Если же мы устроим наш урок так,
что все дети будут в продолжение его действительно работать постоянно,
то заметим, может быть, что время, назначенное мною для урока,
не только коротко, но слишком продолжительно,
хотя оно, как каждое полное содержания время,
проходит для личного ощущения очень быстро.
К. Д. Ушинский
В 1927 году я переехал из просторов степной части в северную лесную полосу страны. Первоначально в Ленинградскую, затем в Вологодскую область. Влюбился в этот край да так и остался навсегда. Приехал я к тетке по отцовской линии, муж которой работал в Маловишерском райкоме партии.
Недолго раздумывая, решил поработать избачом, да еще в самом отдаленном сельсовете, в котором жило чисто русское население. Предложили мне сельский совет в семь деревень, за "дремучими лесами, за непроходимыми болотами", где давно пустовала изба-читальня. Напутствуя, инспектор пояснил, как туда добраться.
- До установления санного пути только верхом на лошади или пешком. Но лошади у нас нет. А путь длиною 55 верст с гаком болотом да лесом. Хаживал столько?
- Наверное, за день - нет, но ноги в ходьбе натренированы.
- Вот и хорошо. Пройдешь верст десять по шпалам узкоколейки, по которой немецкие концессионеры вывозят лес, потом верст тридцать по тропе через болота и перелески, а затем еще верст... Да кто их считал!
- Лесом не ходил. Не заблужусь?
- А тропа одна. Только не сворачивай с нее. Зверье сейчас сытое, не бойся. Вода в ручьях. Ягоды вдоль всей дороги...
Перекинув через плечо сумку с ломтем хлеба, парой вареных яиц и тремя сборниками стихов (Лермонтов, Есенин и Безыменский), пошел девятнадцатилетний парень, родом с Кубани, познавать иной для него мир. Солнце уже прочертило траекторию до середины неба. Однако намеченный график перехода по шесть километров в час явно срывался. И не от усталости. Все вокруг было внове. Необычное для южанина многоцветье августовского травостоя и леса, золотисто-розовая гладь встречавшихся по обеим сторонам дороги морошковых болот с небольшими озерами, словно чашами, наполненными темно-голубой водой, шепчущие ручейки - в общем все, так многогранно описанное талантом великих писателей, поэтов и художников - предстало сейчас такой реальной мощью живой природы, что невозможно было не останавливаться, не осматриваться вокруг... Вот деревья без листьев, с одним их иглоподобием. Называются елками и соснами. Как не остановишься у рябины с кистями созревающих оранжевых ягод! Встречался знакомый клен. Он напоминал есенинское:
Клен ты мой опавший, клен заледенелый,
Что стоишь, нагнувшись, под метелью белой?
Здесь же клен был "не опавший, а совсем зеленый..." с августовской многоцветной палитрой листьев. А вот черемуха, первое знакомство с которой состоялось по многим стихам любимого мною поэта, в том числе "Спит черемуха в белой накидке". В августе она, еще нарядная и щедрая, одаривала птиц своими терпкими ягодами, напоминавшими вкус южного терновника, терна.
Поразило разнообразие и обилие лесных ягод. Природа щедро одарила северного человека: брусника, черника, голубика, земляника, ежевика и множество других. Никем не посаженные, но и никем не тронутые, не истоптанные ногами человека-хищника, браконьера с "комбайнами" для сбора ягод, радовали путника эти дары леса.
Последние версты, как всегда, преодолевались особенно тяжело. Будто "гак" и позади, а сосновому бору, который начался после болота, все нет конца. Но вот лес поредел, запахло дымком, показалась деревня. Темнело. У самой околицы стоял столб, к которому я присел, чтобы дать передохнуть ногам. Поднял голову и увидел прикрепленную вверху доску с еле различимыми в вечернем сумраке словами, расположенными в три строки:
"Деревня Шарья.
Ревизских мужских душ 86,
Женских 88".
Что это, верстовой столб пушкинских времен? Помните?
Ни огня, ни черной хаты,
Глушь и снег... Навстречу мне
Только версты полосаты
Попадаются одне...
Может, и столб был полосатым, но дожди и солнце стерли полоски. Покосился от старости, но стоял, чьей-то заботливой рукой укрепленный вбитыми у основания обломками собранного в лесу песчаника. Надпись на доске если и подновлялась, то давно. Познания избача в истории были не столь значительны, чтобы объяснить, что это такое - "ревизские души". Известная по повести Гоголя скупка Чичиковым мертвых душ не помогла найти ответ на возникший вопрос. Было лишь ясно, что это своеобразный памятник истории деревни, ее паспорт. Много позже, вспоминая этот столб, понял: "Какое же надо было иметь бережное и уважительное отношение к прошлому, чтобы сохранить сведения о числе населения по последней ревизской переписи 1857 - 1858 годов!" За семьдесят лет после нее в Шарье сменилось три поколения, рождалось и росло четвертое. Но люди помнили свое родство, ценили добрую родовую своей малой Родины.
Казалось, деревня вымерла. Пользуясь предвечерним светом уходящего дня, все ужинали. Керосин надо беречь. В лавке весь распродан, а до зимнего времени и санного пути для его доставки еще далеко. Пройдя несколько домов, увидел огонек в окне. Вошел узнать, где можно снять квартиру. В красном углу с тремя потемневшими иконами, за столом - старик, рядом мужчина лет тридцати, его жена, четверо ребятишек в возрасте от трех до десяти лет. Ели вареную картошку с солеными грибами. На столе суетились тараканы - "прусаки", принимая участие в трапезе.
- Избач, говоришь? Это нам надобно: давно ждем, изба-читальня все лето пустует. Книги, что брал, перечитал, да и газеты люблю почитать.
- Он у нас грамотный, - сказала женщина.
- Это мой правнук и праправнуки, с ними вот на старости я и живу.
- Праправнуки... Сколько же вам лет?
- Да ноне летом вроде середину девятого десятка отсчитал, а все живу, интересно ведь... А устроиться на квартиру лучше у попадьи. Поп был хороший, кооператив организовал. Как умер, прошло почти шесть лет. Дом большой, комнат много. С попадьей живет сестра попа, была учительницей здесь, да девка с парнем - поповские дети.
Повезло избачу. Сразу две встречи - с "визитной карточкой" 70-летней давности у входа в деревню и стариком, прожившим на свете 85 лет. Вот бы тогда понять, какой интересной встречей одарила судьба... Но ведь не каждому дано оценить ее дары. А старик действительно был интересным не только возрастом. К нему, сохранившему в почтенные годы бодрость, ясность ума, интерес к жизни, самому грамотному человеку в волости, шли за советом по многим вопросам хозяйственной деятельности общества, с просьбой рассудить спорящих, посоветоваться по семейным делам. Он-то и был первым посетителем избы-читальни.
- Здравствуй, избач! Вот принес книжки поменять. Посмотри, нет ли со стихами которые? Ты у старой учителки попроси. Не дает она мне. Боится, что ребята изорвут. Я буду сюда приходить и читать.
- А почему стихи любите?
- А как же не любить, ежели мне стихи читал сам Николай Алексеевич Некрасов. Был я еще начинающим егерем, охотником значит, но уже все берлоги и повадки зверя знал. Жил-то он не в нашей губернии, а наезжал сюда. Хороший был человек. О нас, крестьянах, писал уважительно.
Как же глуп был молодой избач! Слушал с интересом, а ничего не записывал. Восстанавливать по памяти сейчас - проявить самонадеянность и неуважение к великому поэту. А вот о бывшем прославленном на всю округу охотнике рассказать надо. Стал он ходить в читальню каждый день. Даже иногда приходил и вечером, когда на "красные посиделки" собирались девушки с прялками, а парни с гармошками. В избу-читальню шли "на огонек", где всегда было тепло, светло, уютно. Шли, можно сказать, с одинаковым уважением, как ходили в церковь, ибо тогда, в их понимании, изба-читальня и церковь были храмами. Парни, входя, снимали головные уборы. За два года работы я ни одного пьяного, ни одной брани и нецензурщины не видел и не слышал в стенах этой простой и бедно обставленной крестьянской избы. Хотя на деревенских сходах матерщина была обычным украшением речи выступающих или кратко комментирующих выступления.
Когда старик приходил вечером, то усаживался в красном углу с портретом Ленина и с явным удовольствием слушал песни, частушки, соревнования деревенских гармонистов, наблюдал за пляской и играми. Однажды он принес с собой книгу со стихами Некрасова и стал читать "Мороз, Красный нос". Читал не торопясь, нараспев, с паузами.
Однажды зашел разговор о родовой старика.
- В вашем роду все долгожители?
- Да кто с детства не помер, то, пожалуй, все. Мой прадед родился в года, когда царица Катерина Вторая на престол взошла. До века немного не дожил. Деда помещик за непослушание велел бить батогами и забрил в солдаты. Воевал он с Бонапартом, погиб в каком-то немецком государстве. Отец мой с рогатиной один на один тоже ходил на медведя. Однажды оплошал. Нашли наши деревенские мертвыми и замерзшими: медведя с рогатиной в самом сердце и отца с разорванной грудью. На одной телеге и привезли обоих... Вот так, милой.
- А почему фамилия Силаевы?
- Здоровые были, сильные значит. Вот почему и Силаевы.
- Получается, что ваш род пережил семь императоров Российской империи.
- Мы довольны своим родом.
- А сын и внук где?
- Сын лежит в дальней земле, а, может на дне моря. Погиб он во время войны с японцами. Так получилось, что и внук погиб на Дальнем Востоке. За советскую власть...
Получается, что мальчишки, праправнуки старика, - это уже седьмое поколение Силаевых. Вот и родословие, да еще какое по своей жизненной позиции активное! Думаю, читателю интересно узнать, дожил ли егерь Силаев до ста лет. Увы, нет. В 20-х годах в печати появились статьи о новых лекарственных препаратах, якобы позволяющих омолодить организм человека, продлить его жизнь. Прочитал такую статью и старик и высказал желание ехать в Москву. Спустя два месяца после моего письма в Академию наук пришел вызов. Провожали всей деревней. Женщины даже всплакнули, мужики ограничились репликами: "Ну, дед, ну учудил... Вот вернется и женится на семнадцатилетней Ксюшке Матрениной..." Три месяца жил Силаев в Москве. Возвратился, действительно, еще более энергичным. В день приезда изба-читальня не смогла вместить всех желающих послушать "смолодившегося" деда, пришлось перенести встречу в школу. Через три месяца он умер.
Так впервые я познакомился с родословием одной из северных деревень, а затем и с родословиями ее жителей. Став позже учителем истории, не раз благодарил судьбу, что она подарила мне уже тогда встречу в народном варианте с такими специальными историческими и педагогическими дисциплинами как этнография, генеалогия, народная и общая педагогика.
Из казацкой общины Кубани сразу попасть в крестьянскую общину одного из глубинно-залесных сельских Советов Маловишерского района Ленинградской области! Разница огромная. Поэтому я активно включился в познание ее структуры и жизни. Мой интерес и желание поучаствовать во всех видах труда, как теперь понимаю, явились одной из причин все возрастающего авторитета избача, которого будили даже ночью, чтобы уладить семейные конфликты...
Несколько слов о мирской жизни и культуре этой, казалось, забытой сельской общины. Территория Шарьинского сельсовета совпадала с территорией семидеревенского поземельного общества. Хуторов не было. В земельное общество входил ККОВ (комитет крестьянской взаимопомощи), а также простейшие производственные кооперативы. Среди них были машинный, семеноводческий, животноводческий, целью которого было всего-навсего приобретение породистого быка... Большое значение имела потребкооперация, частных магазинов не было. Общество имело свой бюджет, составляемый из средств тогда же введенного самообложения, государственных и кооперативных ссуд, займов. Высшим его распорядительным органом был сход и избираемый им совет. Но в этом земельном обществе сходы проходили по деревням. Зимой они собирались довольно часто и запомнились как своеобразные мирские клубы. Каждая деревня была общиной, во многом сохранившей дореволюционные порядки и традиции, но значительно демократизированные.
Своеобразны были и взаимоотношения поземельного общества и сельского Совета. Пожалуй, в те годы сельский Совет играл скорее второстепенную, чем ведущую роль. Его председатель - добрейшей и чистейшей души малограмотный крестьянин Федор Сидорович - имел "канцелярию" в своей избе. Сюда он приглашал избача два-три раза в неделю для прочтения вслух присланных бумаг. В поземельные дела он не вмешивался. Наиболее сложным для Федора Сидоровича было проведение деревенских собраний. Как-то само собой получилось, что участие деревенского избача в собраниях стало обязательным.
В 1929 году, когда я заведовал избой-читальней уже в другом сельсовете, наблюдал отчетно-перевыборное собрание по выборам в местные Советы, проходившее довольно бурно. Но здесь и население было иным, более имущественно дифференцированным, более грамотным, принимавшим участие в опытническом движении крестьян-единоличников. В Шарье же я не слышал о кулаках.
А сходы были интересны. Поскольку община имела угодья и в общем пользовании, то вопросы ухода за ними чаще всего горячо и долго обсуждались. Помню, как на сходе "отчитывали" молодого хозяина за то, что он свое прясло в поскотинной огороже своевременно не сделал, получились "ворота", в которые скот и вышел из поскотины...
Интерес крестьян к грамоте и культуре в те годы был огромен. На спектакли, которые ставились мною с учительницами, в школьный зал приходил стар и млад. В дни Октября и Первомая я не проводил митингов, вместо них готовились театрализованные шествия, в которых участвовало до сотни молодых и пожилых крестьян. Никто тогда не давал "ценных" указаний и методических разработок. Но символичное "шествие" по всем семи деревням крепило деревенские традиции, внушало уважение к местной истории и истокам крестьянской жизни.
Деревенские самодеятельные артисты - парни и девушки - были неистощимыми на изобретения. Одно из них, связанное с реакцией Советского правительства в 1927 году на угрожающую ноту Чемберлена и выразившееся в разрыве дипломатических отношений с Англией, особенно запомнилось. Была подготовлена сценка на эту тему. По ходу действия изготовленный местным
кузнецом прибор продолжительное время вбивал молотом по голове чучела английского министра "Наш ответ Чемберлену..."
После армии я возвратился в Маловишерский район, где ранее работал избачом, и в 1932 году получил назначение заведовать сельской кустовой начальной образцовой школой, через несколько месяцев преобразованной в ШКМ (школу колхозной молодежи). Оправданием моей дерзости взяться за столь трудное дело было не только давнее желание стать учителем, но и приличное знание истории и теории педагогики. К тому времени были прочитаны произведения Песталоцци, Коменского, Руссо, Ушинского, Льва Толстого. К тому же в те годы вводилось всеобщее начальное образование, потребовавшее большого пополнения школ учительскими кадрами, даже за счет не имеющих специального педагогического образования.
Преобладающим населением большой деревни Полище были двух толков старообрядцы, имевшие церковь и значительную библиотеку рукописных и старопечатных книг дониконовской реформы XVII века. Отношение к вводимому всеобучу было отрицательным, план приема в школы срывался. Знакомство с религиозными организациями на Кубани помогло и здесь. Прежде всего я проявил искренний интерес к до того времени не встреченным мною представителям этого религиозного течения, к их обычаям, сути разногласий с официальной церковью. На квартире жил у старообрядцев, допускавших бытовое общение с людьми других верований. Почувствовав ответное доброжелательное ко мне отношение, испросил согласия собраться и послушать о школе. Разговор был трудный. Начался издалека. С истории этой общины, с выяснения древности фамилий старообрядческих семей. Затем перешли на школьную тему.
- Это хорошо, что ты, учитель, не смеешься над нашей верой. А дай тебе детей, ты их в непотребные и противные нашим обычаям игры вовлечешь, стричь заставишь.
- Но они будут грамотными.
- Они все и без школы обучены чтению старых дониконовских книг, которых и тебе не дано прочесть.
- Почему же. Прочитаю не только печатную, но и рукописную книгу.
- Не поверим! Нет, ты, учитель, неправду говоришь. Вот теперь уж детей к тебе в школу не отпустим.
Собрание чуть было не сорвалось. Выручил один старик.
- А, может, проверим. Дадим ему книгу, пусть здесь же и прочитает.
-Так опоганит же книгу, в руки давать нельзя.
- Пусть кто-нибудь откроет книгу, а он, не прикасаясь к ней, прочитает.
Принесли книгу, старопечатную. Положили на столик, открыли.
Подвели меня, предупредили, чтобы не прикасался к ней. Двое стояли около меня. Остальные молча ждали. В свое время в Ейске я пел в церковном хоре и даже был чтецом в период между заутреней и обедней. Старушкам нравилось громкое и выразительное чтение белобрысенького подростка... И здесь прочитал довольно сносно, что вызвало явное удивление. Пришлось рассказать о себе, о моем знании Библии. Старики стали говорить о протопопе Аввакуме и боярыне Морозовой... В общем, после этого необычного разговора в школу пришли ученики.
Преобразование начальной школы в ШКМ имело целью приобщить детей к коллективной трудовой деятельности, к жизни и работе в колхозе. При школе имелось приличное хозяйство со своим полем, пара лошадей, две дойные коровы, несколько свиней. Агроном колхоза заинтересованно помогал школе наладить производственный труд. Не вдаваясь в оценку коллективизации, совершенной в форме раскрестьянивания, ради правды скажу, что у учителей был период эйфории, веры в прекрасное будущее. Учителя стремились и вести себя, как нам казалось, по-коммунистически. 1932 - 1933 годы были голодными. При всей скудности питания мы, учителя, считали безнравственным, преступным даже дежурящему по ШКМ питаться из котла учащихся. В нашем коллективе был татарин. Он покупал молодую лошадь, забивал ее и готовил вполне съедобные кушанья в духе татарского поварского искусства.
Вспоминая о голодных годах начала 30-х, должен сказать и о голоде как средстве наказания. Сейчас это известно. Но я узнал только в середине 5 0-х годов от дяди, брата моей мамы, о кошмаре, виденном им в станице Новощербиновской на Кубани. В этот период умерла от голода и моя бабушка, добрая рассказчица былей, преданий, сказок. Занимаясь плотницкой работой где-то в Сибири, дядя решил навестить свою родину. Привожу его рассказ, как он мне запомнился. "Была ранняя кубанская весна. Еще в Ростове предупреждали: "Ты, браток, поосторожнее, у нас там такое...". Я встревожился, к тому же разные слухи усиливали тревогу. Однако то, что увидел, прокравшись ночью незаметно через заградотряды, окружавшие станицу, было столь страшно и трагично, что и через 20 лет воспоминание об увиденном потрясает мою душу. В станице была не просто ночная тишина, а тишина пугающая. Открытые двери многих пустых хат, стоны умирающих, отсутствие лая собак... И наша хата пуста. Зашел к соседям. Они рассказали о смерти от голода матери, о смерти тысяч людей, в первую очередь стариков и детей. Паек выдавался тем, кто хоронил умерших. Так были наказаны станичники, за какую-то, якобы, забастовку казаков... Переждав некоторое время в засохшем огородном бурьяне, я поспешил бежать..."
Мне невольно пришли на ум строчки из стихотворения "Чума" Тараса Шевченко:
Везде лежит близ трупа труп,
Везде могил чернеет ряд.
Покрывшись шкурой, заслонясь,
Могильщики, селом идут
И, труп увидя, не молясь
Крючком зацепят и кладут
Погибших братьев, как рабов,
В сырую землю без гробов.
Так было и тогда, в начале тридцатых годов, в станице моей бабушки.
В начале 1933 года меня избрали председателем райкома союза учителей. Я решил объединить все школы района. Вводилось всеобщее начальное образование. Большинство зданий - бывшие "кулацкие" избы. Вспоминается курьезный случай. Захожу в школьную избу. Дети решают задачки и выполняют упражнения по русскому языку. Учитель в валенках лежал на русской печке. При моем появлении начал спускаться, оправдываясь тем, что ноги ноют. По расписанию в IV классе должна быть география, но ученики занимались арифметикой.
- Почему изменено расписание?
- Извините, но я и сам плохо разбираюсь в этой науке. А чтение и арифметику дети осваивают хорошо.
Осенью этого же года я оказался председателем райкома учительского союза, но уже в Устюженском районе, тогда входящем в Ленинградскую область. И здесь начал со знакомства со школами, одна из которых располагалась в бывшем монастыре. Начал преподавать историю в VII классе Устюженской ШКМ. Учебников не было. Познания самого учителя довольно скромные. Однако мои ученики тех лет утверждают, что уроки истории были интересны, особенно по теме "Эпоха Возрождения". Да я и сам "влюбился" в эпоху и в ущерб другим темам, потратил на нее почти все полугодие. Готовясь к урокам, забирался в обычно закрытую для всех большую комнату, буквально заваленную книгами. Они лежали и стояли на полках прямо от пола до потолка. Книги были на русском и европейских языках, щедро иллюстрированные, в позолоченных переплетах, собранные из библиотек дворянских усадеб Батюшковых, Неклюевых, Ушаковых и многих других. Отобрав по теме урока несколько книг, я готовился по этим книгам. Во всяком случае знание немецкого и французского позволили прочитать подписи под иллюстрациями. На уроке, после вступительного слова, я раздавал книги ученикам, которые с интересом листали, рассматривали их. Услышанное от учителя и увиденное в книгах обсуждали, что-то рисовали, даже писали сочинения.
В этой школе я соприкоснулся с удивительным коллективом образованных, а главное интеллигентных учителей. Многие из них имели университетское образование, а женщины диплом Бестужевских курсов, владели одним-двумя европейскими языками, играли на каком-либо музыкальном инструменте.
В этом коллективе судьба свела меня с учителем, о котором не могу не рассказать. Это был Андрей Александрович Поздеев. Сын купца из того самого купечества, которое дало Третьякова, Мамонтова, Морозова. Получив университетское образование в России и за рубежом он стал народным учителем с непогасшей до самой смерти любовью к своему трудному и почетному труду. Обстоятельства сложились так, что А. А. Поздеев всю жизнь оставался рядовым учителем. Число его учеников исчисляется несколькими тысячами. И мало было среди них, кто остался бы равнодушным к его урокам по литературе, кто бы с теплотой не вспомнил о нем.
На одном из Всесоюзных съездов учителей А. А. Поздеев был назван воспитателем человеческих душ. Но областное начальство считало его плохим учителем. Инспектора и другие проверяющие лица отрицательно оценивали его уроки: нарушена-де структура урока, к тому же немало отступлений от принятых "основополагающих" формулировок и характеристик литературных героев; вызывали раздражение экскурсы по поводу прототипов этих героев. Осуждалась и индивидуальная манера учителя вести урок в форме яркого рассказа, иногда сопровождаемого исполнением на фортепьяно музыкальных произведений, вскользь брошенным афоризмом на латинском, французском, английском и немецком, тотчас же переводимым на русский язык...
Учитель российской глубинки не пропускал выхода в свет ни одной крупной книги писателей и литературоведов, чтобы не откликнуться письмом к авторам. Начинал эти письма А. А. Поздеев доброжелательным отзывом, затем, извинившись за беспокойство и смелость, высказывал уточнения, относящиеся к прототипам литературных героев. И, наконец, следовал довольно основательный экс
скурс в их родословнуюю. Это он, А.А. Поздеев, много лет потратил, чтобы разыскать письмо новгородского губернатора городничему Устюжны И. А. Макшееву о долгом, с неизвестными целями проживании в городе молодого человека "в партикулярном платье с мальтийским крестом", в котором губернатор заподозрил ревизора от вышестоящих властей. Этот, как и другие подобные курьезные случаи, был положен Н. В. Гоголем в основу его бессмертной комедии. Андрей Александрович несколько раз ездил и ходил пешком за сотню километров, чтобы уговорить потомков И. А. Макшеева передать хранимый ими портрет Устюженского городничего в Пушкинский дом.
А. А. Поздеев был краеведом в том высоком значении слова, когда стирается грань между столично-академической наукой и регионально-краеведческой, отличавшейся от первой лишь тем, что она развивалась на периферии великого государства. Вот передо мной пачка писем А. А. Поздеева, полученных после моего переезда в Вологду. Его ответы на задаваемые мною вопросы иногда на десяти страницах убористого текста были письмами-эссе, полными богатейшего содержания. Знал А. А. Поздеев родословия местных промышленников и купцов, дворян и чиновников. О прототипах героев произведений Л. Н. Толстого он мог говорить часами, поражая чтением на память больших отрывков прозы и стихов зарубежных и русских авторов. Благодарю судьбу, что она позволила соприкоснуться с таким человеком. Да святится имя твое, Андрей Александрович!
В 1937 году, вторично приехав в Устюжну, узнал, что многих моих прежних знакомых постигла участь русской интеллигенции: одни в ГУЛАГах погибли, другие выдержали и там, но возвратились и умерли, третьих по 3-6 месяцев держали в камерах предварительных следствий, добиваясь признания в якобы антисоветской деятельности. А вина некоторых была в том, что между февралем и октябрем одни будто бы примыкали к эсерам, о других доносили, что видели их в числе демонстрантов и слушателей митингов, проводимых эсерами и меньшевиками...
Не тогда, а лишь многие годы спустя я осознал, какие это были прекрасные люди, в какой удивительный учительский коллектив меня завела житейская дорога. Тогда для меня казалась естественной спокойная обстановка в учительской на переменах. Что-то было сходное с уже виденным в ейских школах дореволюционного времени и первых лет советской власти. Не только не было истеричности, но даже раздражительности в голосах приходящих с уроков. Взаимовежливость и внимание, спокойный разговор, нередко и об учениках, но без ожесточения. Поверь, читатель, я не идеализирую. Нелегко ведь было и тогда работать, даже при наличии уважительного отношения со стороны родителей и детей.
Иначе выглядели и взаимоотношения между учениками. Конечно, школьники и тогда были шаловливыми. Однако отмечу дружбу между старшими и младшими. У малышей были кумиры в старших классах. Это поклонение со стороны малышей льстило старшим ученикам. Они, в свою очередь, покровительствовали младшим, заботились о них. Такое шефство не планировалось, а формировалось спонтанно и потому было неформальным.
Вспоминаются мне здания школ, построенные в свое время земством. Знающие и добрые люди строили их. Еще в Ейске читал о мечтах средневековых итальянских философов-педагогов о школе будущего. Ее здание размещалось в садах и парках с обширными территориями для обучения, труда и общения. Подразумевалось в этом целительно-этическое воздействие природы на детей. Здания земских школ обычно строились не в центре сел, а на окраинах, на опушках рощ, непременно с квартирами для учителей. Кстати, Устюженское земство Новгородской губернии в этом отношении было одним из прогрессивных, именно здесь в начале нынешнего столетия был разработан план всеобщего начального обучения. План не осуществился. Но вина ли в этом только земства? Построенные же им здания кое-где дожили до наших дней.
Избрание в Устюжне председателем райкома союза учителей и профсоюзная деятельность не входили в планы моей жизни. И я добился разрешения ЦК профсоюза выехать в Сибирь для работы в школе. Не давала покоя идея попасть туда путями землепроходцев XVII века. Однако случилось так, что в Вологде я был "перехвачен" и направлен учителем в начальную школу Харовского района (в то время Вологодского округа Северного края).
Школе была отведена бывшая "кулацкая" изба с пристройкой, в которой размещалась огромная печь. В ней я и мылся, ибо единственная и малопосещаемая местными жителями баня находилась вдалеке. Школа была однокомплектная с четырьмя классами. Требовались особые организационные структуры уроков и методов обучения. Ведь фактически за весь день надо было дать 16 уроков. Вечерами я часами просиживал за графиком-таблицей чередования уроков (в каждом классе - от трех до пяти учеников). Образно говоря, учитель в такой школе дирижировал многоинструментальным оркестром. Первые дни - мучительно трудные, дни поиска наиболее оптимального варианта распределения 45 минут на четыре части. Постепенно что-то стало получаться. Больше благодаря ученикам, тогда еще с интересом учившимся.
Невдалеке на берегу реки Кубены, находилась такая же школа и учительствовала в ней талантливая женщина-педагог. Каждое посещение мною ее уроков было обучением, накоплением профессиональных навыков. Прежде всего поразила работа учеников. Они в "своем классе" о чем-то переговаривались, вообще стоял шумок. Распределив задание, учительница или подходила к детям, изучавшим математику, давая какие-то советы, или приглашала к столу и доске для работы по русскому языку. Другие классы рисовали, выполняли практические задания. Затем осуществлялась передвижка видов деятельности. Иногда к ней подходил ученик и грустно говорил, что у него не получается задачка. Она без нотки назидательности и тем более без раздражения спрашивала:
- А ты с Васей обсуждал?
- Хотел сам решить.
- Но все же посоветуйся с ним. Эти задачи можно решать двумя способами. Поищите эти способы. А решение выбирайте то, которое каждому из вас покажется интереснее. Потом обсудим. Мальчик уходил, и начинался творческий поиск.
По литературе учительница рассказывала старшеклассникам, подойдя к ним. И - что удивительно - остальные продолжали работать... Эта раскованность и самостоятельность ребят не похожа на поведение в классе, к примеру, в школах США, в которых ученик может выполнять задание с помощью техники, сидя, стоя, даже лежа. Просторные классные аудитории и насыщенность техническими средствами обучения в американских школах позволяют такой ход практических занятий. В Бережецкой школе Харовского района условия были иные. И все же здешние ученики благодаря значительной доле действительно самостоятельных методов работы, несмотря на тесноту в классе, получали возможность развивать собственные творческие навыки.
Уважаемый читатель вновь может приписать автору элементы ностальгической идеализации школы и многих учителей того времени. Нет, в моих воспоминаниях, особенно об этой школе, одна лишь правда. Помнится, в эту школу приехал умный корреспондент "Учительской газеты" и поразился детскому творчеству учеников, увидел необычный талант учительницы. Корреспондент, как и я, допытывался, в чем же секрет ее работы, как ей удалось так подготовить учеников, что уже в пятом классе они столь выгодно отличаются от остальных по уровню своего развития? Учительница смущенно улыбалась и... не знала ответа.
Она была педагогом от природы, таким, как Андрей Александрович Поздеев и другие, с которыми счастливая судьба свела меня. Ей не надо было требовать: "руки на парту", "не подсматривать", "сидеть тихо", "слушать меня" и т. д. Учительница создавала для учеников обстановку свободного, раскованного, творческого мышления. Ей и в голову не приходила кощунственная мысль "дрессировать" их послушание по формуле "делай, думай так, а не иначе".
Корреспондент увез в Москву интересный материал об учительнице и рисунки учеников, особенно композиции из различных геометрических фигур, впоследствии, как выяснилось, использованные художниками-модельерами. Вероятно, мотивы рисунка рождались у детей под влиянием орнаментального богатства северного народного искусства, создавшего узорчатое тканье, причудливые кружева, художественную роспись прялок. Помню, как меня порадовало опубликованное известие о первом награждении орденами учителей, в числе которых была и она, моя учительница в сложном искусстве обучения детей.
Бывал я у этой учительницы и дома. Муж ее работал в рыбацкой артели, в семье было трое детей. Она и в семье оставалась мудрым и добрым человеком, прирожденным педагогом. Мы ужинаем, дети накормлены и заняты своими делами. Подбегает самый младший и жалуется на какие-то нанесенные ему обиды. Мать, выслушав, спокойно советует сыну идти к ребятам и самостоятельно еще раз разобраться. Мальчик уходит, вероятно, уже забыв, в чем суть конфликта... Этой талантливой учительницей начальной сельской однокомплектной школы была Уварова. Увы, уехав из Харовского района я больше с ней не встречался.
В Сибирь, в Сибирь... Да, с таким неожиданно возникшим решением, не дождавшись конца учебного года, я покинул Куницынскую начальную школу Харовского района. Казалось, все успешнее овладевал педагогическим искусством, ввел и свои новации. Влюбленный в Песталоцци, в организованный им своего рода детский интернат, вознамерился и я сделать новый шаг в своей педагогической деятельности - организовать школу продленного дня. Родители одобрили предложение оставлять детей в школе до вечера. Колхоз выделил продукты для питания учеников после занятий, дети принесли матрасы (кажется без подушек). По окончании занятий был час прогулок и полезного труда - выращивали весной рассаду капусты для колхоза, рассаду цветов (рассчитывали завести цветник). Уборщица, она же и повариха, готовила обед. Съедалось все. Затем час дневного отдыха. Раздвигали парты, на пол раскладывали матрасы и все во главе с учителем укладывались поспать. После отдыха готовили уроки, ученики "поклассно" занимались, консультируясь друг с другом и со мною.
В конце апреля 1935 года в "час сна" пришла проверять школу инспектриса роно. Увиденное поразило ее чрезвычайно. Учитель, конечно, встал, несколько смущённый. Мы пошли в нашу раздевалку, служившую одновременно прихожей и кухней.
- Что это такое? - спрашивает она,
- Песталоцци любил детей...
- При чем тут Песталоцци? У нас советская школа, а вы устроили бог знает какую.
Выговор от роно получил. Обиделся. Однако на родительском собрании меня поддержали. Видимо, долго бы там работал, но "сорвался" сам. Подвела вспыльчивость (от отца!) и неопытность. Однажды, вставляя разбитое стекло, старик оставил узкую пластинку. Она мне понравилась, и я расхаживал с нею по классу. Не помню, что меня "взорвало", но я ударил пластинкой ученика по руке, выступила капля крови. Перевязал ему палец, отпустил всех по домам. Что делать? Было до боли стыдно и жалко себя и школу, ибо оставаться здесь мне казалось уже невозможно. Пошел на квартиру, написал записку председателю колхоза, собрал в сумку немудреное имущество...
На другой день в Вологде сел на пароход и поплыл в Сибирь по старинному Сухоно-Двинскому пути, берущему начало у Вологды и бывшему несколько столетий одной из основных речных.транспортных магистралей к берегам Белого моря и далее - в Европу, а от Устюга и в Сибирь. За селом Шуйское Сухона уже несла свои воды по району, издревле заселенному крестьянскими и ремесленными мирами, не знавшими личной крепостной зависимости. После Тотьмы ранним утром увидел освещенный восходящим солнцем холмистый высокий левый берег Сухоны. Сосновые боры, то спускаясь к самой воде, то, отступая от берега, вновь поднимались на взгорье. Они отражали такой яркий и золотистый цветовой колорит, что само это место казалось чудом природы, даже таинственным... Пароход подходил к пристани села Нюксеницы - районного центра. Решив, что в Сибирь еще успею, сошел на берег, и пока пароход стоял у пристани, мне в роно успели оформить направление заведовать и учительствовать в однокомплектной школе, в которой числилось около 20 учеников, но сразу трех классов.
Так я оказался в крае, отличном от казацкой Кубани и северо-западных уездов России. Много позже, посвятив годы и годы изучению истории народов Европейского Севера, называвшегося в далеком прошлом Северной Русью и Поморьем, открыл для себя и стараюсь открыть другим этот удивительно интересный регион страны.
Той же осенью меня назначили завучем Брусноволовской неполной средней школы, где я проработал два года, а затем вновь оказался в Устюжне - в качестве преподавателя истории в сельскохозяйственном техникуме и по совместительству - географии
в педагогическом училище. Всего три года не был в этом городе, а все изменилось так, будто орда Батыя коснулась и его. Половину церквей разрушили, "убрали" у собора так украшавшую его отдельно стоявшую колокольню. В средней школе уже многих знакомых учителей не было. Ежедневно районная газета "Вперед" в черной рамке сообщала о новом аресте "врага народа", главным образом из числа интеллигенции.
В конце войны я оказался в Саратовском суворовском училище. Тогда в нем воспитывались дети с 9-10-летнего возраста и старше, дети военного времени, видевшие так много страшного, много пережившие, 12- 15-летние "сыны полков", уже имевшие боевые награды.
О суворовцах тех лет, об алых погонах много написано. Мне же иногда снятся сны о моих воспитанниках, о моих счастливых педагогических победах и срывах.
...Я дежурю в ночное время. Воспитанников почти пятьсот. Сон суворовцев тех лет не был тихим и безмятежным, как это обычно свойственно детям и подросткам. Мало во сне улыбались. Нередко плакали. Малыши звали маму, стонали, кричали, вероятно, от увиденного во сне того страшного, что не так давно было наяву. Старшие громко разговаривали, отдавали команды, иногда поднимая ото сна чуть не всю спальню.
Тайной остается для меня мой авторитет у них как офицера-воспитателя. Пожалуй, никогда и нигде не пользовался таким добрым отношением детей ко мне. С гордостью вспоминаю об этом. Где они сейчас, мои суворовцы первых послевоенных лет, как сложилась их судьба? Пути разошлись, хотя первое время после ухода из училища, увы, не по своей воле, со многими еще были встречи, шла переписка... В ночное дежурство дети и подростки становились по-особому близки мне. Обходя спальни, успокаивал плачущих во сне иногда только тем, что рукой прикасался к голове. Иногда брал на руки или присаживался на кровать для "самого тайного" разговора.
Особенно вспоминаю суворовца Сережу, о котором не могу не рассказать. Он прибыл в мое отделение в середине учебного года из детприемника. Командир роты предупредил: "Смотри, чтобы не сбежал. Как бывший учитель, может ты и найдешь нужный подход к мальчику". Наблюдая за мальчиком, все больше замечал его затаенность, какие-то его личные думы. Суворовцы приняли Сережу хорошо. Думаю, что и они интуицией почувствовали его состояние. Однажды во время ночного обхода я увидел Сережу, стоящим у окна. Заметив меня, мальчик нырнул в кровать и укрылся с головой.
- Почему не спишь?
- Я сплю, товарищ лейтенант...
- Странно ты спишь. Только мне непонятно, зачем говоришь неправду.
- Не знаю... Боюсь.
- Чего?
- Ночей боюсь... Тогда тоже была ночь, когда фашисты... - мальчик заплакал, стараясь приглушить рыдания.
Я взял на руки этого худенького и почти невесомого человечка, прижал к себе и стал тихонько ходить по спальне. Сережа обнял меня за шею и постепенно успокоился. Во время очередного ночного дежурства снова застал Сережу стоящим у окна.
- Простудишься, Сережа.
- А вдруг папа приедет ночным поездом, а я буду спать.
Забравшись в кровать и попросив посидеть "одну минуточку", мальчик взял мою руку в свои и доверительно сказал: "Папа тоже сидел вот так... Он воюет в Германии. А маму убили фашисты. И тетю Надю... А бабушка не знаю где. Кроме папы теперь у меня никого нет... Меня, когда освободили город, отправили в детдом, а я сбежал и все хотел к папе на фронт. Меня опять в детдом. Теперь в суворовском..."
- Тебе хорошо здесь?
- Не беспокойтесь, я не убегу, буду ждать.
- Сережа, в воскресенье я буду свободен. Пойдем погуляем, реку посмотрим.
Воскресный день оказался удивительно хорош. Даже ветер с высокого берега, опоясавшего город, был нежным и ласковым.
- Пойдем-ка, Сережа, в цирк.
- Вот это здорово!
В цирке Сережа с восторгом смотрел на все, что светилось, вращалось, играло на арене. Особенно полюбились собачки и напугали львы. А смех преобразил ребенка.
После Дня Победы ночные дежурства стали еще труднее. Вечерами спальни стали местом бурных страстей: неуемного озорства, внезапных ссор и примирений. Сережа писем не получал. Он совсем измучился, плохо ел, не включался в игры. Его высокая температура по ночам все больше беспокоила врачей. Сережу положили в госпиталь. После занятий суворовцы дежурили в Сережиной палате, помогали учить уроки. Приходил к нему вечерами и я, когда не было ночных дежурств. Мальчик ждал и встречал меня радостной улыбкой.
- А правда, что похоронки приходят, а человек живой...
- Правда, Сережа. И таких случаев немало. Будь мужчиной, учись ждать. И кушай все, что положено, а то на тебя главврач жаловался.
- Да ведь не хочется...
- Учись делать и то, что не хочется.
- Я вырасту большим и буду таким же сильным и смелым, как мой папа. А вы на моего папу похожи,- тихо сказал мальчик и придвинулся ко мне, обнял шею и как-то выдохнул, видимо, уже давно созревшую просьбу: "Побудьте моим папой... Пока. На немножко. Я знаю, вы не мой, но побудьте и моим... Я буду послушным, послушным..." С этими словами он вскочил, взял спрятанную в тумбочке таблетку и стал жевать ее. Лекарство было горьким, обжигало рот и горло, слезы текли, но он доказывал способность преодолевать трудности.
Училище продолжало розыски отца Сережи.
...Страна отметила второй День Победы. И тут-то пришли документы о смерти отца Сережи в госпитале. После тяжелой контузии и ранения, не приходя в сознание, он умер за несколько дней до окончания войны. Командование училища и врачи решили сказать суворовцу правду. Я просил подождать еще немножко, подготовить мальчика к этой правде. И вот наступил день, когда Сережа прочитал ответ из госпиталя...
Печальное известие трудно переживалось Сережей, мною, всем отделением суворовцев.
- У меня есть бабушка. Вот бы найти ее...
- Поищем вместе.
К обоюдной радости она скоро была найдена, произошла встреча. Плакала и радовалась - нашелся сын ее единственной дочери. Умилялась выходным обмундированием Сережи, расспрашивала и сама рассказывала о своих поисках. Их радость была частью и моей.
Еще одно воспоминание до боли тревожит мою душу. И в суворовском училище один педагогический срыв, который подтверждает наличие во мне двух начал, переданных генной информацией от родителей. От мамы - доброе, внимательное отношение к людям, такт и сдержанность в гневе, от отца - взрывы вспыльчивости, моменты ожесточения и раздражительности. Приведу пример проявившегося отцовского наследия. Ночное дежурство в летнем лагере суворовцев было также трудным. Отбой. В палатках, тихо переговариваясь или шумно смеясь, постепенно засыпали. Бездонно темное, усыпанное звездами летнее небо, падающие звезды, ночные шорохи и звуки - все это создавало особую гармонию чувств, навевало сложную смесь печали и душевного настроя, необъяснимого счастья бытия...
Ко мне подошел суворовец младшей роты, босиком, в одной длинной ночной рубашке, которые надевали на ночь младшие дети.
- Все уже спят, а ты бродишь.
- Можно мне посмотреть на небо?
- Давай вместе посмотрим, а потом пойдешь спать.
- Товарищ лейтенант, смотрите, упала звездочка.
- Она не упала, а быстро побежала спать, беги и ты.
Суворовец ушел. Я вспомнил дочь, примерно в его возрасте, которую не видел 4 года, начал думать о ней. Развеял мои мысли и образы тот же мальчик, подошедший ко мне и молча остановившийся. Во мне вдруг стало зарождаться раздражение. Уже голосом командирской тональиости заставил его стать рядом и стоять по команде "смирно". Суворовец встал, опустил руки по швам. Оба молчали. Мне вновь хотелось восстановить образ дочери, но он как-то расплылся и совсем исчез. Посмотрел на мальчика, продолжавшего стоять в одной рубашонке и босиком на влажнеющей траве. И стало так жаль этого мальчика, который хотел побыть со мной и еще посмотреть на падающие звезды, стало так гадко на душе за проявленную жестокость. Взял его за похолодевшую руку, повел в палатку, укрыл одеялом, сел около него; оба молчали. Через несколько минут он взял мою руку и вскоре заснул. Детское сердце отходчиво...
Вероятно, читателями моя исповедь будет воспринята как сентиментальная в наш жестокий век. Да и нужны ли покаянные исповеди? Правдивы ли они до конца?
Ж. Ж. Руссо, названный Л. Фейхтвангером "мудрым чудаком", написал "Исповедь", завещая не публиковать ее до смерти. Книга была опубликована при жизни, принеся автору еще один венок славы. Но был ли он правдив? Английский писатель С. Моэм записал неоспоримо верную мысль о том, что у человека есть такие грани правды, особенно в интимной жизни, обнажение которых граничило бы с цинизмом, а значит, вряд ли оправдано.
Основой всей системы подготовки к жизни является образование. Системы образования как и образовательные программы в XX столетии менялись не один раз. В лето 1992 года был принят закон Российской Федерации "Об образовании". В нем одним из принципов государственной политики провозглашен гуманистический характер образования, приоритет общечеловеческих ценностей, жизни и здоровья человека, свободного развития личности. Воспитание гражданстенности и любви к Родине. Такой акцент в наше время особенно важен.
О самообразовании в законе ничего не сказана А между тем самообразование постоянно присутствует и во время обучения, и после него, и при самостоятельном стремлении расширить свои знания, свой профессионализм в избранной специальности. Элитарность и интеллектуализм утверждаются посредством и самообразования. Примеров этому немало: всемирно известный археолог Шлиман, Максим Горький, Илья Эренбург...
Конечно, путь к элитарности не каждому дано осилить. Однако каждый может и должен заниматься самообразованием даже и после окончания высшего учебного заведения. Увы, этому следуют не так уж часто.
По разным причинам многим людям моего поколения пришлось именно за счет самообразования получить объем знаний, необходимый для профессиональной деятельности. Окончив в 1 925 году школу-девятилетку, я только на 42-м году жизни завершил свое образование окончанием вуза. Перед войной поступил на заочное отделение Вологодского учительского института. Могу заверить читателей в том, что большинство студентов относились к учению вполне серьезно, писали обширного объема курсовые и рефераты. Например, на мою курсовую "Происхождение семьи, частной собственности и государства" я получил рецензию на трех страницах, написанную убористым почерком, от доцента, приехавшего из Москвы вести курс древней истории. Возможно, его заинтересовали мои наивные размышления...
Война прервала учебу. После войны офицерам военных училищ не разрешалось учиться в высших учебных заведениях. Пришлось нелегально поступить на первый курс Саратовского педагогического института. Засчитывали мне лишь оценки по древней истории и истории средних веков. Необходимо было в кратчайшие сроки закончить институт, для чего отвел себе восемь месяцев. Тогда такая возможность предоставлялась. В итоге у меня получилось что-то вроде заочного обучения и экстерната. Я заранее брал направления к преподавателям, ходил сдавать зачеты и экзамены, получал темы курсовых, спецсеминаров. Еще в армии самостоятельно овладел английским языком. Мой друг, прекрасно владеющий тремя европейскими языками, дал несколько уроков, поставил произношение. Я служил в Архангельске на курсах младших лейтенантов командиром взвода и роты. Поэтому была возможность изучать язык. В суворовском училище я руководил подготовкой "домашних" заданий и по английскому, а общение с преподавателями английского языка помогло мне сразу получить зачеты и "отлично" на экзаменах в институте, а также за кандидатский экзамен в университете.
Тогда в вузах не изучали научного коммунизма, но в учебном плане исторического факультета даже для заочников были зачеты и экзамены по отечественной и зарубежной литературе. И это для •меня также не составляло трудности. В пределах вузовской программы я знал литературу неплохо. В Ейске преподаватель литературы "семейной" школы приучала не только запоминать содержание, но и анализировать художественные произведения. Спасибо ей за это. Тогда мы, трое ее учеников, еще не понимали значимости ее методов, попросту было интересно обсуждать прочитанное. И позже сельская учительница-пенсионерка в деревне Шарья, имела хорошую библиотеку, советовала мне стараться прочитывать не выборочно, а полностью сочинения одного писателя, затем другого, третьего. За два года я прочитал по этой методе А. П. Чехова от начальных опытов "Антоши Чехонте" до его пьес, И. С. Тургенева, Н. А. Некрасова, С. Т. Аксакова, А Ф. Писемского, А. К. Шиллера-Михайлова, П. И. Мельникова-Печерского, частично Л. Н. Толстого. Как уже писал, в юности я познакомился с азами философско-религиозных школ. Тем более легко было сдавать психолого-педагогические предметы. Иногда экзамены по ним превращались в обсуждение более обширных проблем, чем по первоначально заданным вопросам. В общем, в 194 8 году я поступил и закончил институт даже с красным дипломом. Поверьте, пишу об этом не для того, чтобы представить себя чуть ли не вундеркиндом, а лишь подчеркнуть мое убеждение в огромном значении самообразования. Конечно, такой путь ох как длинен! Получить официальный диплом на 42-м году жизни, - не слишком ли расточительно относиться к ней? Но в моем случае такой путь диктовался условиями жизни, одиннадцатилетней службой в армии...
Получив диплом я начал сдавать в Саратовском университете кандидатские экзамены. Руководство училища рекомендовало поступать в аспирантуру военного ведомства по военной истории. Я понимал, что без специального образования (в войну окончил трехмесячные курсы младших лейтенантов) заниматься военной историей, да еще в моем возрасте не принесло бы пользы науке. Избавило от этого довольно опасное для меня обстоятельство. В 1950 году некоторые офицеры требовали исключения меня из партии. "Грехов" за мной насчитали много: дед до революции был станичным атаманом, отец почти кулак и якобы организатор банды после войны, к тому же я сам был в хороших отношениях с арестованными космополитами из саратовской консерватории, куда водил еще и суворовцев. На мое счастье у меня сохранилась официальная справка из Ейска о смерти отца за два года "до организации банды"... Мне вынесли строгий выговор с занесением в учетную карточку. Однако в училище я был уже чуждым элементом...
Вновь возвратился в Устюжну: завучем в педучилище, затем директором школы, заведующим Устюженским роно.
Конечно, в 50-е годы раскрестьянивание продолжалось, но деревни еще жили. Обязательное семилетнее, а с 1958 года - восьмилетнее образование создавало условия для сохранения сети начальных школ, нередко двухкомплектных (один учитель на первый и третий, другой - на второй и четвертый классы). Поэтому в педучилищах обращалось особое внимание подготовке студентов к работе в таких школах. Должен отметить, что в педучилищах подготовка учителей начальных школ была поставлена хорошо. Во всех этих учебных заведениях Вологодской области сложились творчески работающие коллективы преподавателей. Многие педтехникумы, позже педучилища возникли на базе бывших учительских семинарий, в которых учебный процесс был налажен так, что выпускники получали не только хороший профессиональный уровень, но и довольно высокий общекультурный уровень. Многие из них играли на скрипке, могли вполне прилично дирижировать хором.
В устюженском училище я встретил необычайно интересный коллектив педагогов, отличавшихся общей интеллигентностью, профессионализмом. Вспоминаю бестужевку милую Анну Петровну Жабреву. Педагог-ветеран Галина Ивановна Коркина рассказывала мне позднее, как застала Анну Петровну за починкой брюк студенту Ване Мухину. Она вся светилась добротой. В плеяду опытнейших педагогов входили Иван Дмитриевич Смирнов, Дмитрий Дмитриевич Сорокин. Их хорошо дополняли молодые, обладающие ярким педагогическим мастерством и прекрасными знаниями литературы и русского языка, Валентина Константиновна и Алексей Иванович Бересневы. Немалое значение в хорошей подготовке учителя играла и базовая школа училища, возглавляемая многие годы Марией Алексеевной Родионовой.
Пишу об этих годах не без горечи. Укрупнение колхозов с установкой подвозить детей из отдаленных деревень в начальные школы привели к результату, очевидно, незапланированному: сеть начальных школ редела, так как родители с детьми стали перебираться на центральные усадьбы колхозов, уезжать в поселки и города, число педучилищ в области сократилось с десяти до четырех...
Успехи в работе педучилищ того времени в немалой степени можно отнести к умному кураторству ими со стороны тогдашнего инспектора облоно Галины Ивановны Коркиной. Первая моя встреча с нею состоялась в 195 1 году. Я - начинающий завуч, к тому же с не таким уж безопасным досье для руководителя, она опытный инспектор. Одну инспектрису помнил по инциденту в начальной школе Харовского района. Потому ждал первого разговора в ходе инспекции, прикидывая, куда двинуться из Устюжны...
Разговор состоялся. Был интересным и вдохновляющим. Изучая методу проверки Г. И. Коркиной, я увидел талантливого руководителя, стремящегося поддержать творческий потенциал человека, дать конкретные пожелания, в каком направлении его осуществлять. В ней самой генной родительской информацией был заложен энергетический и творческий запас такой мощи, что дал возможность сохранить его до нынешних дней. Г. И. Коркина удивляла тогда и удивляет сейчас активностью своей натуры, организаторскими способностями, которые проявляются и сейчас в деятельности областного отделения Педагогического общества. Галина Ивановна наделена неординарной памятью. В ней заключен огромный банк сведений об опыте работы сотен учителей области. Это позволяет Галине Ивановне легко определить участников конференций по широкому кругу тем. Г. И. Коркина не только педагог-профессионал, она щедро наделена природой достоинствами тех, кого называют учителями учителей. Во время инспекций она работала и ночами, не зная усталости. На заключительных заседаниях педсоветов по итогам проверки Г. И. Коркина, казалось, на какое-то время впадала в состояние сна. Однако слышала все сказанное выступающими, внезапно включалась в разговор, не нарушая ни логики, ни содержания обсуждаемой темы. Ее правнучка, повторяя взрослых, обращается к Галине Ивановне: "Бабушка, ну когда же ты наконец посидишь дома?" Бабушка ласково улыбается, а в голове - новые планы и заботы... Подобных ей встречал немало.