мы помним историческую жизнь Ивана Грозного, Петра I, Екатерину, как замечательных царственных особ, известных по их деятельности; не менее того помним Суворова, Кутузова и других по их воинским подвигам. Но ведь помним благоговением и только.
За своих же родичей мы воссылаем Богу теплые молитвы и даже в известные дни служим панихиды.
В этом случае нам необходимо с вопросом о поминовении усопших лиц обратиться к истории, не почерпнем ли мы там каких сведений; а ведь это весьма важно потому, что иначе никак не можем понять хорошенько, почему мы поминаем лиц усопших, совершенно исчезнувших с лица земли, известных только по имени.
В объяснение всего вышесказанного мы последуем разным писателям:
Мишле говорит, что погребение человека выражает его сочетание с матерью землей, его кормилицей, что памятники суть стражи его и земли. Это, конечно, не ново, напротив, старо, даже: мысль о памятнике ясно говорит о том, что он воздвигается для того, чтобы было всегда возможно найти место, где похоронен усопший, а по надписи узнать, кто он и когда умер. Затем хоронить усопшего, значит, прямо сохранить себя или другого от заразы, так как на поверхности земли разлагающиеся трупы вред и порча воздуха, а следовательно, и дыхания. Мишле увлекается в идеализм, избегая истины.
Но в основах самой древней из религий было то, что по смерти смертного остается навсегда нечто такое, что связует мир внешний с миром духовным. Чествование при погребении умершего было вменяемо в священную обязанность, какая налагалась природой, божеством и волей самих умерших, так, по верованию римлян, согласном с этрусским учением, тени (должно быть, так же, как по-нашему души) являлись три раза в году на землю: в конце августа и в начале октября и ноября. Дни этого таинственного сообщения мертвых с живыми почитались черными или священными. В это время не предпринимали никаких важных дел.
Точно так же и в России, по старому народному поверью, в промежуток между Казанской и Дмитриевым днем или осенней Родительской не начинается свадеб по случаю неблагоприятного исхода.
Праздник всех душ у римлян, хотя языческий, стал в начале X века отправляться Римско-католической церковью. 4 ноября ежегодно и совершенно совпадал с нашей осенней родительской, особенно исполняемой народом. Этот праздник сопровождался молитвами и приношениями об усопших и, как говорит один немецкий ученый, был основан на веровании в чистилище.
Праздник Всех Святых, который отмечается 1 ноября, еще и доныне сопровождается языческими обрядами у шотландцев и у северных поселян Германии и почитается как позднейшее начало зимы, в это время зажигают огни (засидки) и считают их огнями мира и спокойствия покойников и в память сих последних. Так же и в Дании – 2 ноября празднуют память душ, и замечательно то, что в это же время египтяне и персы тоже ублажали тени усопших.
Так воспоминает история о древних поминовениях. Что же касается до Христианских поминок, то они, по словам профессора Снегирева, были остатками блаженного поминовения христианских мучеников, трапезами любви, искаженными впоследствии злоупотреблением.
Святой Августин в беседе своей удивлялся неверию и суеверию тех, которые ставят на гробы покойников кушанье и питье в том убеждении, что души усопших вкушают сии приношения.
В оправдание такого народного убеждения скажем, что все языческие народы были полны веры в то, что и за гробом кушают.
По древним обычаям у немцев, наследник умершего должен был тридцать дней поминать покойника по церковному обряду и в то же время выставлять у себя в окошке те кушанья, которые любил или вообще употреблял усопший.
Отрада душ. В Литве и в некоторых местах Белоруссии перед наступлением поминального или задушного дня простой народ заказывает обедню целым семейством, и в церкви раздают милостыню бедным, а потом по окончании обедни идут на кладбище, где около получаса громко рыдают над могилами своих родственников, и вечером возвращаются домой, где и поминают усопших; тайком готовится пирушка в часовне или в пустом доме близ кладбища, там делают стол с разными блюдами и напитками и вызывают души покойников, зажигая вино и лен, и по цвету пламени судят о явлении душ; призывают следующим образом: «Чего потребуешь, душечка, чтобы попасть на небо? Не хочешь яства и питья, оставь нас в покое; а если не послушаешь просьбы, то во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! Видишь Господний крест!»
В понятии простого народа, что песни, яства и причитания будто бы оставляют отраду душам, находящимся в чистилище, и что будто души покойников за это живым внушают полезную мысль или совет.
В таких местностях, где нет поблизости кладбища, там пир устраивается в доме. Когда стол оканчивается, хозяин дома берет утиральник, то есть полотенце, и один конец его вывешивает за окно, а на другом конце его ставят рюмку водки или стакан воды и кладут по кусочку всех кушаний, приготовленных в честь воспоминания умерших родственников и знакомых. Поверье говорит, что к утру все пропадает, а что остается, то отдают нищим.
В Православной Церкви считается семь Вселенских панихид:
1) В пятницу вечера перед постом Филипповым.
2) В субботу перед Рождеством Христовым.
3) В Мясопустую неделю.
4) Марта 15.
5) В субботу перед сошествием Святого Духа.
6) В субботу перед Петровым днем.
7) В субботу перед Успением Пресвятыя Богородицы.
Поминальные дни. Но главные, общие народные поминки совершаются только в день Радуницы или Пасхи усопших, в Троицкую субботу, в Дмитровскую субботу (по осени) и в Покровскую субботу.
В церковном уставе, изданном в 1668 году, предписывается 1 октября посылать на убогие дома архимандритов и прочее духовенство для совершения общих панихид.
Совершение поминовений в Дмитровскую субботу установлено после Куликовской битвы по совету преподобного Сергия Великим князем Димитрием Иоанновичем Донским и ежегодно отправляется между 18 и 26 числами октября для празднования памяти воинов, положивших «живот свой» в этой битве. А по указу Императрицы Екатерины И, 1760 года августа 17, чин этого поминовения перенесен на 29 августа, в день усекновения главы святого Иоанна Крестителя Господня.
Дмитровская суббота свое название получает кроме имени Донского, как установителя, также от имени святого Дмитрия Солунского, празднуемого церковью 26 октября.
В Костромской губернии и в смежных Дмитровская суббота называется Дедовой. Там существует поверье, что если в эту родительскую будет оттепель на раннем зазимье, то на «дедовой неделе родители отдохнут».
Дмитровская родительская суббота более чем другие уважается народом как по удобству времени, так и по обилию в эту пору всякого продовольствия, наконец, по старинному обычаю. В это время поселяне пекут пироги, блины, а в Смоленской губернии лепешки из теста разных клиновидных форм, также кутью (иначе канун), кисель с сытою и молоком, брагу и пиво.
По окончании панихид оделяют священников и причт пирогами и блинами, и это обыкновение обратилось в народную поговорку: «Не всегда поповым ребятам Дмитриева суббота».
В дни поминовений обыкновенно приходят на кладбище и после заупокойных панихид, кто чем может, поминают покойников. В кормчей книге запрещены были всякие пирования, попойки и возлияние вина и напитков; но однако же обычай пировать
на могилах усопших родственников остается существующим и до сих пор.
Причитания по усопшим, вытье, голошение: так вообще называется плач по покойнику, не безмолвный, не простой истерический безмолвный припадок, допускающий потерю слез часто без звука или сопровождаемый всхлипыванием и по временам стонами. Нет, это печальная песнь потери, лишения, которой автор сам потерпевший или понесший лишение. Авторами таких причитаний являются преимущественно женщины деревенские. Женщина или девушка, обливаясь горючими слезами об умершем родственнике или родственнице и будучи не в состоянии затаить в себе душевной тревоги, упадет на гроб или на могилу, где скрыты дорогие ее сердцу останки, и, то ударяя себя в грудь, то обнимая фоб, то ударяясь об могилу, плачет, выражая на распев в форме старинных народных песен слово, сказанное ею от души, от сердца и часто глубоко прочувствованное, иногда даже носящее в себе глубокий отпечаток народной легендарности.
Вот, например, как плачет
Дочь по отцу
Со восточной со сторонушки
Подымалися да ветры буйные
Со громами да со гремучими,
С молоньями да со палючими;
Пала, пала с небеси звезда
Все на батюшкину на могилушку...
Расшиби-ка ты, громова стрела.
Еще матушку да мать-сыру землю!
Развались-ко ся ты, мать-земля,
Что на все четыре стороны!
Скройся-ко да гробова доска,
Распахнитеся да белы саваны?
Отвалитеся да ручки белые
От ретива от сердечушка.
Разожмитеся да уста сахарныя!
Обернись-ко ся да мой родимый батюшка
Перелетным ты, да ясным соколом,
Ты слетай-ко ся да на сине море,
На сине море, да Хвалынское,
Ты обмой-ко, родной мой батюшко,
Со белова лица ржавчину,
прилети-ко ты, мой батюшко,
На свет ет да на высок терем,
Все под кутисе да под окошечко,
Ты послушай-ко, родимый батюшко.
Горе горьких наших песенок.
Старуха по старику
На кого ты, милый мой, обнадеялся?
И на кого ты оположился?
Оставляешь ты меня, горе горькую,
Без теплова свово гнездышка!..
Не от кого то горе горькой,
Нету мне слова ласкова,
Нет-то мне слова приветлива.
Не-то у меня, горе горькие,
Ни роду-то, ни племени,
Ни поильца мне, ни кормильца.
Остаюсь-то я, горе горькая,
Старым-то я, старешенька,
Одна да одинешенька.
Работать мне – изможенья нет.
Нет-то у меня роду-племени;
Не с кем мне думу думати,
Не с кем мне слово молвити:
Нет у меня милова ладушки.
Нет сомнения, чему, конечно, найдутся у нас указания, что причитания и вой, шедших за гробом, принадлежат к обрядам языческим. Петр I по случаю кончины царицы Марии Матвеевны, супруги царя Федора Алексеевича, в 1715 году, запретил при погребении выть, приговаривать и рваться над умершим.
Еще у древнего Гомера упоминаются причитания над трупом Гектора. Литовцы также при погребении усопших употребляли причитания сходные с русскими простонародными, в которых выражали сожаления и предлагали вопросы покойнику с тем, что выражали нечто вроде укоризны за потерю жизни или за преждевременный переход в другую жизнь, говоря в причитаниях укор покойнику за смерть.
У них также в третины, девятины, сорочины делались поминки».
ПОХОРОННЫЕ ПРИЧИТАНИЯ
В качестве примера приводим несколько похоронных причитаний (по книге «Русские народные песни»), которые являются неотъемлемой частью ритуала. В частности – цикл причитаний «Плач вдовы по мужу», записанный в прошлом веке фольклористом Е.В. Барсовым.
Укатилося красное солнышко
За горы оно да за высокие,
За лесушка оно да за дремучие,
За облачка оно да за ходячие,
За часты звезды да подвосточные!
Покидат меня, победную головушку,
Со стадушком оно да со детиною,
Оставят меня, горюшу горегорькую,
На веки-то меня да вековечные!
Никак ростить-то сиротных мне-ка детушек!
Будут по миру оны да ведь скитатися,
По подоконью оны да столыпатися,
Будет уличка ходить да не широкая,
Путь-дороженька вот им да не торнешенька.
Без своего родителя, без батюшка
Приизвиются-то буйны на них ветрушки,
И набаются-то добры про них людушки,
Что ведь вольные дети безуненные,
Не храбры да сыновья растут безотние,
Не красны да слывут дочери у матушки!
Глупо сделали сиротны малы детушки,
Мы проглупали родителъско желаньица,
Допустили эту скорую смеретушку,
Мы не заперли новых сеней решетчатых,
Не задвинули стекольчатых околенок,
У ворот да мы не ставили приворотчичков,
У дубовыш дверей да сторожа/лелей,
Не сидели мы у трудной у постелюшки,
У тяжела, крута складного зголовьица,
Не глядели про запас мы на родителя, на батюшка,
Как душа да с белых грудей выходила.
Очи ясные с белым светом прощалися;
Подходила тут скорая смеретушка,
Она крадчи шла злодейка-душегубица,
По крылечку ли она да молодой женой,
По новым ли шла сеням да красной девушкой,
Аль калекой она шла да перехожею;
Со синя ли моря шла да все голодная,
Со чиста ли поля шла да ведь холодная,
У дубовых дверей да не стучалася,
У окошечка ведь смерть да не давалася,
Потихошеньку она да подходила
И черным вороном в окошко залетела.
Мы проглупали, сиротны малы детушки,
Отпустили мы великое желаньице!
Кабы видели злодийную смеретушку,
Мы бы ставили столы да ей дубовые,
Мы бы стлали скатерти да тонкобраные,
Положили бы ей вилки золоченые,
Положили б востры ножички булатные,
Нанесли бы всяких яствушек сахарниих,
Наливали бы ей питьеца медвяного,
Мы садили бы тут скорую смеретушку
Как за этыи столы да за дубовые,
Как на этыи на стулъица кленовые,
Отходячи бы ей низко поклонялися
И ласково бы ей тут говорили:
«Аи же ведь скорая смеретушка!
От Господа распятого, знать, создана,
От владыки на сыру, знать, землю послана
За бурлацкима удалыма головушкам!
Ты возьми, злодей скорая смеретушка,
Не жалею я гулярна цветна платьица;
Ты жемчужную возьми мою подвесточку,
С сундука подам платочки лавентеровы,
Со двора возьми любимую скотинушку.
Я со стойлы-то даю да коня доброго,
Со гвоздя даю те уздицу тесмяную,
Я седелышко дарю тебе черкасское,
Золотой казны даю тебе по надобью!
Не бери только надежноей головушки,
Не сироть только сиротных малых детушек,
Не слези меня победноей головушки!»
Отвечала злодей скорая смеретушка:
«Я не ем, не пью в домах да ведь крестьянскиих,
Мне не надобно любимоей скотинушки,
Мне со стойлы-то не надо коня доброго,
Мне не надо златой казны бессчетноей,
Не за тым я у владыки-света послана!
Я беру да, злодей скорая смеретушка,
Я удалые бурлацкие головушки.
Я не брезгую ведь, смерть да душегубица,
Я ни нищиим ведь есть да ни прохожиим,
Я не бедныим не брезгую убогиим».
Тут спроговорит вдова благочесливая:
«Видно, нет того на свете да не водится,
Что ведь мертвые с погоста не воротятся,
Хоть не дальняя дорожка – безызвестная,
Не лесные перелески – мутарсливые.
Глупо сделали сиротны малы детушки –
Не сходили мы во улички рядовые
Не дошли да мы до лавочки торговыя,
Не купили лист бумаженьки гербовыя,
Не взыскали Писарев да хитромудрыих,
Не списали мы родителя то батюшка
На портрет да его бело это личушко,
На эту на гербовую бумаженьку
Ею желты бы завивные кудерышки,
Ею ясно развеселое бы личушко,
Прелестны бы учтивые словечушки,
Велико бы родительское желаньица!
Как подрастать станут стротны малы детушки,
По сеням да станут детушки похаживать,
Из окошечка в окошечко поглядывать,
На широкую на уличку посматривать;
Приходить стане разливная красна веснушка,
Повышают снежечки со чиста поля,
Повынесе ледочки со синя моря,
Как вода со льдом ведь есть да поразольются,
Быстры риченьки с гор да поразойдется
Протекут да ведь мелки малы риченьки
Во это в океян да сине морюшко,
Как пойдут наши суседи спорядовые
На трудну на крестьянскую работушку,
Будут пахари на чистый на полюшках
Севцы да на распашистых полосушках,
Малы детушки на мать станут поглядывать,
Сироту да меня, вдовушку, выспрашивать:
«Ты послушай, сирота же вдова матушка!
Уже те да есть родитель-то наш батюшка?»
Тут я б выняла гербовый лист бумаженьку,
Показала бы сердечным малым детушкам!
Еще скажут-то сиротны малы детушки:
«Кто же пойде на распашисты полосушки?
Как у нас да ведь родитель наша .матушка,
Нету пахаря на чистыих полосушках,
Сенокосца на луговых нету поженках,
Рыболовушка на синем не Онегушке!»
Тут я спахнуся, кручинна вся головушка,
За свою да за надежную сдержавушку.
Ушибать стане великая тоскичушка,
Унывать стане ретливое сердечушко:
Да как рость-то сиротных малых детушек?
Обращаясь к соседям, вдова падает им в ноги и продолжает:
Поклоню да свою буйную головушку,
Покорю свое печальное сердечушко
Я с этой вышины да со сырой земли,
Своим милым спорядовыим суседушкам:
«Не откиньте-тко вдову вы бесприютную
Со обидныма сиротными детушкам,
Да вы грубым словечком не обидьте-ткось,
Да вы больным ударом не ударьте-ткось!
Как пойдут мои сиротные к вам детушки,
По вашему крыльцу да по переному,
Не заприте-тко новых сеней решетчатых,
Допустите в тепловито свое гнездышко,
Ко дверя.м да вы на дверную на лавочку,
Да вы милостину им туг сотворите-тко,
Сиротам моим бессчастным малым детушкам,
Вы на добрые дела их научите-ткось!»
Как допреж сего, до этой поры-времечка
Была в живности любимая семеюшка,
Маломощному суседу не корила,
Была гордая ведь я да непоклонная,
Я с суседями была да несговорная!
Не начаяла я горя, не надияласъ,
Что разлукушки с законной со державушкой,
Что останусь, сирота – вдова бессчастная,
Я со этой станицей неудолъноей,
Со малыма сердечными детушками!
Как жила я с надежной головушкой,
Была счастлива ведь я да все талонная,
Вдруг знать, счастье то суседи обзавидали,
Добры людушки меня да приобаяли,
Черны вороны талан, знать, приограяли,
Видно, участь ту собаки приоблаяли!
Как по моему великому несчастьицу
Тут проклятая злодийка-бесталанница
Впереди меня злодийка уродилася,
Впереди меня в купели окрестилася
Как жила я у желанных родителей
Во своем да я прекрасном девичестве,
Изнавешена была я цветным платьицом,
Изнасажена была я скатным жемчугом.
Мои милые, желанные родители
Туг повыбрали судимую сторонушку,
Мне по разуму млада сына отецкого;
Отпущали на судиму как на сторонушку,
Отдавали за млада сына отецкого,
Знать, не участью-таланом награждали,
Знать, великиим бессчастьем наделяли!
Уж как это зло великое бессчастьицо
Впереди меня злодейно снаряжалося,
На судимую сторонушку справлялося,
Во большом углу бессчастьицо садилося,
Впереди да шло бессчастье ясны.м соколом,
Позади оно летело черным вороном!
Впереди оно, бессчастье, не укатится,
Позади оно, злодийно, не останется,
Посторонь оно, злодийно, не отшатится!
Кругом около бессчастье обстолпилося,
Всем беремечком, злодийно, ухватилося
За могучие оно да мои плечушки!
При выносе покойника вдова вопит:
Не спешите-ткосъ, спорядные суседушки,
Вы нести мою надежную семеюшку
Со этого хоромного строеньица!
Ты прощайся-ко, надежная головушка,
С этым добрым хоромным строеньицам,
Со малыма сердечными детушками,
Ты со этой-то деревней садовитою,
Ты со волостью этой красовитою,
Ты со этьма спорядныма суседушками!
Вы простите спорядовы еси суседушки,
Мою милую надежную семеюшку,
Вы любимую законную сдержавушку
Во всех тяжкиих его да прегрешеньицах
Сесветным его да все живленъицом.
Вы не спомните, спорядные суседушки,
Уж вы злом его не спомните-тко, лихостью!
Затем, обратившись ко вдове-соседке, если она оказывается при этом, продолжает:
Я гляжу-смотрю печальная головушка,
На тебя смотрю, спорядную суседушку,
На тебя да я, вдову благочесливую!
Отдали ходишь, суседушка, туляешъся,
Со мной на речи, победнушка, не ставишься,
На сговор со мной печальна не сдаваешься,
Видно, в живности надежная головушка,
Ты в прохладноей живешь, да видно, жирушке.
А если есть дети – прибавляет:
Знать, не ростишь ты сиротных малых детушек.
Видно, нет в сердце великой кручинушки,
Нет обидушки в ретливом, знать, сердечушке!
Не попустишь ты, суседушка, зычен голос,
Ни умильного, складного причитаньица,
Знать, боишься ты великого бессчастьица,
Уж какого е злодейна бесталаньица!
Знаю-ведаю, кручинная головушка,
Про твое да горе горькое живленьице,
Ведь ты ростишь-то сиротных также детушек,
Во маетной, во бобыльской растишь жирушке!
Не одны родители хотя нас отродили,
Одным участью-таланом наделили!
Да ты слушай же, бессчастная суседушка,
Хоть головушка твоя да безначальная,
Сердечушко твое да беспечальное,
Мы с тобой да свет спорядная суседушка,
Во бесчастный день во пятницу засияны,
В бесталанный день во середу вспорожены;
Как во ту пору родитель спородила,
Когда кузнецы во кузницах стояли,
Часовые на часы да прибиралися,
Как булат это железо разжигали,
Как железны обручи ковали
На наши на бессчастные сердечушка,
На нашу на победную утробушку.
Да ты слушай же горюша бесприютная!
Кабы знала ты, спорядная суседушка,
Про мою да про велику бы невзгодушку,
Про эту бы несносную обидушку!
Как сегодняшним Господним Божьи-м денечком
Без воды да резвы ножки подмывает,
Без огня мое сердечко разгоряется,
Ум за разум у бессчастной забегает,
Буйна голова без ветрышка шатается!
Если станут унимать, вдова вопит:
Дайте волюшку, спорядные суседушки!
Не жалейте-тко печальной горюшицы,
Не могу терпеть, победная головушка,
Как болит тоска великая тоскичушка!
Со кручинушки душа с грудей не выдет,
Мое личушко ведь есть да не бумажное!
День ко вечеру теперь да коротается,
Леса к зени-то теперь да приклоняются
Красно солнышко ко западу двигается,
В путь-дороженьку надежа снаряжается,
Сирота бедна вдова да оставляется
Со бесчастною со станицей детиною!
Подойдите-тко, сиротны малы детушки,
Вы ко этоей колоде белодубовой,
Вы ко спацливу родителю ко батюшку!
Вы спросите про великое желаньице –
Вам ведь в ком искать великою желаньица
И ласковых прелестныих словечушек.
Уже так мне-ка победноей, тошнехонько!
Путь-дороженька теперь да коротается,
Вси отцы-попы духовные сбирают,
Оны Божий-то церкви отпирают,
Оны Божий-то книги отмыкают,
Воску ярого свечи да затопляются,
Херувимские стихи тут запеваются!
Соседка отвапливает:
Ты послушай же, спорядная суседушка,
Что ведь я скажу, кручинная головушка!
Тебе времечко, суседушка, выспрашивать
Про мое да про победное живленьицо.
Мне и в вешной день кручинушки не высказать,
Мне в осеннюю неделюшку не выпомнить;
Этой злой да все вдовинноей обидушки
Мне на вешной лед досадушки не выписать,
Хитромудрым писарям да им не вычитать,
Как другой живу учетной долгой годышок,
Как я рощу-то сиротных малых детушек,
Накопилося кручинушки в головушку,
Все несносныя тоскичушки в сердечушко;
У меня три поля кручинушки насияно,
Три озерышка горючих слез наронено.
Во победноем сиротскоем живленьице,
Во бобыльной во сиротской живу жирушке,
За бобыльскиим столом да хлеба кушаю,
Я не знаю же, победная головушка,
Кое день, кое темная е ноченька,
Кое Светлое Христово Воскресеньицо.
Мы с тобой, моя спорядная суседушка,
Перед Господом Владыкой согрешили, знать;
Видно, тяжкого греха да залучили!
Мы в воскресной день во церковь не ходили,
Мы молебенов, горюши, не служили
Как Пречистой, Пресвятой да Богородице,
Мы не ставили свечи да все рублевые,
Мы не клали пелены да все шелковые,
От желаньица мы Богу не молилися,
От усердия Владыку не просили мы
Про своих да про законныих сдержавушек!
Чтобы Господи дал доброго здоровьица,
Он настаивал бы им долгого бы векушку.
Знать, за наше за велико прегрешеньицо
Дал им Господи тяжело нелюженьицо,
Прислал Господи сам скорую смеретушку.
Укоротал Господь долгой-то им векушко,
Обсиротил на победныих головушек,
Без своих жить без законныих сдержавушек!
Да как ростить-то сиротных малых детушек?
Надо поскоки держать да горносталевы,
Поворотушки держать да сера заюшка,
Надо полет-то держать да соловьиной;
Нам на лавочке горюшам не посеживать,
Нам за прялочкой саженки не дотягивать,
У дубовой надо грядки не постаивать.
Уж как ростить-то сиротных лшлых детушек
Резвы ноженьки у нас да все притопчутся,
Белы рученьки у нас да примахаются.
Сила могуча во плечушках придержится,
Без морозушку сердечко прирастрескает.
Как живучи без законноей сдержавушки,
Принакопится злодийской тут кручинушки –
Не высказывай во добрые во людушки!
Ты повыбери слободну пору-времечко,
Ты выдь-ко там ко быстроей ко риченьке,
Сядь, победнушка, на крутой этот бережок,
Прибери да неподвижной синий камешок;
Тут повыскажи обидную обидушку,
Руги слезушки, горюша, в быстру реку;
Камышок от рички не откатится,
В добры люди кручина не расскажется,
Не узнают того добрые-то людушки.
Затем, обратившись к покойнику, соседка-вдова продолжает:
Мне-ка сесть было, печальноей головушке,
Мне ко этому спорядному суседушку!
Да ты слушай, спорядовой мой суседушко,
Да как сойдешь ты на иное живленьице –
На второе на Христово как пришестие,
Не увидишь ли надежноей головушки.
Ты порасскажи, спорядной мой суседушко,
Про мое да про несчастное живленьицо,
Про мое да сирот малых возрастаньицо!
Как во этых два учетных долгих годышка,
Прискудаласъ вся сиротная моя жирушка,
Разрешетилосъ хоромное строеньица,
На слезах стоят стекольчаты околенки,
Скрозъ хоромишки воронишки летают,
Скрозъ тынишка воробьишечки падают,
Большака нету по дому – настоятеля,
Ко крестьянской нашей жирушке правителя,
Задернили вси распашисты полосушки,
Лесом заросли луговы наши поженки!
Ты порасскажи, спорядный мой суседушко,
Скажи низкое поклонно челобитьицо
От меня скажи, печальной от головушки,
От сиротного от малого от дитятка!
Глупо сделала кручинная головушка, –
Не писала скорописчатой я грамотки,
Я не клала-то по праву тебе рученьку,
Ты бы снес ю на второе на пришестие!
Може, вольная была бы тебе волюшка
От этого Владыки от Небесного,
Може, с ду-другом суседушки свидались бы.
Вы на стретушку бы шли да ведь среталися,
Ты бы отдал скорописчатую грамотку!
На словах скажи ж, спорядной мой суседушко,
Ты про мое про бессчастное живленьицо,
Про бобыльную сиротску мою жирушку.
У меня, да сироты нонь бесприютной,
Золотой казны на грех да не случилося,
Как по моему вдовиному несчастьицу
Были лавочки теперечко не отперты.
Нонь купцов да все во лавках не сгодилося,
Лист-бумаженьки в продаже не явилося,
Писарев да по домам-то не случилося!
Все по моему несчастному живленьицу
Как у этых Писарев да хитромудрыих,
Отчего у их чернильницки скатилися,
Как чернила по столу да проливалися,
Лебединые пера да притупилися?
Как бессчетная была бы золота казна,
Писаря-то бы меня не боялися,
Написали б скорописчатую грамотку!
Не утаи, скажи, спорядной мой суседушко,
Моей милоей законноей сдержавушке:
Как после своей надежноей головушки
Я по земским избам да находилася,
У судебных-то мест да настоялася,
Без креста-то ведь я Богу намолилася,
ез Исусовой молитовки накланялась,
Всем судьям, властям ведь я да накорилася.
После отпевания овдовевшая вопит:
Что стою, бедна головушка, задумалась,
Чужих басенок, победнушка, ослухаласъ!
Дивоватъ да ведь будут мне-ка людушки:
Знать, на радости стою да на весельице,
Снаряжаю я законную сдержавушку
Как во жирную бурлацку во работушку!
Не в бурлакушки спущаю того вольные,
Не по эту золоту казну довольную;
Я гляжу-смотрю, печальная головушка, –
Перед Спасом-то свечи да догоряются,
Херувимские стихи да допеваются,
Божьи книги теперь да запираются.
Спасет Бог да вас, отцы-попы духовные,
Спаси Господи служителей церковныих,
Что послушали победную головушку
Потрудились – шли во церковь во священную,
Что вы душеньку его да отпевали,
Телеса-то вы его да погребали!
Накрывают эту бедную головушку
Уже этоей доской да белодубовой,
Опускают-то во матушку сыру землю,
Во погреба его да во глубокие!
Ой, тошным да мне, победнушке, тошнешенько!
Нонь я дольщица Никольской славной улицы,
Половинщица Варварской славной буявы,
Нонь я дольщица великоей кручинушки,
Половинщица злодийной я обидушки!
Мне куды с горя, горюше, подвватися?
Рассадить ли мне обиду по темным лесам?
Уже тут моей обидушке не местечко,
Как посохнут вси кудрявы деревиночки!
Мне рассеять ли обиду по чистым полям!
Уже тут моей обидушке не местечко
Задернят да вси распашисты полосушки!
Мне спустить ли то обиду во быстру реку?
Загрузить ли мне обиду во озерышке?
Уже тут моей обидушке не местечко
Заболотеет вода да в быстрой риченьке,
Заволочится травой мало озерышко!
Мне куды с горя, горюше, подеватися,
Мне куды, бедной, с обидой укрыватися?
Во сыру землю горюше наб вкопатися!
Сиротать будут сиротны малы детушки,
Будут детушки на улочке дурливые,
Во избы-то сироты да хлопотливые,
За столом-то будут детушки едучие!
Станут по избы ведь дядюшки похаживать
И невесело на детушек поглядывать,
Оны грубо-то на их да поговаривать:
Ох уж вольные вы дети, самовольные!
Станут детушек-победнушек подергивать
В буйну голову сирот да поколачивать.
У меня ж тут, у бедной у головушки,
У меня совьется тоска неугасимая,
Я взмолюсь да тут ко матушке сырой земле:
«Ты прими да меня, матушка сыра земля.
Схорони меня с сиротным малым детушкам!»
Когда умершего зароют, вдова припадает к земле и вопит:
Приукрылся нонь надежная головушка
Во матушку ведь он да во сыру землю,
В погреба ведь он да во глубокие!
Призарыли там надежу с гор желтым песком,
Накатили туг катучи белы камешки!
Прозабыла я, кручинная головушка,
Доспроситъся у надежной у державушки:
Когда ждать в гости любимое гостибищо?
Во полоночь ли ждать по светлому мисяцу,
Али в полдень ждать по красному по солнышку?
Аль по утрышку да ждать тебя ранешенько,
Аль по вечеру да ждать тебя позднешенько?
Не утаи, скажи, надежна мне головушка;
Уложу своих сердечных малых детушек
Я на эту на спокойну молу ноченьку,
С горя сяду под косевчатым окошечком,
Со обиды под туманное околенко,
Сожидатъ буду надежну тя головушку,
Покажись, приди, надежная головушка,
Хоть с-под кустышка приди да серым заюшком,
Из-под камышка явись да горнасталюшком!
Не убоюсь, бедная кручинная головушка,
Тебя стричу на крылечике перенаем,
Отворю да я новы сени решетчаты,
Запущу да в дом крестъянску тобя жирушку.
Ты no-старому приди да по-досюльному,
Большаком ты в дом приди да настоятелем.
Видно, нет того на свете да не водится,
Что ведь мертвые с погоста не воротятся,
По своим домам оны да не расходятся,
Едина стоит могилушка умершая!
У меня да у печальной бы головушки,
Кабы было золотой казны по надобью,
Я бы наняла ведь плотничков-работничков,
Я бы сделала кивоты белодубовы
Я на эту на могилушку умершую,
Чтобы белыим снежком не заносило бы,
Частым дождичком могилы не залило бы,
Мурава трава на ней тут вырастала бы,
Всяки разные цветочки расцветали бы!
Я бы почасту туда стала учащивать.
Я бы подолгу ведь там стала усеживать!
У меня, да как печальной бы головушки,
В полном возрасте сердечны были детушки,
Они б ставили кресты животворящие
На этой бы могилушке умершеей,
На родителя-кормильца света батюшка.
Возвратившись с погоста, вдова останавливается у крыльца своего дома и рыдает, причитая:
Я приехала, печальная головушка,
Я от этой церкви Божьей посвященной,
Я со той могилушки умершей,
Там оставила любимую семеюшку,
Я во матушке оставила сырой земле!
Нонь гляжу-смотрю, печальная горепашица,
Я на это на хоромное строеньице,
Повону – стоит палата грановитая,
Понутру – стоит тюрьма заключевная,
На слезах стоят стекольчаты околенки,
При обидушке косевчаты окошечка,
Отшатилося крылечко перенос
От этого хоромного строеньица,
Разрешетились новы сени решетчаты;
Мне нельзя пройти, кручинной головушке,
Во это хоромное строеньица!
Повзыщу пойду любимую семеюшку
Я по этому хоромному строеньицу,
На этом ли сарае колесистом,
Во этом ли дворе я хоботистоем –
Не залагат ли он ступистой лошадушки,
Не поезжат ли во темны леса дремучие?
Не могу найти, печальная головушка!
Вы сжалуйтесъ-ко, спорядные суседушки,
Засмотрите-тко печальную головушку,
Не покиньте сироту вы горегорькую
Со сердечными малыма детушками!
Сирота ведь я, горюша бесприютная,
Нонь позябну я холодной, студеной замой,
Нонь помучусь я голодной смеретушкой;
Нигде нету-то талой талиночки,
Ни в ком нету мне великого желаньица:
Как-то жить буде печальной мне головушке?
Если молода:
Не порой да моя молодость прокатится,
Голова моя не вовремя состарится!
Надо жить бедной горюшице умиючи,
По уличке ходить надо тихошенько,
Буйну голову носить надо низешенько,
Наб сердечушко держать мне-ка покорное
Ко тыим суседям спорядовыим,
Не обидели б сиротной молодой вдовы!
Соседка к молодой вдове:
Не неси гневу, кручинная суседушка,
На меня ты, на приближную свою подружку,
Что придам тебе духовна ума-разума
В бесталанную твою да я головушку!
Ты послушай хотя ж причеть нехорошая,
Ты воспомни хоть наказы нелюбимые:
Как поели своей любимой семеюшки
Затюремничкой ведь ты да не насидишься,
Прозабудешь всю великую кручинушку,
Прооставишъ всю злодийную обидушку!
Не носи да свое цветное ты платъицо,
Не держи да ты любимой покрутушки,
Будут зариться ведь многи столько людушки,
Приласкаться-то удалы станут молодцы,
Будут ласково тебя да уговаривать,
Что возрастим мы сердечных твоих детушек,
Воспитать тебя мы будем, мать безмужнюю!
Не окинься, бедная вдовушка молодая,
Ты на этых на удалых добрых молодцев,
На баску их молодецкую походочку,
На их цветно ты гулярное на платьицо!
Не окинься на красу-басу с угожеством,
Ни на желтые завивные кудерышки,
На учливу, чваковиту поговорюшку,
Не прикинься к ихным ласковым словечушкам!
Живут ласковы словечушки обманчивы
И прелестной разговор их да надсмечливой;
С уму с разуму оны тебя повыведут,
Не честь-хвала тебе буде вдовиная
Красоту сменять, победна, на бесчестьицо,
Свой тот разум на великое безумьицо!
Тут не хлебушки тебе да не надиюшка,
Твоим детушкам ведь тут не приберегушка,
Еще слухай-ко, кручинная головушка:
Как пройдет худа слава нехорошая,
Тут отрекнется порода именитая,
Не потужат по победной твоей бедности,
Говорить да станут сродчи-милы сроднички:
«Эха вольная вдова да самовольная,
За шальством пошла она да за безумьицом,
Много суровьства стало – больше удали!
Без своей да без надежной головушки
Стала хорошо ходить да деватися,
Стала добела она да намыватися,
Уж как речь стала у ей не постатейная,
Разговорушки у ей да нехорошие.
Ты послушай-ко, кручинная головушка,
Хоть хорошо да скажут люди –
Не дарить их стать!
Будет грубо тебе скажут – не бранить их стать!
Все за благо ты, горюша, принимать будешь,
Небылицу ты, горюша, да напрасницу!
Как о Светлом Христове Воскресенъице,
О владычном ли Господнем Божьем праздничке
Хоть пойдешь во церковь посвященную,
Пустословье про тебя как река бежит,
Напрасничка ведь е как порог шумит,
Говорят да бают люди потихошеньку,
Что не Господу пошла Богу молитися,
За гульбой пошла она да за гуляньицем,
По подруженькам пошла да нехорошиим!
Во глаза да недоростки посрекаются,
Что гулять да от сердечных ходит детушек,
Ты послушай-ко, кручинная головушка,
Ты оставь да свои прежние гуляньица,
Забывай да свое прежне доброумъицо,
Не смеши да многих добрых столько людушек,
Не бесчести свое род-племя любимое,
Зудой славы на тебя бы не наздынули,
В чистом поле бы вороны не награялись!
Ими совесть ты во белом своем личушке,
Стыд-бесчестъице во ясных держи очушках,
Весела ходи, горюшица, не смейся-тко,
При тоскичушке ты будь, слезно не плачь бедна.
Еще слухай-ко, кручинная головушка,
Будешь жить да без надежной как семеюшки
Во сколотной, во маетной этой жирушке,
Не клони дав сон ты буйноей головушки,
Ты по утрышку вставай, не засыпайся-тко,
Не велико хоть крестьянство – управлять надо!
Ходи к добрым ты людям на беседушку,
Посоветуй о крестьянской о работушке.
Тут крушить будет ретливое сердечушко,
Хоть ты выйдешь ко спорядным суседушкам,
На раздий да ты великой кручинушки,
Спамятуешъ меня, бедную-победную,
Ты воспомнишъ мою причетъ нехорошую,
Тебе слюбятся наказы нелюбимые!
На другой день, приближаясь к погосту, вдова вопит:
Слава Богу теперь да слава Господу!
Путь-дороженька теперь скороталася,
Друг могилушка в глаза да показался,
Постою, бедна горюша, нонь подумаю,
Умом-разумом, горюша, посмекаюся –
Пришло три пути широких, три дороженька
Во улички она да во рядовые,
Во лавочки она да во торговые,
Как другая путь – широкая дороженька
Во церковь эту Божью посвященную;
И как третья путь – широкая дороженька
На эту на могилушку умершую,
Ко моей она надежной головушке.
Мне во улички ль пройти да во рядовые,
Аль во лавочки пройти мне во торговые.
Я вдова теперь е да молодешенька,
Ум тот разум во головушке глупешенек.
Как во лавочках купцы стоят молодые,
На словах оны, купцы, да ведь ученые,
Как на двух оны словах да приобают,
На удачливых речах да приласкают,
На сговоры тут, горюшка, приокинуся.
На молодыих купцов как приобзарюся,
Позабуду тут любимое гостибищо;
Подивуют мне-ка добрые молодушки:
Позабыла нонь сердечную головушку,
Видно, нет в сердце великой кручинушки!
Я пройду лучше в церковь посвященную,
Я поставлю там свечу да все рублевую,
Попрошу да там попов-отцов духовных,
Сослужили бы обидню полуденную,
За обидинкой молебенок пропели бы,
Оны Господу-то Богу помолились бы,
Возвращусь да с Божьей церкви посвященныя
Я на эту на могилушку умершую.
Край пути нашла, горюша, перепутьицо,
Край дороженьки любимое гостибищо.
Нонь раздумалась печальная головушка:
Я вночесь да спала темной этой ноченькой,
Прилетали перелетны малы птиченьки,
Малы птиченьки летели-то незнамые,
Прилетал да этот мелкой соловеюшко
Друга птиченька – орел да говорючий.
Соловеюшко садился под окошечко,
Как орел да эта птица на окошечко,
Соловей стал потихошеньку посвистывать
Как орел да жалобненько выговаривать.
Оны тоненьким носочком колотили,
Человечьим оны гласом пригласили,
От крепко сна меня тут разбудили
И в потай мне-ка, победной, говорили:
«Ай же, стань-ко, вдова, да пробудися,