АПОЛЛОДОР И ЕГО ДРУГ
К вашим расспросам я, по-моему, достаточно подготовлен.
На днях, когда я шел в город из дому, из Фалера, один
мой знакомый увидал меня сзади и шутливо окликнул изда-
ли.
- Эй, - крикнул он, - Аполлодор, фалерский житель, по-
годи-ка!
Я остановился и подождал.
- Аполлодор, - сказал он, - а ведь я как раз искал те-
бя, чтобы расспросить о том пире у Агафона, где были
Сократ, Алкивиад и другие, и узнать, что же это за речи
там велись о любви. Один человек рассказывал мне о них
со слов Феникса, сына Филиппа, и сказал, что ты тоже
все это знаешь. Но сам он ничего толком не мог сооб-
щить, а потому расскажи-ка мне обо всем этом ты - ведь
тебе больше всех пристало передавать речи твоего друга.
Но сначала скажи мне, присутствовал ли ты сам при этой
беседе или нет?
И я ответил ему:
- Видимо, тот, кто тебе рассказывал, и впрямь не расс-
казал тебе ничего толком, если ты думаешь, будто бесе-
да, о которой ты спрашиваешь, происходила недавно, так
что я мог там присутствовать.
- Да, именно так я и думал, - отвечал он.
- Да что ты, Главкон? - воскликнул я. - Разве ты не
знаешь, что Агафон уже много лет здесь не живет? А с
тех пор как я стал проводить время с Сократом и взял за
правило ежедневно примечать все, что он говорит и дела-
ет, не прошло и трех лет. Дотоле я бродил где придется,
воображая, что занимаюсь чем-то стоящим, а был жалок,
как любой из вас, - к примеру, как ты теперь, если ты
думаешь, что лучше заниматься чем угодно, только не фи-
лософией.
- Чем смеяться над нами, - ответил он, - лучше скажи
мне, когда состоялась эта беседа.
- Во времена нашего детства, - отвечал я, - когда Ага-
фон получил награду за первую свою трагедию, на следую-
щий день после того, как он жертвоприношением отпразд-
новал эту победу вместе с хоревтами.
- Давно, оказывается, было дело. Кто же рассказывал об
этом тебе, не сам ли Сократ?
- Нет, не Сократ, а тот же, кто и Фениксу, - некий
Аристодем из Кидафин, маленький такой, всегда босоно-
гий; он присутствовал при этой беседе, потому что был
тогда, кажется, одним из самых пылких почитателей Сок-
рата. Впрочем, и самого Сократа я кое о чем расспраши-
вал, и тот подтвердил мне его рассказ.
- Так почему бы тебе не поделиться со мной? Ведь по до-
роге в город удобно и говорить и слушать.
Вот мы и вели по пути беседу об этом: потому я и чувс-
твую себя, как я уже заметил вначале, достаточно подго-
товленным. И если вы хотите, чтобы я рассказал все это
и вам, пусть будет по-вашему. Ведь я всегда безмерно
рад случаю вести или слушать философские речи, не гово-
ря уже о том, что надеюсь извлечь из них какую-то поль-
зу; зато когда я слышу другие речи, особенно ваши обыч-
ные речи богачей и дельцов, на меня нападает тоска, и
мне становится жаль вас, моих приятелей, потому что вы
думаете, будто дело делаете, а сами только напрасно
время тратите. Вы же, может быть, считаете несчастным
меня, и я допускаю, что вы правы; но что несчастны вы -
это я не то что допускаю, а знаю твердо.
- Всегда-то ты одинаков, Аполлодор: вечно ты поносишь
себя и других и, кажется, решительно всех, кроме Сокра-
та, считаешь достойными сожаления, а уже себя самого -
в первую голову. За что прозвали тебя бесноватым, этого
я не знаю, но в речах твоих ты и правда всегда таков:
ты нападаешь на себя и на весь мир, кроме Сократа.
- Ну как же мне не бесноваться, милейший, как мне не
выходить из себя, если таково мое мнение и обо мне са-
мом, и о вас.
- Не стоит сейчас из-за этого пререкаться, Аполлодор.
Лучше исполни нашу просьбу и расскажи, какие там велись
речи.
- Они были такого примерно рода... Но я попытаюсь, по-
жалуй, рассказать вам все по порядку, так же как и сам
Аристодем мне рассказывал.
Итак, он встретил Сократа - умытого и в сандалиях, что
с тем редко случалось, и спросил его, куда это он так
вырядился. Тот ответил:
- На ужин к Агафону. Вчера я сбежал с победного тор-
жества, испугавшись многолюдного сборища, но пообещал
прийти сегодня. Вот я и принарядился, чтобы явиться к
красавцу красивым. Ну а ты, - заключил он, - не хочешь
ли ты пойти на пир без приглашения?
И он ответил ему:
- Как ты прикажешь!
- В таком случае, - сказал Сократ, - пойдем вместе и,
во изменение поговорки, докажем, что "к людям достойным
на пир достойный без зова приходит". А ведь Гомер не
просто исказил эту поговорку, но, можно сказать, надру-
гался над ней. Изобразив Агамемнона необычайно доблест-
ным воином, а Менелая "слабым копейщиком", он заставил
менее достойного Менелая явиться без приглашения к бо-
лее достойному Агамемнону, когда тот приносил жертву и
давал пир.
Выслушав это, Аристодем сказал:
- Боюсь, что выйдет не по-моему, Сократ, а скорее по
Гомеру, если я, человек заурядный, приду без приглаше-
ния на пир к мудрецу. Сумеешь ли ты, приведя меня,
как-нибудь оправдаться? Ведь я же не признаюсь, что
явился незваным, а скажу, что пригласил меня ты.
- "Путь совершая вдвоем", - возразил он, - мы обсудим,
что нам сказать. Пошли!
Обменявшись такими примерно словами, они отправились в
путь. Сократ, предаваясь своим мыслям, всю дорогу отс-
тавал, а когда Аристодем останавливался его подождать,
велел ему идти вперед. Придя к дому Агафона, Аристодем
застал дверь открытой, и тут, по его словам, произошло
нечто забавное. К нему тотчас выбежал раб и отвел его
туда, где уже возлежали готовые приступить к ужину гос-
ти. Как только Агафон увидел вошедшего, он приветство-
вал его такими словами:
- А, Аристодем, ты пришел кстати, - как раз поужинаешь
с нами. Если же ты по какому-нибудь делу, то отложи его
до другого раза. Ведь я и вчера уже искал тебя, чтобы
пригласить, но нигде не нашел. А Сократа что же ты не
привел к нам?
- И я, - продолжал Аристодем, - обернулся, а Сократ,
гляжу, не идет следом; пришлось объяснить, что сам я
пришел с Сократом, который и пригласил меня сюда ужи-
нать.
- И отлично сделал, что пришел, - ответил хозяин, - но
где же он?
- Он только что вошел сюда следом за мною, я и сам не
могу понять, куда он девался.
- Ну-ка, - сказал Агафон слуге, - поищи Сократа и при-
веди его сюда. А ты, Аристодем, располагайся рядом с
Эриксимахом!
И раб обмыл ему ноги, чтобы он мог возлечь; а другой
раб тем временем вернулся и доложил: Сократ, мол, по-
вернул назад и теперь стоит в сенях соседнего дома, а
на зов идти отказывается.
- Что за вздор ты несешь, - сказал Агафон, - позови его
понастойчивей!
Но тут вмешался Аристодем.
- Не нужно, - сказал он, - оставьте его в покое. Такая
уж у него привычка - отойдет куда-нибудь в сторонку и
станет там. Я думаю, он скоро явится, не надо только
его трогать.
- Ну что ж, пусть будет по-твоему, - сказал Агафон. - А
нас всех остальных, вы, слуги, пожалуйста, угощайте!
Подавайте нам все, что пожелаете, ведь никаких надс-
мотрщиков я никогда над вами не ставил. Считайте, что и
я, и все остальные приглашены вами на обед, и ублажайте
нас так, чтобы мы не могли на вас нахвалиться.
Затем они начали ужинать, а Сократа все не было. Агафон
не раз порывался послать за ним, но Аристодем этому
противился. Наконец Сократ все-таки явился, как раз к
середине ужина, промешкав, против обыкновения, не так
уж долго. И Агафон, возлежавший в одиночестве с краю,
сказал ему:
- Сюда, Сократ, располагайся рядом со мной, чтобы и мне
досталась доля той мудрости, которая осенила тебя в се-
нях. Ведь, конечно же, ты нашел ее и завладел ею, иначе
ты бы не тронулся с места.
- Хорошо было бы, Агафон, - отвечал Сократ, садясь, -
если бы мудрость имела свойство перетекать, как только
мы прикоснемся друг к другу, из того, кто полон ею, к
тому, кто пуст, как перетекает вода по шерстяной нитке
из полного сосуда в пустой. Если и с мудростью дело
обстоит так же, я очень высоко ценю соседство с тобой:
я думаю, что ты до краев наполнишь меня великолепнейшей
мудростью. Ведь моя мудрость какая-то ненадежная, пло-
хонькая, она похожа на сон, а твоя блистательна и при-
носит успех: вон как она, несмотря на твою молодость,
засверкала позавчера на глазах тридцати с лишним тысяч
греков.
- Ты насмешник, Сократ, - сказал Агафон. - Немного по-
годя, взяв в судьи Диониса, мы с тобой еще разберемся,
кто из нас мудрей, а покамест принимайся за ужин!
- Затем, - продолжал Аристодем, - после того как Сократ
возлег и все поужинали, они совершили возлияние, спели
хвалу богу, исполнили все, что полагается, и приступили
к вину. И тут Павсаний повел такую речь.
- Хорошо бы нам, друзья, - сказал он, - не напиваться
допьяна. Я, откровенно говоря, чувствую себя после вче-
рашней попойки довольно скверно, и мне нужна некоторая
передышка, как, впрочем, по-моему, и большинству из
вас: вы ведь тоже вчера в этом участвовали; подумайте
же, как бы нам пить поумеренней.
И Аристофан ответил ему:
- Ты совершенно прав, Павсаний, что нужно всячески ста-
раться пить в меру. Я и сам вчера выпил лишнего.
Услыхав их слова, Эриксимах, сын Акумена, сказал:
- Конечно, вы правы. Мне хотелось бы только выслушать
еще одного из вас - Агафона: в силах ли он пить?
- Нет, я тоже не в силах, - ответил Агафон.
- Ну, так нам, кажется, повезло, мне, Аристодему, Федру
и остальным, - сказал Эриксимах, - если вы, такие мас-
тера пить, сегодня отказываетесь, - мы-то всегда пьем
по капле. Сократ не в счет: он способен и пить и не
пить, так что, как бы мы ни поступили, он будет дово-
лен. А раз никто из присутствующих не расположен,
по-моему, пить много, я вряд ли кого-либо обижу, если
скажу о пьянстве всю правду. Что опьянение тяжело лю-
дям, это мне, как врачу, яснее ясного. Мне и самому не-
охота больше пить, и другим я не советую, особенно если
они еще не оправились от похмелья.
- Сущая правда, - подхватил Федр из Мирринунта, - я-то
и так всегда тебя слушаюсь, а уж когда дело касается
врачевания, то и подавно, но сегодня, я думаю, и все
остальные, если поразмыслят, с тобой согласятся.
Выслушав их, все сошлись на том, чтобы на сегодняшнем
пиру допьяна не напиваться, а пить просто так, для сво-
его удовольствия.
- Итак, - сказал Эриксимах, - раз уж решено, чтобы каж-
дый пил сколько захочет, без всякого принуждения, я
предлагаю отпустить эту только что вошедшую к нам флей-
тистку, - пускай играет для себя самой или, если ей
угодно, для женщин во внутренних покоях дома, а мы пос-
вятим сегодняшнюю нашу встречу беседе. Какой именно -
это я тоже, если хотите, могу предложить.
Все заявили, что хотят услыхать его предложение. И
Эриксимах сказал:
- Начну я так же, как Меланиппа у Эврипида: "Вы не мои
слова сейчас услышите", а нашего Федра. Сколько раз
Федр при мне возмущался: "Не стыдно ли, Эриксимах, что,
сочиняя другим богам и гимны и пэаны, Эроту, такому мо-
гучему и великому богу, ни один из поэтов - а их было
множество - не написал даже похвального слова. Или
возьми почтенных софистов: Геракла и других они восхва-
ляют в своих перечислениях, как, например, достойнейший
Продик. Все это еще не так удивительно, но однажды мне
попалась книжка, в которой превозносились полезные
свойства соли, да и другие вещи подобного рода не раз
бывали предметом усерднейших восхвалений, а Эрота до
сих пор никто еще не отважился достойно воспеть, и ве-
ликий этот бог остается в пренебрежении!" Федр, мне ка-
жется, прав. А поэтому мне хотелось бы отдать должное
Федру и доставить ему удовольствие, тем более что нам,
собравшимся здесь сегодня, подобает, по-моему, почтить
этого бога. Если вы разделяете мое мнение, то мы бы от-
лично провели время в беседе. Пусть каждый из нас,
справа по кругу, скажет как можно лучше похвальное сло-
во Эроту, и первым пусть начнет Федр, который и возле-
жит первым, и является отцом этой беседы.
- Против твоего предложения, Эриксимах, - сказал Сок-
рат, - никто не подаст голоса. Ни мне, раз я утверждаю,
что не смыслю ни в чем, кроме любви, ни Агафону с Пав-
санием, ни, подавно, Аристофану, - ведь все, что он де-
лает, связано с Дионисом и Афродитой, - да и вообще ни-
кому из тех, кого я здесь вижу, не к лицу его откло-
нять. Правда, мы, возлежащие на последних местах, нахо-
димся в менее выгодном положении; но если речи наших
предшественников окажутся достаточно хороши, то с нас и
этого будет довольно. Итак, в добрый час, пусть Федр
положит начало и произнесет свое похвальное слово Эро-
ту!
Все, как один, согласились с Сократом и присоединились
к его пожеланию. Но всего, что говорил каждый, Аристо-
дем не запомнил, да и я не запомнил всего, что переска-
зал мне Аристодем. Я передам вам из каждой речи то, что
показалось мне наиболее достойным памяти.
Речь Федра: древнейшее происхождение Эрота
Итак, первым, как я уже сказал, говорил Федр, а начал
он с того, что Эрот - это великий бог, которым люди и
боги восхищаются по многим причинам, и не в последнюю
очередь из-за его происхождения: ведь почетно быть
древнейшим богом. А доказательством этого служит от-
сутствие у него родителей, о которых не упоминает ни
один рассказчик и ни один поэт. Гесиод говорит, что
сначала возник Хаос, а следом
Широкогрудая Гея, всеобщий приют безопасный,
С нею Эрот...
В том, что эти двое, то есть Земля и Эрот, родились
после Хаоса, с Гесиодом согласен и Акусилай. А Парменид
говорит о рождающей силе, что
Первым из всех богов она сотворила Эрота.
Таким образом, весьма многие сходятся на том, что Эрот
- бог древнейший. А как древнейший бог, он явился для
нас первоисточником величайших благ. Я, по крайней ме-
ре, не знаю большего блага для юноши, чем достойный
влюбленный, а для влюбленного - чем достойный возлюб-
ленный. Ведь тому, чем надлежит всегда руководствовать-
ся людям, желающим прожить свою жизнь безупречно, ника-
кая родня, никакие почести, никакое богатство, да и во-
обще ничто на свете не научит их лучше, чем любовь. Че-
му же она должна их учить? Стыдиться постыдного и чес-
толюбиво стремиться к прекрасному, без чего ни госу-
дарство, ни отдельный человек не способны ни на какие
великие и добрые дела. Я утверждаю, что, если влюблен-
ный совершит какой-нибудь недостойный поступок или по
трусости спустит обидчику, он меньше страдает, если
уличит его в этом отец, приятель или еще кто-нибудь, -
только не его любимец. То же, как мы замечаем, происхо-
дит и с возлюбленным: будучи уличен в каком-нибудь неб-
лаговидном поступке, он стыдится больше всего тех, кто
его любит. И если бы возможно было образовать из влюб-
ленных и их возлюбленных государство или, например,
войско, они управляли бы им наилучшим образом, избегая
всего постыдного и соревнуясь друг с другом; а сражаясь
вместе, такие люди даже и в малом числе побеждали бы,
как говорится, любого противника: ведь покинуть строй
или бросить оружие влюбленному легче при ком угодно,
чем при любимом, и нередко он предпочитает смерть тако-
му позору; а уж бросить возлюбленного на произвол судь-
бы или не помочь ему, когда он в опасности, - да разве
найдется на свете такой трус, в которого сам Эрот не
вдохнул бы доблесть, уподобив его прирожденному храбре-
цу? И если Гомер говорит, что некоторым героям отвагу
внушает бог, то любящим дает ее не кто иной, как Эрот.
Ну, а умереть друг за друга готовы одни только любящие,
причем не только мужчины, но и женщины. У греков убеди-
тельно доказала это Алкестида, дочь Пелия: она одна ре-
шилась умереть за своего мужа, хотя у него были еще жи-
вы отец и мать. Благодаря своей любви она настолько
превзошла обоих в привязанности к их сыну, что всем по-
казала: они только считаются его родственниками, а на
самом деле - чужие ему люди; этот ее подвиг был одобрен
не только людьми, но и богами, и если из множества
смертных, совершавших прекрасные дела, боги лишь счи-
танным даровали почетное право возвращения души из Аи-
да, то ее душу они выпустили оттуда, восхитившись ее
поступком. Таким образом, и боги тоже высоко чтут пре-
данность и самоотверженность в любви. Зато Орфея, сына
Эагра, они спровадили из Аида ни с чем и показали ему
лишь призрак жены, за которой тот явился, но не выдали
ее самой, сочтя, что он, как кифаред, слишком изнежен,
если не отважился, как Алкестида, из-за любви умереть,
а умудрился пробраться в Аид живым. Поэтому боги нака-
зали его, сделав так, что он погиб от рук женщины, в то
время как Ахилла, сына Фетиды, они почтили, послав на
Острова блаженных; узнав от матери, что он умрет, если
убьет Гектора, а если не убьет, то вернется домой и до-
живет до старости, Ахилл смело предпочел прийти на по-
мощь Патроклу и, отомстив за своего поклонника, принять
смерть не только за него, но и вслед за ним. И за то,
что он был так предан влюбленному в него, безмерно вос-
хищенные боги почтили Ахилла особым отличием. Эсхил го-
ворит вздор, утверждая, будто Ахилл был влюблен в Пат-
рокла: ведь Ахилл был не только красивей Патрокла, как,
впрочем, и вообще всех героев, но, по словам Гомера, и
гораздо моложе, так что у него даже борода еще не рос-
ла. И в самом деле, высоко ценя добродетель в любви,
боги больше восхищаются, и дивятся, и благодетельствуют
в том случае, когда любимый предан влюбленному, чем
когда влюбленный предан предмету своей любви. Ведь лю-
бящий божественнее любимого, потому что вдохновлен бо-
гом. Вот почему, послав Ахилла на Острова блаженных,
боги удостоили его большей чести, чем Алкестиду. Итак,
я утверждаю, что Эрот - самый древний, самый почтенный
и самый могущественный из богов, наиболее способный на-
делить людей доблестью и даровать им блаженство при
жизни и после смерти.
Речь Павсания: два Эрота
Вот какую речь произнес Федр. После Федра говорили дру-
гие, но их речи Аристодем плохо помнил и потому, опус-
тив их, стал излагать речь Павсания. А Павсаний сказал:
- По-моему, Федр, мы неудачно определили свою задачу,
взявшись восхвалять Эрота вообще. Это было бы правиль-
но, будь на свете один Эрот, но ведь Эротов больше, а
поскольку их больше, правильнее будет сначала условить-
ся, какого именно Эрота хвалить. Так вот, я попытаюсь
поправить дело, сказав сперва, какого Эрота надо хва-
лить, а потом уже воздам ему достойную этого бога хва-
лу. Все мы знаем, что нет Афродиты без Эрота; следова-
тельно, будь на свете одна Афродита, Эрот был бы тоже
один; но коль скоро Афродиты две, то и Эротов должно
быть два. А этих богинь, конечно же, две: старшая, что
без матери, дочь Урана, которую мы и называем поэтому
небесной, и младшая, дочь Дионы и Зевса, которую мы
именуем пошлой. Но из этого следует, что и Эротов, со-
путствующих обеим Афродитам, надо именовать соответс-
твенно небесным и пошлым. Хвалить следует, конечно,
всех богов, но я попытаюсь определить свойства, достав-
шиеся в удел каждому из этих двоих.
О любом деле можно сказать, что само по себе оно не бы-
вает ни прекрасным, ни безобразным. Например, все, что
мы делаем сейчас, пьем ли, поем ли или беседуем, прек-
расно не само по себе, а смотря по тому, как это дела-
ется, как происходит: если дело делается прекрасно и
правильно, оно становится прекрасным, а если неправиль-
но, то, наоборот, безобразным. То же самое и с любовью:
не всякий Эрот прекрасен и достоин похвал, а лишь тот,
который побуждает прекрасно любить.
Так вот, Эрот Афродиты пошлой поистине пошл и способен
на что угодно; это как раз та любовь, которой любят лю-
ди ничтожные. А такие люди любят, во-первых, женщин не
меньше, чем юношей; во-вторых, они любят своих любимых
больше ради их тела, чем ради души, и, наконец, любят
они тех, кто поглупее, заботясь только о том, чтобы до-
биться своего, и не задумываясь, прекрасно ли это. Вот
почему они и способны на что угодно - на хорошее и на
дурное в одинаковой степени. Ведь идет эта любовь
как-никак от богини, которая не только гораздо моложе
другой, но и по своему происхождению причастна и к
женскому и к мужскому началу. Эрот же Афродиты небесной
восходит к богине, которая, во-первых, причастна только
к мужскому началу, но никак не к женскому, - недаром
это любовь к юношам, - а во-вторых, старше и чужда
преступной дерзости. Потому-то одержимые такой любовью
обращаются к мужскому полу, отдавая предпочтение тому,
что сильней от природы и наделено большим умом. Но и
среди любителей мальчиков можно узнать тех, кем движет
только такая любовь. Ибо любят они не малолетних, а
тех, у кого уже обнаружился разум, а разум появляется
обычно с первым пушком. Те, чья любовь началась в эту
пору, готовы, мне кажется, никогда не разлучаться и
жить вместе всю жизнь; такой человек не обманет юношу,
воспользовавшись его неразумием, не переметнется от не-
го, посмеявшись над ним, к другому. Надо бы даже издать
закон, запрещающий любить малолетних, чтобы не уходило
много сил неизвестно на что; ведь неизвестно заранее, в
какую сторону пойдет духовное и телесное развитие ре-
бенка - в дурную или хорошую. Конечно, люди достойные
сами устанавливают себе такой закон, но надо бы запре-
тить это и поклонникам пошлым, как запрещаем мы им,
насколько это в наших силах, любить свободнорожденных
женщин. Пошлые же люди настолько осквернили любовь, что
некоторые утверждают даже, будто уступать поклоннику
предосудительно вообще. Но утверждают-то они это, глядя
на поведение как раз таких людей и видя их назойливость
и непорядочность, ибо любое дело, если только оно дела-
ется непристойно и не так, как принято, не может не
заслужить порицания.
Обычай насчет любви, существующий в других государс-
твах, понять нетрудно, потому что там все определено
четко, а вот здешний и лакедемонский куда сложней. В
Элиде, например, и в Беотии, да и везде, где нет при-
вычки к мудреным речам, принято просто-напросто усту-
пать поклонникам, и никто там, ни старый, ни молодой,
не усматривает ничего предосудительного в этом обычае,
для того, видимо, чтобы тамошним жителям - а они не
мастера говорить - не тратить сил на уламывания; в Ио-
нии же и во многих других местах, повсюду, где правят
варвары, это считается предосудительным. Ведь варварам,
из-за их тиранического строя, и в философии, и в заня-
тиях гимнастикой видится что-то предосудительное. Та-
мошним правителям, я полагаю, просто невыгодно, чтобы у
их подданных рождались высокие помыслы и укреплялись
содружества и союзы, чему, наряду со всеми другими ус-
ловиями, очень способствует та любовь, о которой идет
речь. На собственном опыте узнали это и здешние тираны:
ведь любовь Аристогитона и окрепшая привязанность к не-
му Гармодия положила конец их владычеству.
Таким образом, в тех государствах, где отдаваться пок-
лонникам считается предосудительным, это мнение устано-
вилось из-за порочности тех, кто его придерживается, то
есть своекорыстных правителей и малодушных подданных; а
в тех, где это просто признается прекрасным, этот поря-
док идет от косности тех, кто его завел. Наши обычаи
много лучше, хотя, как я уже сказал, разобраться в них
не так-то легко. И правда, есть учесть, что, по общему
мнению, лучше любить открыто, чем тайно, юношей достой-
ных и благородных, хотя бы они были и не так хороши со-
бой; если учесть, далее, что влюбленный встречает у
всех удивительное сочувствие и ничего зазорного в его
поведении никто не видит, что победа в любви - это, по
общему мнению, благо, а поражение - позор; что обычай
не только оправдывает, но и одобряет любые уловки домо-
гающегося победы поклонника, даже такие, которые, если
к ним прибегнешь ради любой другой цели, наверняка вы-
зовут всеобщее осуждение (попробуй, например, ради де-
нег, должности или какой-нибудь другой выгоды вести се-
бя так, как ведут себя порою поклонники, донимающие
своих возлюбленных униженными мольбами, осыпающие их
клятвами, валяющиеся у их дверей и готовые выполнять
такие рабские обязанности, каких не возьмет на себя
последний раб, и тебе не дадут проходу ни друзья, ни
враги: первые станут тебя отчитывать, стыдясь за тебя,
вторые обвинят тебя в угодничестве и подлости; а вот
влюбленному все это прощают, и обычай всецело на его
стороне, словно его поведение поистине безупречно), ес-
ли учесть наконец - и это самое поразительное, - что,
по мнению большинства, боги прощают нарушение клятвы
только влюбленному, поскольку, мол, любовная клятва -
это не клятва, и что, следовательно, по здешним поняти-
ям, и боги и люди предоставляют влюбленному любые пра-
ва, - если учесть все это, вполне можно заключить, что
и любовь и благоволение к влюбленному в нашем государс-
тве считаются чем-то безупречно прекрасным. Но если, с
другой стороны, отцы приставляют к своим сыновьям над-
зирателей, чтобы те прежде всего не позволяли им бесе-
довать с поклонниками, а сверстники и товарищи сыновей
обычно корят их за такие беседы, причем старшие не пре-
секают и не опровергают подобные укоры как несправедли-
вые, то, видя это, можно, наоборот, заключить, что лю-
бовные отношения считаются у нас чем-то весьма постыд-
ным.
А дело, по-моему, обстоит вот как. Тут все не так прос-
то, ибо, как я сказал вначале, ни одно действие не бы-
вает ни прекрасно, ни безобразно само по себе: если оно
совершается прекрасно - оно прекрасно, если безобразно
- оно безобразно. Безобразно, стало быть, угождать низ-
кому человеку, и притом угождать низко, но прекрасно -
и человеку достойному, и достойнейшим образом. Низок же
тот пошлый поклонник, который любит тело больше, чем
душу; он к тому же и непостоянен, поскольку непостоянно
то, что он любит. Стоит лишь отцвести телу, а тело-то
он и любил, как он "упорхнет, улетая", посрамив все
свои многословные обещания. А кто любит за высокие
нравственные достоинства, тот остается верен всю жизнь,
потому что он привязывается к чему-то постоянному.
Поклонников у нас принято хорошенько испытывать и одним
угождать, а других избегать. Вот почему наш обычай тре-
бует, чтобы поклонник домогался своего возлюбленного, а
тот уклонялся от его домогательств: такое состязание
позволяет выяснить, к какому разряду людей принадлежат
тот и другой. Поэтому считается позорным, во-первых,
быстро сдаваться, не дав пройти какому-то времени, ко-
торое и вообще-то служит хорошей проверкой; во-вторых,
позорно отдаваться за деньги или из-за политического
влияния поклонника, независимо от того, вызвана ли эта
уступчивость страхом перед нуждой или же неспособностью
пренебречь благодеяниями, деньгами или политическими
расчетами. Ведь такие побуждения ненадежны и преходящи,
не говоря уже о том, что на их почве никогда не вырас-
тает благородная дружба. И значит, достойным образом
угождать поклоннику можно, по нашим обычаям, лишь одним
путем. Мы считаем, что если поклонника, как бы рабски
ни служил он по своей воле предмету любви, никто не уп-
рекнет в позорном угодничестве, то и другой стороне ос-
тается одна непозорная разновидность добровольного
рабства, а именно рабство во имя совершенствования.
И в самом деле, если кто-нибудь оказывает кому-нибудь
услуги, надеясь усовершенствоваться благодаря ему в ка-
кой-либо мудрости или в любой другой добродетели, то
такое добровольное рабство не считается у нас ни позор-
ным, ни унизительным. Так вот, если эти два обычая -
любви к юношам и любви к мудрости и всяческой доброде-
тели - свести к одному, то и получится, что угождать
поклоннику - прекрасно. Иными словами, если поклонник
считает нужным оказывать уступившему юноше любые, спра-
ведливые, по его мнению, услуги, а юноша в свою очередь
считает справедливым ни в чем не отказывать человеку,
который делает его мудрым и добрым, и если поклонник
способен сделать юношу умнее и добродетельней, а юноша
желает набраться образованности и мудрости, - так вот,
если оба на этом сходятся, только тогда угождать пок-
лоннику прекрасно, а во всех остальных случаях - нет. В
этом случае и обмануться не позорно, а во всяком другом
и обмануться и не обмануться - позор одинаковый. Если,
например, юноша, отдавшийся ради богатства богатому,
казалось бы, поклоннику, обманывается в своих расчетах
и никаких денег, поскольку поклонник окажется бедняком,
не получит, этому юноше должно быть тем не менее стыд-
но, ибо он-то все равно уже показал, что ради денег
пойдет для кого угодно на что угодно, а это нехорошо.
Вместе с тем, если кто отдался человеку на вид порядоч-
ному, рассчитывая, что благодаря дружбе с таким поклон-
ником станет лучше и сам, а тот оказался на поверку че-
ловеком скверным и недостойным, - такое заблуждение все
равно остается прекрасным. Ведь он уже доказал, что ра-
ди того, чтобы стать лучше и совершеннее, сделает для
кого угодно все, что угодно, а это прекрасней всего на
свете. И стало быть, угождать во имя добродетели прек-
расно в любом случае.
Такова любовь богини небесной: сама небесная, она очень
ценна и для государства, и для отдельного человека,
поскольку требует от любящего и от любимого великой за-
боты о нравственном совершенстве. Все другие виды любви
принадлежат другой Афродите - пошлой. Вот что, Федр, -
заключил Павсаний, - могу я без подготовки прибавить
насчет Эрота к сказанному тобой.
Сразу за Павсанием завладеть вниманием - говорить таки-
ми созвучиями учат меня софисты - должен был, по словам
Аристодема, Аристофан, но то ли от пресыщения, то ли от
чего другого на него как раз напала икота, так что он
не мог держать речь и вынужден был обратиться к ближай-
шему своему соседу Эриксимаху с такими словами:
- Либо прекрати мою икоту, Эриксимах, либо говори вмес-
то меня, пока я не перестану икать.
И Эриксимах отвечал:
- Ну что ж, я сделаю и то и другое. Мы поменяемся оче-
редью, и я буду держать речь вместо тебя, а ты, когда
прекратится икота, - вместо меня. А покуда я буду гово-
рить, ты подольше задержи дыхание, и твоя икота прой-
дет. Если же она все-таки не пройдет, прополощи горло
водой. А уж если с ней совсем не будет сладу, пощекочи
чем-нибудь в носу и чихни. Проделай это разок-другой, и
она пройдет, как бы сильна ни была.
- Начинай же, - ответил Аристофан, - а я последую твое-
му совету.
Речь Эриксимаха: Эрот разлит по всей природе
И Эриксимах сказал:
- Поскольку Павсаний, прекрасно начав свою речь, закон-
чил ее не совсем удачно, я попытаюсь придать ей завер-
шенность. Что Эрот двойствен, это, по-моему, очень вер-
ное наблюдение. Но наше искусство - искусство врачева-
ния - показывает мне, что живет он не только в челове-
ческой душе и не только в ее стремлении к прекрасным
людям, но и во многих других ее порывах, да и вообще во
многом другом на свете - в телах любых животных, в рас-
тениях, во всем, можно сказать, сущем, ибо он бог вели-
кий, удивительный и всеобъемлющий, причастный ко всем
делам людей и богов. И начну я с врачевания, чтобы нам
кстати и почтить это искусство.
Двойственный этот Эрот заключен в самой природе тела.
Ведь здоровое и больное начала тела, по общему призна-
нию, различны и непохожи, а непохожее стремится к непо-
хожему и любит его. Следовательно, у здорового начала
один Эрот, у больного - другой. И если, как только что
сказал Павсаний, угождать людям достойным хорошо, а
распутникам - плохо, то и в самом теле угождать началу
хорошему и здоровому - в чем и состоит врачебное ис-
кусство - прекрасно и необходимо, а началу плохому и
больному - позорно, безобразно, и нужно, наоборот, вся-
чески ему противодействовать, если ты хочешь быть нас-
тоящим врачом. Ведь врачевание - это, по сути, наука о
вожделениях тела к наполнению и к опорожнению, и кто
умеет различать среди этих вожделений прекрасные и дур-
ные, тот сведущий врач, а кто добивается перемены,
стремясь заменить в теле одно вожделение другим, созда-
вая нужное вожделение там, где его нет, но где оно
должно быть, и удаляя оттуда ненужное, тот - великий
знаток своего тела. Ведь тут требуется уменье устано-
вить дружбу между самыми враждебными в теле началами и
внушить им взаимную любовь. Самые же враждебные начала
- это начала совершенно противоположные: холодное и го-
рячее, горькое и сладкое, влажное и сухое и тому подоб-
ное. Благодаря своему уменью внушать этим враждебным
началам любовь и согласие наш предок Асклепий, как ут-
верждают присутствующие здесь поэты, - а я им верю - и
положил начало нашему искусству.
Но значит, кроме врачебного искусства, которое, как я
сказал, подчинено всецело Эроту, этот бог управляет
также гимнастикой и земледелием. Что касается музыки,
то каждому мало-мальски наблюдательному человеку ясно,
что с нею дело обстоит точно так же, и именно это, ве-
роятно, хочет сказать Гераклит, хотя мысль его выражена
не лучшим образом. Он говорит, что единое, "расходясь,
само с собою сходится", примером чего служит гармония
лука и лиры. Однако очень нелепо утверждать, что гармо-
ния - это раздвоение или что она возникает из различных
начал. Вероятно, мудрец просто хочет сказать, что гар-
мония возникает из звуков, которые сначала различались
по высоте, а потом благодаря музыкальному искусству
друг к другу приладились. Ведь не может же возникнуть
гармония только оттого, что один звук выше, а другой
ниже. Гармония - это созвучие, а созвучие - это своего
рода согласие, а из начал различных, покуда они различ-
ны между собой, согласия не получается. И опять-таки,
раздваивающееся и несогласное нельзя привести в гармо-
нию, что видно и на примере ритма, который создается
согласованием расходящихся сначала замедлений и ускоре-
ний. А согласие во все это вносит музыкальное искусс-
тво, которое устанавливает, как и искусство врачебное,
любовь и единодушие. Следовательно, музыкальное искусс-
тво есть знание любовных начал, касающихся строя и рит-
ма. Впрочем, в самом строении гармонии и ритма нетрудно
заметить любовное начало, и любовь здесь не двойствен-
на. Но когда гармонию и ритм нужно передать людям, то
есть либо сочинить музыку, что называется мелопеей, ли-
бо правильно воспроизвести уже сочиненные лады и разме-
ры, что достигается выучкой, тогда эта задача трудна и
требует большого искусника. Ведь тут снова вступает в
силу известное уже положение, что угождать следует лю-
дям умеренным, заставляя тех, кто еще не отличается
умеренностью, стремиться к ней, и что любовь умеренных,
которую нужно беречь, - это прекрасная, небесная лю-
бовь. Это - Эрот музы Урании. Эрот же Полигимнии пошл,
и прибегать к нему, если уж дело дошло до этого, следу-
ет с осторожностью, чтобы он принес удовольствие, но не
породил невоздержности. Точно так же и в нашем ремесле
очень важно верно направить желания, связанные с по-
варским искусством, чтобы удовольствие не оказалось
чревато заболеванием.
Итак, и в музыке, и во врачеванье, и во всех других де-
лах, и человеческих и божественных, нужно, насколько
это возможно, принимать во внимание обоих Эротов, ибо и
тот и другой там присутствуют. Даже свойства времен го-
да зависят от них обоих. Когда началами, о которых я
говорил, теплом и холодом, сухостью и влажностью овла-
девает любовь умеренная и они сливаются друг с другом
рассудительно и гармонично, год бывает изобильный, он
приносит людям, животным и растениям здоровье, не при-
чиняя им никакого вреда. Но когда времена года попадают
под власть разнузданного Эрота, Эрота-насильника, он
многое губит и портит. Ведь из-за этого обычно возника-
ют заразные и другие болезни, поражающие животных и
растения. Ибо и иней, и град, и медвяная роса происхо-
дят от таких преувеличенных, неумеренных любовных вож-
делений, знание которых, когда дело касается движения
звезд и времен года, именуется астрономией.
Но и жертвоприношения, и все, что относится к искусству
гадания и в чем состоит общение богов и людей, тоже
связано не с чем иным, как с охраной любви, с одной
стороны, и врачеванием ее - с другой. Ведь всякое не-
честие возникает обычно тогда, когда не чтут умеренного
Эрота, не угождают ему, не отводят ему во всем первого
места, а оказывают все эти почести другому Эроту, идет
ли речь о родителях - живых ли, умерших ли - или о бо-
гах. На то и существует искусство гадания, чтобы сле-
дить за любящими и врачевать их; вот и получается, что
гадание - это творец дружбы между богами и людьми, по-
тому что оно знает, какие любовные вожделения людей
благочестивы и освящены обычаем.
Вот сколь большим и многообразным, вернее сказать неог-
раниченным, могуществом обладает всякий вообще Эрот, но
Эрот, который у нас и у богов ведет ко благу, к рассу-
дительности и справедливости, - этот Эрот обладает мо-
гуществом поистине величайшим и приносит нам всяческое
блаженство, позволяя нам дружески общаться между собой
и даже с богами, которые совершеннее нас.
Возможно, что и я в своем похвальном слове Эроту много-
го не сказал, хотя так получилось не по моей воле. Но
если я что-либо упустил, твое дело, Аристофан, допол-
нить мою речь. Впрочем, может быть, ты собираешься
восхвалять этого бога как-либо иначе - ну, что ж, из-
воль, кстати и твоя икота прошла.
И Аристофан ответил:
- Да, прошла, но только после того, как я расчихался, и
я даже удивляюсь, что пристойное поведение тела дости-
гается таким шумным и щекотным способом: ведь икота
сразу прошла, стоило мне несколько раз чихнуть.
- Ну что ты делаешь, дорогой, - возразил Аристофану
Эриксимах, - ты острословишь перед началом речи, и мне
придется во время твоей речи следить, чтобы ты не зу-
боскалил, а ведь ты мог бы говорить без помех.
- Ты прав, Эриксимах, - отвечал со смехом Аристофан, -
беру то, что сказал, обратно. Но следить за мной тебе
не придется, ибо не того боюсь я, что скажу что-нибудь
смешное, - это было бы мне на руку и вполне в духе моей
Музы, - а того, что стану посмешищем.
- Так легко тебе от меня не отделаться, Аристофан, -
сказал Эриксимах. - Нет, будь начеку и говори так,
словно тебе предстоит держать ответ за свои слова. А
впрочем, я тебе, может быть, еще и дам поблажку.
Речь Аристофана: Эрот как стремление человека к изна-
чальной целостности
- Конечно, Эриксимах, - начал Аристофан, - я намерен
говорить не так, как ты и Павсаний. Мне кажется, что
люди совершенно не сознают истинной мощи любви, ибо,
если бы они сознавали ее, они бы воздвигали ей величай-
шие храмы и алтари и приносили величайшие жертвы, а меж
тем ничего подобного не делается, хотя все это следует
делать в первую очередь. Ведь Эрот - самый человеколю-
бивый бог, он помогает людям и врачует недуги, исцеле-
ние от которых было бы для рода человеческого величай-
шим счастьем. Итак, я попытаюсь объяснить вам его мощь,
а уж вы будете учителями другим.
Раньше, однако, мы должны кое-что узнать о человеческой
природе и о том, что она претерпела. Когда-то наша при-
рода была не такой, как теперь, а совсем другой. Прежде
всего, люди были трех полов, а не двух, как ныне, -
мужского и женского, ибо существовал еще третий пол,
который соединял в себе признаки этих обоих; сам он ис-
чез, и от него сохранилось только имя, ставшее бранным,
- андрогины, и из него видно, что они сочетали в себе
вид и наименование обоих полов - мужского и женского.
Кроме того, тело у всех было округлое, спина не отлича-
лась от груди, рук было четыре, ног столько же, сколько
рук, и у каждого на круглой шее два лица, совершенно
одинаковых; голова же у двух этих лиц, глядевшие в про-
тивоположные стороны, была общая, ушей имелось две па-
ры, срамных частей две, а прочее можно представить себе
по всему, что уже сказано. Передвигался такой человек
либо прямо, во весь рост, - так же как мы теперь, но
любой из двух сторон вперед, либо, если торопился, шел
колесом, занося ноги вверх и перекатываясь на восьми
конечностях, что позволяло ему быстро бежать вперед. А
было этих полов три, и таковы они были потому, что
мужской искони происходит от Солнца, женский - от Зем-
ли, а совмещавший оба этих - от Луны, поскольку и Луна
совмещает оба начала. Что же касается шаровидности этих
существ и их кругового передвижения, то и тут сказыва-
лось сходство с их прародителями. Страшные своей силой
и мощью, они питали великие замыслы и посягали даже на
власть богов, и то, что Гомер говорит об Эфиальте и
Оте, относится к ним: это они пытались совершить вос-
хождение на небо, чтобы напасть на богов.