АНДРЕЙ НИКОЛАЕВИЧ
МУРАВЬЕВ
Биографический очерк
Замечательный церковный историк и духовный писатель Андрей Николаевич Муравьев родился в Москве 30 апреля 1806 года. Его отец – известный математик Николай Николаевич Муравьев (1768 – 1840), генерал-майор, основатель Училища для колонновожатых, готовившего боевых офицеров русской армии. С 1816 по 1823 год в муравьевском доме на Большой Дмитровке был обучен целый корпус офицеров – 138 молодых людей, ценивших выше жизни ратные подвиги, честь и славу оружия. Летом воспитанники занимались в сельце Осташево под Можайском, в родовом имении учредителя заведения. Зимой 1823 года Училище колонновожатых перевели в Петербург, а девять лет спустя там же преобразовали в Николаевскую академию Генерального штаба. Мать писателя, Александра Михайловна (1768 – 1809), происходила из знатного рода Мордвиновых. Андрей Николаевич назван в память апостола Андрея Первозванного.
Мальчик получил хорошее домашнее воспитание. Для его обучения был приглашен преподаватель российской словесности, поит и переводчик Семен Егорович Раич (1792 – 1855), род ной брат Киевского митрополита Филарета Амфитеатрова. Другой ученик Раича – Федор Тютчев, в дом которого наставник также был вхож. После знакомства отроки сдружились, полюбили друг друга, и юный Тютчев несколько позднее посвятит Муравьеву свое стихотворение «Нет веры к вымыслам чудесным». О Раиче-Амфитеатрове Андрей Николаевич на склоне лет вспоминал так: «Не будучи сам оригинальным понтом., Раич имел однако тонкий образованный вкус и, по духу того времени, страстно любил поэзию, которой, молено сказать, посвятил всю свою жизнь. Многое перевел он на родной язык, но лучшим его произведением были Иергилиевы «Георгики», по трудности и верности перевода о той поэмы.» [А. II. Муравьев. Знакомство с русскими постами. Киев, 1871, с 4 – 5.]. Иван Сергеевич Аксаков в «Биографии Ф. И. Тютчева» оставил такой отзыв о Семене Раиче: «Это был человек в высшей степени оригинальный, бескорыстный, чистый, вечно пребывающий в мире идиллических .мечтаний, сам олицетворенная буколика, соединявший солидность ученого с каким-то девственным поэтическим, пылом и младенческим незлобием» [И. С,. Аксаков. Биография Федора Ивановича Тютчева. М.. 1880, с. 13.]. В литературном кружке, который собирался в Муравьевской усадьбе под Можайском, завсегдатаями были П. И. Полевой, М. П. Погодин, С. П. Шевырев, В. Ф. Одоевский, П. В. Путята и будущий славянофил А. И. Кошелев.
При таком наставнике, естественно, Андрей Муравьев также увлекся переводами. Он целиком переломил прозой, а затем и гекзаметром «Энеиду» Вергилия, «Телемака» Фенелона и несколько книг Тита Ливия. Из русских поэтов выше других ставил Державина и Дмитриева.
И вот юность позади, начинается самостоятельная жизнь. В мае 1823 года Андрей Николаевич, после некоторых колебаний, поехал служить юнкером в 34-й егерский полк, расквартированный в Тульчине (Украина). Дорогой к месту назначения юноша едва не утонул в Днепре. Стояла большая полая вода, Днепр под Киевом разлился на целых пять верст в ширину, и к тому лее разбушевалась буря. По Андрею Николаевичу так хотелось поскорее поспеть приложиться к киевским святыням, что он не стал дожидаться благоутишия, и при непогоде поплыл в рыбацком челноке по коварным волнам. Угроза смерти казалась неотвратимой. Но Господь пощадил, и ревностный богомолец вместе с рыбаками был выброшен на берег, как раз в том месте, где на Почайне равноапостольный князь Владимир крестил народ. Муравьев припал к святой земле, благодарил угодника Божия за спасение, обещая все силы отдать прославлению Православной Церкви, ее святынь. После посещения Печерской лавры и старинных соборов, он и вовсе пришел в восторг, да такой, что решил при первой лее возможности навсегда водвориться в Киеве. По возможность такая представилась лишь на закате его жизни.
А пока армейские будни, переходы, позже, в Турецкой войне – сражения. на Балканах в боевой обстановке прапорщик Муравьев знакомится с поэтом Алексеем Хомяковым (1804 – I860), служившим в ту пору в Белорусском гусарском полку. Потекли литературные беседы, вновь вспыхнула страсть к творчеству – Муравьев наскоро пишет пьесы «Царьградская обедня» и «Царьградская утреня»; как недостаточно отделанные творения эти остались в рукописях. Тогда же, в Петербурге, увидел свет сборник стихотворений «Таврида», неблагосклонно принятый критиками. Впрочем, другие стихи Андрея Николаевича и сам Пушкин встретил «с надеждою и радостию». А сколько задумано осуществить!
Муравьев решает перейти на светскую службу, для этого надобно сдать экзамен в Московский университет, чтоб получить чин. Когда все устроилось, Муравьева определили в Коллегию иностранных дел, причислив к дипломатической канцелярии главнокомандующего Второй армией. Служба в канцелярии продолжалась до окончания Турецкой войны в 1829 году.
Вернувшись с поля битв и сражений, сильный, рослый, благовоспитанный офицер всецело становится на путь духовного познания мира. Сначала он поставил цель посетить Святую Землю. Через генерала Дибича Муравьев добился разрешения отправиться в Палестину, куда и прибыл минуя Константинополь и Александрию. Как глубоко верующий христианин, Андрей Николаевич душою и сердцем постигал здесь Божественную благодать, почившую на святынях, облагоуханных нетлением. А постигнув величие и духовную красоту Святых мест, Муравьев еще и сумел об этом рассказать вдохновенно. Его книга «Путешествие ко Святым местам в 1830 году» сразу лее снискала сочинителю громкую известность.
Одним из первых откликнулся Александр Пушкин. В его отзыве на книгу, в частности, читаем: «С умилением и невольной завистью прочли мы книгу г-на Муравьева... Он посетил Св. Места, как верующий, как смиренный христианин, как простодушный крестоносец, жаждущий повергнуться во прах пред гробом Христа Спасителя». Пушкин отмечает, что «молодой наш соотечественник привлечен туда не суетным желанием обрести краски для поэтического романа, не беспокойным любопытством найти насильственные впечатления для сердца усталого, притуплённого... Ему представилась возможность исполнить давнее желание сердца, любимую мечту отрочества... о ключах Св. Храма, о Иерусалиме» [А. С. Пушкин. «Путешествие к Св. Местам» А. Н. Муравьева. – ПСС. Т. XI. М., 1949, с. 217.]
Благодаря книге Муравьева русские люди приобщались читать произведения духовных писателей. Спустя много лет, профессор Московской Духовной Академии Петр Симонович Казанский (1819 – 1878) вспоминал о впечатлениях, оставленных от чтения духовного труда Муравьева семинаристами: «Живо помню я, какое громадное впечатление произвела на нас эта книга. Живость языка, картинность образов, горячие чувства благочестия и самый внешний вид книги, напечатанной на хорошей бумаге и хорошим шрифтом, – были чем-то новым, небывалым для того времени. Залучив книгу, мы не спали ночь, пока не прочли всю ее» [П. С. Казанский. Воспоминание об А. Н. Муравьеве. – Душеполезное Чтение, 1877, март, с. 361.]. По отзывам современников, из всех книг Муравьева, именно эта была наиболее отделанной и совершенной. Да и немудрено, ведь рукопись просматривали такие выдающиеся люди, как В. А. Жуковский и Московский святитель Филарет (Дроздов). Они собственноручно внесли в текст значительную смысловую и стилистическую правку. Помог и цензор Сенковский, особенно в части истории и обычаев Востока.
Выход в свет этого произведения решительно повлиял на судьбу Андрея Николаевича. После поднесения книги Государю Императору автора определяют обер-секретарем в Святейший Синод, а успех сочинения повлиял на выбор предмета и характер всей будущей его литературной деятельности. Книга выдержала десять изданий и была переведена на ряд европейских языков.
Чтобы приучить кичливых аристократов держаться церковных уставов, Андрей Николаевич пишет и печатает «Письма о богослужении», с подробным изложением эстетических переживаний богомольцев. Этим самым он хотел заронить в души отщепенцев тягу к сокровищам, некрадомым, к религиозному созерцанию мира. Надо сказать, что к тому времени многие люди из достаточных семей вовсе разучились понимать церковно-славянский язык. Да что понимать, они и по-русски говорили с трудом! Письма эти так же были прочитаны и поправлены владыкой Филаретом. Собранные в книгу из 4-х частей, они были напечатаны в 1836 году. Светские ученые высоко оценили труды Муравьева: в том же году его избрали академиком Российской академии.
Коронная служба в духовном ведомстве, руководимом князем Петром Сергеевичем Мещерским (годы обер-прокурорствования 1817 – 1838) – значительная полоса на чиновничем поприще А. П. Муравьева. Синод тогда занимал два ближайшие к Неве прясла здания двенадцати коллегий. Благоговейная обстановка, строгое чинопочитание – все это было во вкусе времени. Особенно поражала торжественная обстановка присутственной палаты, где проводились заседания с правящими архиереями. По воспоминаниям одного из современников палата была «вся обита и драпирована малиновым бархатом с золотыми кистями и бахромою; посредине присутственный стол, покрытый таким же бархатом с золотым же убором; пред столом во главе тронное кресло, а по сторонам шесть кресел для членов синодального присутствия; слева стол для обер-прокурора с одним для него креслом и стулом для чиновника за обер-прокурорским столом, а справа стол обер-секретарский с двумя стульями; против тронного кресла налой для докладчика, а за ним несколько поотдаль – такой же для протоколиста. Вся вообще мебель богатая, но не столько изящная, сколько величественная.
На присутственном столе, кроме зерцала в середине, Крест и Евангелие пред тронным креслом, и Библия – пред налоем докладчика. За тронным креслом – портрет царствующего Государя, а по сторонам на пьедесталах и в дорогих ковчегах мощи Андрея Первозванного и подлинный духовный регламент Петра Великого. В переднем углу образ Спасителя, в заднем – огромные старинные часы, а по стенам, в приличных местах, два или три царские портрета. Словом, присутственная комната Святейшего Синода, или как ее называют официально – камера, поражая входящего и величием, и святостью, представляется ему как некое святилище или как богато убранный алтарь, особенно когда члены бывают в мантиях, например, на архиерейских наречениях» [Ф. И. Исмаилов. Воспоминания бывшего синодального секретаря. – «Странник», 1882, сентябрь.]. Родовитый, благовоспитанный, религиозный чтите ль монашествующего духовенства, А. П. Муравьев, несмотря на молодость, высоко ставился сослуживцами как возможный обер-прокурор. Такую цель вроде бы себе поставил и Андрей Николаевич, да и святитель Филарет прозревал подобное завершение его служебного продвижения. Но человек предполагает, а Господь располагает. Благодаря лести и тонким интригам, обер-прокурором назначили Степана Дмитриевича Нечаева, который за недолгий срок начальствования (1833 – 1836) нанес присутствующим иерархам и синодалам множество обид. Совсем, не считаясь с мнением сослуживцев, этот честолюбец затеял ограничить архиерейскую власть, в первую очередь отодвинуть в сторону опору Синода – владыку Филарета. Для начала Нечаев вошел в сношение с жандармами и от их лица писал доносы на архиереев и синодальных чиновников. Внешне властолюбец делал вид, что сокрушается и сочувствует оклеветанным,, на деле же все круче возводил свои изветы. Упор делался на толки, будто владыки самочинно утверждают кандидатуры на архиерейские кафедры, минуя обер-прокурора и далее самого Государя. Нечаев подговаривает митрополита Филарета составить оправдательную записку и высказать свое мнение по поводу бездоказательных слухов. Высокопреосвященный подготовил такую записку, но вручить ее доверил обер-прокурору.
А Степану Дмитриевичу только того и надо: на высочайшей аудиенции он извратил мнение Владыки своими измышлениями. Государь раз гневался на знаменитого митрополита, найдя в нем чуть не противника верховной власти.
Нечаев и далее не останавливался грешить против совести. Он стал представлять на утверждение Императору кандидатуры архиереев, не указанные в записке членов Синода. Подлог не мог сойти с рук, синодалы искали случая избавиться от лгуна. И случай такой представился: летом 1836 года Нечаев вынужден был по семейным делам надолго отлучиться из столицы, и ведомство осталось без начальника. Тогда Андрей Муравьев, при поддержке сослуживцев, отважился на решительный шаг – сместить Нечаева. Он поехал к первенствующему члену Синода, к Петербургскому митрополиту Серафиму (Глаголевскому), чтобы упросить его войти с докладом к Государю Николаю Павловичу о перемене обер-прокурора. Владыка согласился, и будучи на приеме у Государя, на вопрос, кем заменить предместника, назвал графа Николая Александровича Протасова, бывшего правой рукой министра народного просвещения. Впоследствии скажут, что это было сделано с подачи Муравьева, поскольку Протасов с его гусарскими замашками, соперник несерьезный. Н тому лее и человек он бездуховный: посидит временно и уйдет, уступив свое место Андрею Николаевичу – «готовому обер прокурору» [Этот эпизод весьма едко представлен Николаем Лесковым в очерке «Синодальные персоны». – Историческим Вестник, 1882, т. X, с. 373-409.]. И Протасов сел в начальствующее кресло, но не временно, а на долгие годы (1836 – 1855). Его обер-прокурорство отмечено разгулом формализма, наводнением штатов в Синоде, самодурством в отношениях с духовными лицами. Правда, граф Протасов исходатайствовал А. П. Муравьеву звание камергера, поручил ему издание нового перевода Правил Вселенских и Поместных Соборов, но то частности.
В 1837 году Андрей Николаевич сопровождает Наследника престола цесаревича Александра в его паломничестве по Московским святыням, от Нового Иерусалима до Троице-Сергиевой Лавры. Посетили они также Кремль и близлежащие монастыри. Свои путешествия по святым местам русским – а Муравьев уже исходил и изъездил практически всю европейскую часть Отечества – он стремился описать своим чутким пером. Его книги стали доступными любому грамотному человеку; повсюду душеспасительное чтение входило в народный обиход.
Для духовных училищ Муравьев издает толкование Символа Веры, а для, нетвердых в вере молодых людей – «Письма о спасении мира Сыном Божиим». Перебежчиков в униатство он изобличает в двоедушии и измене отеческой традиции. С благословения митрополита Филарета Андрей Николаевич приступает к созданию церковно-исторических книг. Особое внимание уделяет истории Русской Церкви, для этого несколько раз посещает Москву и Киев, встречается с правящими архиереями, за что получил упреки со стороны Протасова. Терпеть оставалось недолго. После удаления из Синода владыки Филарета, Myравьев незамедлительно подал прошение об увольнении (июнь 1842). Московский святитель на этот поступок откликнулся так: «Ваши писательские занятия, – читаем в его письме к Муравьеву, – в сие время составляли деятельную и полезную службу Церкви и духовному просвещению. Утешаюсь тем, что вы приемлете происшедшую перемену со вниманием и послушанием к путям Провидения и с христианским миром чувствований». Андрей Николаевич глубоко чтил и всей сердцем любил митрополита Филарета. В день его погребения Муравьев, рыдая, сказал одному из своих друзей: «Я все в нем потерял – отца, утешителя, подпору в жизни. Теперь жизнь для меня у нее не имеет цели» [П. С. Казанский. Воспоминание об А. Н. Муравьеве, с. 365]
Оставив Синод, Муравьев перешел в общее присутствие Азиатского департамента, а с 1846 года он определен чиновником особых поручений при этом же ведомстве (состоял до 1866). Андрей Николаевич свободно располагал своим временем и, путешествуя, мог свободно сочинять. Еще в 1845 году он побывал в Риме, свои размышления от поездки изложил в письмах все к тому лес святителю Филарету. Когда «Римские письма» напечатали, их с пользой прочли ревнители Православия. Агенты католицизма и униаты, напротив, подняли шумную волну опровержений, выискивая и между строк антипапский оттенок. Особенно неистовствовал перебежчик в униатство Николай Борисович Голицын. В Париже он издал бесцветную книжку с замечаниями на «Римские письма» Муравьева, неубедительную и весьма схоластическую. Андрею Николаевичу пришлось отвечать на эти замечания, и позицию православного он защитил достойно.
С сентября 1846 до июля 1847 года А. П. Муравьев находился в Грузии и Армении, и это свое путешествие тоже ярко изобразил. В 1848 году он посетил приволжские города, что нашло отображение в книге «Мысли о Православии при посещении Святыни русской». В следующем году – Афон, Иерусалим, Барград, поклонение величайшей христианской святыне – мощам угодника Божия Николая. В Барграде Муравьев скорбел при виде руинированного храма всесветно чтимого святителя. Про себя Андрей Николаевич решил приложить все силы на восстановление этого храма. И действительно пытался помочь, но толку не было – вечная нехватка средств. Они найдутся лишь через полвека – и отпустит их Государь Николай Второй (восстановлением храма займется Императорское Палестинское общество).
Муравьев писал быстро и много, его книги в огромном, числе издавали и переиздавали, одно время на средства графини Анны Алексеевны Орловой-Чесменской. Дворяне, духовенство, купцы были главными читателями духовной литературы. Муравьев проложил путь благочестивой книге в широкие слои русского общества, и в этом его большая заслуга перед историей Русской Церкви. Обратил внимание Андрей Николаевич и на демонические увлечения Неверов, сурово изобличая сатанинские культы. В исторических разысканиях Андрей, Николаевич обращал особое внимание на материалы, ранее неизвестные, либо мало изученные. Он впервые опубликовал дело о патриархе Никоне, документы о связях Русской Церкви с Восточными Церквами, собрал множество с видетельств о православных подвижниках благочестия, издал 12 книг житий святых.
Муравьев как церковный публицист весьма созвучен своему времени. Не было пи одного существенного вопроса, поставленного духовным управлением, на который бы не последовал его ответ. А со своею мечтою стать обер-прокурором Муравьев расстался лишь в 1865 году: «Люди не допускают меня быть обер-прокурором, – печаловался он одному знакомому, – но предназначение не мимо идет – меня теперь слушают и патриархи и митрополиты». Во многом так оно и было: к его посредничеству прибегали предстоятели славянских Православных церквей, да и отечественные иерархи не гнушались им. Что касается церковного руководства, то Муравьев стоял за соборное, патриаршее правление в России.
Давно у Андрея Николаевича созрела мысль покинуть Санкт-Петербург и поселиться в Москве. Дмитрий Шереметев, сын графа и Прасковьи Жемчуговой, предложил Муравьеву занять флигель в его останкинском дворце. Переезд состоялся, и Останкино произвело на писателя исключительно благоприятное впечатление. Здесь в 1853 году Муравьев приступил к написанию книги «Русская Фиваида на Севере», пожалуй, одного из самых лучших своих творений. Работа продвигалась быстро, ведь северные обители посещал лично, и воспоминания легко ложились на бумагу. Исторических же источников в портфеле преизобильно – собирал годами. Книга живо воссоздает быт и уклад монастырей, основанных ученицами и последователями Преподобного Сергия. Книга посвящена Великой княгине Елене Павловне, дочери Императора Павла, память о котором свято блюли в Останкине. Замечательное сочинение Муравьева о путешествии к северным обителям, к сожалению, мало доступно далее собирателям книг, поскольку в отличие от других его творений не переиздавалось. Настоящий выпуск будет хорошим духовным подарком благочестивому читателю.
Недолго жил в Останкинском дворце Шереметевых Андрей Николаевич. Не приведи Бог обосновываться писателю в чужом доме, тем более под надзором дворецких и разной челяди, да еще с характером Муравьева и его причудами. «Выжили из Останкина, где мне было так приятно» – фраза неслучайная. В 1854 году Муравьев наведался в Киев. Здесь приобрел гористый пустырь вблизи церкви Андрея Первозванного, велел расчистить его, развести сад, для начала поставить избу. Но окончательно поменял Петербург на Киев лишь после отставки по службе в 1866 году. К тому времени в Киеве среди собственного сада уже возвышался добротный дом, построенный на занятые средства; часть расходов удалось погасить за счет пожертвований Государя. Теперь литератор не столько творил, сколько говорил: ни один любознательный путешественник к киевским святыням не обходился без сопровождения Андрея Николаевича.
В 1869 году Киев посетила Императрица Мария Александровна, в ее свите состоял и Федор Иванович Тютчев, только что вернувшийся из родового имения Овстуг. Старый приятель Муравьева с неделю беседовал в его доме, а тот водил поэта осматривать церковные древности седого града. Общение с другом Тютчев изобразил в дивных стихах:
Там, где на высоте обрыва
Воздушно-светозарный храм
Уходит ввыспрь – очам на диво,
Как бы парящий к небесам;
Где Первозванного Андрея
Еще поднесь сияет крест,
На небе киевском белея,
Святой блюститель этих мест, –
К стопам его свою обитель
Благоговейно прислони,
Живешь ты там – не праздный житель –
На склоне трудового дня.
И кто бы мог без умиленья.
И ныне не почтить в тебе
Единство жизни и стремленья
И твердость стойкую в борьбе?
Да, много, много испытаний
Ты перенес и одолел...
Живи ж не в суетном сознанье
Заслуг своих и добрых дел;
Но для любви, но для примера,
Да убеждаются тобой,
Что может действенная, вера
И мысли неизменный строй.
В ответном письме Андрей Николаевич благодарил поэта за внимание: «Искренне благодарю Вас, многоуважаемый Федор Иванович, за Ваше поэтическое послание, которое очень пришлось мне по сердцу как выражение доброго Вашего обо мне суждения, изложенного в звучных Ваших стихах. Меня это весьма тронуло и утешило и еще более приковало меня к скале Андреевской, которую Вы так живописно изобразили» [Ф. И. Тютчев. Лирика. Т. II, М., 1965, с. 400.]
В Киеве Муравьев подготовил к печати весьма обширную переписку с митрополитом Филаретом; деньги на издание выделил владыка Иннокентий, и 500 экземпляров книги были доставлены подписчикам. Литературную работу пришлось отложить, сам характер и стиль его письма теперь многим казался старомодным. Но деятельная натура не ищет покоя: духовный писатель, возглавляя Владимирское братство, много сил отдает защите внешнего церковного порядка, исправлению нравов местных обывателей.
В начале августа 1874 года Андрей Николаевич серьезно занемог и 18 числа того же месяца скончался. Погребен в подземном приделе церкви Андрея Первозванного, чье небесное покровительство он свято чтил всю жизнь. Свою любовь Провозвестнику христианской веры на Руси Муравьев выразил в акафисте Апостолу. «Авторская деятельность А. Н. Муравьева принесла в свое время несомненную пользу, доставила ему большую известность и дала право на место в истории русской литературы», – писал в некрологе на смерть своего друга Николай Васильевич Путяга» [Н. В. Путяга. Заметки об А. Н. Муравьеве. – Русский Архив, 1870, кн. 2, с. 357 – 358.]. Ныне книги Муравьева обретают новую жизнь, находя читателей в среде ревнителей отечественной православной культуры.
А. Н. Стрижев
Вступление
Тихо, отрадно мирное Останкино, в объеме его прохладных рощей, которые отовсюду веют роскошным опахалом своих лип и сосен, освежая для него знойные часы полудня. Еще очаровательнее оно, при ярких красках утренней зари, когда голубым зеркалом расстилается обширный пруд, в темной окраине прибрежной дубравы, пред величественным храмом и палатами, или когда, в поздний час вечера, багровое солнце, спускаясь за лес, последними лучами румянит купол Графского дома и семь крестовых глав высокой церкви времен Патриарших. В виду первопрестольной столицы и Троицкой дороги, недалеко от любимого гульбища Московского, Марьиной рощи и Сокольников, особенною свежестию дышит это приятное место, зеленый изумруд в венце окрестных сел Белокаменной, мирный уголок, где можно отдохнуть на прохладе от ее заботливого шума.
Понятно сердцу, почему вельможи Русские: Черкасские и Шереметевы искали себе тут тихого пристанища близ города и на перепутий в Лавру. Не без громких однако воспоминаний место сие, по-видимому созданное только для беззаботного отдыха. Здесь по соседству, в селе Алексеевском, живали Цари; еще недавно знаменитый историограф наш застал там скромный дворец Алексия Михайловича, близ храма, им сооруженного, в честь Ангела своего, человека Божия, и в память явления Тихвинской иконы Богоматери. Еще красуется доселе великолепный храм сей, с своей высокою папертью, достойный иметь ктитором Царя; но уже смиренное жилище основателя заменено усадьбою священнослужителей, и для них зреют яблони бывших садов, которые, быть может, насадил державною рукою сам кроткий Алексий, «тишайший» в полном смысле сего Царского титула. Здесь любил он тешиться иногда соколиною охотою в дремучих лесах, опоясавших с этой стороны его столицу, и звонкие рога ловчих оглашали всю окрестность. Отселе, сложив величие Царское, не раз странствовал он смиренным богомольцем, со всем своим семейством, в Лавру Сергиеву, просить ходатайства Преподобного в тяжкие годины своей державы, или благодарить его за радости семейные и отечественные.
Церковь села Останкина, во имя Святыя Троицы, сооружена за полтораста лет бывшими владельцами Князьями Черкасскими, коим наследовал сын фельдмаршала, второй Граф Шереметев. Двухъярусная, с крытыми восходами и двумя приделами в паперти, ее опоясавшей, она возвышается во всем великолепии тогдашнего зодчества, полувизантийского, полуготического, которое может собственно называться Русским, и носить отпечаток первых времен Царствующего Дома Романовых; храм сей был освящен едва ли не самим Адрианом, последним Патриархом. Цари жаловали бояр своих, и нередко посещали их здесь, как ближайших соседей села Алексеевского. В обширном саду Останкина есть кедровая роща и на ее краю одинокий маститый кедр, старец, доживающий уже второе столетие: под тенью его любил, по местному преданию, отдыхать Великий Петр. Такой же кедр показывают в селе Коломенском, близ уничтоженного дворца Царя Алексия Михайловича. Наши Державные любили сих величавых пришельцев Ливана, напоминавших им библейские сказания и приточную славу Соломона, которого мудрости сами искали подражать, во дни земного своего царства, чая небесного. – Дом Останкина, хотя и деревянный, свидетельствует о прежнем великолепии бояр наших, которых еще один светлый образец тихо доживает старческие годы, посреди общей любви и уважения, в подмосковном селе своем Влахернском, где также посещают его Державные. Все сии роскошные палаты созданы были не для жития, а только для празднеств, покойным Графом Шереметевым, отцом нынешнего владельца, на месте старого дома Князей Черкасских, и обращены им в музей мраморов и картин. Тут принимал он Царственных Гостей, посреди всей роскоши тогдашнего боярского быта, и давал великолепные праздники по случаю двух коронований Императоров Павла и Александра. Рассказывают, что Благословенный заметил радушному хозяину один только недостаток его роскошных палат: то, что из них не видно Москвы; – на следующий праздник, пригласив Августейшего Гостя на балкон, Граф показал ему, сквозь новую широкую просеку Марьиной рощи, белый златоглавый столп Ивана Великого. Так усердно старались вельможи наши угождать, даже и в малых предметах, Венчанным Посетителям, которые, удоcтоивали их своим присутствием.
Скромный, небольшой домик бывшего владельца сей великолепной дачи и ста сорока тысяч душ крестьян пристроен был к главному зданию, со стороны церкви, и уже теперь не существует. Он был разобран но ветхости, потому что с первых годов нынешнего столетия Останкино перестало быть обитаемо своими графами и в целом доме нет для самих хозяев ни одной жилой комнаты: там одни лишь залы и галереи, оживленные только ваяниями древних и новейших художников. Есть тут и подземные сокровища Геркуланума; одна из статуй богини здравия, обретенная в Афинах, украшала некогда подгородную римскую виллу кесаря Адриана, прежде нежели перешла в подмосковную русского вельможи, и была бы достойна Ватикана. Последний праздник Останкина, в честь его Царственных посетителей, дан был родственниками Графа, в 1830 году, Великому Князю Михаилу Павловичу; еще однажды оживились тогда, на краткий вечер, опустевшие палаты давно забытым веселеем их минувших дней.
Цветущий сад с обширным парком доселе служит, в праздничные дни, одним из гульбищ для московского общества, как будто отсутствующий хозяин заочно созывает к себе неведомых гостей под развесистую тень вековых кедров и липовых благовонных аллей. Но если бывают по временам оживлены вечера Останкина, на утро водворяется опять та же глубокая тишина в его безмолвных дубравах; они оглашаются только пением ранних птиц и невольно манят на прогулку в свое прохладное приволье. От времени до времени, в урочные часы, слышен шум и пронзительный свист быстрого паровоза, несущегося мимо Останкина; далеко за ним клубится, поверх рощи, облако дыма, и потом все опять затихает. Желательно было бы, чтобы на краю парка опять наполнились водою многочисленные пруды, которые опоясывали всю обширную усадьбу и составляли одно из лучших ее украшений, тем более что сад и дом не изменили прежней своей славе.
Но вот одно сладкое впечатление Останки-па, которым особенно утешается сердце накануне торжеств церковных первопрестольной столицы: ото всенощный звон колоколов, когда все они, сливаясь в один серебристый гул, гармонически вторят густому, отеческому гласу Ивана Великого, возбуждающего их с высоты Кремля; – сквозь просеку рощи широко несется, по тихому вечернему воздуху, многоглагольный звон сей в мирное Останкино, невольно извлекая слезы и потрясая душу воспоминаниями великих событий Церкви и отечества!
Здесь, в тихом уединении, где неожиданно нашел я себе летний приют, под гостеприимным кровом радушного владельца, здесь предпринимаю описание родной нашей Фиваиды, которую только что посетил в пределах Вологодских и Белозерских. Едва ли кому она известна из людей светских, а многие однако же слышали о Фиваиде Египетской и читали в патериках Греческих о подвигах великих Отцев, просиявших в суровых пустынях Скитской и Палестинской. Но кто знает этот наш чудный мир иноческий, нимало не уступающий Восточному, который внезапно у нас самих развился, в исходе XIV столетия и в продолжение двух последующих веков одушевил непроходимые дебри и лесистые болота родного Севера? На пространстве более 500 верст, от Лавры до Белоозера и далее, это была как бы одна сплошная область иноческая, усеянная скитами и пустынями отшельников, где уже мирские люди как бы вынуждены были, вслед за ними, селиться и составлять свои обительные грады там, где прежде особились одни лишь келлии. Преподобный Сергий стоит во главе всех, на южном краю сей чудной области и посылает внутрь ее своих учеников и собеседников, а преподобный Кирилл, на другом ее краю, приемлет новых пришельцев и расселяет обители окрест себя, закидывая свои пустынные мрежи даже до Белого моря и на острова Соловецкие. Оба они, как два светила, поставлены на тверди иноческой, чтобы светить миру духовному, но большее светило Сергий.
Прежде нежели приступить к описанию тех обителей, которые успел я посетить на дороге из Лавры в Кириллов и коснуться жития их основателей, любопытно, может быть, окинуть одним беглым взором всю сию Северную Фиваиду. Следует начертать себе в мыслях, как бы на плане, таинственный путь святых подвижников наших, все глубже внутрь дикого Севера, чтобы таким образом иметь перед собою родословное дерево их обителей, которые постепенно возникали от благословенного корня Сергиева – Уроженец Ростова, Преподобный оставил свою родину, чтобы поселиться в лесах Радонежских, ближе; к Москве, и вот большая часть пустынных чад его с избытком возвращает святительской кафедре; Ростова духовную утрату столь великого старца. Прежде всего являются там его собеседники, и как сладостно звучит сердцу умилительно сие наименование! – Это собственно не ученики Сергиевы, но сверстники его но времени и духовной жизни, хотя и не равные ему подвигами: все, более или менее заимствовали иноческое свое образование, потому что не в меру излилась благодать Божия на сего избранника, и он, смиренно стараясь быть ниже других, невольно превозмогал всех обилием духовных своих дарований, которые так высоко и, можно сказать, одиноко поставили его над ликом иночествующих своего века и последующих.
Из первых собеседников Сергиевых является преподобный Димитрий, основатель обители Прилуцкой, близ самой Вологды, только что возникшей; сей великий угодник Божий, друг и советник не только Сергиев, но и Великого Князя Донского, сделался с тех пор теплым предстателем своего города, который привык, от самой колыбели, прибегать к его молитвенному покрову. В то же время другой собеседник отшельника Радонежского, преподобный Стефан, решился оставить свою пустынь на Махре, по соседству его возникавшей лавры, чтобы водвориться к северо-востоку от Вологды, на реке Обнеже; но он был вынужден, по зову княжескому, возвратиться на Махру и оставил по себе двух учеников, Григория и Кассиана, прослывших Обпежскими, по имени реки; там мученически скончались оба под мечом татарским.
Еще один собеседник Сергиев, ему соименный, поселился, не доходя Вологды, на реке Нурме, от которой принял название Нуромского Сергия, в отличие от Радонежского, и вдоль ее пустынных берегов, одна за другою, начали процветать обители. Многие уже из них опустели, в том числе и основанная самим Сергием; но еще доселе цветет благочестием скромная обитель ученика его, преподобного Павла, прозванного Обнорским от того, что так называлась вся окрестная волость по реке Обноре, приемлющей в себя Нурму.
Вот и еще более великий подвижник, равноапостольный, но также из присных Радонежского, стремится к северу, не с тем уже чтобы пустынножительствовать, но дабы просветить дальнюю Пермь учением Евангельским. Стефан, родом из Великого Устюга, приемлет пострижение и духовное образование в Ростовской обители святого Григория Богослова, изобретает там грамоту для знакомого ему с детства языка зырян, еще косневших во тьме язычества, и переводит на оный богослужебные книги. С посохом странника и с верою Апостола идет он проповедовать слово Божие на устье Выми и Вычегды, и вверх по течению сих рек подымается его проповедь в дикую Пермь. Он сокрушает идолов, смиряет волхвов языческих и покоряет целые народы свету Христову, потом идет в Москву просить Епископа новопросвещенному краю, и сам, по праву, туда возвращается первым Епископом. Три обители созидает он на устьях Выми, Вычегды и Сысоли, и в первой основывает свою святительскую кафедру; обители сии, и после Стефана, распространяют христианство по всему северу Перми, ревностию его иноков и последовавших за ним святителей Герасима, Питирима, Ионы; из них два первые мученически положили души свои за паству. Начало же апостольства Стефанова и пустынножительства трех собеседников Сергия относится ко второй половине XIV века, столь цветущего для иночества.
В исходе того же века восстают два новые пустынных жителя, Кирилл и Ферапонт, воспитанные к подвигам иночества в обители Симоновской, можно сказать, под сению преподобного Сергия, ибо ее основателем был он сам вместе с племянником своим Феодором. Оба они, Кирилл и Ферапонт, последуя небесному гласу, идут, вдали от столицы, искать самого дикого уединения, какое только могли найти для удовлетворения своей духовной жажды, и обретают себе наконец пристанище в пределах Белозерских, за пять сот поприщ от Москвы, по и в такой глухой пустыне искали они еще одиночества. Ферапонт основался на живописном озере, которому дал свое имя, и впоследствии был отозван, против желания, Князем Можайским на свою родину, чтобы там основать новую обитель Лужецкую; стадо же, собранное на дальнем севере, поручил ученику своему, преподобному Мартиниану. Но святой Кирилл утвердился прочною стопою в пещере уединенного холма, на берегу другого более мрачного озера, и от пределов Белозерских заимствовал свое название, сам оживил все сии пустынные края, множеством иночествующих, ибо его лавра послужила главным рассадником всех почти обителей, не только в окрестности, но и на Поморий, по примеру Сергиевой.
Прежде однако нежели ученики и собеседники Сергиевы погрузились во глубину Севера, более нежели за сто лет, образовалась уже на каменном острову Кубенского озера, в пределах Вологодских, своя знаменитая обитель, Спасо-Каменная, по имени храма и острова, и сделалась матерью многих других в окрестности озера. Удельный Князь Глеб Белозерский, плывя по озеру, бурею занесен был на сей каменный остров, и с изумлением обрел там долголетних отшельников, давно уже спасавшихся от мира и людей. Оп соорудил для них церковь, во имя Преображения Спасова, по данному им обету в день спасения своего от бури и, избрав из среды их настоятеля, утвердил обитель. Дионисий, пришелец Афонский, во дни Великого Князя Донского, привел ее в цветущее состояние, и когда взошел сам на кафедру Ростовскую, место его заступил блаженный Кассиан, уже из иноков новой лавры Кирилловой, ученик его и достойный подражатель. При нем Спасо-Каменный монастырь пустил широкие ветви в окрестные пределы. Не втуне обещано было юноше Князю Заозерскому, который искал безмолвия в сей обители под именем Иоасафа, что как он принес в жертву Богу земное свое достояние, так и Господь духовно ему возвратил оное, исполнив, ради его подвига, всю его бывшую область келлиями иноков, которые будут прославлять Бога пустынным житием.
Еще при жизни блаженных Иоасафа и Кассиана, и при святительстве Дионисия Ростовского, исходят два великие аввы из Спасо-Каменного, Александр и Дионисий. Александр идет сперва, за семьдесят поприщ от озера, в пустынную дебрь, на реку Сяньжему, потом приближается к родным его берегам на устье речки Кушты, и там обретши давнего пустынника, преподобного Евфимия, меняется с ним жительством; он уступает ему дальнюю Сяньжему и водворяется на Куште, от которой заимствует свое новое название, а Евфимий с учеником своим Харитоном именуются с тех пор Сяньжемскими; таким образом, славою своих отшельников незабвенны сделались в памяти народной неизвестные дотоле потоки и урочища. Кто бы ведал Кушту и Сяньжему, Глушицу и Комелу, Нурму и Обнору, и столько других ничтожных речек, если бы их не ознаменовали своими келлиями святые угодники Божий? Несколько прежде преподобного Александра, в самых первых годах XV века, вышел из Спасо-Каменного великий Дионисий, который соорудил одну за другою несколько обителей, сперва на краю озера, на так называемой Святой Луке, потом же несколько далее две мужеских и одну женскую, в непроходимых дебрях на речке Глушице, которая самым именем выражает, какая тут была до пего глушь. Там, основавшись в Покровской своей лавре, он сделался отцем иночествующих всех окрестных пределов, как некогда великие Савва и Евфимий в Палестине или наш великий Сергий. Из лавры Дионисиевой разветвляется множество малых и больших обителей, чрез его избранных учеников, но его лавра господствует над всеми и служит для них образцом.
На Святой Луке оставляет он первого собеседника своего Пахомия и, с безымянными для потомства учениками, посылает чудную икону своего письма, ибо сам был искусный живописец, для основания пустыни Семигородной, которая прославилась с тех пор знамениями от сей иконы. Женская обитель, во имя Святителя Ростовского Леонтия, возникла в то же время близ лавры Дионисиевой, которую при нем и после его жизни прославили святостию жизни ученики его Макарий, Тарасий и Феодосии. Амфилохий, друг его и келейник, созидает еще подле его лавры обитель Сооновецкую, где завещает погребсти себя Дионисий. Преподобный Григорий, рода боярского, приходит из Ростова предать себя на учение великому авве и, по его совету, созидает себе обитель Лопотову на реке Пелынме, а недалеко от нее, другой ученик Дионисиев, Филипп, водворяется на скромном ручье Рабанге, впадающем в великую Сухону. Это еще современники Дионисиевы, но лавра его не престает и после него источать иночествующих в дальние и ближние пределы, ибо около ста лет после Дионисия преподобный Стефан Озерский основывает обитель Никольскую, на пустынном озере в пределах Грязовецких; около того же времени устрояются там еще две пустыни Перцова и Печенгская преподобными Авксептием и Онуфрием, Аврамием и Конрием; они все были постриженниками лавры Дионисиевой, хотя их обители приписаны впоследствии ко вновь воссиявшему по их соседству монастырю преподобного Корнилия Комельского, который уже происходил прямо от святого Кирилла Белозерского.
Возвратимся к его великой лавре и, по возможности, исчислим ее духовные отрасли. Говорить ли о преподобном Савватии, который, зачерпнув чистую струю источника на Белом озере, положил основание великой лавре Соловецкой на пустынных островах Белого моря, и тем просветил все Поморие? Или о преподобном Александре Ошевенском и других подвижниках, исшедших из Кириллова к северу, чтобы населить пустыни Олонецкие? – Новгород, со своей стороны и в свое время, распространял также духовное просвещение по дальнему Северу, чрез сооружение обителей, но они происходили совершенно от другой семьи иноческой, а не от Сергия или Кирилла. Здесь же был соблюдаем свой преемственный порядок или духовное родословие обителей, если только можно так выразиться, и от больших лавр, подобно Кирилловой, Глушицкой, а впоследствии Комельской, образовались другие меньшие обители, как бы малые созвездия, сосредоточенные около главных звезд на тверди небесной; их основатели, земные Ангелы и небесные человеки, как бы обратили самую твердь земную в небесную подвигами своими, превосходящими земное.
Вот и великое светило жития созерцательного, преподобный Нил Сорский, рода боярского, долго странствовавший по святым местам Востока, приносит свои духовные правила со Святой Горы Афонской и, возвратясь в Кириллов, где положил начало иночеству, основывает невдалеке свою убогую Сорскую пустынь. Ученик его и собеседник Иннокентий, после кончины блаженного учителя, удалился к югу в леса Комельские, где уже процветали обители Нуромская и Обнорская, и там подле них основался; начальник же Ферапонтова монастыря, также вышедший из Кириллова, преподобный Мартиниан, основал близ себя еще новую обитель Воже-Озерскую. Уже многие; из сих обителей не существуют, упраздненные впоследствии по недостатку иночествующих и самой пустыни для их подвига, ибо все мало-помалу заселилось окрест; но еще сами основатели доселе почиют под спудом, в уединенных церквах их бывших обителей, и доселе притекают к ним в бедах обуреваемые жители, как бы к своим ближайшим заступникам.
Еще один великий авва или отец иночествующих, подобно Кириллу и Дионисию, является в исходе XV века, в южных пределах Вологодских, также ил лавры Кирилловой. – Преподобный Корнилий водворяется в волости Комельской, на той же реке Нурме. В свою очередь его новая обитель заимствует свое название от окружавших ее лесов и служит обильным рассадником иночества во все течение XVI века; но это уже последняя лавра, имевшая столь жизненное влияние в свое время на окрестную пустынь. До семи обителей возникло из лавры великого Дионисия и столько же из Корнилиевой, которая с нею равнялась в иноческой славе. Первый происходит от него преподобный Кирилл Новоозерский, водворившийся на Новом озере и ныне еще привлекающий к себе более молитвенников, нежели сам Кирилл Белозерский, от которого отстоит за семьдесят поприщ. В тех же пределах поселяется и другой ученик Корнилиев Филипп Иранский, которого малая обитель еще доселе существует, когда уже упразднены Илоезерская преподобного Иродиопа, Сойгинская Симеона и Шушгорская Даниила, также его учеников. Геннадий, бывший келейником Корни-лия, испрашивает у своего старца Сурскую пустынь, в которую любил он удаляться из своего монастыря, избегая многолюдства, и доселе цветет сия Геннадиева пустынь. И после блаженной кончины Корнилия, иноками его лавры, Лонгиным и Симеоном, основана была Коряжская обитель, которая также пустила от себя ветви, ибо два ее инока, Христофор и Леонид, составили себе особые монастыри. Недалеко от преподобного Корнилия, в непроходимых дебрях, основал свою обитель, доселе существующую, еще некто из лавры Сергиевой, бывший ее игумен Арсений, прозванный также Комельским, и в то же время, то есть около половины XVI века, Феодосии, воспитанный под сепию святого Димитрия Прилуцкого, созидает свою дальнюю обитель за двести верст к северу от Вологды: сими двумя заключается, можно сказать, духовное потомство преподобного Сергия, собственно основателей новых обителей, которые, происходя прямо от него или его собеседников, имели столь жизненное влияние на пустыни Вологодские.
Наступило время, когда не столько убогие отшельники, сколько уже люди, облеченные властию гражданскою или церковною, стали продолжать, в тех же краях, благодетельное начало пустынножителей, распространяя просвещение духовное чрез водворение новых обителей. Вскоре возник Сольвычегодский великолепный монастырь и несколько других, которые соорудили именитые люди Строгановы, взявшие под свою крепкую руку весь север Перми до пределов Сибирских; иноки же, населившие их новые обители, в исходе XVI и половины XVII века, были вызваны из тех монастырей, которые водрузил Святитель Стефан, Апостол Перми. От времени до времени устроялись, в пределах Вологодских, еще новые пустыни, как-то: Заоникиевская преподобного Иосифа и Белавинская преподобного Марка, по уже нельзя следить за их родословного нитью, и как бы иссякла, от самого обилия плодов своих, та богатая почва иночества, которая произвела в течение трех веков столь великое число подвижников.
Так некогда было в Египте, так и в Палестине: в свое время распустился каждый пустынный цвет и в свое время поблек, созревал плод и опадал лист, но по мере того как оскудевало одно место, изобиловало другое великими угодниками Божиими, дабы и то не лишилось мзды своей. Отрадно однако идти по тем следам, где спасались некогда великие Отцы наших пустынь; назидательно знакомиться с ними, хотя и после их блаженной кончины, когда даже запустели отчасти самые места их подвига, дабы облагоухать себя духовно ароматом священных воспоминаний, которые они по себе оставили в пустыне, и памятью благолепного их жития – так исходящий из мироварной храмины, по словам великого Златоуста, невольно уносит на своих одеждах запах благовонной масти и облагоухает ею других!
Обитель Комельская
Святая лавра, столько раз и всегда с новым утешением посещаемая мною, скромный Переславль, еще доселе Залесский по своей местности, и древний Ростов, исполненный святыни, и веселый Ярославль, красующийся храмами на берегах родной Волги, еще однажды пахнули в сердце путника чем-то истинно русским, невыразимо присным, которым дышит вся сия чудная Ярославская дорога. Это путь молитвы и торговли, где текут сокровища временные, под сению вечных непоколебимых сокровищ всея Руси; ее Ангелы хранители, почивая телесами в среброкованых своих раках, духовно бодрствуют по сему пути, от обители до обители и от города до города, как бы на священной страже богомольной стези.
На сей раз я направился дальше к северу, в лесистые пределы Вологды, которая лежала на пути царственных богомольцев наших в Кириллов; она служила иногда и местом заточения Князей Русских и сохранила свой мрачный характер. Самая дорога к ней носит тот же отпечаток и хотя довольно богата селениями, однако не встречается на ней уже тех роскошных сел ярославских, которыми унизаны Волжские берега и южная часть губернии; по мере удаления от великой реки грустнее становится природа.
Я ехал поклониться святым отшельникам Вологодским в их пустынных обителях, но еще не знал, как и куда пролегает дорога в уединенные их жилища, отстраненные от путей человеческих? И вот, при самом въезде в их пределы, меня встретило совершенно нечаянное о них сведение, там, где вовсе не мог его ожидать, как бы духовное приветствие от лица тех, которых жаждал посетить. Содержатель первой станции Вологодской, человек весьма благоговейный, предложил мне несколько различных кружек для пожертвования в соседние монастыри. Я начал расспрашивать его о Корнилиеве, лежащем на моей дороге, и в то же время, услышав название Павла Обнорского, пожелал знать далеко ли и сия обитель?
«На десятой версте отсюда, – сказал он, – вы увидите у самой дороги часовню, на реке Нуроме, а там в сторону не более четырех верст до монастыря. Если вам угодно, я прикажу туда вас завести; – посетите преподобного; вы останетесь довольны настоятелем, отцем А…..ъ; служба там благолепная, хотя весьма нуждается обитель; старец же весьма добрый и гостеприимный». Время и погода не позволяли мне на сей раз воспользоваться радушным приглашением, и я отложил посещение Обнорской обители до обратного пути, но любопытством расспросил благочестивого хозяина о местности прочих монастырей. «Далеко ли Сергий Нуромский от Павла Обнорского?» – «Не более четырех верст вниз но той же реке, но монастырь уже упразднен, а церковь приходская заслуживает внимания; игумен охотно вас туда свезет и сам будет сопутствовать». – «А где пустынь Иннокентиева?» – спросил я. «Вы говорите о собеседнике преподобного Нила Сорского, – отвечал он, – но и та упразднена, и там под спудом также в приходской церкви почивают мощи основателя, как и Сергиевы в Нуромской церкви. Это будет подальше, верст за пятнадцать от Павла Обнорского, по направлению к монастырю преподобного Арсения Комельского; по туда вам теперь не дорога, потому что места непроходимы от болот: удобнее будет проехать из города Грязовца, или с последней станции до Вологды, если вздумаете посетить монастырь Арсениев, и тогда еще встретите на дороге одну упраздненную пустынь Перцову, где также под спудом мощи основателей преподобных, Авксентия и Онуфрия».
Я изумился познанию духовному сего простодушного человека и его благоговейной любви к угодникам Божиим, которых поименно называл и просил посетить как бы своих присных: такова действительно таинственная их связь с теми, которые искренно привязаны к их памяти и призывают к себе на помощь, как своих заступников. Чувство это может быть непонятно людям светским, не ищущим подобного общения, но простое око смотрит иначе, и смирение доброго хозяина станции напомнило мне слова евангельские: «В той час возрадовася духом Иисус и рече: исповедаю ти ся Отче, Господи небесе и земли, яко утаил еси сия от премудрых и разумных, и открыл еси та младенцем; ей, Отче, яко тако бысть благоволение пред Тобою» (Лк. 10, 21).
Таким образом, по милости опытного смотрителя, я уже несколько мог составить себе в мыслях топографию обителей пустынных до самой Вологды, чтобы посетить наиболее любопытные на десятой версте, переехав реку Нурму, украшенную столькими обителями, я увидел у самого моста уединенную часовню и взошел в нее поклониться, как бы заочно, преподобному Павлу Обнорскому. Кроткий лик его встретил меня там, в сонме прочих пустынножителей, по сторонам распятого Господа, ради Коего столько подвизались; в свитке, который держал он, начертано было несколько отеческих изречений о любви, и памятно мне осталось это слово в пустынной часовне: «О если бы вы ведали всю силу любви!» Такое краткое напоминание в пустыни, особенно было умилительно для сердца и красноречивее многих витийственных речей. В дверях часовни увидел я и знамение сей любви, отдаленных отшельников к проходящим мимо их жилища: там стояло ведро, со свежею водою и почерпалом, для утоления жажды в знойный день; я вспомнил опять евангельское слово: «Иже аще напоит единаго от малых сих чашею студены воды, во имя ученика, аминь глаголю вам, не погубит мзды своея» (Мф. 10, 42).
Солнце уже садилось, когда, проехав десять верст, увидел я при дороге другую часовню преподобного Корнилия Комельского и влево за версту от большой дороги многоглавую его обитель, обнесенную стенами и башнями. Несмотря на позднее время и непогоду, поворотил я в монастырь, чтобы поклониться преподобному, которого пустынное жилище первое меня встречало на пути. Надобно было переехать опять реку Нурму, под самою стеною монастыря, который стоит на возвышенном берегу, в месте довольно диком, но приятном, ибо тут другая речка впадает в Нурму, близ угловой башни. Замечательно и то, что в нескольких саженях от ограды есть минеральный источник железных вод, которым пользуются окрестные жители.
Еще открыты были Святые врата, и я просил монашествующих отпереть мне летний собор, где почивает под спудом великий чудотворец Комельский. Древний храм, во имя Введения Богоматери, основан вскоре после преподобного, и теперь расширяется по усердию настоятеля, который хотел устроить, из двух тесных приделов, одну пространную церковь во имя Святого Корнилия; теперь его надгробная рака станет в арке между главным собором и сим новым приделом. Я устремился к священному гробу великого подвижника и с усердием поклонился благолепному его лику, начертанному на гробовой доске.
Но кто был Корнилий? – Он принадлежал к отрасли иноческой не преподобного Сергия, но Кирилла, как постриженник его Белозерской обители, и был, можно сказать, третьим и уже последним родоначальником иночества в пределах Вологодских, ибо его лавра сделалась рассадником других обителей гораздо позднее Дионисиевой и Спасо-Каменной. Ростов, сия общая колыбель великих мужей нашей Церкви, отечество преподобного Сергия, послужил также земною родиною и для святого Корнилия, который происходил от богатых и благородных родителей, не чуждых двору великокняжескому. Дядя его Лукиан последовал за Великою Княгинею Мариею, супругою Темного, из Ярославля в Москву, и взял с собою племянника; когда же, по влечению к иночеству, удалился в обитель Белозерскую, он и туда привел двенадцатилетнего Корнилия. С такого юного возраста начало в нем развиваться стремление к созерцательной жизни, которую осуществил как один из лучших ее образцов, когда достиг в меру возраста Христова.
«Кто не знает Кирилловских хлебней?» – спрашивает писатель жития его, чтобы тем выразить всю трудность подвигов, на которые он обрек себя в юношеских летах. Корнилий не только исполнял в них то, что и одному усердному работнику трудно было выполнить, но охотнее принимал на себя и урок менее усердных; сверх того носил на себе тяжкие вериги и занимался в свободные минуты списыванием книг, которых много после него осталось в обители Кирилловой. Таков был сей великий труженик, таким и остался до конечного изнеможения сил телесных уже в глубокой старости. на краткое время возвратился он на родину свою в Ростов, чтобы там убедить меньшего брата идти также в монашество, и потом, следуя совету Лествичника, вдал себя странничеству ради пользы душевной.
Прежде направился он в Великий Новгород, процветавший в то время обителями иноческими, и немалое время провел там у мудрого Архиепископа Геннадия, который умел оцепить его высокую добродетель. Святитель хотел сподобить Корнилия священства, но он уклонился такой почести, не почитая себя достойным духовной степени, и удалился в пустыню недалеко от города; Владыка посылал ему туда все потребное для пищи, часто призывая его для совета, и сам однажды почтил его посещением. Но когда разнеслась молва о пустынном его подвиге и начали к нему отовсюду стекаться, любитель безмолвия бежал в пределы Тверские, в пустынь Савватиеву; смущаемый и там многолюдством, удалился в окрестности Вологды, в Комельский лес;, где все еще было пусто и не проходимы болотные дебри. Это уже было при державе Великого Князя Иоанна Васильевича и при святительстве Митрополита Симона, и так как Корнилию случилось однажды, ради некоторых потреб, посетить Москву, – Митрополит, много слышавший о его духовной жизни, на время его удержал при себе и рукоположил во иерея, хотя и вопреки его желания.
Возвратись в свою любимую пустыню, где поставил себе одинокую хижину в дремучем лесу, долго там безмолвствовал Корнилий, в совершенном уединении, и много пострадал от искушений бесовских и от нападения злых человеков, которые хотели вытеснить его из дикого пристанища; но старец укреплялся молитвами против врагов видимых и невидимых. Начальник разбойников, грозивший умертвить его, если не оставит его лесной области, сам скоро погиб злою смертию; другие же хищники, думавшие обрести у него большое имущество, унесли с собою только одни его книги, но и их принуждены были возвратить святому отшельнику, потому что всю ночь блуждали по лесу и на рассвете очутились опять около пустынной его келлии. После? всех сих испытаний, мало-помалу, стала собираться к нему братия и с помощию их соорудил он деревянную церковь, во имя Введения Божией Матери, уже на девятнадцатом году после своего пришествия в Комельский лес и на шестидесятом своего возраста: как поздно дозволил он себе сие духовное утешение!
Вместе с другими он трудился, расчищая вокруг лес и распахивая нивы, чтобы собравшейся к нему братии иноческой можно было питаться трудами рук своих. Но и тут не было ему недостатка в искушениях. Однажды шел он по лесу, вслед за братиею, и на него обрушилось дерево, мимо которого прошли все благополучно. Едва восстал от тяжкой болезни после сего удара, как опять упал с кручи в страшную стремнину, так что отчаивались в его жизни, по Господь сохранил его для новых подвигов. И нравственные искушения его постигали: не раз подвергался он клеветам за свою праведную жизнь, и клеветы сии доходили даже в слух Державного, как будто отшельник отнимает чужую собственность в своей непроходимой дебри; однако кротость и терпение его преодолевали все, и Великий Князь Василий Иоаннович исполнился глубокого уважения к старцу, о котором много слышал.
Умножалось число братии, и Корнилий должен был распространять церковь, заботясь наипаче о их душевном спасении, как добрый отец о чадах и пастырь об овцах. Господь вселил разум художественный в некоторых из числа братства, как некогда в сынов Израилевых при построении скинии в пустыне: одни резали кресты, другие писали иконы или занимались строением храма, и так, с помощию Божиею, была воздвигнута сия новая церковь во имя Введения. Потом построил он и другую трапезную, во имя Великого Антония, начальника пустынножителей Египетских, и около сих церквей поставил келлии и ограду, так что обе церкви находились посредине монастыря, как бы смотрели вокруг себя на жительство братии. Он учредил для церковного порядка екклесиарха и келаря для внешних потреб, распределил порядок утренних и вечерних служб, и сам часто обходил келлии ночью, чтобы наблюдать за братиею. Если находил учеников своих на молитве, утешался духом; если же заставал их беседующими, после вечерней службы, давал им знать о своем приходе, слегка ударяя в окно, чтобы возвратились к должному порядку.
Господь прославил его духом прозорливости и даром исцелений еще при жизни. За версту от обители поставил он часовню и крест, дабы проходящие могли оставлять свою милостыню, не заходя в монастырь, и многие получал и здравие, призывал заочно молитвы преподобного в его часовне. Приставленный тут брат начал употреблять во зло вручаемую ему милостыню; но пред лицем всей братии последовало обличение святотатству; когда иноки, один за другим, подходили для получения антидора к своему настоятелю и прикладывались сперва к иконе Богоматери, святотатец не был допущен, невидимою силою, до честной иконы и, припавши к ногам старца, исповедал пред всеми грех свой. Однажды брат, наблюдавший за печением хлебов, не почел нужным испросить предварительно благословение старца; преподобный Корнилий, обличив его, велел выбросить все хлебы на дорогу, дабы уразумела братия, как важно в каждом деле благословение отеческое.
Нашлись однако между братиею два недоброжелателя старцу, которые даже покусились на его жизнь. Будучи сами назначены приставами за полевыми работами, они ожидали преподобного у моста, при выходе из обители, чтобы совершить адский свой замысел. Рано утром вышел Корнилий, один по обычаю; проходя мост чрез реку Нурму, сотворил он молитву и спокойно продолжал путь свой в поле; злоумышленникам же показалось, будто много людей его провожают; от страха притаились они под мостом. Тоже явление повторилось и на обратном его пути, а между тем они сами видели, что старец ходил совершенно один в поле по работам, и Не было при нем спутников, какие им мечтались. Объятые ужасом и обличаемые совестью, уразумели они, что Господь охраняет своего угодника, и со слезами покаяния, припавши к йогам его, просили себе исходатайствовать прощение от Бога; незлобивый старец все простил им великодушно и ни в чем не отличил их впоследствии от прочей братии.
Когда случалось ему в поучениях напоминать, чтобы воздерживались от некоторых пороков, никого не обличал он по имени, а говорил только как бы о себе самом; если же кто приходил к нему добровольно приносить покаяние, то с кротостию возлагал на него епитимию для облегчения совести. Милостыню раздавал он обильную нищим, и деньгами и хлебом. Случилось в день храмового праздника, Великого Антония, оскудение хлебов в обители, ибо Господь хотел испытать веру верного своего раба. Не зная, что раздавать множеству убогих, собравшихся еще накануне, преподобный сотворил теплую молитву пред Господом, дабы дал пищу боящимся Его, и на рассвете пришел посланный от Великого Князя Василия Иоанновича с царской милостынею в обитель, которую с избытком насытился весь парод.
Милосердие и вера его просияли и во время тяжкого голода, посетившего пределы Вологодские. Запасы монастырские открыты были для всех приходящих, хотя и высокою ценою приобретался хлеб; младенцы, которых бросали сами родители под стенами обители, принимаемы были для прокормления в богодельню на дворе монастырском, ибо такова была общая забота старца. Случалось, что некоторые из убогих, но два и по три раза принимали себе милостыню из рук его, в ущерб другим, и приставники замечали о том старцу, но он не велел их отгонять и без различия всем подавал. Вечером, в праздник святого Антония, когда после соборной службы и обычного правила, присел он немного отдохнуть в своей келлии, – в топком сне предстал ему сам великий отшельник Египетский и велел за собою следовать. Святолепный муж вывел его на про странное поле, на котором грудами лежали просфоры и калачи, и сказал: «Вот твое подаяние нищим, собери его к себе в полы одежды»; и, когда стал собирать, от избытка посыпались они из иолы. Тут он проснулся и, с радостными слезами, подивился видению; посему заповедал, при жизни своей и после смерти, не оставлять щедрого подаяния пищим.
Применяясь к древним отеческим правилам, Корнилий распределил с подробности) все службы церковные и работы монастырские, дабы никто не оставался праздным, по при всяком рукоделии внушал постоянно иметь на устах молитву Иисусову. Всех научал он, и своих и приходящих, жить по правилам святых отец, во всем покоряться воле настоятеля, и молитвенно совершать подвиг послушания во все течение жизни. Чем более умножалось стадо его духовное, тем более усугублял он бдение и пост. Преподобный начертал для своей обители особенный устав о церковном благочинии и соборной молитве, трапезе, пище и одежде, о нестяжании, постоянном безмолвии и трезвении мыслей, во избежание праздных бесед, растлевающих правы. Строго заповедал он братии, чтобы никогда не были нарушаемы сии правила, и должно полагать, что совершенство устава общежительного послужило к тому, что столько других обителей возникли, одна за другой, из спасительной ограды Корнилиевой, потому что опытные ученики его, в свою очередь, сделались наставниками собранной ими братии, в лесах и пустынях.
Устроив таким образом все нужное для жительства иноческого в обители у себя, созвал он учеников своих и поставил над ними двенадцать, из их среды, которым вручил наблюдение порядка монастырского, себе же просил отпущения у всей братии, дабы опять мог безмолвствовать в уединении. С плачем молили все блаженного старца не оставлять сирыми детей своих, по он утешал их, говоря: «что если и расстанется с ними телесно, душою же всегда с ними будет» и, взяв с собою несколько учеников, удалился за семьдесят верст в дремучий лес, на пустынное Сурское озеро, близ речки Костромы, где начал опять с усердием наедине работать Господу. Напрасно оставшиеся в обители братия посылали к старцу умолять его о возвращении; непреклонным остался он в диком своем уединении.
Случилось, в ту же зиму, Великому Князю Василию Иоанновичу идти на богомолье, в Кириллов монастырь, вместе с Княгинею своею Еленою, молить великого чудотворца о даровании им сына в наследие державного рода Российского. Мимоходом зашел он в обитель Корнилиеву и спрашивал братию: «Почему оставил их блаженный учитель? по любви ли к благочестию, или ради какого-либо нестроения домашнего?» Братия отвечали, что Корнилий удалился на безмолвие, ради Христовой любви, и со слезами молили Державного понудить отца их к ним возвратиться, ибо не могли терпеть долее такого духовного лишения. Великий Князь был тронут их мольбами, и послал от себя нарочного в пустыню Корнилиеву повелеть ему возвратиться в свой монастырь, и там ожидал обратного его прихода из Кириллова; сам же продолжал молебный путь свой. Между тем преподобный, по княжескому велению, пришел из пустыни в свой монастырь и, взяв с собою трех братии, встретил Государя в Вологде.
Обрадовался Державный пришествию старца и много с ним побеседовал о душеполезных предметах, просил умолить Господа и Пречистую Его Матерь, дабы ему даровано было чадородие. Он отпустил прежде себя преподобного в монастырь, и вскоре за ним последовал, чтобы там упросить не оставлять братии, которую собрал со многим трудом. Но блаженный старец умолял Великого Князя, ради дряхлости своей и немощи, отпустить его в пустыню, чтобы гам только плакать о грехах своих. Князь же, зная многотрудное житие Корнилия, из уважения к старцу, положил во всем быть на воле его и, с обильною милостынею, отпустил на Сурское озеро; даже и туда велел он отпускать ему на пропитание хлеб оброчный, а в монастырь дал от себя вклада пятьдесят рублей и приказал церковь деревянную Антония Великого, вместе с трапезою, обить досками.
Преподобный возвратился в свою пустыню; там замыслил соорудить себе малую церковь и пошел, с одним учеником, в Москву, просить о том Самодержца и Митрополита всея Руси. В то время родился Державному сын и наследник, нареченный во святом крещении Иоанном, и радостию исполнилось отеческое сердце; он пошел в Лавру преподобного Сергия помолиться великому чудотворцу и благодарить Бога за дарованную милость; тут встретил его преподобный Корнилий. С великой почестию принял старца Великий Князь, и предпослал в столицу, чтобы там благословил его Княгиню, а сам, возвратясь в царствующий град, осыпал щедротами Корнилия и часто призывал его к себе на трапезу, для духовной беседы, посылая к нему и на дом все потребное для пищи, но Корнилий тайно раздавал это убогим.
Старец просил Князя о дозволении соорудить церковь в пустыне, по Державный, помня моление братии Комельской, не согласился, и понуждал Корнилия возвратиться в прежний монастырь. Тяжким показалось это любителю безмолвия, который искал только уклониться от житейской молвы; он скрылся от Великого Князя у одного христолюбивого человека; но когда услышал, что Державный ищет его по всему городу, удалился в Сергиеву Лавру, где с любовию принят был настоятелем и братиею. Весть о том дошла до Великого Князя, и, когда сам он посетил Лавру, на праздник Богоявления Господня, опять принуждал старца возвратиться в свой монастырь, ибо не подобало такому великому светильнику скрываться под спудом.