В истории мемуаристики сочинения педагогов, для которых профессиональное служение делу образования и воспитания явилось смыслом, средоточием их жизни, занимают совершенно особое место. К слову сказать, круг наших отечественных сочинителей от педагогики не столь уж широк. На то существовало и существует немало причин, но, пожалуй, весомее всего две. Первая - заключена в том, что представители довольно-таки массовой педагогической профессии почти постоянно, едва ли не от века, лишаются самим обществом именно того, к чему это общество в своих бесчисленных декларациях к учителю и призывает, - реальной свободе творчества. Законодательство об образовании и последующие нормативные акты о школе, об учителе регламентируют педагогическую деятельность до такой степени, что для самовыражения педагога не остается ни времени, ни пространства.
Другая причина скованного строя души педагога, в значительной мере обусловленная первой, - свойства психологического. Стандартизованный не только в содержании, но и в формах обучения и воспитания, даже критически оценивающий свою работу педагог, вставший на путь самостоятельных исканий, не без опаски берется за перо для того, чтобы дерзнуть высказаться печатно, обнажить давно обуревающие его и не дающие ему покоя сомнения, поделиться своими сокровенными суждениями о наболевшем.
В этом - неподражаемая особенность педагогических мемуаров, авторы которых, перенеся центр тяжести в повествовании на описание того, что составляет общественную злобу, своему "я" оставляют как бы роль внешнего, но явно неравнодушного наблюдателя. Их очевидные симпатии и антипатии легко обнаруживаемы, их педагогическое кредо так и сквозит в каждом повороте их речи, в оттенке интонации, с какой они трактуют предмет своего разговора - воссоздают ли картинку из собственного детства, воспроизводят ли диалог с уже ушедшим из живых собеседником, аттестуют ли очередную школьную реформу, - не имеет значения. Беспристрастного педагога-мемуариста встретить невозможно.
Не менее важная сторона педагогических мемуаров может быть обозначена характеристикой: учат не поучая. Действительно, истинный педагог, педагог по призванию всего лишь делится о пережитом. Но вот этот самый способ рассказать о том, что удалось пережить и воспроизводит саму его личность с точки зрения определения его жизненной цели, осмысления своего человеческого предназначения, познания диалектики правды и лжи, добра и зла, чести и бесчестия, - этот способ позволяет увидеть то, без чего не бывает настоящего педагога, - его сочувствие ко всем проявлениям человеческого, его любовь к человеку, его гуманизм.
Авторы педагогических мемуаров не ставят, казалось бы, цели самопознания. Но именно в таком качестве они предстают перед читателем. Причем, самопознание педагога есть прежде всего раскрытие им в сущности своей творческой лаборатории. Правило "учить не поучая", просматриваемое в тексте мемуаров, может сослужить хорошую службу как тем, кто уже утвердил себя на педагогическом поприще, так и тем, кто сделал лишь несколько первых шагов и кому предстоит ещё долгое восхождение к вершинам педагогиского мастерства. Творческий характер осмысления педагогом своей деятельности полезен, поскольку он обогащает его последующие действия в воспитании и обучении. Нельзя не согласиться с Н. Бердяевым, который в "Самопознании (опыт философской автобиографии)" утверждал: "Память о прошлом есть творческая, преобразующая память... Вспоминая прошлое, я сознательно совершаю творческий акт осмысления и преображения".
Такой "книгой осмысления" можно назвать и "Размышления о пережитом" П. А. Колесникова - первую книгу, открывшую вологодскую серию "Педагогические раздумья". Маститый ученый - историк, педагог, за плечами которого не только большая жизнь, вместившая все эпохальные события XX столетия. Прикоснувшийся ко многим источникам, из которых он неустанно черпал знания по философии, истории, педагогике и искусству. На его памяти судьбы сотен людей и целых поколений. Основная сфера интересов - практическая педагогика и отечественная история. Можно по-хорошему позавидовать богатейшей творческой биографии и порадоваться удаче, что воспоминаниями П. А. Колесникова начинается публикация "Педагогических раздумий".
Учреждение серии "Педагогические раздумья" - свидетельство напряженного интереса нынешних педагогов к тому, что они получают в наследие от своих предшественников. Ниву вологодского просвещения заботливо возделывали десятки педагогических поколений, память о многих из них живет в благодарном сознании потомков, наиболее плодотворные идеи их не отвергнуты, они образуют ядро вологодской педагогической традиции. Н. Ф. Бунаков, Н. Ф. Соколова, В. В. Паничев, В. А. Маклакова, А. А. Угрюмов, А. Г. Юков, А. А. Кек, 3. И. Калинина, А. А. Фабричнова, В. А. Комарова, Т. А. Широковская, В. Ф. Воробьева, Н. В. Пестерева, Т. Я. Фролова, В. Н. Пахолкова, В. С. Старкова, Г. И. Коркина, М. С. Береснева и многие, многие другие, кто неутомимым собственным горением возжег в десятках и сотнях учеников самые добрые, самые человечьи помыслы, кого прижизненная народная молва справедливо возвеличила до высокого сана Учителя.
Чем больше постиг педагог, тем более он к себе требователен. Ему, постоянно ищущему, кажется, что он не получил ответа на главные свои вопросы. Такова притягательная сила труднейшей на земле профессии. Постижение истины открывает перед творческим педагогом еще более заманчивые перспективы. Профессия педагога - творчество, не имеющее границ. Бесконечен, многообразен мир вступающих в жизнь. Нескончаема череда педагогов, выводящих новые поколения на Дорогу Жизни.
Не станет исключением в этом отношении и конец XX столетия. Несмотря на проносящиеся над людьми социальные бури, общество отдает отчет в том, что оно уже никогда не сможет обойтись без такого института, как система образования. Меняются подходы к содержанию образования, уточняются его стандарты на государственном и региональном уровнях, возникают новые педагогические и информационные технологии, вся сеть образовательных учреждений сориентирована в направлении общечеловеческих ценностей. Но при всей смене педагогических вех, воплощаемых в новых программах, учебниках, инновационных структурах и типах образовательных учреждений, сохраняется, но приобретает новое качество такая величина как Педагогическое Творчество.
Их, авторов нестандартных педагогических решений, творцов оригинальных методик и программ, ориентированных на самое главное - содействовать раскрытию индивидуальности, развитию личного начала в воспитаннике и ныне на Вологодчине не так уж мало. Только за два последних года экспертный совет областного управления образования утвердил в авторских правах большую группу творчески работающих педагогов. Среди них Ф. Д. Кучмай, учитель литературы Бабаевской средней школы № 1; В. С. Куроплина, учитель географии Климовской средней школы Череповецкого района; Л. В. Гришина, учительница начальных классов устюженской гимназии; В. П. Лебедев, учитель биологии средней школы № 3 г. Вологды; Н. Л. Шашуков, учитель русского языка и литературы Чучковской средней школы Сокольского района; А. А. Гундарев и Н. А. Нестерова, учителя истории и изобразительного искусства харовской средней школы № 1, А. М. Чередник, учитель химии средней школы № 25 г. Вологды; С. Ю. Баранов, зав. кафедрой литературы Вологодского педагогического института; В. В. Спирин, методист по географии областного ИПК; И. Н. Оленчук, учитель-психолог харовской средней школы № 3; А. В. Юревичус, учительница истории вытегорской средней школы № 2 и некоторые другие.
Не скудеют животворные родники педагогического творчества. А чтобы они быстрее наполнялись живительной влагой, множились и делали полноводной Реку Педагогической Мудрости, от которой во многом зависит счастье и благополучие юных, мы советуем чаще припадать к истокам - опыту предшествующих поколений вологодских педагогов. Имя этому опыту - "Педагогические раздумья".
В. В. Судаков,
ректор Вологодского института
повышения квалификации и переподготовки педагогических кадров.
Английский писатель Сомерсет Моэм утверждал, что никто не скажет о себе полной правды. Жан Жак Руссо, названный Фейхтвангером "мудрым чудаком", при жизни написал "Исповедь", после чего его размышления о пережитом были темой суждений многих известных и рядовых сограждан общества. Автор относится ко второй группе, считающей, что мемуаристика все же не настолько субъективна, чтобы в ней начисто отсутствовала правда; наоборот, она тем и ценна, что в ней, как в эпистолярном наследии частного характера, наиболее правдиво отражена живая душа человека. Что же может быть интереснее этой живой души? Причем для всех: для родителей, воспитывающих своих детей; для учителей и преподавателей средних и высших учебных заведений, продолжающих обучать и воспитывать новые поколения общества; для политических, государственных деятелей и хозяйственников, имеющих дело со взрослым разновозрастным составом людей.
Сказанное подтверждается в присылаемых мне письмах из многих республик и областей с фрагментами родословий своей фамилии, с раздумьями о семейном и школьном воспитании детей. В одних - заботы, радости, тревоги и вопросы. Во многих - выстраданные думы о будущем детей и внуков. Получаю и письма, полные пессимизма, бездумного безразличия ко всем названным проблемам в настоящем и будущем бытии.
После полученного предложения участвовать в создании сериала "Педагогические раздумья" некоторое время колебался. И все же решился. Не поучать и назидать, а просто пропустить через свою память прожитое, главным образом в сфере народной и государственной систем образования, в которой неоднозначно пытался проявить себя более 60 лет.
Автор принадлежит к поколениям, прожившим десять лет при царском капитализме, почти столько же - при "нэповском", многие годы при нескольких стадиях социализма, наконец, вступившим в переходный период к новому капитализму. Почти целое столетие с чередующимися экстремальными периодами истории страны!
Поколение учителей, к которому принадлежу и, придя в школу, еще застало в ней довольно плотный слой тех, кто пришел, например, в сельскую школу не "по набору" с обязательной отработкой в течение трех лет, а по велению сердца, по укоренившейся традиции российской интеллигенции XIX века служить народу.
Отнюдь не идеализируя старую школу и оставшихся работать в ней "тех" учителей и после революции, объективности ради считаю необходимым замолвить и о них доброе слово. Как бы ни оценивали революцию 1917 года, надо признать и то, что она на первом этапе советского строя дала мощный всплеск творчества в области культуры, в том числе и в школьном обучении, в педагогической науке и практике. Шире стал использоваться опыт прогрессивной мировой педагогики. Появились талантливые учителя и организаторы народного образования (С. Т. Шацкий, А. С. Макаренко). Позже в творческий процесс вольется много интереснейших деятелей школы, среди которых педагог-гуманист В. А. Сухомлинский, а затем целая плеяда учителей-новато
ров, внесших большой вклад в педагогическую теорию и практику. Они героически боролись за оздоровление школы в 70 - 80-е годы, когда ее состояние стало вызывать особую тревогу.
Однако "болезни" школы и всего общества усиливались. Введение всеобщего обязательного среднего образования обострило эти болезни. Увы, Александр Пушкин, чье двухсотлетие со дня рождения в 1999 году будет отмечать весь цивилизованный мир, все еще прав, ибо и в конце XX столетия многим немолодым людям также "немудрено блеснуть" своим воспитанием, потрясая "корочками" диплома...
Школе предстоит долгие годы пробираться к более оптимальным условиям жизни сквозь дебри ныне нависших над ней кризисов. Особенно опасным становится все возрастающее разрушение здоровой основы генетического фонда народа.
Окидывая взглядом прожитые годы, не жалею, что избрал профессию учителя по специальности историка. Историческая наука помогала проникнуть в народную педагогику, а знание и опыт педагогической работы содействовали более глубокому осмыслению народа как субъекта истории, творца и созидателя материальной и духовной культуры. Поэтому и цель этих записок довести до слуха читателя громкие удары в колокол всеобщей тревоги за школу, за судьбу нынешних и будущих поколений.
Воспитывать детей должны сами родители.
Жан Жак Руссо
На самом деле главные основы воспитания заключаются до пяти лет, и то,
что сделали до пяти лет - это 90 процентов всего воспитательного процесса,
а затем воспитание человека продолжается...
А. С. Макаренко
О детстве, семейном воспитании вспоминали и создавали в XIX веке художественные произведения такие писатели, как С. Т. Аксаков, В. М. Гаршин, Л. Н. Толстой. Не осталась без внимания эта тема и в мемуарной литературе уходящего XX столетия. Она присутствовала в автобиографических публикациях ученых, учителей, писателей, политических деятелей, а также в трагических записках тех, кому удалось избежать смерти в ГУЛАГах, тюрьмах, спецпоселениях.
Не случаен сейчас все возрастающий интерес к генеалогии, к родословной своей фамилии, к истории сословий, к которым принадлежала родовая династия, к своему детству, отрочеству и юности, к семейному и школьному обучению и воспитанию.
Я появился на свет осенью 1907 года. И не в комнате на кровати, а в поле, под скирдой соломы из обмолоченной в июле пшеницы. Как рассказывали бабушка и мама, в день моего рождения никаких особых событий не произошло. Всё и все вокруг были заняты своими делами. Солнце уже высушило росу на земле, только в тени стога соломы, на ветках и листочках степного разнотравья блистали еще капельки росинок. Жаворонки высоко в небе продолжали петь сьои песни, наслаждаясь пока сохранившейся в воздухе теплотой ранней кубанской осени.
Заговорили степные птицы-перепела. Пчелы полетели в осенние медоносные травы собирать остатки сладких соков для меда. Муравьи уже давно занялись своими повседневными делами. В утреннюю жизнь включались все новые обитатели степи. Они пели, стрекотали, двигались в траве, и все это сливалось в негромкий шум разбуженного дня.
Первое мое яркое воспоминание связано с образом мамы. Только с трех-четырех лет откладываются воспоминания об отце и других членах семьи, о хате, где жили, о домашних животных, окружающем микромире. Прошли годы и годы, пережиты тревожно-опасные и радостные события, но ничто не приглушило мою память о маме, мою до сих пор не угасающую любовь к ней. Видимо, она, к тому же, была действительно неординарной и красивой.
Удивляли всех ее длинные волосы. Когда мама их распускала, то волосы спадали ей до пояса. Мама всегда светилась добротой, спокойствием и особой нежностью, особым отношением к детям, да и к большинству окружающих ее людей. Внешне хрупкая, но духовно сильная и стойкая. Рассказывали мне, как она первая бросилась спасать скот из загоревшегося двора соседа, бесстрашно шла навстречу злым собакам и усмиряла их обычными словами, но произносимыми с какой-то особой интонацией. По отношению же к своим детям (нас было шестеро) всегда была ровной и неизменно нежной. Не помню, чтобы кого-либо из детей ударила, на кого-либо раздраженно накричала, проявила откровенный диктат. Хотя именно она создавала общий фон семейных отношений, умея гасить и взрывы моего вспыльчивого отца. Она была педагогом не от книжности, а от природы, от бога. В жизни мне пришлось встречать немало таких матерей.
В воспоминаниях до сих пор переживаю свой трусливо-предательский стыд за одежду мамы. Я уже учился в третьем классе церковно-приходской школы в Ейске. Случилось это в один из мартовских кубанских дней. Природа трепетала от полноты весенней жизни, передавая свое дыхание и мне. С радостью встретив приехавшую навестить меня маму, торопился расспросить о братишке и сестренке, затем повел ее показать город: уже покрытый листвой городской сад, притихшее в ожидании прилива море и особенно берег Ейского лимана - бывшего тогда своеобразным аквариумом рыбного богатства. На берегу лимана из лодок выгружали выловленную рыбу. Зашли на рынок. Бог мой, как же богат был ейский рынок рыбой! Казалось, невозможно было не столь уж большому городу поглотить эти навалы не только бычков, которых мы, мальчишки, и сами ловили в лимане, а и других рыб, вплоть до самых породистых - белуг, осетров, севрюг.
- Купим черной икры, а вечером ты отнесешь своей учительнице.
Подошли к огромному прилавку. Продавец, видимо перекупщик у рыбаков, кланяется, обращаясь к моей маме с вопросом: "Как мадам пожелает купить эту севрюжину - с посолом икры здесь или вы это сделаете сами?".
Смутившаяся от необычного обращения мама попросила засолить икру. Мы подождали, пока торговец приготовил ее, и пошли по огромной территории рынка.
Домой надо было идти через центр города. Мы шли, и мне казалось, что все встречные смотрят на нас, тепло улыбаются и думают, какая молодая и красивая у меня мама, а значит, наверное, неплохой и ее сын, важно и гордо шагающий рядом. И вдруг все вокруг сразу потускнело, во мне произошло что-то непонятное, но явно нехорошее. Появилось и захватило всего меня ощущение неловкости и стыда. Это случилось после того, как я заметил, что прошедшие мимо нас две городские дамы посмотрели на нас, засмеялись и о чем-то заговорили. О чем именно - не слышал, но понял, что они смеялись над нами, над маминым старым плюшевым пальто, которым мы так гордились. Я посмотрел на него, и теперь оно показалось совсем другим, не похожим на городские, выглядело даже смешным. Мама же ничего не заметила даже тогда, когда я замолчал. Стал внимательно вглядываться в выражение лиц встречных людей. Вновь и вновь казалось, что многие из них с удивлением окидывают нас насмешливым взглядом. Уже не хотелось гулять. Все нарастало и нарастало ощущение неловкости...
Захотелось ускорить шаг, высвободить свою руку из теплой маминой руки. Наконец, я дома. Мама снимала пальто, а я стоял и вдруг ощутил новую волну стыда, но уже за себя, за свое предательство там, на улице, когда я пытался идти даже на шаг позади нее, чтобы не думали, что я иду с нею...
Отца на моей родине звали батей. Мой отец отличался вспыльчивостью и строгим отношением к детям, особенно к мальчикам. Если кто-нибудь во время работы начинал хныкать, обычно говорил:
- Вы не барчата, чтобы нежиться и только играть. Надо учиться все делать по хозяйству. Тогда вырастете настоящими казаками.
Сам он действительно умел все делать. Но как только садился чинить хомуты, ремонтировать плуг, борону, косилку, точить косу, делать кадку для засола огурцов или помидоров - тут все мы старались не попадаться ему на глаза. Ему нужны были помощники, но избавь, сохрани от такой чести. Обычно он все инструменты и материал заранее готовил и раскладывал в определенном порядке справа от себя. Помощнику необходимо было быстро подавать молоток, гвозди, стамеску, топор - в общем все, что нужно для работы. Если зазевался или сразу не подал требуемое, отец взрывался и начинал все сильнее кричать на растерявшихся помощников. Иногда не глядя бросал в них всем, что было в руках. Как он никого не покалечил - необъяснимо.
Доставалось больше всех мне как старшему. До тринадцати лет за недогляд за младшими, за невыполнение заданий поколачивали вожжами, ремнем, просто веревкой. Через полчаса отец отходил и начинал мирный разговор. При этом объяснял все тем, что, якобы, приучал нас быть внимательными, а не "ловить ворон", быстро соображать, что и как надо делать... Как бы там ни было, но отцовская школа не осталась безрезультатной...
Он любил нас по-своему. Я это только позже понял. Например, ему жалко было рано утром, с восходом солнца, будить меня на работу. Сперва он более теплым голосом начинал: " Петро, пора вставать. Пора, сынок... Ты слышишь, пора". А как не хотелось вставать в четыре-пять часов утра! Но вот он уже повышал голос, начинал сердиться. Дальше тянуть было нельзя. Выгадав еще две минуты, я быстро вставал и бежал скорее под теплые лучи летнего восходящего солнца. Пробежка босиком по еще холодной росистой траве окончательно отгоняла сонливость. Хлестанием руками по росистой траве заканчивался утренний туалет. Начинался очередной летний рабочий день.
После смерти мамы отец как-то все более отстранялся от нас, своих детей. Ведь ему было чуть более 30 лет. Мы не понимали, каково человеку в эти годы остаться с четырьмя детьми...
Сестренка Маша была старше меня на два года. Она умерла рано. Вероятно, о ней я бы знал только по рассказам старших, если бы не проявила она ко мне особое внимание, чуть не стоившее мне жизни.
Считая себя совсем большой и обязанной нянчить брата, Маша любила повторять слова бабушки: "И что мне с тобой делать, ты совсем отбился от рук? Посмотри на свой нос, на свои грязные уши"! Мне бы и хотелось поглядеть на свой нос и уши, но как это сделать? Я вертел головой, хватал рукой нос, затем одно и другое ухо, но ничего не получалось. А Маша продолжала: "Беда мне с тобою. Сейчас начну тебя мыть, а потом брить". Я, как и все дети, любил купаться в ванной, но упорно отказывался мыть голову, да еще мылом. Потому сразу же запротестовал. Но сестра не обращала внимания на мои протесты. Облила водой мою голову, да еще мылом натерла.
Покончив с мытьем, она сказала: "Теперь садись, сперва подстригу". Отхватив ножницами несколько прядей волос, она начала готовиться к самой важной части своей заботы о брате - бритью. Давно подметив, куда батя прячет бритву, она достала ее, выдвинула лезвие и... Как она прежде всего сама не порезалась, ведь бритва была небезопасная, какими нынче бреются? На мое счастье вошла мама... Вот этот момент мне и запомнился. Оба мы были в крови, ревели в два голоса, бритва валялась на полу...
Вот еще ряд образов. Доставшийся отцу земельный пай находился у самой западной границы казацких общинных земель, верст за тридцать. В связи с этим было решено устроить там хутор. Помню наш переезд. Я проснулся на повозке от ослепляющего солнца, отражающегося в большом медном самоваре. Впервые услышал пение жаворонков в небе степного края... Новый всплеск образной памяти связан со строительством саманной однокомнатной хаты с глинобитным полом. Оказывается, у меня много дядей - братьев отца и мамы. Они собрались помогать отцу. Каждый брал меня на руки и подбрасывал, вертел, щекотал - все смеялись, а мама боялась, что замучают ее сына и отбирала от здоровых, молодых, сильных парней. Мой отец был старшим в обеих фамилиях, и я, стало быть, приходился им старшим племянником.
Запомнилась встреча с дедом по линии отца. Между ними были сложные отношения из-за женитьбы отца не на казачке, а на "иногородней", из семьи ремесленника, не состоявшего в общине. Отделив сына, мой дед никогда у нас не бывал. Казацко-сословный снобизм мешал примириться с выбором сына. К тому же дед неоднократно до революции избирался станичным атаманом, был "щирым казаком", сторонником казацких традиций и привилегий. И все же ему захотелось посмотреть на внука от своего старшего сына. По рассказам мамы мы были вызваны "на прием" осенью. Поместили нас не в атаманском доме, а во дворе в летней хате. После долгого разговора деда с моим отцом было дано распоряжение идти в дом. Боязнь мамы передалась и мне. Я кричал: "Не хочу к деду!" Мама ласково уговаривала, отец был сторонником более радикальных средств воздействия. Взял ременные вожжи, сложил пополам и дважды прошелся по мягким местам ниже спины. Далее, вроде бы, отец поставил меня перед собой и начал мужской разговор. "Ты казак?.." - "Каза-ак", - отвечал я. "А чего же ты нюни распустил, иди к деду и не позорь меня и себя". Дальнейшее образно отложилось в подвалах памяти. Вот мы у порога большой и светлой комнаты. Прижавшись к маме, слышу голос: "Скажи ему, пусть подойдет". Мама подталкивает и шепчет: "Иди к дедушке, иди, не бойся". Я шагнул и остановился - невиданный до этого крашеный пол казался мне пространством, залитым водой или покрытым льдом. Боясь упасть, с трудом передвигаюсь к бородатому старику, сидящему у стола. Лица не помню. Но медали за участие в последней русско-турецкой войне и за атаманство привлекли мое внимание и запомнились. Вот он придвинул меня к себе, долго смотрел, по-видимому, думая о чем-то своем. Дальше опять обрыв в памяти. Вероятно, свидание с внуком определило его отношение ко мне не в мою пользу.
После революции, когда началось расказачивание и запрещалось носить казацкую форму, старик надевал традиционную одежду со всеми регалиями и с кинжалом у пояса, демонстративно ходил по площади перед зданием бывшего атаманского правления, перешедшего в руки Советов. Когда пригрозили арестом, он надел парадную форму, сказал жене, что ему, родившемуся казаком, положено и умирать казаком. И пошел за сто верст в станицу, где жила одна из его дочерей. Время тогда было бурливо-смутное. Кубань кишела роем банд, разных по величине и политическим окраскам. К дочери дед не пришел. 1 де и какая смерть настигла - неизвестно. В одном уверен - он принял смерть не без борьбы.
Родители являются главными педагогами. В крестьянских, да и во многих семьях других сословий в прошлом и сейчас трудовое воспитание не декларируется, а органично входит в общую атмосферу здоровой семьи. Дети, подражая родителям, участвуют в труде. Закрепление трудовых навыков во многом зависит от такта родителей. Помню, как уезжавшие куда-либо родители оставляли меня "за главного" в детском семейном коллективе. Мы, конечно, шалили, даже первоначально были рады. Но потом нас осеняла идея сделать что-нибудь такое, чтобы удивить маму. Чаще всего идея претворялась, к примеру, в то, чтобы побелить стены комнаты. Хата была саманная, но внутри часто белилась мелом или гашеной известью. Что из этого получалось можно себе представить: на стенах что-то вроде современного авангардистского рисунка, на земельном полу потеки меловой краски. Увидев все это мастерство, мама сперва некоторое время молчала, затем начинала вслух выражать удивление, хвалить за помощь и, наконец, предлагала вместе доделать "вверху, куда ты не смог достать". Я был рад, что сделал такой подарок...
В современных условиях можно в любой городской семье приучать детей к труду, постепенно наращивая его объем и качество. Мне было четыре-пять лет, когда отец возложил на меня обязанность кормить цыплят и стеречь от степных коршунов. Оказалось это не таким уж простым поручением. Цыплята куриц и гусей отличались от индюшат, да и их матери имели разные "характеры". Коршуны летали высоко в небе и зоркими глазами выглядывали добычу. В зеленой траве Они хорошо видели желтых пушистых цыплят. Но куры, почуяв опасность, начинали их скликать. Маленькие птенчики быстро бежали к матери, которая прикрывала их крыльями, А не успеет какой цыпленок укрыться, то не досчитается мать-курица одного своего желтенького. Две куры были послушны и редко выходили за пределы двора. Но третья не любила рыться во дворе. Она собирала свою детвору и уводила в поле. Однажды я так увлекся строительством домиков из соломы, что и забыл про свои обязанности пасти птиц. Вдруг все птичье население тревожно закричало на разные голоса: "Спасайтесь!" Поднялся такой шум, что и гуси загоготали, даже собаки залаяли. Взглянул вверх, а в небе два коршуна кружат, добычу высматривают. Индюшка и две куры прячут птенцов, но где третья? Бегу в поле. Вот она в траве присела и кличет цыплят. Один цыпленок запутался в траве, пищит, а выбраться не может. Мать его зовет, но и бежать, выручать не решается, ведь у нее под крыльями дети. Побежал я к цыпленку, но коршун, как снаряд, уже ринулся вниз. Казалось, он ударится грудью и разобьется. Но опытен был. У самой земли выравнял крылья, пролетел самую малость, почти касаясь травы, подцепил когтистыми лапами птенца и взмыл вверх...
Лошади в моем детстве и подростковой жизни сыграли огромную роль. Пожалуй, это были мои самые любимые животные. Возможно, это шло от генной информации моего казацкого происхождения по линии отца. К тому же лошади несколько раз спасали мою жизнь.
Первоначально у нас была одна лошадь, звали ее Карюха. По-лошадиному умная, спокойная, внимательная к людям, чуткая к их опасности. Карей масти с белой звездочкой на лбу.
Когда произошло первое знакомство с нею - я не помню, да, вероятно, и вопроса такого не задавал. В моем представлении мы с Карюхой были всегда, как всегда были мама и папа, серая лохматая собака и кошка Царапуня, петух и курица с цыплятами, воробьи и ласточки, трава и цветы, ночь и день. Мама потом рассказывала, что когда я начал ходить, то стал носить Карюхе корочки хлеба, посыпанные солью. Лошадь влажными теплыми губами брала из рук хлеб. Мама и папа иногда сажали меня на широкую спину лошади, я ходил по ней и радостно смеялся, а родители поддерживали с двух сторон и тоже смеялись. Смутно припоминаю, как однажды папа сказал: "Пойдем к Карюхе, она жеребеночка принесла, надо ему помочь подняться и научиться ходить".
Вошли в сарай, а там, прижавшись к Карюхе, еле стоит на ногах маленькая лошадка. Папа ее мордочку подтолкнул к вымени матери, и жеребенок стал сосать. Карюха повернула к сыну голову и, наверное, на лошадином языке что-то говорила ему.
- Можно мне его потрогать?
- Погоди, лучше сбегай за хлебом для Карюхи, ей тоже надо сейчас подкрепиться.
- Сейчас! А как же она его назвала?
- Думаю, что еще никак. Придумай ты.
- А можно назвать Малышом?
Карюха жевала хлеб и молчала, только медленно поднимала и опускала голову. Так состоялось мое знакомство с жеребенком. Вскоре Малыш стал выходить с Карюхой в поле. Там он бегал вокруг матери, пробовал вкус травы, подкреплялся материнским молоком, а потом стал брать из моих рук хлеб и кусочки сахара.
Мне пошел шестой год. Как-то летом разбудил меня и сказал: "Так вот, сестренка Аня и без тебя обойдется, давай-ка делом заниматься".
- Каким? - поинтересовался я.
- Хорошим. Молотить пшеницу будем. Карюха одна не хочет ходить по кругу. В прошлом году водила мама. Пришла пора и тебе поработать.
Мы вышли из-под навеса, где я спал летом. Роса в тени еще не совсем высохла, босым ногам было холодновато, но большое оранжево-красное солнце встало, медленно поднималось по небу и нагревало землю и воздух. На большом плотно утрамбованном току уже все было готово к молотьбе. В центре высился стог привезенной вчера необмолоченной пшеницы. Часть ее уже толстым слоем лежала вокруг стога. Молотили на Кубани особыми ребристыми катками. Впряженная лошадь ходила по кругу, каток, вращаясь, ударял своими ребрами по колосьям и выбивал зерна. Обмолоченную солому граблями перетряхивали и отбрасывали на края тока, а зерно с мякиной оставалось на земле. Пшеницу из стога вновь расстилали. И снова Карюха тащила каток. Так до тех пор, пока все колосья не будут обмолочены. Затем отвозили солому в скирду, а остальное сгребали в одно место и провеивали зерно от мякины.
Карюха уже ожидала. Посадил меня папа на нее, дал в руки повод уздечки и пояснил: "Твое дело сидеть верхом, не выпуская из рук повода, песни петь, с Карюхой разговаривать. Только не засыпай. Упадешь - каток раздавит тебя". Затем он провел каток два-три раза по кругу и началась молотьба. Как было интересно! Все видно кругом. За скирдой соломы бегает уже подросший Малыш. Во-о-он, далеко-далеко пасется корова с теленком. Почти к самому току курица привела оранжево-золотистых цыплят.
Карюха, мерно покачивая меня, ходит и ходит. А солнце все выше и выше поднимается, становится совсем жарко. И сидеть стало неудобно. Спина у лошади широкая, ногами ее не обхватить и потому держаться трудно. Спать захотелось... И проснулся внизу на соломе... Карюха сразу остановилась. Мои ноги почти уже у катка находились. Слышу сквозь сон, как мама взяла меня на руки и папе выговаривает: "Говорила тебе, не надо, рано еще. Изуродуем ребенка".
- Ишь, какой нежный он у тебя. Пусть привыкает. Сейчас я ему сиденье устрою, чтобы он не падал с лошади, - ответил мой батя.
Попоила меня мама холодным кислым молоком, всплакнула немного. Да делать нечего, надо поскорее обмолотить, ведь зерно осыпается. И пока папа прилаживал приспособление, я немного поспал у нее на коленях.
- Какой ты парень, коли с коня падаешь? - сказал батя, взяв меня за руку, - довольно нежиться. Еще часика два поработаем и все отдохнем. Карюхе тоже надо попить да мякины с овсом покушать. Пока всего не смолотим бросать нельзя. А завтра снова...
В полуседле-полукорзине спать также хотелось, но зато безопасно. И снова по кругу, по кругу, покачивая, тащит Карюха тяжелый каток. Так целую неделю... Когда подрос, уже стал сидеть в настоящем седле. Падать с лошади было стыдно.
Лето 1920 года. Мне шел тринадцатый год. Карюха была старше меня. Малыш характером пошел не в мать - был дурашлив, непослушен, задирист. Особенно не терпел, когда одевали хомут и седлали. Запрягать его было одно мучение. Он храпел, даже кусался и сразу с места делал такой бросок, что седоки еле удерживались в дрожках, а отец, упираясь ногами в передок, натягивал вожжи, кричал: "Ну и дурак же ты, Малыш!" Только от меня Малыш, как и прежде, принимал корочки хлеба, терся головой о плечи и позволял ездить на себе, но без седла.
Я уже считался взрослым работником. Во время обмолота хлебов мне с соседскими ребятами поручалось навозить на ток дневную норму копен. Возили их особым устройством, которое называлось тягалкой. Вроде северной волокуши, но иной конструкции. Десять-двенадцать досок прибивались на широкую ось с двумя невысокими колесами. Между досками были щели шириной до десяти сантиметров. Таким образом передняя часть тягалки была примерно на полметра колесами приподнята над землей, а задняя тянулась по земле. Подъехав к копне подворачивали к ней тягалку нижним основанием. Надо было бечевой, прикрепленной к левой верхней части тягалки обтянуть копну кругом, отцепить валок (барок) от тягалки, набросить на него конец бечевы и повести лошадей вперед. Тягалка стояла на месте, а копна бечевой втягивалась на нее до самого переднего края. Затем лошадей вновь впрягали в телегу и везли копну на ток.
Карюха и Малыш не всегда ладили. Мать шла медленно и спокойно, а ее сын все пытался перейти на бег. Да и мне было приятно ездить быстро. Стоя на пустой тягалке, крепко упирался ногами в доски (опасно было не удержать равновесия и попасть ногой в щель досок) и пускал лошадь рысью...
То, запомнившееся на всю жизнь утро, было обычным июльским жарким утром. Солнце чуть поднялось, на траве еще светились капли росы, жаворонки высоко в небе пели свои песни, оводы пока не тревожили. Все дышало бодрящей утренней свежестью, запахом скошенной пшеницы, трав и земли.
Вот копна уже на тягалке. Теперь ехать приходилось медленно. Малыш уже не капризничает. Стою у самого переднего края. Уперся ногами в поперечную доску, что скрепляла всю переднюю часть тягалки, спиной откинулся назад к копне. Поднял голову и смотрю в небо. И заполнило все мое существо такое сильное необъяснимое чувство умиротворенности благостью природы, что невольно расслабился, опустил вожжи и смотрел, как плывут облака. То они похожи на контуры огромного сада, потом вроде это отара овец, затем все превращалось в фантастические образные пейзажи, в нечто непонятное, но такое интересное... И вдруг Малыш захрапел, неожиданно резко рванул в сторону. Я не удержался и сперва повалился на постромки, а затем со страшным криком: "Карюха, стой" - упал под тягалку. Подняться было невозможно, а тягалка все надвигалась на меня. Я старался также передвигаться вперед, от ужаса теряя силы и голос...
Сделай лошади еще один шаг, и я был бы придавлен. Ничто не могло меня спасти. Ведь тягалку можно передвигать только вперед, поднять копну весом в десятки пудов было трудно да и людей не собрать. Так медленно и мучительно мог умереть расслабившийся и засмотревшийся по сторонам мальчик. Милые мои Карюха и Малыш, вы оказались умнее и собраннее подростка и вовремя остановились... Выбрался из-под тягалки и стоять не могу - ноги дрожат, голос потерял. Потом подошел к лошадям, молча обнял их головы, гладил их. Они продолжали стоять. Парень, проезжавший мимо на пустой тягалке, спросил, что случилось, а я молчал, делая вид, что поправляю сбрую...
Судьба маму не баловала. В 32 года она мучительно и мужественно умирала. В январе 1921 года на Кубани все еще бродили разные политические и просто разбойные банды. В конце января одна из банд совершила набег и на наш хутор, стоящий вдали от крупных поселений. Окружив его, бандиты начали стрелять в окна хаты. Мы, дети, прижались к стене под подоконником, и пули нас не могли достать. Мама в это время болела и лежала у стены напротив окон. Шальная разрывная пуля "бум-бум" попала в руку. Она прижала рану полотенцем. Но кровь сочилась, окрашивая подушки в бурый цвет. А бандиты все стреляли. В выбитые окна врывался холод. Мне вдруг стало не страшно. Может, любовь к маме преодолела страх... Я встал, снял нижнюю рубашку, разорвал ее и начал делать перевязку. Ей было больно, однако она даже улыбалась и помогала мне другой рукой. Но кровь просачивалась, ведь я не умел этого делать... Бандиты ворвались в хату, связали руки всем детям и бросили на земляной пол. В окна дул холодный ветер. Грабить собственно и нечего было. Забрали всю верхнюю одежду, зерно, пару лошадей...
Маму увезли за тридцать верст, где был фельдшерский пункт, но не было даже необходимых лекарств. Через неделю в станицу отвезли и меня. Жил у дяди и часто навещал маму. Почти два месяца она ежедневно встречала меня улыбкой. Разве понимал я тогда, как она страдала, как мужественно перенесла ампутацию руки из-за начавшегося заражения крови...
Еще до моего поступления в школу она обучила меня чтению на русском и украинском языках (сама училась в школе всего два года), мечтала о том, как ее сын выучится и может даже станет писарем в атаманском правлении...
6 апреля 1921 года, как всегда, прибежал к ней возбужденно-радостный. Сел на край кровати. Она обняла здоровой рукой и сказала: "Посиди со мной сегодня подольше. Я скоро умру... А ты учись..."
Что она еще говорила, не помню. Я еще не знал, что такое смерть такого дорогого мне человека. 7 апреля утром она умерла. На похороны пришло много людей. Но я никого не видел. В состоянии какого-то бездумного оцепенения стоял у могилы, вероятно, ничего не слышал и не понимал, что со мною происходит. Но вот на крышку опущенного в могилу фоба стали бросать первые комья земли. И лишь тогда я осознал, что ведь это маму мою зарывают в землю. Я начал плакать. Слезы текли и текли. Я плакал молча, ничего не видя. Кто-то из дядей вел меня за руку... Так кончилось мое детство...
После бандитского ограбления и смерти мамы пришлось мне полгода работать в совхозе, зарабатывать кукурузу на семена. Управляющим в 1921 году был бывший владелец имения немец Август Киндер. Наши земельные угодья граничили - у нас 7 десятин, у него триста. Ко мне он относился как к соседу. Вечерами, приглашая в свою комнату (семья жила в Ейске), наставлял бросать в борозду за плугом зерна кукурузы ровно, доверительно говорил:
- Советская власть до осени не дотянет, все опять будет моим, поэтому я так стараюсь все сохранить и собрать хороший урожай...
Почти двести лет прошло, как при Екатерине II мои предки переехали сюда из Германии. Много поколений нашего народа прожило здесь...
Совхоз имел большое стадо коров. Пришлось верхом на Карюхе вместе с другими ребятами пасти животных. А дело было нелегкое. Никаких изгородей не было. Для выпаса отводилась сравнительно небольшая площадь. Только осенью разрешали скоту пастись по скошенным полям. Вставали вместе с солнцем. По росе, пока не появились овода, животные паслись спокойно. Чем выше солнце, чем жарче, тем яростнее нападают и больно жалят мухи, особенно овода. Надо было гнать скот на базы, поить и подкармливать сеном.
В стаде было два огромных быка. Они всегда соперничали, ссорились, дрались... Бой быков - зрелище интересное, но небезопасное. Огромного веса животные сталкивались рогами с такой силой, что земля дрожала. Упираясь задними ногами в землю, каждый яростно мычал и старался сбить с ног противника. Задача пастухов была разогнать их, иначе бой мог закончиться трагически для одного из быков. Во время боя нужно было поскорее сесть на лошадей и попытаться усмирить быков, подъехав ближе. Мы бичами, издававшими свист, со всей силы били их. Однажды быки так разъярились, что не чувствовали боли. Кровавая пена текла изо ртов, мычание становилось все громче. Удары рогами были настолько сильными, что нам казалось, будто летят искры. Мы на лошадях подъехали с двух сторон и стали ударами бичей усмирять быков. Быки прекратили бой. Но тут произошло необычное. Один из них попятился назад, а другой повернулся в сторону Карюхи. Я понял, что озверевший бык набросится на лошадь. Крикнув: "Вперед, Карюха!" - впервые ударил ее кнутом... Если бы не старший пастух, который подоспел на помощь, то все закончилось бы куда трагичнее. Бык замедлил движение, но все же рогами с такой силой ударил по крупу лошади, что та медленно повалилась на бок, прижав к земле мою ногу...
Карюху вылечить было невозможно, ее пристрелили. Но она еще раз спасла меня от смерти.
Собаки вписывались в общий мир домашних животных, хотя в этом царстве занимали особое, даже сказал бы привилегированное положение. Обычно летом пищу готовили в сделанной вдали от хаты "грубке" - особой печке, которая топилась соломой. Кстати соломой топилась "грубка" и в хате (а печка сухим кизяком). Зимой в хату наносили соломы до самого потолка. Детвора в этом ворохе рыла пещеры и играла до тех пор, пока огонь, поддерживаемый "дежурным кочегаром" не съест всю солому... Собаки, как и люди, собирались вокруг круглого низкого стола, называвшегося "сырном". Каждая собака устраивалась за спиной одного из сидящих за столом, ожидая подачки. Прямо как во дворце за "круглым столом" короля Артура, где рыцари и король бросали мясо своим любимцам.
Запомнились мне отношения с собакой моего друга Андрюши. Усадьба его родителей была всего в километре от нашего хутора. Именно там на базе прежнего имения также был организован совхоз. В имении был огромный сад. Давно уже за ним никто не ухаживал, поэтому сад зарос, задичал, превратился в настоящие джунгли. Самым любимым местом для игр был участок вишневых зарослей в центре сада. В июле деревья и вишневый кустарник гнулись от тяжести никем не собираемых ягод, сочных и сладких. Можно было лежа прямо ртом срывать их и наслаждаться, соревнуясь, кто дальше выплюнет косточку.
Мы оба с Андрюшей рано начали читать и в третьем классе уже знали некоторые рассказы Майн Рида и разыгрывали сцены из прочитанного. Смелых и благородных вождей краснокожих играли поочередно: никто не хотел выступать в роли жестоких белых американцев.
Все было бы хорошо. Но мне не часто удавалось отпроситься погулять - надо было помогать по хозяйству. Теперь мы с Карюхой не только молотили, но и косили, боронили, копны пшеницы возили на ток. Было еще одно препятствие. В совхозе, неизвестно из каких соображений держали стаю разнопородных злых собак. Возможно, когда-то в этом почти одичавшем собачьем обществе жили и охотничьи собаки. Но с тех пор, как помнилось, никто не охотился. Животных плохо кормили. Собаки дичали, постепенно осваивая заросли вишневых, сливовых, абрикосовых, грушевых, яблоневых и других пород деревьев сада. Среди этой своры выделялся пес, которого звали Волкодавом, а чаще Кудлаем. Это была огромная зверина грязно-серого цвета. Шерсть кудлатыми лохмами покрывала всего пса. На шее и голове шерсть была настолько длинной, что закрывала глаза. Но собака все видела. Ее боялись другие псы, коровы, овцы, даже лошади. Недалеко от имения пролегала проселочная дорога. Волкодав выходил на нее и дожидался, положив голову на вытянутые лапы. Услышав стук колес, он вставал посреди дороги и ожидал приближающихся. Шерсть его поднималась, глаза, направленные на лошадей в упор, будто загорались, а ночью даже светились. В это время собака чем-то напоминала Вия из повести Гоголя. И лошади не выдерживали. Они останавливались или, круто свернув в сторону, храпя, быстро объезжали Волкодава, а он вновь принимал свою любимую позу. Говорили, что он был помесью волка и собаки. Пытались убить, стреляли в него из охотничьего ружья. Но Волкодав будто угадывал заговор и исчезал на несколько дней. Затем возвращался таким же злым и страшным.
Невзлюбил он меня. Сколько ни носил ему хлеба, как ни поколачивал пса Андрюша, злобный нрав Волкодава ничем усмирить было невозможно. Может он ревновал. Ведь Андрюше позволял делать с собой все, что тому вздумается. Однажды Волкодав набросился на меня, наступил передними лапами на грудь и стал молча смотреть в упор своими злыми глазами. Я закрыл глаза и не шевелился. Испугался здорово. Потом пес также молча снял лапы и ушел в сад.
Перед отъездом в школу Андрюша заболел. Надо было его проведать, но я боялся Волкодава, хотя и думал, что после того случая, может быть, он перестанет преследовать меня. Попросил отца проводить меня, но ему было некогда. Тогда пошел к Карюхе. Она ела свежескошенную траву, я, видимо, рассказал ей все-все: о болезни друга и о злой собаке, о том, что надо навестить, да ведь Волкодав... Карюха будто все понимала. Взобравшись на нее, я поехал. Кудлай, как всегда, лежал на дороге. Увидев нас, он встал, принял свою обычную угрожающую позу и через нависшие на глаза лохмы стал смотреть. Карюха чуть замедлила шаг, по ее телу прошла дрожь, но она, будто не замечая пса, продолжала идти вперед, прямо на Волкодава. Расстояние все уменьшалось.
- Карюха, милая, не бойся, - говорил я, поглаживая руками ее шею. Карюха и Волкодав остановились, почти касаясь друг друга... Волкодав отступил в сторону, Карюха пошла вперед... Дальше я сам не могу понять, что толкнуло меня слезть с лошади и пойти к стоящей собаке. Медленно двигался к ней, говорил и говорил таким голосом, как мама: "Волкодав, пойдем вместе к Андрюше, ты не злой... Ты хороший, Волкодавушка..." Он, прижав уши, стоял на месте. Ноги у меня дрожали, в горле пересохло. Но я двигался и, наконец, коснулся собаки, начал гладить ее по голове и вдруг сел и заплакал. Карюха ожидала нас, теперь уже друзей... Наверное, я понял, что собака поверила мне. Волкодава все не любили. И вот он, может впервые после Андрюши, услышал от другого человека добрые слова...
Когда я стал старше, был "повышен в должности" - с лошади пересажен управлять косилкой, а младший брат начал ездить верхом. Обязанности усложнились. Надо было внимательно смотреть вперед, а, завидев вырытый кротом холмик земли, своевременно приподнять косу, иначе она "захлебнется" и даже может сломаться. Нельзя "дать зевка", нужно вовремя сбросить с платформы скошенные колосья. Да и за братом поглядывать, чтобы не заснул и не попал под косилку.
Приметив, что верховой клевал носом, я кричал: "Эй, на лошадях, не дремать - без рук и ног останешься. Пой песни!" Пробовал и я петь. Любимой песней моего отца было повествование о несчастливом ямщике, в котором говорилось, как этот "ямщик уныло напевая", делился с седоком своим горем. Мне слышалось:
"Ямщик Куныло напевая", потому долго и считал, что его звали Кунылой. Вот я и начинал этой песней свой пока не обширный репертуар. Однако, к моей досаде, мое громкое пение никак не помогало братишке преодолеть сонливость.
Пришлось прибегнуть к более радикальным средствам воспитания. Однажды он все же свалился, правда, к счастью, упал между лошадьми. Лошади остановились. Вытащив братца, несколько раз больно ударил кнутом. Тот кричал, а я приговаривал: "Попадешь под косилку, больнее будет".
На время косовицы и молотьбы соседи-казаки объединялись и брали в аренду косилки, сноповязки, молотилки. Однажды косили небольшой участок пшеницы. Верхом был не мой брат, а сын соседа. Распевая песни, мы в хорошем настроении делали свое дело. Скоро закончим. Смотрю, впереди что-то темное. "Опять работа крота", - подумал я и приготовился приподнять косу. Но это "что-то" зашевелилось и скрылось в колосьях. Кричу верховому: "Посмотри, что там за зверек спасается от косилки?" - "Наверное, зайцы. Вон за полосой один косой удирает подальше". Прошли мы до конца полосы и повернули с другой стороны назад. Еще дважды объехать и все будет закончено. И снова вижу впереди темный холмик. Кричу: "Стой! Слезай с лошади. Тут, наверное, зайчиха с зайчатами. Подойдем с двух сторон и выгоним их в поле". Подошли мы поближе. Зайчиха прижалась к земле, к ней припали серые комочки зайчат. "Глупая, уходи отсюда поскорее", - говорю я ей. Она не двигается с места. Страшно зайчихе. Надо спасаться, но понимает, что зайчата еще маленькие, не успеют за ней. Да и куда бежать? Стрекочущие зубья косилки то справа, то слева оглушают ее, прижимают к земле... Присели мы, хотели взять зайчат и вынести в поле, но зайчиха вскочила и побежала, а дети за ней. Мы проследили, пока все зайчата перебегут поле, и пошли докашивать полосу.
Странно, но при наличии у нас более десяти ульев, ни одна пчела меня не ужалила, хотя всех остальных членов семьи они неоднократно жалили. Отец смеялся, говоря, что они чувствуют во мне сродственника, ведь именно я нашел первый рой в поле.
Дело было так. Я пас коров. Солнце уже поднялось повыше. Скоро загудят и овода - эти злые насекомые, от которых единственное спасение коровам - бежать домой в баз. Для меня их налет в жаркий солнечный день имел другой смысл - загоняя коров в баз, и я имел передышку. Чтобы ускорить бегство коров и выгадать себе свободное время, начинал издавать звуки кусачих оводов и слепней. Коровы начинали нервничать и не возражали закончить свой завтрак.
Однажды утром, ожидая прилета коровьих недругов, заметил вдали на высоком колючем кустарнике что-то темное, подошел поближе и увидел живое пульсирующее "тело" пчелиного роя, который увела сюда из ульев их матка. Она где-то внутри этого шевелящегося клубка пчел, которые не бросят ее, а с инстинктивной мудростью начнут строить свой дом, затем трудиться и трудиться, собирая мед не только для себя, но чтобы кормить бездельников-трутней, а вместе с ними и людей. Получив сообщение о прилетевшем пчелином рое, отец поехал к соседу-пчеловоду, купил улей с рамкой и вощиной, которая натягивается на рамки. Пчелы из пыльцы и сока, взятых из цветов, строят многогранные кладовочки-соты. Заполнив их медом, они закрывают соты сверху восковой крышечкой, зимой будут питаться этими запасами. В хорошее для сбора меда лето пчелы собирают его больше, чем им надо. Люди эти излишки забирают себе, выкачивая мед из сот. На этой добыче всегда присутствовал и я. Отец надевал на голову натянутую на обруч марлевую предохранительную сетку, снимал верхнюю крышку улья, а там на всех рамках - пчелы. В моих руках дымарь, из которого дым подается прямо на пчел, роящихся на вынутой рамке. Пчелки облепили мои руки, садятся на лицо и не жалят.
- Они в тебе признают своего крестного отца, - смеется отец. Я же был уверен - причина в другом, а именно в том, что я не пытался сбросить пчел с себя, а спокойно переносил их прикосновение к рукам и лицу. Желание испуганного человека сбросить пчелу воспринимается ею как угроза, и она, защищаясь, жалит. Я иногда часами сидел у лотка улья, наблюдая за работой пчел. Вот охрана. Она не пропустит в улей непрошенного гостя. Все правомерно и четко слажено в этом пчелином доме.
Было мне шесть или семь лет. Меня укладывали спать. Молодежь, съехавшаяся из станицы на земледельческие работы, забыв об усталости, собиралась на вечерки. Девушки пели кубанские песни, парни вилами нанашивали груды обмолоченной соломы и поджигали ее. Вспыхивал костер. В него подбрасывали новые и новые порции горючего, а пламя то поднималось высоко в темноту южного неба, то опадало рассыпаясь искрами. Несколько парней взяли на вилы солому, подожгли ее от костра, подняли высоко и немного впереди себя и стали бегать по полю. Издали казалось, что в темноте неба двигались и боролись какие-то неземные силы. Вот два чудища столкнулись и будто взорвались ярким всплеском огня и осыпались потухающими в небе искрами. Иногда казалось, что где-то далеко-далеко плясали волшебные огоньки... Девушки со смехом смотрели на это представление. Затем снова пели песни. Какие песни! Какое органичное единство свечения звезд в темном небе и пляшущих огоньков вблизи земли, музыки вечерней тишины и многоголосья народного хорового пения...
А в самой степи все еще продолжается музыкальный сезон. Оркестр степных музыкантов в составе полевых сверчков и франтов-кузнечиков играет все тише и приглушеннее. Светлячки в темноте, словно маленькие фонарики, украшают степь, особенно вблизи моря.
К кострам уходили папа и мама, а меня укладывали спать в хате. Все мои просьбы взять меня начисто отвергались. Однажды я притворился заснувшим, но как только все затихло, выскочил в открытое окно и бегом к костру. Было страшно. Боялся, что огни погаснут, и я останусь один в темноте. Но вот огоньки вновь заплясали. Слышу смех девчат. Подбежал к костру, зачарованно смотрю на него.
- Ой, девчата, гляньте, кто к нам прибежал! - крикнула одна из девушек. Меня сажали в их круг, и я слушал, слушал песни. На коленях у какой-либо девушки засыпал. А просыпался утром в своей кровати. Кто-то из парней приносил меня домой... Сперва меня поругивали, а потом сам отец иногда приводил меня к кострам и сдавал на хранение девчатам...
Думаю, что мой интерес к музыке, живописи, поэзии зародился в те далекие детские годы.
В летние каникулы - трудовое участие в крестьянском хозяйстве, зимой школа в городе, дружба с ребятами, встречи с новыми людьми - представителями самых разных сословий, политических убеждений и религиозных взглядов. Причем не помню, чтобы мне ортодоксально навязывали быть таким, как они. Вероятно, мне здорово повезло на таких людей, да и в нашей семье не было диктата. Я чувствовал себя свободным, имевшим право на собственное мнение (кроме крестьянского труда, где мне рано стали предъявлять жесткие требования). Но меня не тяготили полевые, да и всякие другие занятия по хозяйству. Скорее всего потому, что к различным работам в крестьянском дворе меня стали привлекать с трехлетнего возраста, постепенно наращивая трудовую нагрузку.
Это мне сильно помогло впоследствии в тяжелых ситуациях моей жизни.
Запомнились первые сборы в школу. Пока шили по городской моде брюки и рубашки, мне предстояло закончить боронование поля под озимую пшеницу. Казалось, и не трудно сидеть на Карюхе, тянувшей борону. А когда этак весь день поездишь, то к вечеру все чаще смотришь на солнце, которое так медленно опускается к горизонту. Поглядывал на него и обращался с просьбой: "Да побыстрее двигайся! Неужели тебе не хочется отдохнуть?" Иногда даже сердился на него, ругал: "Ну и ленивое ты, солнце! Если мы с Карюхой будем так двигаться, так не забороним и до завтра..."
Ближайшая школа находилась в двадцати километрах, в городе Ейске. Осенью обычно запрягали Карюху, и мама везла меня в город. Предварительно меня целую неделю отмывали, приводили в городской вид. Не так-то просто отмыть ноги. Ноги были в цыпках, исколоты и изранены, с засохшими пятнами крови. Пятки и ступни стали такими задубелыми, что никакая колючка не пробивала их. Наиболее уязвимыми были места между пальцами и щиколотки ног. Мама пыталась их мыть и смазывать внутренним гусиным жиром, но после этого труднее было ходить по стерне и камням. Если кто-либо из приезжающих гостей жалел меня, батя отвечал, повторяя не раз сказанное: "Не барчук, пусть привыкает к работе и боли, в жизни пригодится".
Первый выезд в город для поступления в школу запомнился еще и потому, что нам с Карюхой пришлось встретиться с невиданным до этого чудом. Только проехали километров пять, как увидели, что навстречу движется странное существо: голова человечья, а вместо ног два колеса. Карюха захрапела, рванула в сторону так, что мы ее еле удержали. Так и не удалось рассмотреть, что же это было. Сказать, что я испугался как Карюха, вряд ли было верно. Скорее было ощущение необъяснимого беспокойства и желание узнать. "Наверное это существо из таинственного царства, где, как утверждала бабушка, рассказывая сказки, живут добрые и злые ведьмы, домовые и лешие, русалки и другие волшебные жители", - думал я. Когда опять выехали на дорогу, мама спокойно сказала: "Это самый обычный человек ехал на машине, которая называется велосипедом..."
Город, куда меня привезли учиться, стоял на берегу моря, Показался он большим. В степи все вокруг видно за много километров, а здесь улицы, кварталы, дома и опять дома. "Как они находят свой дом?" - подумал я, пока Карюха везла нас на квартиру.
И вот первый раз в первый класс, в церковно-приходскую школу. Тогда никаких торжественных линеек не было, просто мамы приводили детей, а учительница рассаживала их по партам. Мы с Андрюшей сели рядом. Учительница нам понравилась. Когда она подходила к парте, от нее веяло волнующим запахом неизвестных цветов. От хозяйки дома узнал, что она "моется" душистой водой, которая называется духами. Всю жизнь я помнил запах духов моей первой учительницы...
Дважды мама провожала меня в школу и встречала по окончании занятий. Потом она уехала. Мне было стыдно ходить в сопровождении взрослых и потому сказал, что не заблужусь. Действительно, к школе дорогу нашел. А вот от школы до квартиры половину пути прошел правильно. Но потом... Из одного двора вышел человек с большой и красивой собакой. Дома и в совхозе собаки лохматые, грязные. Эта - без шерсти, вымыта так, что даже светилась, и шла рядом с хозяином спокойно и важно, будто они разговаривали о чем-то интересном, Нельзя было оторвать от нее глаз. Хотелось подойти и погладить ее. Когда человек и собака свернули во двор, я огляделся - вокруг незнакомые дома. Стал искать заметный двор на углу с полуподвальным помещением. От него море видно, а через квартал и квартира. Прошел квартал, повернул назад, затем еще квартал, свернул влево, потом вправо, но дома незнакомые и моря не видно. Спрашивать не хотел, боялся, что будут смеяться над деревенским мальчишкой. "Найду сам!" - решил я и вновь пустился на поиски своей квартиры. Ранец становился все тяжелее. Хотелось даже всплакнуть. Но вспомнил батю, как он насмешливо сказал бы: "Что, Петро, скис! А вроде бы парнем родился". Это придало силы и вот еще квартал за кварталом...
Дело двигалось к вечеру. Прохожие уже с удивлением поглядывали на школьника с ранцем. Вышел на широкую улицу. Сколько народа! Все двигались в одном направлении. Вот рядом идут люди в касках с большими медными дудками. Один взмахнул рукой, и раздалась музыка, какой я никогда не слышал. Вместе с другими мальчишками пошел рядом. Впервые узнал, что это духовой оркестр. Скоро вышли на окраину города к большой площади, на одной стороне которой трибуны и скамьи уже были заполнены людьми. Опоздавшие встали позади сидящих, а некоторые уселись прямо на траву.
Трижды ударили в колокол, и справа появились мчащиеся всадники. Оказывается, это не просто езда на лошадях, а и соревнования, кто первым придет к финишу. Что творилось на трибунах! Люди кричали, размахивали платками, вскакивали с места... Потом началось самое интересное - вольтижировка и различные упражнения. Об этом слышал от отца. Но здесь все было наяву. Казаки на всем скаку рубили заранее поставленные на определенном расстоянии ветки, поднимали положенные на землю носовые платки. Наконец, прямо цирковые номера. Два всадника, скачущих рядом, держали шест, а третий делал на нем различные упражнения...
Здесь и нашла меня хозяйка квартиры.
Здание церковно-приходской школы находилось в ограде соборного храма. В ней учились чуть более ста учеников. (Теперь в таком здании размещают не менее пятисот школьников). Обширный рекреационный зал, в котором просторно было играть и просто бегать. Зимой все выбегали играть в снежки на соборной площади, нередко в этом участвовали и учительницы. В целом здесь, в этой начальной школе, царили взаимно-доброжелательные отношения внутри детского коллектива, а также между детьми и учителями. За все годы обучения не помню ни одного случая громкого раздраженного обращения учительницы к ученикам.
Участие учителей начальной школы в детских играх и забавах я находил позднее во многих воспоминаниях вологжан. В своем многотомном дневнике, который вел с юности до смертного часа на 89 году жизни удивительной судьбы человек, выходец из крестьянской семьи, участник трех войн Николай Григорьевич Лагинменский отмечал: "У меня были коньки, купленные за тридцать копеек на заработанные мною деньги. И вот мы с учительницами катались взапуски. Бывало оставались учить уроки в школе. Учительницы в это время проверяли тетради. После этого мы упрашивали их, чтобы они сыграли с нами в жмурки. Иной раз до того играли, что со смеху живот подволочет... Приятно вспомнить школьную жизнь".
По субботам ученики нашей школы ходили на вечернее богослужение в собор, по воскресеньям - на обедню. Запомнился зал школы, на стенах которого в тяжелых рамах висели картины на сюжеты Ветхого и Нового заветов Библии и отечественной истории. Это было мое первое знакомство с первоначально непонятными образами, оставшимися в памяти и, вероятно, воздействовавшими на мое восприятие истории.
В школе я довольно легко овладел чтением церковно-славянского текста, а одной из первых читаемых мною книг религиозного содержания оказалась Библия. Начальное же знакомство с нею произошло, когда первые три года учебы я жил на квартире в семье интересного человека, по профессии сапожника, грамотного, к тому же церковного активиста. Совершая путешествия по "святым местам" к новому Афону и в Иерусалим, он собрал библиотечку иллюстрированных книг, доступно излагающих историю посещенных мест, жития святых, историю монастырей, рассказы на библейские темы. Вечерами он читал или рассказывал что-либо из этих книг, а в субботние вечера в семье сапожника пели псалмы и молитвы. Сам он читал Библию, в основном пять книг Моисеевых. Воспринималось читаемое как увлекательные биографии первых потомков Адама и Евы. Висевшие в школе репродукции с картин со сценами убийства Каином своего брата Авеля, чуть ли не совершенного Авраамом жертвоприношения богу своего сына Исаака и другие способствовали созданию ярких ветхозаветных образов. Приезжая домой на зимние каникулы, я читал родителям наиболее захватившие меня места из Библии. К 16 годам мною был прочитан весь текст Старого завета. Четыре Книги царств я воспринял как историю, Псалтырь, "Книга хвалений" и "Книга притчей Соломона", книги пророков мне казались скучными; зато книга "Песнь песней Соломона", этот диалог Соломона с Суламифью, был близок юношескому возрасту.
Моя родня и в религиозном отношении была разнородной. Отец требовал выполнения всех религиозных праздников и обрядов скорее с целью приобщения к этому детей, хотя вряд ли сам в душе был глубоко верующим. Жены братьев отца, моих дядей, были, кажется, баптистами. Они пытались меня приобщить к своей секте, начав религиозное просвещение с более подробного ознакомления с Новым заветом, с евангелиями, посланиями апостолов и Апокалипсисом - Откровением Иоанна Богослова. Интерпретаций не помню.
К пониманию философско-религиозной сущности Нового завета призывал меня и отец моей мачехи, казак станицы Должанской. Являл он собою, как теперь понимаю, тип представителя рядового казачества, умного, деятельного искателя истины, философского осмысления жизни. Бывал дважды в Ясной Поляне, беседовал с Львом Толстым, чем очень гордился. Он впервые обратил мое внимание на философичность евангелия от Иоанна: "В начале бе слово, и слово бе к богу, и бог бе слово". Однако в то время мне более понятны были конкретные события из жизни Иисуса Христа, в том числе и его родословие, с которого начинается Евангелие от Матфея: "...Авраам роди Исаака, Исаак же роди Иакова, Иаков же роди Иуду и братию его..." Затем я прочитал книги Ренана "Иисус Христос" и Древса "Миф о Христе", религиозно-философские сочинения Л. Н. Толстого, различные публикации антирелигиозного характера. Одновременно возрастал интерес к истории, к сочинениям Карамзина, Соловьева, у которых история России излагалась преимущественно как история царствования родов Рюриковичей и Романовых. Сочинение французского астронома Камила Фламмариона, автора научно-популярных книг о Вселенной, о звездном мире, буквально покорило представлением о необъятности космического мира, а романы Жюля Верна, Уэллса, автора утопических романов "Красная звезда", "Инженер Мэнни" А. Богданова дали импульс к формированию собственных понятий о космическом разуме, живых существах далеких миров. Интерес к небесным светилам чуть не лишил меня зрения - однажды разглядывал солнце, так хотелось узнать, что же все-таки на его поверхности...
Написав это, спешу развеять, вероятно возникший скепсис относительно этакой ранней осведомленности в религиозной и светской литературе, в философских концепциях, главным образом идеалистических. Просто хуторскому мальчишке повезло на встречи с людьми - носителями ярких биографий, высокой культуры. После революции в Ейске временно обосновалось немало петербуржцев: врачей, адвокатов, учителей, актеров, чиновников бывших царских учреждений. Одни, видимо застряли после неудачных попыток эмигрировать, другие выехали из голодной столицы в надежде прокормиться на кубанских хлебах.
После трагической смерти мамы отец вскоре женился, что вызвало мое острое неприятие мачехи. Четырнадцатилетнему мальчику было не понять "измены" тридцатилетним мужчиной памяти умершей жены...
Само собой созрело решение не только учиться, но и подрабатывать, готовя себя к полной самостоятельности. Заработок перепиской начисто рукописей научных и литературных статей в журналы вывел на знакомство с учеными агрономами, местными начинающими писателями, участниками революционного движения. Особенно сильное воздействие оказал на меня один из бывших политкаторжан, вместе с женой отбывавший до революции многолетние сроки тюремного заключения и ссылок. Он давал переписывать стихи и статьи в журнал "Каторга и ссылка". Не имея детей, оба они проявляли ко мне трогательное внимание. Широта знаний, интеллигентность, демократизм в общении, политическая убежденность и вера в народ, в необходимость его просвещения - все это не могло не повлиять на мое мировоззрение. От них я впервые узнал, что есть такая наука - философия.
Школа (в первые после революции годы) давала возможность для получения хотя и малосистемного образования, но открывавшего широкий простор свободной мысли, проявлению индивидуальных интересов. Попеременное занятие города "красными" и "белыми", непрерывные реформы школы, закрытие их из-за отсутствия топлива - все это объясняет появление частных учебных заведений. Так, учителя бывших гимназий открыли платную прогимназию, в которой пришлось и мне поучиться, но немного, так как вскоре, по неизвестным мне причинам ее закрыли. В ней я познакомился с братьями Кириллом и Николаем Мелузовыми, отец которых до революции управлял каким-то банком в Петрограде. В этой семье меня подкармливали, а главное - рассказывали о Петрограде. С этими ребятами я и оказался в частной семейной школе питерского адвоката. Его жена, учительница, преподавала троим ученикам литературу, русский и немецкий языки, адвокат - остальные предметы, в том числе историю.
Об учебе в подготовительном классе реального училища и кооперативной прогимназии в памяти остались довольно смутные воспоминания. Но о методах преподавания в семейной школе стоит сказать отдельно. В основе обучения лежала не лекция, а рассказ- беседа, выполнение практических работ, обсуждение написанных сочинений. Приведу лишь один пример по литературе. Помню урок о Чехове. Сказав несколько слов о писателе, о его творчестве, учительница прочитала один коротенький рассказ А. П. Чехова (не помню какой). Затем сказала, что Чехов - великий мастер литературного жанра - рассказа, и задала вопрос: "Что в этом рассказе вам понятно, что не совсем ясно, чем он вообще интересен".
Началось обсуждение, иногда доходящее до настоящей бурной полемики трех мальчишек. Затем мы получали задание написать свое мнение об этом рассказе. И вновь обсуждение. Жена адвоката преподавала нам и зарубежную литературу. Запомнился Диккенс. Мне почему-то так понравились длинноты его предложений, что я стал подражать. Конечно, был общий смех, когда читалось мое сочинение - начав предложение и накручивая в нем обороты, я никак не мог выбраться из аллогизмов содержания, из конструктивных сложностей. Однако и от этого была польза. Адвокат иногда увлекался и начинал нам читать из университетского курса истории права. В это время жена подходила и клала руку на его плечо.
- Ах, извините, я немного увлекся...
Исчезло ли все это бесследно? При всей спорности методов домашнего преподавания обучение в этой школе оставило глубокий след. Возможно, именно тогда в меня были заложены тяготение к овладению сравнительно-историческим, аналитическим методом научного исследования, интерес к изучению государственного и обычного права. Что удалось - не мне судить.
Интересны были учителя и в школе-девятилетке, которую я закончил в 1925 году. Большинство преподавателей было из бывших гимназий с университетским образованием и с недосягаемой для меня интеллигентностью. Были и беликовы, но не они определяли лицо учительского коллектива.
В 1927 году познакомился я с учителями начальной школы на Севере. Создалось впечатление, что южным учителям жить и работать было труднее. Эти можно объяснить более высоким накалом гражданской войны, несколько пренебрежительным отношением к шкрабам (так на официальном языке того времени
назывались учителя - школьные работники), недоверие к учителям как к интеллигенции с высшим дореволюционным образованием.
Школьное самоуправление того времени было действительно самоуправлением, но гиперболизированным до крайностей. Как избранный председателем учкома, я, например, один год являлся и членом совета школы с правом "вето" на все решения в адрес учеников, если в этих решениях усматривалось покушение на суверенитет самоуправления... К тому же началась и дискриминация учителей, в биографии и деятельности которых кое-кто находил "темные пятна".
Комсомольских и пионерских организаций в школах еще не было они создавались по территориальному принципу по месту жительства. Но и комсомольские ячейки и пионерские отряды были малочисленны. Например, в 1925 году по окончании школы я вступил в комсомол и был избран секретарем Приморской комсомольской организации, в которой насчитывалось 30-40 человек (это на 1/4 часть территории города). По производственному принципу существовали ячейки в порту и на железнодорожном узле.
Конец мая. Жду с нетерпением, кто и скоро ли приедут за мною. Но вот и дома. Покрасовался перед домашними своей школьной формой, под большим секретом показали братья свои богатства: набор ржавых гвоздей и гаек, кусочки проволоки, пещеры, вырытые в старых скирдах соломы, к моему уху прижимали спичечную коробку, в которой жил какой-либо диковинный жук или паук...
Вот осмотрел все закоулки двора, покормил сахаром Карюху и Малыша, полюбовался на родившихся за время моего отсутствия щенят и поросят. Кажется всех и все живое убедил, что форма хороша, да и ее владелец - молодец. Затем городская одежда снималась и убиралась до сентября. Начиналось самое трудное - вновь научиться ходить босиком. За зиму ноги изнежились, боялись утренней росы, кровянились от комочков засохшей земли, колючих трав, стерни. Через несколько дней ступни ног грубели, а на щиколотках засыхала кровь. И так до 1 7 лет, когда я окончательно оторвался от хутора. Разговор с отцом обычно был кратким:
- Ну, школяр, пора и за работу.
- Что мне делать?
- С восходом солнца будешь вставать пасти скотину до появления оводов, потом начнется сенокос.
- И меня возьмешь?
- В этом году возьму, тебе немало годов.
В казацких земельных наделах сенокосов не было. Вся станичная казацкая община имела в общем владении огромную по площади низину, заливаемую водой. Целинная, никогда не паханная земля давала хорошие урожаи трав. В начале мая "подына" (так звали это место) казалась бесконечным зеленым морем, на котором под дуновением легкого ветерка колыхались травяные волны. И разноцветье! Особенно когда цветут степные колокольчики, степные тюльпаны: желтые, голубые, красные...
На косьбу собиралось не менее тысячи человек. А вечером - песни кубанских казаков, игры. Спали на телегах и под ними на скошенной душистой траве. Подростки и дети собирались отдельно от взрослых, учили казацкие песни, мальчишки подглядывали за уединившимися парнями с девчатами. Степь и ночью жила. Хотя мы знали, кто и какой голос подает, но было жутковато: кажется, что весь невидимый, неслышимый, ощущаемый нами мир подкрадывается, окружает нас. Вспоминали и пересказывали сказки бабушек о добрых и злых ведьмах, чертях и чудищах разных. В самом страшном месте кто-нибудь прерывал рассказчика:
- Ой, кто это хрюкает, слышите?
- Да это крот вылез из своей норы, пошел на охоту.
- А что это белое летает у самой земли?
- Не летает, это тушканчики бегают. Сами они темные, но конец длинного хвоста у них широкий и белый.
- А вон прилетела летучая мышь.
- Смотрите, вон светлячок, еще и еще! Пошли собирать...
После сенокоса наступала самая ответственная пора крестьянского трудового лета - косовица хлеба и молотьба. Самой тяжелой была вспашка, особенно парового поля. Летом здесь пасли скот, поле к осени засорялось высохшими травами, особенно шарами перекати поле. Пахали большим трехлемешным плутом, для чего впрягали две пары лошадей "цугом". Днем с появлением оводов и слепней лошади нервничали, путались в постромках, сбивали ход плуга. К тому же приходилось следить за плугом, чтобы трава не набивалась между лемехами, проталкивать ее и дышать ядовитой пыльцой перекати поле и других сорняков. Случалось, что я падал в обморок, лошади в это время останавливались и ждали пахаря.
Последние два года в Ейске были полны разнообразными событиями в моей жизни, новыми встречами с интересными людьми, которые продолжали учить меня самостоятельности. Двадцатые годы были временем зарождения и развития политических, экономических и искусствоведческих концепций, богаты обширной деятельностью различных книжных издательств. Людям моего поколения была известна литература, позже запрещенная и забытая, а сейчас вновь открываемая. Политическая борьба в "верхах" первое время широко освещалась в печати, историю партии изучали по книгам различных авторов (Н. Бухарин, Е. Ярославский и др.). Широко развернулось краеведческое движение. Просто невозможно было остаться в стороне от бурлящей жизни.
Огромные изменения происходили в школе. Они затрагивали все ее стороны, особенно методы обучения. Большой популярностью в стране пользовались методы американского педагога, психолога и философа Джона Дьюи (1854 - 1952), всячески поощрявшие самостоятельность и независимость школьника. В советской школе стали применяться комплексные программы и метод проектов. Снижая уровень систематического образования, они развивали инициативу и самостоятельность учащихся.
Учащаяся молодежь южных школ остро воспринимала борьбу течений в литературе и искусстве. Так, наиболее любимым поэтом в моей школе был Сергей Есенин. В связи с этим небезынтересен и такой случай, происшедший в год моего отъезда из Ейска. Однажды ранним майским утром на берегу моря нашли труп девушки. Долго это загадочное убийство оставалось тайной. Как все же выяснилось, выпускники средней школы под влиянием стихов Есенина, как они говорили на суде, решили покончить жизнь самоубийством. Сессия Верховного суда официально на скамье подсудимых имела одного преступника, того, кто девушку убил, а сам, испугавшись, бежал. Вместе с этим суд судил "есенинщину", следствием чего явился запрет на издание стихов поэта. Пострадали учителя литературы, которых уволили. И как тесен мир! В 1937 году в Устюжне я встретил одного из тех учителей...
Школа и театральное искусство в моей жизни занимали особое место. Что школа - понятно, а как второй ипостасью стал театр? Еще учась в начальной школе, я жил на квартире у хозяйки, сдававшей две комнаты артистам. Они-то и решили просветить меня и довольно часто брали на вечерние постановки. Я был "закулисным" зрителем, но зато видел не только сцену. Учась в 8 и 9-м классах, вечерами даже суфлировал в театре. Исчезнувшая ныне должность театрального суфлера являла собой довольно трудное дело. Надо не просто "подсказать" роль так, чтобы только актер ее слышал. Для этого необходимы не только хорошая дикция и способность регулировать громкость голоса, иметь чутье угадывать, что именно актер "забыл", но и знание, запоминание довольно большого текста. Режиссер давал мне пьесу со своими купюрами и пометками накануне генеральной репетиции, к которой и я старался хорошо подготовиться.
Осенью 1924 года я сам организовал "уличный" театр молодежи, проживавшей вблизи моей квартиры. Никто нас не организовывал, комсомол еще не смог "охватить" всю несоюзную молодежь. Подготовив программу, мы строили из столов сцену, а зрители стулья приносили сами. В репертуаре были стихи Блока, Есенина, пользовавшегося тогда популярностью Надсона, отрывки из пьес Шиллера, рассказы Зощенко, даже собственные сочинения "театральной труппы".
Зимой 1925 года произошла встреча с актрисой петербургского театра, создавшей в Ейске молодежный клуб-театр. Мне была оказана честь быть секретарем совета этого клуба. Здесь ставились пьесы русской и зарубежной классики, сказки, устраивались вечера-дивертисменты из номеров различных жанров. Зарабатывая перепиской, я мог существовать вполне самостоятельно. Отец довольно снисходительно относился к моим занятиям, даже иногда все же покупал что-либо из одежды. Поэтому, завершив учебу в школе, я целиком отдал свое время клубу. Актриса рассказывала мне о петербургских актерах, театрах, постановках. Иногда садилась у рояля и играла пьесы любимых ею Шопена, Грига, Чайковского. Раньше я слышал игру на фортепьяно только издали. Актрисе же нравилось играть юноше, так неподдельно восторгавшемуся ее исполнением, вероятно, не столь уж профессиональным, но таким искренним, ведь играла она и для себя... Вскоре клуб закрыли. Больше я ее не встречал.
А вскоре я уже был увлечен комсомолом. Интересно тогда жили и работали комсомольцы. Помню наши вечерние общегородские факельные шествия с песнями. Мы еще не ломали церквей, не организовывали колхозов, а боролись с бандитами, самогонщиками и, конечно, с нэпманами, устраивая митинги на базаре с призывами не покупать у них товары, а только в лавках потребкооперации. Изба-читальня, которая была местом работы комсомольской ячейки, находилась в одном из школьных зданий и поэтому контакты с учителями были естественными. Иногда некоторые из учителей приходили на наши заседания и лекции, которые мы поочередно готовили для своих товарищей. Как секретарь комсомольской ячейки, я нередко встречался с директором школы. Мы не мешали друг другу.
Последние два года ейского периода были насыщены встречами с интересными людьми и даже с видными деятелями страны. Однажды в станице Новощербиновской видел семью М. И. Калинина, почетного казака этой станицы. Увы, это не спасло тысячи казаков, умерших от голода в начале тридцатых годов... Бывал на диспутах А. В. Луначарского с главой обновленческой церкви архиепископом А. Введенским. Позже, уже на Севере, в Новгороде, участвовал в совещании, которым руководила Н. К. Крупская.
Встреча с наркомом здравоохранения Н.А. Семашко произошла на открытии в Ейске грязелечебницы, когда я работал секретарем райкома союза "Медикосантруд". Вообще мне почему-то везло на профсоюзную работу, от которой я четырежды в жизни всяческими путями избавлялся.