XI

Среди белого дня, на одной лошади скромно подъезжая к месту предстоящего мне пастырского служения, только за полверсты, через вершины молодого соснового леса я увидел церковные кресты, а самую церковь увидел, когда уже был на погосте. На погосте было три причтовых дома и просфорничья келья. У причта дома были собственные и лучшими из них был диаконский. Состав причта был трехчленный, состоящий из священника, диакона и причетника. Я попросил временного приюта у причетника Дмитрия Васильевича Попова и был принят им радушно. Это была среда 6-ой недели Великого Поста. Посетив о. диакона Димитрия Абрамовича Попова, я поспешил в церковь, обдавшую меня, вместо успокоения, холодом и страхом. Церковь была очень малая, хотя и каменная, с такою же ничтожною и развалившеюся колокольнею, обтянутой пониже звона железным кольцом. Весь звон состоял из пяти колоколов, в коих весу не достигало и до 40 пудов. Все колокола повешены были на одном еловом кряже, положенном на проемные связи в звоновых окнах. Ограды вокруг церкви не было даже деревянной. Весьма ветхие, святые ворота держались на подпорках, а дальше - или плохой огород, или ни ограды, ни огорода. Двери в церковь были устроены, как в баню, прости Господи, в одну половинку, плотничные, и были так низки, что мне надобно было при входе очень наклоняться. Ширина теплой церкви, типа Устюжской Воскресенской, была 5 сажен и 2 аршина, а длина 11 аршин. На святых иконах лика Божьего было не видно. Не много лучше было и в холодном храме, имеющем по 4 сажени в длину и ширину, но лучше. Здесь был пол, правда, из необработанной сухонской плиты, а в алтаре - кирпичный, но лики святых на иконах были видны. В церкви холодной и алтаре была та же теснота и пыль, что и в церкви теплой, но одежды напрестольные и на жертвеннике были целы, а в теплой - единственная напрестольная одежда была в заплатах! Хотя я был тогда 21 года, когда человек головы не весит, но я все-таки вернулся в свою квартиру нерадостным. Как я буду здесь служить и что могу сделать? Эти вопросы встали в моей душе во всей своей силе и, как кошмар, подавляли меня своею тяжестию. При этом оказалось, что причтом возбуждена переписка о постройке каменной ограды, а денег в церковной казне нет. Ну, ладно, решил я, поживу, увижу. Надобно позаботиться и о себе. Мне нужна квартира и содержание, а денег в кармане 20 копеек. И то не беда. В четверг я съездил в лучшие деревни за сбором. Мне надавали там пудов 10 - 15 ячменя и ржи. Народ понравился. В пятницу было много исповедников. Началась служба. Отец Дроздов на Будрино уже перебрался с семьею, скотом и животом. В вербное воскресенье после обедни навестили меня некоторые почтенные старички из моих прихожан. Один из них, некто Феодор Иванович Карелин, крестьянин деревни Устья Мякальского, вызвав меня в сени, сказал мне: "Через неделю будет Пасха, а у тебя ведь нет ничего, да нет, поди, и денег, - и, открыв бумажник, добавил, - бери, сколько надо, разживешься - расплатишься". Такая внимательность простого крестьянина меня тронула глубоко. Искренно поблагодарив, я взял у него 10 рублей да 5 рублей получил от родителей на новоселье, поехал в Устюг, понакупил муки и соли, сахару и чаю, а самовар дали мне родители на время, и стал в свое время с праздником. При поездке в Устюг заезжал я на Будрино к местному отцу благочинному, чтобы представиться и столковаться с ним о домах его на месте моей службы и жены моей на Будрине. Оказалось, что я ошибся. Отец благочинный, предъявив мне копию с духовного завещания отца Иоанна Воскресенского, дяди жены моей, умершего будринского священника, тот и другой дома признал своею собственностию. Первый, по его словам, был отдан ему лично прихожанами, по приговору, а последний он присвоил себе по неосторожному выражению в духовном завещании отца Иоанна Воскресенского. Уверенный в том, что будринское священническое место будет занято мужем его племянницы, отец Воскресенский в духовном завещании своем сказал, что дом свой отдает тому, кто будет после него на Будрине священником. Делать было мне нечего, я принужден был уступить Дроздову будринский дом, а дом его купить за 300 рублей, и вошел в него к празднику Пасхи. С течением времени, однако, изучивши дело о передаче о. Дроздову прихожанами общественного дома, я убедился, что дом некоторою частью их был уступлен ему не лично, а как местному священнику, а самый приговор в отношении смысла и количества подписей требуемого законом сфабрикован искусственно, и в уплате денег ему отказал. А между тем присвоенный им дом жены моей после дяди на Будрине от неизвестной причины сгорел. "Сохнет море, да не так, как лужа", - отозвался после потери того и другого дома этот богатый священник-благочинный, а меня обозвал, впрочем, заглазно, "ёрой", без всякой, по-видимому, мести.

Пришел и праздник св. Пасхи, бывший в 1863 году 31 марта, на которую явился ко мне гость, ученик Устюжского духовного училища, родной брат мой, ныне священствующий в Никольском уезде Вологодской епархии. Причетник и диакон оказались хорошими голосами, особенно последний, обладавший сильным басом с крепкими и чистыми нотами внизу и в средине гаммы. Оба они были люди нестарые и неглупые, церковную службу знали отлично и с ними служить было очень приятно. Богомольцев было в день Светлого праздника, как и в неделю Ваий и в праздник Благовещения много. Службу совершал я неспешно, но в первый день Пасхи перерыва между утреней и обедней, как практиковалось прежде, не сделал, за что и получил от прихожан спасибо. При выходе из церкви после обедни меня поразило в самой церкви зрелище странное и никогда не виданное, чего я уже и не мог оставить без внимания. Группы женщин и мужчин сидят на полу с постланною на нем скатертью и угощаются водкой, а другие то же делают стоя. Ничего не понимая, с удивлением спрашиваю: "О. диакон, что это?". "Это обычай разговления сегодня в самом храме", - отвечал он. Вот так обычай!.. И пришлось мне, поздравивши разговляющихся по-кабацки в храме Божием с праздником, строго пригласить их на улицу для взаимного угощения. Поотнекивались, но вышли, когда услышали, что священник не выйдет из храма, пока все угощающие и угощаемые не прекратят здесь угощения, пока не выйдут для этого вон. После славы у причта и просфорни немного поотдохнувши, пошли мы со славой в ближайшие деревни до вечерни, к которой и приглашал я прихожан помолиться, узнавши у причта, что за вечерней богомольцев бывает мало. Обещались и пришли многие, но не все. Пасхальная слава здесь происходила почти также, как и на моей родине. Отправлялся Пасхальный молебен с водоосвящением перед иконою Божией Матери и пропевались стихиры Пасхи, за что хозяин дома и уплачивал причту 10 коп., ковригу хлеба фунтов 6 - 7 и 5 яшных пирогов. Угощение же предлагалось только в некоторых, а не во всех домах. Пив уже не было нигде, а водка была у некоторых и именно у тех прихожан, которые сами бывали в гостях у духовенства. При всем том неосторожному в употреблении водки невозможно было выходить целый день трезвым, хотя бы то был молодой и крепкий человек. Замечательно далее то, что на шестой и седьмой неделях Великого поста никаких треб, за исключением одного напутствия и одного погребения, не было, а на неделе Пасхальной оне начались с первого дня, было их много и очень мешали оне церковной службе и хождению со славой по приходу, когда передергивали меня из конца в конец по большому и широко раскинутому приходу на пространстве 25 верст. Во время первого же посещения домов прихожан я заметил в значительной части их или лошадиную подкову, прибитую к полу у порога, или пучок вересовых прутьев под матицей, или солонку, или яйца на божницах, но, знакомясь с прихожанами, не расспрашивал их пока о значении виденного. Во время же славы мне пришлось весьма серьезно побеседовать о средствах содержания сельского духовенства в моем приходе и за славу принимал вознаграждение в том виде и количестве, в каком оно установлено было до меня. Между тем в одном конце прихода, где все население вообще было склонно к критике духовенства, зародилась мысль насести на нового, молодого священника, чтобы вынудить какую-либо убавку в сборах и в плате за молебны, славу, панихиды, заупокойные обедни. Для этого и избрана была депутация из трех довольно молодых, довольно начитанных, не особенно вежливых, но и не диких грубиянов, а трезвых и умных людей, которых, узнавши поближе, я всегда уважал впоследствии. Но мне не трудно было отражать направляемые не прямо, а лишь косвенно на меня удары. Я отвечал депутации: "Ни оспаривать вас, господа, н соглашаться с вами теперь не буду и не могу. Вы видите, что я только начинаю служить, только знакомлюсь с вами, только смотрю на то, как вы относитесь ко мне, к причту, к храму Божию, ничего нового не устанавливаю и ни о чем даже не прошу вас пока. Рассудите и успокойтесь. А обо мне знайте, что хотя я и молод, но зря поступать не желал бы". После беседы в одном из домов деревни Пупышева в этом именно смысле господа депутаты, крестьяне Михаил Семенович Холонов, Феодор Степанович и Афанасий Ваулины, оставили меня навсегда по данному вопросу в покое и стали скоро затем в ряды искренно преданных мне людей. Но так или иначе за славой и требами промелькнула первая Пасхальная неделя в Е-е незаметно, кончена и Пасхальная слава. Появился у меня хлеб всяческий и деньги в небольшом количестве. Нужно было подумывать о своем хозяйстве. Нужен был скот, нужны семена для посева вешнего. Мой предшественник объявил, что в ржаном поле сеять ячмень право принадлежит ему, а я могу засевать овсом только другое поле и приготовлять под посев корня поле третье. Значит, нужен еще и навоз для удобрения этого поля, нужны и ржаные семена, нужны, наконец, и рабочие руки. Немного времени прошло, как поступил я в священники, но нужды жизни и службы со всех сторон охватили меня. И теперь, как подумаешь, страшно за человека, бедного юношу, начинающего жить и служить в деревне без средств и друзей, с одною лишь верою в Бога и добрых людей. А тогда, в годы благословенной юности, ничто не пугало, ничто не казалось страшным. Несколько коров и навоз купил я у моего предшественника в долг, купил овса на семена на наличные деньги по дорогой цене (по 70 коп. пуд), часть печеного хлеба роздал беднякам в уплату за сенокос, ржи на семена взял у зажиточных прихожан взаймы, а на вывозку навоза и на жнитво сделал помочи. Купил я даже жеребенка в надежде выкормить, но его медведь изволил скушать или волки-нахалы. Что касается полевых работ: пашни, боронки, уборки овса с поля в гумно, купленное у того же отца Дроздова, и молоченья, - то все эти работы были отданы за 30 рублей. Прислуги нам было не нужно, моя жена, начавшая жизнь в сиротстве и с тринадцатилетнего возраста до семнадцати лет по воле бедной матери принужденная жить и служить с чужими людьми, дяде, старому вдовому священнику, умела все делать сама. А потом пожаловала к нам и теща. Таки начали мы потихоньку да помаленьку нашу трудовую жизнь, советуясь лишь в вопросах хозяйственных с умными старичками и старушками из своих прихожан. А прихожане, говоря вообще, с течением времени нам понравились в такой степени, что, не смотря на то, что преосвященный Павел Доброхотов дважды переводил меня в Вологду, давал в Устюге хорошее священническое место и Иоанна Праведного, я упросил его оставить меня в покое. Нравились мне прихожане открытым характером, доброю душою, живым, восприимчивым сердцем, словоохотливостью, послушанием. Не многого я от них и желал, желал только доверия и послушания в надежде, что успех будет там, где водворится с одной стороны доверие и послушание, а с другой - забота об общей пользе и честный труд. Никогда не помышляя ни о богатстве, ни о наживе, я не хотел ничего делать круто, а шел к цели, если казалось то нужным и справедливым, осторожно, но всегда стойко.

Относиться равнодушно к требованиям нужды и долга и безразлично к обычаям добрым и дурным среди моей паствы я не мог и по свойствам темперамента, и по личному сознанию своих обязанностей. При этом случалось, что и обострялись иногда взаимоотношения мои к прихожанам, но я никогда не отступал в надежде, что поймут же наконец меня добрые люди, которых было немало. И не ошибся.

Шаг за шагом продолжая ознакомляться с нуждами церкви и паствы, я узнал, что церковь совершенно бездоходна: ни капиталов, ни арендных статей не имеет, прихожане охладели не только к ней, но и вообще к религиозным своим обязанностям в такой степени, что оказались между ними люди, не бывшие на исповеди и у Святого Причастия по 12 и более лет, а большинство прихожан говело не каждогодно, а через год. Между ними образовался уже странный взгляд на святыню, что мол "святое причастие - не болотная вода, грешно приступать к нему часто". Что касается девиц, то они говели еще реже, чем их родители, а хождение их в праздничные и воскресные дни к церковным богослужениям признавалось, в силу исконного обычая, решительно непозволительным. Головы не только матерей и бабок, но отцов и дедов их были забиты предрассудками и суевериями. Если тяжко больных и умирающих людей и заботились мои прихожане напутствовать, то не потому, что признавали спасительную силу Св. Таинств, а из боязни, чтобы умерший без напутствия "не попал на козла", то есть, говоря иначе, не попал в распоряжение врача и станового пристава - грозы народной. Усопших родителей поминать молитвою было также не в обычае. Из дней поминовения знали мои прихожане только одну "радоницу" (вторник Фоминой недели), поминальных книжек на проскомидии было не видно, годовых поминовений было не больше тридцати, по умерших заказывали отслужить немногие 3 обедни, большинство одну или не одной, а сорокоусты полные были явлением редким, как и елеосвящение. Молебнов в церкви и на домах, как и панихид, служили мало. Почему? Разве дорога была оплата за все эти службы и требы? А вот извольте рассудить уже сами, благосклонные читатель, а я доложу вам об этом точными цифрами. За напутствие больных и крещение на домах младенцев ничего не получалось, хотя бы та и другая треба совершалась в деревнях, отстоящих от церкви за 10-12 верст, и днем, и ночью. За венчание причт получал 1 рубль, а за метрику о невесте - 50 копеек, причем в первом случае в качестве подарка преподносился тысяцкими полштоф водки, а невестою, или, точнее, свахою от лица невесты, 20 аршин холста и 3 полотенца, за панихиду и молебен по 6 копеек, за водосвятный молебен - 10 копеек, молебнов с акафистами никто никогда из моих прихожан служить не желал, за годовое поминовение уплачивали они причту о пасхе по 30 коп., за заупокойные обедни - по 30 копеек, за славы, Рождественскую и Пасхальную, - по 3 копейки, кроме пяти яшных пирогов и коврижки ржаной, - последней о Пасхе, - за сорокоуст - 20 рублей, за елеосвящение и вынос покойника из дома до церкви, хотя бы за 5 - 10 верст, по 1 рублю. Думаю, что за все это вознаграждение было скромное, как видите. При посеве хлеба не было обычая молебствовать на полях ни весной, ни летом. Денежный доход причта, таким образом, был ничтожный. Дальше следовали добровольные сборы Петровского, льну и ржи. В Петров пост я собирал в первые годы моей службы в Е-е мешаной сметаной до двух пудов масла, пуда 3 крупы и до 300-400 яиц, льну пудов 6 - 7, рубля по 4 каждый, да пудов 30 ячменя и 40 овса. За всеми этими сборами странствовали по приходу не один священник, но и отец диакон и причетник, получавшие, конечно, двое последних менее первого, но сколько именно, сказать не могу. И за все это, не угодно ли знать, причт должен был напоить своих любезных прихожан каждогодно в первый день Святой Пасхи до пьяна... Так было в тех близгородних, около Устюга, приходах, где собиралась причтом руга, количество которой и обусловливалось качеством угощения. Хорошо угощало духовенство прихожан, хорошо ли эти последние и наделяли его ругой, а кто плохо поил, тому плохо давали и руги, а многие и ничего не давали. Мой дядюшка по жене отец Иоанн Воскресенский, священствовавший на Будрине, не только покупал водку, но варил даже пиво и угощал на славу своих прихожан в течение целого дня в Фомино воскресенье. К счастью, мой предшественник был не таков. И он, правда, угощал водкой своих прихожан и притом даже, к удивлению, в первый день пасхи, но пива не варил и водки подавал только по стаканчику, за что и не особенно жаловали его прихожане: "Скупенек был, - твердили мне на первых порах мои прихожане, - наш прежний батюшка". Чем же и как жило раньше духовенство в моем приходе при таких условиях и незначительном доходе? А жило оно скромно, но хорошо, лучше духовенства соседних приходов потому, что все трое были хорошие хозяева, сами с семействами работали и хорошо работали. А отец Иоанн Дроздов, не довольствуясь своим хозяйством, дешево покупал у бедных прихожан лесные подсеки, выпрятывал их сам с работницею и церковными сторожами, сеял на них лен, обрабатывал его и выручал хорошие деньги. Не стеснялся он привлекать при случае к своей работе и прихожан бесплатно. Если приедет за ним для приглашения с тою или другою требою прихожанин, особенно из числа тех, кто плохо награждает его добровольно доходами, и найдет его за работою в поле, на гумне или на прятке "льнища", то он, без церемонии, оставлял мужичка на своей работе, иногда и с лошадью, а сам один отправлялся в деревню пешком, хотя бы за 10 верст. Сетовали за это на него прихожане, но повиновались, как человеку серьезному и властному. Ведь он был благочинный. А один из сыновей его, мой сверстник по возрасту и школе, хотя и не в точном смысле товарищ, покойный Николай Иванович Дроздов, умерший в 1910 году в отставке с чином действительного статского советника, рассказывал мне при свидании, что батюшка его не только заставлял детей своих в каникулярное время работать, но даже по окончании семинарского курса, когда приехал он отдохнуть домой, послал его в качестве рассыльного с бумагами по благочинному округу. Что это, жестокость или расчет? Ведь рассыльному в этом округе, раскинутом на 450 верст, не везде может быть подана лошадь, хотя бы и верховая, кое-где надо идти ему и пешком. Не для ознакомления же с духовенством послал по округу сына своего отец благочинный, а по мотивам другим, быть может, и по расчетам экономическим. И этому удивляться не следует, так как мне слишком известно, что многие из пожилых священников, работая с семьями сами, не только не кушали по будним дням чаю, но даже не позволяли подавать к столу, состоящему из двух самых простых блюд - щей и молока или редьки и крупянки, или, вместо ее, гороха или сайдовой похлебки, свежеиспеченного хлеба. Это почему? А потому, любезный читатель, что свежего хлеба рабочий человек может скушать больше, чем хлеба черствого. Судите же теперь, с каким строгим расчетом жило бедное духовенство, не желавшее терпеть нужды в наше, еще недавнее время, назад тому лет сорок, даже тридцать. А бутылки тенерифа или другого вина я не видал на столе праздничном ни у кого из сельских священников. О различных вареньях большинство из нас и понятия не имело, чай же пили мы все тогда, хотя и с сахаром, но не в накладку, а в прикуску, с "угрызением", по бурсацкой терминологии. Жизнь, по-видимому, предстояла мне некрасная, но, по идее священства, симпатичная. С благословения родительского, милостию Божиею, вступил я на настоящий путь и бодро пошел по нему.

Как только выяснилось для меня положение церкви со стороны ее убого состояния в зависимости от совершенной бездоходности, при совершенном равнодушии прихожан, как только удалось мне понять религиозно-нравственное состояние моей паствы и определить средства своего содержания, при казенном жалованье в количестве 105 рублей 84 копеек в год, мои заботы тотчас распались на трое: о церкви, о пастве и о себе. Не задумываясь, начал я дело с устройства церковного, а именно с каменной ограды, на постройку которой уже последовало разрешение со стороны епархиального начальства. Требовался ее рисунок, размеры, нужно было заготовлять кирпич и камень. Посоветовавшись с умными старичками, я стал делать в некоторые из праздничных дней собрания прихожан в церкви. Здесь я объяснял им, что намерен делать, просил их отнестись со всем усердием к церковной постройке, ставшей уже неизбежной и в виду бездоходности церковной изыскать на постройку средства. Ведь в пользу церкви здесь не было никаких постоянных и правильных сборов ни льном, ни хлебом, ни другими какими продуктами, как заведено исстари в благоустроенных приходах епархии. Как ни очевидна была необходимость постройки церковной ограды, на которой я хотел поучиться более крупного дела по церкви, все же были слышна возражения против постройки каменной ограды, казавшейся очень дорогою для равнодушных к церкви прихожан. "Вот видишь ты, - говорили они, - денег в казне нет, нет их и у нас, где мы возьмем денег? А вот деревянную ограду, быть может, и соберем как-нибудь. Да что ты, батько, хлопочешь? Тебе-то что? Видно, что молод! Вон, благочинный был постарше, там ему было все ладно, лишь бы сам сыт был. Да и покойнички наши народ скромный, облежались, небось, не разбредутся и без ограды". Так буквально говорил, например, крестьянин деревни Ровдина Андрюша Камендант, как величали его соседи. Он говорил, другие посмеивались, а мне нужно было объяснять, усовещивать сопоставлениями и сравнениями, нужно было горячо убеждать, чтобы добиться успеха. Как видите, требовалось здесь не одно доброе намерение со стороны священника, нужна была непреклонная воля, большой запас энергии и терпения в борьбе с людьми ленивыми и равнодушными, ничего не сделавшими полезного ни для церкви, ни для причта в течение целой сотни лет. Бедная церковь существовала около 100 лет да едва державшийся на месте ветхий священнический дом-пятистенок в две комнаты когда-то во дни оны, лет 50 назад был построен прихожанами. И только. А у отца диакона и причетника были дома хорошие собственные. Несколько собраний мне пришлось сделать по постройке ограды. Хотя я уже имел в виду источники, откуда можно было извлечь деньги, но эти источники были в руках прихожан, которых и нелегко было расположить уступить свои доходные статьи в пользу церкви. Часа по три после обедни, не выходя из церкви, приходилось мне употреблять на эти горячие прения с моими прихожанами, несмотря на то, что лучшие из них были постепенно приготовляемы мною к постройке ограды в частных беседах, и соглашались со мною, что пора, необходимо приниматься за церковное дело. Они говорили, что готовы, за ними дело не станет, но на собраниях все еще не выступали с решительным словом. "Почему молчите вы в церкви? - спрашивал я". "Боимся горланов, - отвечали они, - озлятся и замучат мирской службой". Но я не падал духом и продолжал настоять, хотя, сознаюсь, приходил домой с этих собраний с охрипшим голосом и страшно измученный нравственно. Наконец, последовало общее согласие прихожан на постройку каменной церковной ограды. Стали рассуждать о денежных средствах, для чего и было созвано еще несколько общих собраний прихожан в праздничные дни в церкви. Прожиточные крестьяне соглашались и на подушную раскладку деньгами в пользу церкви на постройку церковной ограды, но для людей богатых, а особенно бедных эта раскладка была тяжела и потому казалась неприемлемой. Надо было придумать что-нибудь другое, и это другое было давно уже мною с умными стариками придумано.

В описываемое мною время главным промыслом крестьян в моем приходе было производство льна, чем и занимался в той или другой мере из них каждый. Было предложено и принято вносить в казну, в течение пяти, кажется, лет, по фунту или по полтора фунта льна, уже точно не помню, с каждой ревизской души прихожан. А ревизских душ насчитывалось в приходе до 900. Девятьсот фунтов составляют 22 пуда с половиной. Если будет продан лен по 5 рублей за пуд, то получится 110 рублей. Надобно при этом иметь в виду и недоимку, которая в той или другой мере неизбежна в мирских сходах. Этих денег было мало. Необходимо было указать на другие источники. В шестидесятых годах прошлого столетия свободно и широко распространена была по матушке России винная торговля в городах и деревнях. Кроме больших питейных заведений, торговля водкой производилась в мелочных лавках и чуть не в каждой деревне на законном основании, с согласия лишь, в последнем случае, жителей деревни. И это согласие любителями винной торговли покупалось сначала тою же водкой, а потом и деньгами. Я заговорил, что у нас в приходе много кабаков, что всего лучше было бы уменьшить их на половину, если не совершенно уничтожить. А для этого ни под каким видом не пускать кабаков в деревни без хорошей за места платы. Деньги же просил я не пропивать и не делить между собою, а жертвовать в церковь на постройку ограды. Не без спору и возражений выслушано было мое предложение, жалко было некоторым людям расстаться с легкой наживой на водку, но все-таки и на это последовало их согласие. Сознаюсь, что этот способ приобретения денег на церковные нужды нельзя признать приличным, но он был мною использован, и я, дорожа правдою, не решаюсь замолчать его. Спустя некоторое время, год или два, точно не помню, когда в сознании прихожан окрепла мысль о нужде расширения церкви, я стал хлопотать перед ними и о последнем и самом существенном источнике для увеличения церковной доходности. В границах Е-го прихода на реке Сухоне есть довольно длинный, очень быстрый и мелководный, как в Опоке, перекат, с каменистым ложем, известный под именем Скарятинского, или Березовского перебора. В этом перекате, иначе пороге, или переборе, большие, тяжело нагруженные солью суда Сереговского завода никогда не могли выходить вверх по течению реки лошадиными силами, хотя каждое из них тянуло лошадей 15 - 20 лямкою. Суда эти шли в большой части своей на Волгу, а в Вологду не больше двух. Количеством их было иногда до 22 в год и никогда не меньше пятнадцати во все время, пока Сереговский завод принадлежал Беломорской компании. О пароходах тогда наша Северо-Двинская речная система и понятия не имела. И вот, чтобы провести судна на нашем перекате без промедления во времени, компания, для увеличения подъемных сил, нанимала местных жителей, за что и платила им от 15 до 20 рублей с каждого судна. Колебание цены зависело с одной стороны от количества явившихся на "ссаду", подъем судов, людей, а с другой - от количества воды в реке. Чем больше было в реке воды, а на берегу людей, тем цена была дешевле. При малой же воде и продолжающемся спаде ее необходимо было особенно дорожить временем, чтобы успеть свободно выйти в переборах, как здесь, так и на Опоке, на 20 верст выше Березова. В противном случае угрожали компании потеря воды, времени, перегрузка соли по мелкой посуде и, стало быть, чувствительные убытки, что и случалось. Так вот эту-то выручку моих прихожан, около 300 и более рублей каждогодно, и мечтал я обратить в доходную статью на устройство церкви. Мечтал, и не напрасно, мечты мои осуществились. Я ликовал с добрыми людьми. Народ меня уже слушал. Работа кипела. Для выделки кирпича был построен большой сарай, наняты работники, заготовлялась известь, камень и лес. А так как мне с одним старостою невозможно было уследить за направлением и ходом всех строительных работ, а попечительств тогда еще не существовало, то в помощь старосте, из лучших прихожан, и было избрано несколько человек, названных церковными строителями и отданных в мое распоряжение. Лучшими из строителей были дер. Слободы кр. Петр Маркович Пятовский, дер. Григорьевского Иван Яковлевич Нелаев, дер. Березова кр. Платон Васильевич Лужков, а хорошими старостами при церкви были дер. Березова кр. Петр Александрович Лучкинский, дер. Выползова кр. Димитрий Гаврилович Жигалов, дер. Ровдина кр. Яков Кузмич Шулимов, дер. Давыдовского Василий Лукич Удальцов, дер. Кичуги кр. Петр Иванович Нелаев и дер. Загорья кр. Прокопий Иванович Закусов. Много и благоплодно потрудились ради храма Божия приходские крестьяне дер. Ровдина Яков Григорьевич Пестовников и дер. Чанькова кр. Иван Егорович Мизгирев, особенно первый, приносивший по полтора рубля денежных пожертвований от добрых людей за каждые сутки своих продолжительных странствований со сборною книгой по Вологодской губернии в течение многих лет. Человек это был семейный, но бездетный и зажиточный, лет около шестидесяти. Росту среднего, несколько лысый, белокурый, с громадною начинавшею седеть бородою. Говорил он спокойно и толково, почтительно, но нераболепно. Не мудрено, что с этим человеком, несравненным по виду и усердию, ни один из других сборщиков не мог конкурировать по количеству сбора. Прошло три-четыре года; каменная с железными воротами и калитками ограда вокруг церкви, на протяжении приблизительно 200 саженей, была готова. Подрядчиком по кирпичной работе были сначала двое крестьян деревни Пищальникова Дымковского прихода, а потом уже для всех церковных работ бессменно устюжский мещанин Афанасий Павлович Бологов. Другие работы - железные и каменные - произведены были устюжскими же мещанами: первая - Иваном Феодоровичем Говоровым, а вторая - Львом Павловичем Кушеверским, а работа деревянная - одним из местных прихожан - крестьянином деревни Скарятины Иваном Андриановичем Тесаловским.

Вслед за сим, без всякого промежутка во времени, было приступлено к расширению церкви. На общем собрании прихожан было решено теплый храм и колокольню разобрать и на том же месте построить новые храм и колокольню в больших размерах, именно храм шириною до 7 саженей длиною до 10 саженей, двухпрестольный, а колокольня с каменною шейкою, или восьмериком, вышиною сажен до десяти, и увенчать колокольню шпилем. Чтобы богослужение не прекращалось, оставить переустройство холодного храма, хотя также тесного и убогого, до другого времени. Моими умными советниками и убежденными вдохновителями в трудах особенно на первое время по устройству приходского храма были сосед мой, Феодор Иванович Попов, священик Близгородной Благовещенской церкви, и настоятель Устюжского Успенского собора, известный протоиерей и проповедник-импровизатор отец Иоанн Васильевич Прокошев, согласившийся перейти на службу сюда из Вологды по совету устюжского урожденца и бывшего настоятеля в сем соборе кафедрального протоиерея отца Василия Иоанновича Нордова. Отец Феодор как человек добрый и опытный, удивляясь моей энергии, советовал самому мне внимательно следить за делом, обдумывать его тщательно и не обращать внимания на мелкие неприятности, и отец Иоанн Васильевич своими убежденными, пламенными речами поднимал мой дух и укреплял мою веру в помощь Божию: "Трудитесь, работайте, - говорил он, - и верьте мне: где честный труд и работа во Славу Божию, там и бог со своею всесильною помощию. Начинайте с Богом святое дело, не заботясь и скоплении денег. Будет дело - и деньги будут, и помощников добрых вам Бог пошлет". Незабываемые, святые слова, как вы вдохновляли меня в свое время!

Пока шли хлопоты по составлению и утверждению церковного плана и переписка о разрешении переустройства церкви, кирпич заготовлялся непрерывно, из года в год. За аккуратным выполнением взятых на себя прихожанами обязательств следил я внимательно. Массовых уклонений от них не было, но частичные случались каждогодно и при том со стороны людей не бедных. Такое явление сначала меня возмущало, возмущало и усердных к церкви прихожан, но, присмотревшись ближе к этим людям и помня советы умных людей, я принимал небрежность их только к сведению, но никаких усиленных мероприятий против них не предпринимал и добрых людей просил не волноваться. Зато лично меня оскорбляла некоторое время критика моих действий и убеждение со стороны небольшой группы недовольных моей кипучей деятельностью людей. Во главе этой группы стоял сперва печальной памяти крестьянин деревни Малинника Феодор Яковлевич Тесаловский, по прозванию "Федько Серый", а потом крестьянин деревни Прилука Михаил Григорьевич Прилуцкий: "Какой он поп? - говорили эти люди. - Что захочет, то и воротит! И сторожа-то к церкви дай, какого ему надо, и дорогу-то ему в церковь сторожа зимой разметите, и раскладками-то нас замучил, ведь вот прибавил еще по 1 фунту с души сырного льну в церковь; вместо фунта, как было сначала, только давай ему два (справедливо, но так было постановлено по-моему настоянию приговором прихожан), а проповеди у нашего попа какие! Попишет чего-то на бумажке, а то и без всякой бумаги, так сказывает нам, как тетка Опраха сказки (была такая рассказчица сказок в Опоцком приходе), а ведь он должен читать проповеди нам по книге, как водится у хороших-то попов!" к счастию, умные из прихожан твердо стояли уже на моей стороне, и я продолжал поступать так, как находил нужным. Одновременно с переустройством церкви надобно было позаботиться и об устройстве школы, которой не было. Нельзя же признавать за школу шесть-семь мальчиков, сидевших за азбуками с указками в руках за кухонным столом в избе отца диакона, под надзором его или одной из дочерей его. Уступив под постройку школы целую десятину пустопорожней церковной земли, причт исходатайствовал разрешение епархиального начальства, и я, будучи избран в число гласных Устюжского уездного земства от крестьян Страдной и Востровской волостей, выхлопотал средства на постройку при церкви здания для одноклассной земской школы, размерами 4х7 саженей с мезонином. План школьного здания с квартирою для учителя был составлен мною, и постройка его производилась под моим наблюдением. Земская школа, помещавшаяся некоторое время в старом священническом доме, вместо которого построен был мною собственный дом, переведена была в 1875 году в новое здание, уступленное с течением времени под церковно-приходскую школу и хорошо сохранившееся до сего времени. Интересно то, что когда просил я у своих прихожан по 3 копейки с души на отопление этого здания, они мне отказали, ссылаясь на тяжесть сборов в пользу церкви, а когда спустя два месяца я приехал на сход по тому же делу с мировым посредником Ф. А. Катыбаевым, согласились без возражений дать на отопление школы по пяти копеек с души. Двенадцать лет суждено было мне законоучительствовать в земской школе. За это время учителями в ней были преемственно Прокопий Александрович Яхлаков и Николай Васильевич Ермолин. Тот и другой из них были без специального педагогического образования, но учителя очень хорошие. Они любили детей, понимали детскую душу, говорили ясно, спокойно и просто. Их уроки увлекали и развивали детей. В одном отношении только Ермолин уступал Яхлакову - это в поддержании классной дисциплины. Высоко ценил я этих хороших людей и учителей и от них пользовался полным уважением. Работали по школе мы любовно и дружно, и наша школа была не из последних. В ней с успехом преподавалось даже церковное пение, которого от учеников земской школы никто никогда не пробовал и которым однако же любовались как родители детей, так и школьное начальство. Пением с детьми занимался в школе законоучитель на уроках по закону Божию и достиг того, что, стоя за амвоном, среди церкви, а не на клиросах, дети могли самостоятельно пропеть всю литургию, чего однако же не допускалось, чтобы не затягать неумеренно долго богослужение. Господа учители для уроков пения были неспособны, не были знатоками пения и члены причта, хотя единолично и пели они хорошо, им не рекомендовалось даже принимать какое-либо участие в детском пении в церкви, чтобы не путать детей. А для управления пением в церкви избирался из среды учащихся один из самых способных, который обязан был принять от законоучителя из алтаря тон и дирижировать поющею массою товарищей в 40-50 человек. Одним из самых блестящих дирижеров этого школьного хора два года была ученица Пелагея Петровна Копыльцева, дочь крестьянина деревни Григорьевского, отличавшаяся прекрасным слухом, музыкальным вкусом и хорошим голосом. Пели большею частию в терцию, по альтовым нотам, хотя обучались и не по нотам, а с голоса. Нет нужды пояснить, что это пение, на первое время, производило фурор, матушки и бабушки плакали от радости за своих детей. В качестве начальников посещали нашу школу господа смотрители Устюжского уездного училища А. П. Воронецкий и А. И. Дементьев и инспекторы Эраст Георгиевич Тимофеев и Петр Александрович Блинов. Все они оставались довольны состоянием нашего училища в учебном и воспитательном отношениях, а за безмерные труды по церковному пению благодарили законоучителя особенно. На этой благодарности и основал я требование некоторого вознаграждения за труды по пению: "Вашу благодарность, господа, - говорил я им, - принимаю также с благодарностию и думаю, что она будет простираться дальше. Если вы находите, как и я, обучение учеников земской школы церковному пению делом полезным, то признаете справедливым и выхлопотать перед земством за него какое-либо денежное вознаграждение трудящемуся. А если этого не последует, то буду думать, что тружусь напрасно. Равнодушие земства вынудит меня оставить в школе певческие занятия с детьми, как дело необязательное, несмотря на то, что с моей точки зрения этот труд священный, приятный и многополезный". И мне назначили жалованье за законоучительские и певческие труды по 60 рублей в год. В качестве же почетных посетителей средка бывали в нашей школе председатель земской управы пот. поч. гражданин Феодор Степанович Филипьев и мировой посредник Феодор Александрович Катыбаев. Эти господа были дорогими гостями не только для учителей и законоучителя, всегда и все у них хваливших, но и для детей, которым давали за хорошие ответы на пряники рублевки. Не всегда и не все однако же проходило в нашем училище хорошо и гладко, бывали недоразумения и огорчения. Например, одному из господ инспекторов не понравилась расстановка в классной комнате ученических парт, почему он тут же при детях и отдал распоряжение поставить парты иначе. Учитель Н. И. Ермолин объяснил начальнику, что такая расстановка столов уже была попробована и признана неудобной потому-то и потому-то. Инспектор продолжал настаивать. Тогда я поставил вопрос: "А куда прикажете поставить святую икону в случае желательной для вас перестановки столов? Ведь дети окажутся к ней спинами, если оставить ее на настоящем месте, где и прилично ей быть". Пока инспектор соображал ответ, огорченный учитель, подойдя к выходной двери, над нею указал иронически место, сказав, что тогда икону придется поставить сюда. После перерыва инспектор сделал мне два замечания, хотя и не при детях, что, во-первых, я слишком простым языком даю уроки закона Божия, а потом поставил какой-то серьезный вопрос из сферы христианского любомудрия, хотя и одному из лучших учеников старшего отделения, но вне программы, да вопрос такой, что разрешение его не всякому по силам и из людей с богословским образованием. А так как при уроках закона Божия никакого события не оставлял я без достаточного освещения, и предложенный инспектором вопрос был уже мною рассмотрен со старшим отделением в свое время, то спрошенный ученик и дал ответ правильный. "Почему ты так думаешь?" - продолжал испытывать ученика инспектор. "Так научен я думать", - отвечал ученик. "Не слыхал я такого решения вопроса", - заметил мне инспектор. "Ну-с, так вот, не угодно ли, послушайте. Так решается этот вопрос не одним мною, а целым рядом ученых, вот, например, имена некоторых из них, - и я назвал их, - имена, без сомнения, вам известные, можете во всякое время проверить мои уроки по их сочинениям. Что же касается простоты языка на моих уроках, простоты, однако, не вульгарной, а если хотите, простоты путятинской, или крыловской, то знайте, что я работаю здесь не для щегольства литературными красотами языка, а для пользы моей паствы. Я хочу, чтобы ученик понимал меня, как понимает отца и матерь, и говорю его языком, я хочу, чтобы он помнил мои речи и рассказы и мог во всякое время передать их правильно и матери, и бабушке, и всем, кто спросит о том, чему его учат у нас в школе. И я знаю, что меня внимательно слушают, меня понимают старый и малый в церкви и в школе". "Я служу, между прочим, присяжным, - заметил мне инспектор на эти слова, - говорю чистым литературным языком и убежден, что и меня все на суде прекрасно понимают". "Пусть так, спорит не будем, - сказал я наконец, - а вот, не угодно ли, сейчас же дадим по уроку закона Божия: вы своим языком литературным, а я языком Ивана Андреевича, также ведь литературным, хотя и народным, и посмотрим, кого лучше поймут дети". "Нет, этого допустить нельзя". "Ну так извините и позвольте мне делать свое дело здесь по убеждению личному, как нахожу нужным и полезным, и считать себя свободным от всяких замечаний со стороны господина инспектора училищ". "Да что вы, помилуйте, я ведь так, к слову, не в оскорбление, по-приятельски, если хотите...", - и прочее. "Так и вы меня простите, - сказал я, - за простоту и откровенность объяснения; не умею я ни ханжить, ни лицемерить". Бывали у меня и у учителя Ермолина и еще столкновения с этим почтенным инспектором, занимавшим иногда нас на досуге рассказами о своей "великолепной черной козе", но всего не передашь, да не вижу и пользы. Пора поговорить при том и о других делах.

Наше земское училище построено было, так сказать, мимоходом, между прочим. Мое внимание по строительной части сосредоточивалось, главным образом, на церкви. Несколько лет было употреблено на заготовку кирпича и в то же время скоплялись деньги. А когда признано было более или менее достаточным количество кирпича и денег, было приступлено тогда к разборке прежней церкви и колокольни, простоявших только 100 лет. Церковь освящена была, помнится, в 1769 году и разобрана в 1872 году. Еще существовала в то время на Устюжском городском кладбище та деревянная церковь, проданная устюжанам, когда среди них явилось желание иметь ее там, которую в свое время заменила в Е-ге церковь каменная. При разборке этой церкви обнаружилась вся своеобразность кирпичных работ прошлого времени. Не только не были покрыты щебнем и залиты известью ряды очень мелкого фундамента, но и в стенах положенными на известь оказались только лицевые ряды кирпичей со сторон внутренней и внешней, а средина стен была залеплена сухим щебнем. В день разборки храма была отслужена ранним утром последняя божественная литургия и благодарственный молебен. Мне чувствовалось грустно. И тотчас же приступлено было к разборке св. престола и жертвенника, уборке утвари и св. икон. А на верху храма уже снимались св. кресты деревянный шпиль колокольни был срублен, два колокола спущены обычным порядком, а остальные три снесены людьми на руках. Колокольня же была тонка, низка и так плоха, что я согласился с подрядчиком одеть ее кругом в нескольких местах одновременно бечевами и сдернуть руками народа. Решено и сделано. Колокольня пала на площадь, развалившись по ней довольно крупными кусками. Разбившихся кирпичей получилось мало. При разборке же церкви меня удивляла устойчивость кирпичного свода ее. Когда подбита была вся стена, на которую опирался он половиною своей тяжести, и оставался уже один кирпич, свод все еще держался на нем одном и рухнул только тогда, когда рабочие стали выбивать из стены вагою последний кирпич. Надобно отдать справедливость, свод был устроен прекрасно. Но вот разборка храма окончена, место очищено. Канавы вырыты прихожанами. Утвержден и фундамент. Назначено время закладки нового с колокольнею храма. Разосланы по окрестным приходам повестки. Последовала и закладка нового храма при участии одного только соседа моего отца Феодора Иоанновича Попова, священника Близгородной Благовещенской церкви. Торжество церковное было редкое, богомольцев было множество. При достаточном количестве рабочих работа шла успешно, но окончить ее в одно в одно лето не получилось возможности даже в ее кирпичной части, по причине некоторого, хотя и небольшого, недостатка кирпича, который и приготовлялся на всякий случай еще и в это лето. Кроме того, нужно было набрать подполки, пола, подволоки, оштукатурить их и стены и, наконец, покрыть храм железом. И пришлось по необходимости всю зиму 1870-71 года служить мне с причтом в холодном храме. И я, по милости Божией, служил воскресные и праздничные дни неопустительно и служил литургии. Журили меня за эту смелость, опасную будто бы для здоровья, многие добрые люди, но я не мог не служить, чувствуя себя здоровым. Были и богомольцы всегда, а особенно в великие праздники. Не помню вот только, где, когда и как я принимал исповедников, но только, думаю, что если и принимал, то не великим постом, когда все-таки и для всех было холодно, а во время постов летних, Петрова и Успеньева. Как же, однако, можно служить в холодном каменном храме зимою, когда температура на улице и в нем могла быть градусов тридцать и больше ниже нуля? И почему не было поставлено временно печи? Печи нельзя было ставить потому, что храм этот был с открытым восьмериком, с чрезвычайно тонкими стенами и плохо приделанными оконными рамами. И если бы задаться мыслию прочно заделать летние рамы, поставить к ним другие, внутренние, и, устроивши печь, отоплять этот храм, то получились бы, при некотором тепле, угар и сырость, а приспособление это стоило бы дорого. И я решился служить в храме совершенно холодном, никаким способом не отопляемом. Для этого обвязывали мы, служащее духовенство, головы платками, одевали меховые подрясники и во время утрени, когда при малом количестве богомольцев бывало иногда страшно холодно, держали руки в шубных рукавицах. Вынешь из нее руку, перекрестишься, поклонишься и тотчас же снова надеваешь рукавицу. Также поступали и наши богомольцы. За обеднями же, когда наполнялся до тесноты наш небольшой храм богомольцами, было уже теплее. Тем не менее в большие 30-градусные морозы в месяцах декабре и январе страшно казалось иногда приступать к совершению божественной литургии, хотя у меня тогда, при тридцатилетнем возрасте, и достаточно было сил физических и духовных. Как никак эта приснопамятная зима для служащего духовенства и богомольцев прошла совершенно благополучно - не пострадал никто. Она усилила только строительную энергию, когда наступили весна и лето. Все сознали, что необходимо строющийся храм приготовить к освящению по осени того же года. Столярные и резные работы иконостаса для нового двухпрестольного храма, с его окраскою и позолотою были отданы с торгов Тотемскому мещанину Илие Адриановичу Тесаловскому, а железо-кровельные - устюжскому мещанину Ивану Феодоровичу Говорову. А так как весь материал лесной и железный был заготовлен еще в предыдущие годы, то все работы шли одновременно, с тою лишь разностию, что одна из них заканчивалась, другая продолжалась, третья начиналась. При этом иконы были писаны в Устюге, а иконостас приготовлялся на месте в Е-ге, для чего дана была мастерам квартира. Понятно, увлеченный строительным жаром все свободное время я был на той или другой работе или с церковными строителями, а потом с заменившими их членами церковного попечительства в приходе, содействуя последним в трудах по получению с прихожан раскладочных сборов на устройство храма. Время шло. Церковные работы двигались более или менее успешно. Однако становилось ясно, что до наступления зимы все работы нет никакой возможности закончить. Поэтому решено было оставить окраску и позолоту иконостаса, а равно и штукатурку храма до следующего года. К освящению же приготовить лишь один придел в честь Рождества Христова с белым иконостасом. И только в декабре успели закончить и в этом объеме намеченные работы. Освящение Христорождественского придела совершено было 14 декабря 1873 года местным благочинным отцом Григорием Васильевичем Старостиным в сослужении трех священников соседних церквей и местного при чрезвычайном, можно сказать, невиданном здесь собрании богомольцев. Дорогого соседа моего, отца Феодора Иоанновича Попова, уже не было. Он умер, не дождавшись освящения нашего храма. Не было и устюжского протоиерея отца Иоанна Васильевича Прокошева, переведенного уже на старости лет в Кадниковский собор, по неизвестным в точности причинам, крутым и слишком решительным епископом Павлом Доброхотовым. Прошел еще год и полтора месяца. За это время уже все церковные работы были покончены. В оба придела иконы написаны, иконостас выкрашен зеленым колером, резьба вызолочена по мардану, выкрашен и пол церковный, деревянный, стены и подволока оштукатурены, выкрашена и крыша на церкви, железные листы которой на первое время были только загрунтованы. Освящение этого придела в честь Покрова Божией Матери совершено было в феврале 1875 года тем же отцом благочинным Старостиным при участии тех же священников, которые были и на освящении Христорождественского придела. К этому освящению нашего храма выписан был из Устюга соборный хор певчих, регентом которого был брат мой, учитель Николай, ныне настоятель Утмановской Илиинской церкви Никольского уезда. А для отдаленных богомольцев, особенно не имеющих в приходе родственников, в виду уроков прошлого, по мысли настоятеля, была приготовлена добрыми прихожанами закуска, которою и распоряжались на открытом воздухе, в удобном для того месте господа члены попечительства с избранными в помощь им трезвыми и почтенными прихожанами. Собрание богомольцев было хотя меньше, чем на первом освящении храма, но все же очень большое, и я должен признаться, что, задумав угощение богомольцев хлебом и солью, опасался за благополучный исход его. Но, к счастию, мои почтенные сотрудники прекрасно исполнили это дело, давшее даже некоторый доход церкви и массу благодарности распорядителям. И здесь почти каждый жертвовал в пользу церкви по пятачку, а некоторые и по гривеннику. И вообще все дела по церковной постройке и во все продолжение ее прошли гладко, мирно, благополучно. Ни крупных недоразумений с подрядчиками, никаких неудовольствий, ни заболеваний, ни ушибов рабочих, ничего неприятного не случалось, по очевидной милости Божией. А бывали моменты во время работ, когда могли быть всякие неожиданности до серьезных неприятностей. Однажды, например, летним вечером, накануне какого-то праздника шел мелкий дождик. Я пошел в церковную ограду посмотреть, не работают ли еще там плотники, ставившие стропила и прибивавшие решетинник. Оказалось, что один из них что-то делает на самом краю церковной стены. "Левушка! - говорю ему. - Пора работу кончать, завтра праздник". "А вот сейчас, только раза два-три топором махнуть, и делу конец". Это был один из самых любимых мною плотников, смелый, толковый, честный, замечательно хорошо владевший топором, одним словом, правая рука подрядчика во всяком важном деле. И едва успел он дать мне ответ, как переступив с места, поскользнулся и столбом повалился на землю с высоко поднятым топором в правой руке. Упавши на землю, стоя, он присел, но с ног не свалился. Я к нему. Сидит, молчит, и топор в руке. "Ну, что? Каков ты? Вставай, буде можешь", - говорю ему. Спустя минуту, две, при моей помощи он встал, шагнул несколько раз, бросил топор, снял фуражку и стал креститься со словами: "Слава Богу! Все цело и здорово, и я жив, а если бы я упал на дерево или камень (в чем не было тогда недостатка в ограде церковной), что было бы со мной!" "Был бы ты, Левушка, урод или покойник", - заметил я. "Ведь пошел дождик, и надо было кончать работу, так нет, - говорил он как будто сам с собою, - дай еще, да еще, ну, вот и помни, каково на праздники работать хорошо еще, что спас меня Бог за чьи-то молитвы". Или поднятие на колокольню шпиля и утверждение на нем креста - какие это опасные работы! Малейший недосмотр, ошибка или то, что называется случайностью - и человека или нескольких как не бывало, они погибли. Ныне шпили на колокольни делаются железные, составные и утверждаются на своем месте по частям. Это совсем другое дело, дело почти безопасное, конечно, сравнительно. А в то время, о котором идет речь, было не так. Шпили делались в сельских церквах, да, вероятно, и в городских, большею частию деревянные. Вырубалось большое и совершенно прямое, как свеча, сосновое дерево. У нас для шпиля было приготовлено дерево длино. 8 сажен и восьми вершков в отрубе. Согласно с рисунком, оно обделывалось в виде восьмигранном или четырехгранном, целиком поднималось на колокольню и там утверждалось в каменной шейке или в деревянных же брусьях, укрепленных уже в звоновой туше колокольни, здесь обшивалось железом, окрашивалось, после чего и утверждался на нем крест. Церемония поднятия шпилей была сколько торжественная, столько же и опасная, требующая от мастеров точного знания дела и несокрушимого присутствия духа. На нашу колокольню поднимали шпиль свои мастера, уже известные крестьяне Иван Андрианович Тесаловский и Левушка Исадский с некоторыми из своей артели. Хотя это дело одному из них было совершенно не знакомое, а другой только видал, но не участвовал в нем, однако же они уступили моим убеждениям. А я не сомневался в уме и смелости их нимало. Итак, шпилевое дерево обделано и положено на балки, устроен ворот, утверждена на шейке еловая шпилька саженей четырех и к ней прикреплен блок, в него продет канат, один конец которого захватил шпиль, а другой подан на ворот. А чтобы не сломать шпильки или не разворотить шейки, бичевы, долженствующие охранять ту и другую, были далеко отнесены в стороны и закреплены заботливо и прочно на земле. Поднятие шпиля происходило летом 1873 года в один из праздничных дней тотчас после обедни, с молебствием и окроплением его св. водою. Богомольцев и зрителей редкого события было множество. Приняв благословение, наши мастера пошли на свои места на шейку колокольни. Раздалась команда. Взятый за средину шпиль сначала двинулся несколько по земле к колокольне, но твердо удерживаемый силою противодействия или при посредстве оттяжек каната, поданного народу, стал медленно и плавно подниматься, как весовой баланец, с тонкою бечевкою на толстом конце, а шпилька, как живая, дрожала, будто от страха. Когда же дошел шпиль благополучно до блока шпильки, то за конец этой тонкой бечевки, находившейся уже в руках Левушки, был основанием своим легко подтянут к отверстию шейки. Раздалась команда: "Отдавай вытяжную тихо!". Шпиль стал садиться на свое место, и вот он на месте. Быстро была установлена правильность его положения, утверждено основание и прикреплена к нему до самой вершины еще легкая лестница. Никто из присутствующих не замечал течения времени и не отрывал своих глаз от молодых мастеров. И вот, прикрепив к шпилю последнюю лестницу, вершина которой была несколько выше шпиля, Иван Андрианович, слегка придерживаясь левою рукою за тетиву лестницы, вдруг, неожиданно для всех, встал одною ногою на вершину шпиля (другая не поместилась и висела на воздухе) и начал креститься и молиться. Весь народ на земле, по-видимому, перестал дышать от страха за человека на минуту. И вот среди этой могильной тишины с высоты сейчас поднятого шпиля, точно с неба, мы услышали приветствие: " С благополучным поднятием шпиля поздравляю вас, православные!" И стал он вслед за тем со своими помощниками спускаться на землю. Однако, когда, признав нужным сейчас же сердечно и открыто поблагодарить его за блестящее исполнение дела, взглянул я на него, то увидал, что мой Иван Андрианович, всегда румяный, был бледен, как полотно, и велел подать ему немедленно стакан водки, хотя он и не особенно жаловал ее. Было ясно для меня, что поднятие и установка шпиля, а особенно молитва на вершине его вызвали крайнее напряжение всех сил этого человека. Несколько позже, также в праздничный день и также благополучно были подняты и поставлены на свои места кресты и на новый храм и колокольню, при большом собрании прихожан, Иваном Феодоровичем Говоровым, делавшим и золотившем их.

В следующие три года, после освящения второго, Покровского, придела в 1874 году, я занят был улучшением церковной утвари и ризницы. В это время, а частию и раньше, были куплены два напрестольных серебряных креста, большой и малый, два Евангелия, большое с серебряною сплошною кругом отделкою, серебряная же дарохранительница, весом, помнится, 5 фунтов, и серебряное же кадило. Все эти предметы были позолоченные, а кадило белое. Пасхальный трехсвечник, подсвечники к местным иконам и паникадила куплены медные. Ризница пополнялась обычно из дешевых материй почти каждогодно, плащаница куплена была также неценная, и только одно полное облачение священническое и диаконское изготовлено было из материи дорогой. Хорошо помню, что за парчу для ризы и стихаря с воздухами, плачено в Москве по 8 рублей за аршин. В Москве и сшиты были эти последние облачения по мерке, данной Устюжскому купцу, покойному Василью Ивановичу Охлопкову, покупавшему эту бархатную парчу. А все остальные швейные работы по церкви производились в моем доме местным прихожанином, крестьянином деревни Скарятина Максимом Артемьевичем Тесаловским. И это был хороший мастер своего дела и очень хороший человек, толковый, честный и богобоязненный. Много поработал он у меня в доме для церкви и для меня. И здесь-то с ним в длинные зимние вечера, когда сидят, бывало, еще с нами церковный староста, тот или другой член попечительства и, наконец, церковные сторожа, обсуждались мои строительные планы, изыскивались денежные источники для церковных нужд и рассматривались народные обычаи худые и добрые и сообщались мне всяческие предрассудки и суеверия; короче, здесь в моей кухне, с первых лет моей священнической службы, повелись настоящие внебогослужебные собеседования, перенесенные потом в церковь в 1875 году, а теперь давно уже заслужившие право гражданства и распространенные по лицу земли русской до крайних пределов.

В 1875 или 1876 году, когда у нас были только что покончены по церкви строительные работы с многотысячными расходами, в соседнем приходе был куплен новый колокол, весом 70 пудов. Звон этого колокола стал слышен в половине почти и нашего прихода, даже и на нашем погосте. Мои мужички ходят, слушают и поговаривают: "Луженьга-то, Луженьга (название прихода) как щеголяет!" Я обдумывал в это время вопрос: что делать с холодным храмом? И как его переустроить? Переустроить же и этот храм, очень тесный и плохой, казалось мне необходимым. Но заметив, что и моим прихожанам как будто хочется заняться теперь увеличением церковного звона, я решил использовать их настроение. На созванное по этому поводу собрание явились почти все домохозяева. Желание увеличить церковный звон обнаружилось общее и горячее. На нем было постановлено продолжить все сборы с прихожан хлебом и льном в пользу церкви, сюда же отдавать и выручку прихожан от подъема соляных судов в Березовском пороге в течение пяти лет и, кроме того, сделать подписку между прихожанами для добровольных пожертвований на покупку колоколов, а мне дать доверенность на заем денег с обязательством прихожан, за круговою порукою, погасить предполагаемый долг в пятилетний период времени. К весне 1877 года в распоряжении церковного попечительства уже было денег 3000 рублей, с которыми и поручено было мне в мае того года ехать в Москву за колоколом одним или двумя, по моему усмотрению. Но откуда же так скоро взялись эти деньги? При всеобщем сочувствии не трудно было мне нажить деньги, а отвечать на этот вопрос еще проще. Около 1000 рублей дала подписка, да 2000 рублей были взяты у богатых прихожан в долг без процентов. Но в Москву один я не поехал, а выпросил в товарищи одного из главных жертвователей, крестьянина деревни Царевой Горы Семена Ивановича Нелаева, пожертвовавшего 100 рублей. По 100 рублей пожертвовали, скажу кстати, также приходские крестьяне деревень Ровдина Яков Козмич Шумилов, Кичуги Петр Иванович Нелаев и Андрей Михайлович Менькин. До Москвы однако с Семеном Ивановичем я не доехал, а купил в Ярославле у Порфирия Павловича Оловянишникова два колокола весом одно в 52 пуда, а другое в 130 пудов, по 15 рублей за пуд с доставкою их в Вологду на ветку в Турундаево. Здесь куплена была лодка, наняты лоцман и работники. А колокола поставили на лодку турундаевские мужички за полведра водки. И поплыли наши колокола вниз по рекам Вологде и Сухоне до Е-и, а мы с Семеном Ивановичем, спустя некоторое время, отправились и прибыли домой на пароходе. Приплыла в свое время благополучно и лодка с колоколами. А так как с берега до церкви нужно было везти колокола целую версту, то Иваном Андриановичем, по данному ему рисунку, сделана была специальная на катках и брусьях тележка и приготовлена на столбах, близ церкви, временная звонница. На этой тележке привезены были народом, собравшимся на погосте во множестве, одновременно, оба колокола, умело снятые с лодки тем же Иваном Андриановичем Тесаловским. Началось поднятие колоколов на звонницу. Большой колокол подошел ушами к железным крюкам прекрасно, а второй нет. Нужно было уже употребить силу, а не одно искусство, хотя этим последним и отличался мой Иван Андрианович, которому предоставлено было и это дело. Взглянув в толпу народа, я скоро увидел в ней крестьян деревни Лодейки, братьев Осипа и Василья Андреевичей Мизгиревых, известных своей большой силой, вызвал их и объяснил в чем дело. Нужно было приподнять колокол весом 52 пуда. "Хорошо", - ответили они, и вслед затем встали один за другим на противоположные стороны, положили по рукавице на правые плечи и, подведя их под колокол, подняли его, как ничтожную тяжесть. А Иван Андрианович моментально в уши колокола вдел крюки и... дело кончено! Это была майская ночь, ночь народного ликования в Е-е, а которого числа не помню. Летописи же Е-и теперь под руками у меня нет. И началась проба новых колоколов, и загудел в Е-е неслыханный полунощный звон, продолжавшийся долго, долго и слышанный далеко, далеко. И теперь с чувством умиления, наравне с святыми днями закладки храма и его освящений, вспоминают е-еи старые и пожилые люди эту ночь общенародного духовного торжества и ликования.

На колокольню же новые колокола были благополучно подняты тем же Иваном Андриановичем Тесаловским в день храмового праздника 1 октября того же 1877 года при множестве богомольцев.

XII

В 1877 году все необходимые работы по церкви закончены, школьное здание готово было еще ранее, а к 1882 году и все церковно-попечительские долги были уплачены. В этом направлении мои заботы, а они, признаюсь, были очень велики и слишком хлопотливы, можно признать, на некоторое время хотя законченными. Установилась так или иначе и правильная плата за труды духовенства, увеличились по количеству и качеству добровольные сборы, к которым однако же за всю мою долгую службу и жизнь, так и не смог я приучить себя относиться без нравственного страдания, без туги душевной. Обратите внимание, благосклонный читатель, на те явления в этом случае, на которые приходилось наталкиваться в первые годы моей службы, а многие еще наталкиваются и ныне. Вот я в деревне за сбором льна. Много мужичков сидит под окнами одного дома. Здороваюсь, сажусь к ним и говорю: "Кто, братцы, потрудился бы оповестить женщин, чтобы принесли мне лен?" "Ванька, бежи-ка по избам и скажи бабам, чтобы несли батьку лен", - обратились мои собеседники к мальчику лет десяти, а мне заметили, что прежде у них было не так, за льном ходил не поп, а попадья и ходила она сама в каждую избу. "Ну, я прошу принести мне сюда, кому не жалко, а по избам не пойду", - отвечал я. Между тем обежавший всю деревню мальчик на мой вопрос: "Ну, что?" - говорит: "Хотели принести, только Анюха Пронина сказала: а не велик и барин твой поп, и сам придет!" В другой деревне на мое замечание одному мужичку, принесшему повесм 5 - 6 самого дрянного льна, - где он и нашел такой дряни, - этот господин без стеснения мне отрубил: "А не самый же лучший отдам я тебе лен!" У множества баб была манера уходить из дома или спрятываться, чтобы только не отдать священнику, диакону или причетнику льну или Петровского. Находились и такие нахалки, что одна, например, принесшая мне пахтус сметаны во время сбора Петровского, на мой вопрос: "Что же ты не принесла мне яиц?" - уже слишком развязно отрезала: "А на что тебе и яица-то, батюшка, у тебя ведь есть?" Многие священники сообщали мне, что разобидевшиеся на них за что-либо прихожанки вкладывали внутрь пахтуса кусок смолы и таким образом, жестоко мстя за что-либо своему батюшке, портили у него все собранное масло. У меня этого не случалось, а бывало нечто другое, хотя и не менее злостное, но все же неприятное. Одна женщина при сборе Петровского подала мне довольно большой шарообразный пахтус. Обычно они делаются круглыми, толстыми или тонкими пластинками. Обратив на него внимание, я положил этот пахтус особо и, придя домой, разрезал его. В нем оказалось кислое молоко. Или при сборе руги сидишь в санях на морозе или при погоде ненастной и ждешь, терпеливо ждешь, когда изволят принести из всех домов большой деревни ругу по повестке. И вот пошли. Кто несет решето ячменя или овса хорошего качества, кто и два решета, но таких мало, а там дальше пошли мастера своего дела. Один из них несет чего-либо хотя и в решете, но в самом малом, подхвативши рукою под ослабшее днище его, отчего и кажется решето полным, другой в коренноватой, или деревянной, даже иногда поломанной чашке, кто несет, наконец, "охвостья", или "мышеедины", а иных не окажется и дома. "Уж не осуди, батюшка! Надо бы побольше или получше, да вот у самих-то мало..." И пойдут объяснения шаблонные и дутые, одни и те же на пространстве десятков лет. Курьезны эти объяснения в устах женщин, скупых на подачки, при сборе Петровского. Не принесшая яиц в свое извинение уверяет вас, что у нее "курицы парят", другая говорит, что кур ее "падина - коршун всех-таки так и прибил". А не принесшие пахтусов женщины уверяют, что у них по одной коровушке, да и те не доят - "переходницы"... слушаешь, слушаешь таких краснобаек, да иногда и подумаешь, нечего греха таить: "А вот сами-то вы, матушки, кажется, всегда не "переходницы", а или с молочком, или скоро отелитесь", - а сказать? Сохрани Бог! Прежние бабы наговорили бы вам сальностей, а нынешние, пожалуй, и в амбцию вломились бы. Кто не знает, что и ныне наше сельское духовенство живет теми же сборами, что и прежде, и ныне оно принуждено услаждаться теми же сборными прелестями, что и прежде, с тою лишь разницею, что ныне, вследствие отравы народного духа идеями безбожными и анархическими, в нашем народе увеличилось количество людей, равнодушных к церкви и духовенству, отчего и стало заметно повсюду каждогодное уменьшение доходов, называемых добровольными сборами. Случалось и так, что ездишь, ездишь целый день за сбором по приходу и никто нигде не предложит закусить или чайку напиться. Это тогда, когда хлебосольных хозяев не окажется дома, а другие покормить священника не считали своей обязанностью, хотя бы и заходили к ним в дом. При сборе льну и Петровского всегда сопутствовал мне один из церковных сторожей. "А что, Александр, - так звали одного из них, - покормят нас сегодня где-нибудь или нет?" - спрашиваешь, бывало его. "А вот в этой деревне, надо полагать, - отвечал он, - покормят". Зайдем в избу, посидим, пока несут нам лен или петровское. И вдруг хозяева дома и не подумали нас покормить, а кто-то сквозь зубы сказал только: "Поди-ко, батюшка, ты ести хочешь", - когда я уже собрался уходить. Тогда мой Александр, бывало, встает с лавки, молится Богу, забирает мешочки или бурачки и говорит: "Прощения просим, господа хозяева, спасибо за хлеб, за соль, ведь чуть не попотчевали!" После такой, правда, краткой, но слишком выразительной речи моего спутника мне уже не оставалось ничего говорить. А когда, хорошо узнавши всех моих прихожан, от старого до малого, я убедился, что все эти грустные явления объясняются не предубеждениями, не злою волею, а простым недоразумением или, если угодно, невежеством, тогда нашел без труда и средства для воздействия на них в желательном направлении.

Период изучения паствы закончился, пришло время вразумления. Я видел, что все это добрые люди, но почему-то недоверчиво и холодно относящиеся к священнику. Я позаботился сам стать к ним ближе, обо всем расспрашивал, во всем принимал участие, в одном отношении учился у них, а в другом начал учить их и словом, и делом, потому что без доброго дела доброе слово значит мало для слушателя, а говорящему может даже вредить, как человеку, который учит тому, что сам первый исполнить не хочет. А собственный пример на живом деле со стороны священника для его простодушной паствы поучительней многих проповедей, хотя бы и горячо сказанных. Нужно ли священнику вызвать и расположить прихожан на пожертвования в церковь - начинай первый жертвовать сам, сколько и чем можешь. Надобно ли расположить их к особенной молитве по тому или другому случаю - начинай эту молитву сам священник и так далее во всех добрых намерениях и делах пастырского служения. Тяжело у меня было на душе, когда я видел, как скудны были добровольные пожертвования прихожан на нужды церкви в первые годы ее устройства, несмотря на мои горячие призывы. А когда увидел народ, что и сам я, трудясь всеми силами для храма Божьего, в то же время еще и жертвую в пользу его, например, зерновым хлебом, при всей своей скудости, когда узнал этот народ, что их священник, чтобы сберечь и мирские гроши и рубли для нужд св. храма, решился устраивать дом себе, не беспокоя прихожан, не трогая церковной казны, а своим счетом, при посредстве займов и одолжений, - вот тогда-то и пожертвования потекли в церковь нескудно. Бесплодны были мои речи о необходимости молитвы при посеве в полях хлеба, а когда я стал молебствовать на своих полях, в присутствии моих прихожан, избравши для того воскресный день, тогда стали молебствовать на полях и прихожане, следуя, видимо, данному примеру. Пример послужил, таким образом, основанием доброго обычая, а обычай, расширяясь и укрепляясь с каждым годом, мало-помалу укоренился и стал всеобщим. Так необходимо поступать священнику и во всех других случаях пастырского служения, если хочет он, чтобы не напрасны были его заботы и труды о пользе и благе своей паствы, чтобы она его слушала и уважала (1 Тим. 4. 12). И, слава Богу, такие священники есть, - и их немало, - были и прежде, и, конечно, всегда будут. Знал и знаю я таких священников, которых весьма уважала и любила паства, знал и таких, которых она не любила, но уважала, и таких немногих, к счастию, которых плохо уважала. У одного священника, например, ни один прихожанин не смел, без благословения его, не только засватать невесту для своего сына, но и сварить пива для свадьбы. А когда придет, бывало, время для предложения вознаграждения за труды хотя бы также при свадьбе, то нуждающийся в трудах священника предлагал количество вознаграждения на его усмотрение. А священник уже знал, с кого и сколько взять и поступал, как ему угодно, без всяких возражений со стороны просителя. Легко понять, как много было силы воли и уменья у этого строгого священника, умевшего так поставить очень большой и распущенный до него приход. На погосте у него было волостное правление. Любил он заходить на дороге сюда, чтобы и здесь, в решении мирских дел, принимать негласное участие. Уважали его епископы и светское начальство, а умные из прихожан называли его заочно "Владыкою". И этот священник-Владыка был никто другой, как отец Александр Иоаннович Невенский, достойный настоятель Городищенской Богоявленской церкви Устюжского уезда, о котором вспоминать с любовию я уже имел случай. И по внешнему виду это был священник типичный. Высокого роста, хорошо сложенный, с высоким лбом, открытым взором, звучным голосом, хорошо образованный, мыслящий и говоривший стройно (из студентов семинарии сороковых годов прошлого века) он производил впечатление импонирующее. Во дни борьбы с грубостию и невежеством своего прихода он ел к цели в полном сознании пастырского достоинства, мужественно, твердо и стойко и любил на этот раз говорить пословицами: "суди меня губернская, а не баба деревенская" и "умру в поле, а не в яме", но пусть будет так, как должно быть. Другой же священник прошлого времени, не только уважаемый, но даже горячо любимый прихожанами обрисовывается несколько иначе. Веселый и добродушный, заботливый и хлебосольный, горячий и снисходительный - это мой бывший сосед по Е...ге отец Феодор Иоаннович Попов. Если кто досадит ему или оскорбит его так или иначе, то он так нашумит, так разнесет человека в ту же минуту, что не поймешь, глядя со стороны, как тут дело и уладиться. А мужичок или женщина стоят да помалчивают, пока "бурлит, шумит погодушка". Пройдет полчаса. И если не ушли эти люди, конечно, отлично его изучившие, то он непременно к ним снова придет, простит и благословит, а если что еще нужно, то и сделает, а иногда и по рюмке водки подаст. Мужичок или женщина между тем кланяются и благодарят: "Спасибо, поучил ты нас, батюшка! Так ведь и надо учить нас, дураков". За всем этим никогда и никого из нуждающихся не отпустит, бывало, без доброго совета или посильной помощи добрый отец Феодор. Тридцать лет, кажется, прослужил он в Благовещенском приходе и заслужил название "папаши", как величали даже заглазно его приходские почитатели. Тот и другой из этих священников нашего округа были законоучителями и учителями в министерских начальных училищах, помещавшихся в их домах, и умерли первый благочинным, а второй духовником окружного духовенства. Царство вам небесное, мои друзья, дорогие покойники! Большинство священников нашего округа и минувшего времени не выдавалось, конечно, как всякое большинство, ни умственными силами, ни энергиею, но по мере сил и разумения честно исполняло свой долг служебный по церкви и приходу. Если священники этого сорта не могли говорить своих проповедей с церковного амвона, то они читали поучения печатные с большим усердием, а простое доброе слово у них было всегда и везде на устах для своей паствы, практическими же уроками для нее служила трудовая, скромная и честная жизнь этих священников. И они вполне достойно пользовались уважением со стороны своей паствы. Простые и добрые люди были и те несчастные из нас, которые, по природной ли наклонности или вследствие вдовства, подвергшись известной слабости, теряли к себе уважение. И как было больно сердцу, когда трижды в жизни случилось мне услышать название священника полуименем, хотя и заочно! Не могу забыть этой дерзости, которая и наказана была мною как священником беспощадным выговором виновникам в двух случаях, а в третьем, имевшем место еще в дошкольный период моей жизни, говорить я не мог, но был удивлен - и вот 65 лет не забываю его. При таком природном настроении я не мог равнодушно относиться к тому, что казалось неправильным, плохим или беспорядочным в жизни моей паствы. А узнавши ее хорошие и слабые стороны, я заговорил тверже и стал настойчивее, требуя уже внимания и послушания, чтобы "жить и людей не смешить", а быть полезными друг другу. Как видите, благосклонный читатель, говоря о пастве, мне приводится говорить и о себе. Чувствую и сознаю неудобство своего положения. Меня могут желающие заподозрить и, пожалуй, обвинить в самохвальстве, но решительно недоумевая, как рассказать о жизни паствы, направляемой священником, и умолчать об этом последнем. Итак, судите, как хотите, а я продолжаю, как должен и как умею.

Выше уже было сказано, что поминовение усопших родителей среди Е...ой паствы было запущено, а о вселенских субботах она и понятия не имела. Все это было постепенно объяснено и предложено настойчиво иметь годовые поминовения за 30 коп. в год, а кто и этого уплатить не может, записывай и тот. "Денег не спрошу, - говорил я, - а поминать буду". "Что их трясти-то, - говорил Андрюша Комендант, - давно лежат в земле, облежались". "А вот когда умрешь, тогда узнаешь и ты, зачем нужно поминовение их, если теперь не веришь никому и ничему", - отвечал я этому странному человеку, хотя и не безбожнику, но почти все вышучивавшему. А в нарочитые дни поминовения усопших просил я прихожан приходить в церковь для молитвы за них. То и другое принято большинством и вошло со временем в обычай. Даровых поминовений не оказалось, но за 30 копеек годовой платы пришлось поминать усопших каждого хозяина в приходе, - бедного и богатого, - свыше двадцати лет. И только спустя 20 лет с лишком, когда окреп обычай и упрочился мой авторитет в приходе, решился я увеличить плату за годовое поминовение до 50 копеек с бедного и богатого. А уплату пятидесяти копеек за сведение о невесте и за заказные обедни равно и 1 рубля за венчание, так и не решился я увеличивать первую до 1 рубля, а последнюю до трех или двух рублей, как везде уже было в обычае по соседним приходам. Увеличил же плату я только в копеечных расчетах за славу и постную молитву с трех до пяти копеек, за молебны простые с пяти до десяти и за водосвятные с десяти до пятнадцати копеек. Не мог терпеть я и некоторых беспорядков в церкви за богослужениями и вне ее, после них. Пойдет, бывало, церковный староста в конце литургии собирать в казну и возглашает почти непрерывно: "Порадейте, православные, Матери Божией в казну". Народ заговорит с ним, женщины защебечут, а сторож закричит: "Бабы, тише!" Беспорядок полный. Старосте и сторожам было приказано делать свое дело молча, а народу объяснено, что такое церковь, и как надо вести себя в ней. Выйдешь из церкви после службы на ограду и улицу - там уже совершенный базар, и то деревенский, особенно летом. Шум и гам. Кто сидит, кто стоит или лежит, кто курит табак, кто в гармонию играет, а кто уже и спорит и вздорит. Немногие лишь снимут шапки, увидав выходящего из церкви священника, и обратятся лицом к нему. Большинство его не замечает. Посмотришь, вздохнешь, остановишься и заговоришь, не помышляя о гомилетике и ее правилах: "Здравствуйте, братцы! С праздником! Да шапки долой, лицом ко мне. Едва вышли вы из храма Божия, где стояли в действительном, хотя и невидимом присутствии Господа и Его святых ангелов, где все мы обвеяны были, как теплым воздухом, духом молитв Христовой церкви, где слышали и видели, как молились о себе, о вас и о всех православных христианах ваши священник и его сослужители, - и забывши так скоро все это, и старый и молодой отдались молве житейских попечений, а многие уже и удовольствиям с таким азартом и увлечением, что не замечаете, как идет из церкви тот, кто молился с вами за себя и за вас, не считаете нужным почтить его поклоном, даже оборотиться лицом к нему и снять шапку перед ним. Разве это христианский порядок? Разве так должно быть? Мне страшно, мне стыдно за вас!" и проч. и проч. И, поговоривши в таком роде, когда много, когда мало, но всегда горячо, наконец, скажешь: "помните и исправьтесь" или "до свиданья! Не осудите!". "Ну, что ты, батько, ты не осуди нас!

Спасибо, что учишь", - скажут, бывало, некоторые, а покойный диакон Димитрий Абрамович говаривал прямо: "Учи ты, учи нас, дураков", хотя и в другое время и при других обстоятельствах. Конечно, не вдруг и не с одного раза, но сравнительно легко и скоро удалось установить мне добрый порядок и тишину в церкви и вне ее, по крайней мере, пока не пройду домой из церкви, - и какой порядок! За церковными богослужениями знали все, когда, как и о чем надо молиться. Все это было объяснено, объяснены молитвы существенные, символ веры и заповеди, в чем много помогали мне школа и внебогослужебные беседы, начатые в церкви служащего духовенства, либо взглянуть было на Е...их прихожан, вся масса которых, как и ни велико было бы собрание, расступиться по сторонам, снимет шапки и кланяется. Духовенство проходит и поздравляет с праздником, также снимая шляпы или шапки. Ни гармоник, ни трубок, ни папирос уже ни у кого в руках не видно. Так хорошо было в этом отношении наконец, что приятно и спомнить. Неприятно далее было, когда назвали меня некоторые не батюшкой или не именем, а батьком или бачкой. Я дал понять это тем, кому находил нужным, и это изменение в обращении устроилось легко и скоро, меня стали называть, как должно, а когда стал я благочинным, то некоторые из стариков ухитрились придумать неслыханный титул "ваше благочинство" . на этот раз уже переусердствовали мои добрые люди, которых и пришлось упрашивать называть меня попроще: "отец благочинный" или "отец Александр", например.

На свадебных пирах в деревнях я бывал не больше четырех-пяти раз, с включением сюда и свадеб трех моих сестер, выданных в замужество за крестьян. После свадебные столы проходили шумно и весело, но вообще прилично, кроме церемонии "умывания", происходившей на другой день венчания. И тут ничего дурного я не находил, кроме шалостей, количество которых находилось в зависимости от темперамента гостей и хозяев. А ночь накануне венчания в доме невесты проходила с вечера в слезах и причитаниях невесты, чередуясь с грустными песнями окружающих ее подруг, а с прибытием жениха - в более или менее широком пиру до рассвета. Не желая вдаваться в подробности описания пира этой ночи, как и других свадебных порядков в деревнях нашего края в последующие дни, что увлекло бы меня очень далеко, отмечу только кое-что. Несмотря на то, что давно уже знает жених невесту, что у него были уже формальные "смотры", по входе в дом ее в эту ночь, еще раз должен был поглядеть на нее со свечою даже в руках, хотя в комнате свету и было достаточно. Выведенная какою-нибудь почтенною тетушкою или бабушкою на средину избы перед жениха с его родителями и гостями невеста делала всем им несколько поясных поклонов, после чего жених брал со стола уже приготовленную и зажженную свечу, приближался к невесте и, водя свечою кругом лица, а иной и кругом всего корпуса, молча смотрел ей в глаза, а она должна была стоять неподвижно, как солдат в строю, и лишь по окончании такого осмотра, еще раз низко поклониться ему. Гости стояли и в глубоком молчании смотрели на эту процедуру. А жених, оставив невесту и поставив обратно на стол свечу, тихо разговаривал между тем о чем-то со своими родителями, а иногда уходил для этой беседы с ними даже в сени. Но вот совет кончен. Раздается голос свата: "Жених согласен, препятствий нет". "И мы согласны, - отвечает доверенное лицо со стороны невесты, - милости просим садиться". И помолившись Богу, с прочтением даже молитвы иногда, хозяева дома садят сначала в передний угол по святые иконы жениха и невесту на лавку, покрытую овчиной вверх шерстью, а затем и гостей жениха по чину и родству, а если позволяет место, то и гостей невесты. И начинает мало помалу разливаться пир горою, причем невеста, при подаче по крайней мере по первому стакану гостям водки, должна оставаться на ногах и каждого из них просить выкушать стакан поклоном. Медленно подаются на стол кушанья, гости угощаются водкой и пивом, начинается говор и оживление, а потом и песни вприпляску тут же за столом будто бы, чего однако я не видел. Что ни говорили бы про наш простой народ, но никто из него, кроме самых отпетых, не позволит себе лишнего в присутствии священника, по сану уже им уважаемого, помимо личных умственных и нравственных достоинств, которые ценит народ, умеет, пожалуй, лучше и вернее иных интеллигентов. Таким образом, не найдя ничего дикого и безобразного в свадебных обычаях и не тронул я их, а только ознакомившись с ними перестал назначать венчания по дням воскресным и праздничным. Пороптали, как было слышно, на меня мои прихожане, но рассудили, что, пожалуй, и ладно это, покорились и замолчали.

Труднее всего было убедить мою возлюбленную паству говеть каждогодно, приучить девиц ходить в воскресные и праздничные дни к церковным богослужениям, крестить младенцев в церкви и по пятницам великого поста, когда в последние годы бывало уже исповедников по 300 и более человек, не отвлекать меня от церковного служебного труда приглашениями в деревни для напутствования больных. "Может, - говорили мне на мои увещания, - заболел человек неожиданно, как тогда быть?" "Да, заболеть может каждый из нас, хотя и редко неожиданно и опасно, но на то и пост, чтобы все мы в церкви очищали себя покаянием и здесь приобщались Св. Христовых Таин. А если человек заболевает не внезапно, а постепенно, то надобно ехать за священником в четверг или в субботу, но никак не в пятницу отрывать его от трудной и продолжительной служебной обязанности по исповеди говеющих". Так всегда отвечал я возражающим и, несмотря на неоднократные попытки со стороны людей упрямых вынудить меня отказаться от моего требования, я был упрямее всех, продолжал требовать исполнения моих требований и тогда даже, когда уже приезжали за мной. Великий пост для каждого священника самое трудное и ответственное время. Мало ли его надобно для исповеди, например, 300, даже 200 человек, если исповедовать говеющих неспешно! А если священник будет спешить, то он начинает страдать нравственно, обличаемый в небрежности совести. И в такие дни, как великопостные пятницы, отнимать у священника дорогое время на поездку за 10-12 верст, хотя также для доброго дела, мне казалось бесчеловечным. Может быть, и грешил я и ошибался по расчетам самолюбия, но поступал решительно и добился того, что в эти дни перестали меня возить по деревням с требами, а с течением времени перестали и гневаться недовольные. Много сил было потрачено далее на то, чтобы убедить отцов и матерей отпускать своих дочерей-девиц по праздникам на погост к церковным службам. И каких только возражений мне не ставили эти бедные, темные люди! И обычая-то, мол, нет у нас, ведь и в других-то приходах не ходят девки в церковь (к сожалению, это была правда в отношении соседних приходов, но не более), и одеть у них нечего, и дома-то они нужны в праздники, "да ты послушал бы, батюшко, что говорит Марья Алексеевна, а она ведь старуха умная, да и чего ты убиваешься, что тебе надо?" "Мне надо, - отвечал я, - чтобы не только вы, но и дети ваши с малых лет ходили в церковь, учились здесь слушать церковное чтение и пение и молиться Богу. Разве это худо? Разве худого желаю вашим детям? Разве худому чему-либо учат вас в храмах Божиих? Почему же вы меня не слушаете? Скажите мне, а я скажу вам, почему я "убиваюсь", по вашим словам, призывая не вас одних, но и детей ваших к церковной молитве. На то я и священник, на тоя и поставлен, чтобы учить людей жить по-христиански. Скажите же мне, христианин ли тот, кто и в храм Божий не ходит, молитв церковных, слова Божьего не слышит, и понятия о христианском храме, о христианской жизни, о церковной молитве не имеет? Я должен возвещать вам волю Божию и если учу вас, то не заслуживаю ни похвалы, ни порицаний. Это моя обязанность. Но горе мне, если я молчу, хотя вижу, что все мы живем неладно. Я должен отвечать перед Богом за каждую душу. Надо, чтобы не погибла она для спасения. Ну, там и судите сами, как же я могу молчать! Вы говорите далее, - продолжал я, - что ваши дочери дома нужны. Положим так это. Но если бы их не было, тогда как? Не у всех ведь матерей есть дочери, но оне живут как-то да и с хозяйством справляются не хуже других. Или одеть нечего им для того, чтобы идти в церковь, говорите вы. Неправда, неверно. Ходят ваши дочери на всякую работу, на всякое гулянье разве не одетые? А на святочных игрищах, как мне сообщают добрые люди, оне отплясывают все, разодетые так, что не отличишь девицы бедной от богатой. Что, наконец, говорит вам Марья Алексеевна, я, конечно, не знаю, как не знаю и ее, она не моя прихожанка. Вижу, однако, что верите ей вы много, даже больше, чем мне, священнику и отцу вашему духовному. Хорошо. Постараюсь повидать умную и почтенную Марью Алексеевну, побеседую и с ней и посмотрю, умна ли она, и то ли заговорит вам потом, что говорила прежде!" Познакомившись с Марьей Алексеевной, жившей в деревне Чанькове, где были и мои прихожане, я увидел, что это действительно была женщина почтенная по возрасту, религиозности и очень не глупая, но остановившаяся на тех народных понятиях, какие господствовали еще во время ее молодости. Она легко и скоро поняла мои разъяснения и в конце концов дала слово, что будет направлять ко мне людей, нуждающихся в совете и успокоении, словом, стала мне полезною. Еще более полезною была для меня матушка учителя нашего Е...го училища, священническая вдова Марья Львовна Ермолина, родная сестра бывшего учителя Устюжского духовного училища Аристарха Львовича Попова. Это была женщина умная, грамотная, много на свете пожившая, много читавшая, много видевшая и испытавшая. Любили навещать ее мои пожилые прихожанки, которых и вразумляла, и просвещала она своими простыми, но теплыми, задушевными беседами, иллюстрируя их фактами - то ли из наличной жизни, то из житий святых. Много помогала мне эта достойная доброй и благодарной памяти матушка и в убеждении родителей обучать грамоте не одних сыновей, но и дочерей. Ныне от учащихся отбоя нет, все хотят учиться, а тогда было другое время, другие нравы, - нужно было настойчиво и горячо убеждать людей учить детей, особенно девушек. Старые понятия народа наконец были в приходе моем поколеблены. Запоявлялись девушки, конечно, сначала в незначительном количестве, в церкви и в школе, потом более и более, а теперь уже, по наведенным справкам, Е...я девушки постоянные богомолицы в церкви в воскресные и праздничные дни и постоянные ученицы в школе. Слава Богу! К каждогодному говению я начинал призывать свою паству каждогодно и начинал я с недели мытаря и фарисея. Говорил я о долге каждогодного говения и в церкви, и на домах, и в пути, при поездках в приходе с требами и, милостию Божиею, достигнул успеха. Нескоро и не без напряжения сил был достигнут и в этом случае успех, но о трудах и усилиях я говорить не стану. Кто же не знает, что в человеческой жизнедеятельности само собою ничего не бывает. Отмечу то, что одним из сильных побуждений народа к каждогодному исполнению долга говения служил решительный отказ мой от поездок в приход для напутствования больных по великопостным пятницам. Не скажу, чтобы каждогодно стали говеть уже все жители моего прихода, состоявшего из 3.400 душ обоего пола. Нет, оставались все еще люди, говевшие не каждогодно, но их уже было немного. В последние годы моей службы в Е...е количество говеющих там увеличилось так, что я должен был испросить словесное разрешение преосвященнейшего Израиля по четвергам великого поста служить обедни Златоустого для причастников, исповедовавшихся в среду. И мне стало легче, когда количество желающих исповедоваться на известной неделе вместо одного дня стало распадаться на два, а именно на среду и пятницу. в два дня недели 500 человек исповедать я еще мог, но в один день сделать это было бы невозможно. Остается заметить, что в делах пастырского служения, в области религиозной и нравственной, к посторонней помощи я никогда не прибегал, не желая обнаруживать слабости своих сил и веры в помощь Божию перед своею паствою. Несколько раньше мне удалось провести еще одну, очень важную меру в пастырской жизни священника, о которой и должен я сказать теперь несколько слов.

Когда учился я еще в богословском классе семинарии, мой товарищ по канцелярии семинарского Правления, известный уже читателям по моим воспоминаниям, отец Петр Михайлович Гвоздев, бывший священником очень большого прихода, писал мне, что "приходские требы решительно истребляют его". Жаль мне было этого умного и доброго человека, изнемогающего под бременем приходских требоисправлений, но я не понимал тогда всей силы и ужаса этого священнического вопля и не мог, кроме сочувствия, ничем успокоить его более или менее основательно. А вот когда и мне достался в удел большой и разбросанный на 25-верстном расстоянии приход, при невозможных путях сообщения, тогда я понял, что значат эти требы для священника, не желающего оставаться только требоисполнителем. Требы эти идут как-то беспорядочно, переливами: то несколько дней нет ни одной требы, то вдруг окажется 5 --10 треб в один день, да иногда в дополнение пригласят священника и ночью в темную осеннюю пору. Это уже действительно "истребление" священника. В приходе, изрезанном тремя речками и рекою Сухоной, при обледеневшей уже дороге, с покрывшимися льдом лывами, едешь, бывало, верхом на худой и, конечно, неподкованной лошади. Ноги у нее то скользит, то пробивают тонкий лед на замерзших лывах. И при всем этом "не видно не зги". Едешь и думаешь, вот-вот сейчас падет лошадка и раздавит или изуродует седока. И бывали такие сюрпризы. Однажды осенью при переезде через речку ночью, вода в которой была велика и быстра, споткнулась моя лошадка о подводный камень и упала. Привычный всадник, к счастью, не растерялся и, продолжая сидеть на ней, пока лошадь оправилась, на берег выехал и прибыл домой по горло мокрый. Приводилось, проходил через реку по лавам. А другой опасный случай был такой. Была весна. По совершении требы возвращался я домой верхом на лошади в седле, по обычаю, по под слуде5, у ее основания, по за грудами льда, от которого Сухона уже освободилась. День был солнечный, теплый. Вдруг с шумом рухнула в воду против меня куча льда, испуганная лошадь рванулась, а я лежал уже, выпавши из седла, на земле без сознания. А когда при усилиях испуганного проводника, я опомнился, то увидел, что лежал я на земле на спине между двумя большими камнями. А что было бы со мною, если бы я упал спиною или головою на эти камни? И еще вот случай, также бывший со мною. Ехал я по последнему пути за Сухону, обычно, верхом на лошади по льду. От берегов была уже вода, лед на реке поднялся высоко. Страшно было при всей известной народу неустрашимости духа, ехать мне в это время за реку по льду, но жаль было человека отпустить за священником в чужой приход за 10 верст от деревни по безобразной дороге. Я согласился съездить версты за 2 к нему сам. Выбравшись с берега уже водою на сухонский лед, я видел, что часто замечаются даже на дороге дыры, и вынул из стремян ноги про всякий случай. Передний путь сделал я благополучно, но на обратном пути, на самой средине Сухоны, моментально рухнул лед под моей лошадкой. Она вся уже была подо льдом, только губа, глаза и уши еще видны были из воды, и отважный седок лежал на правом боку на льду со стиснутым поводом в руке. "Где ты, Михайло", - спросил я проводника. "Здесь", - отвечал он. "Осмотри хорошенько место и отдерни меня поскорее от полыньи". Сказано и сделано. Когда встал я на крепком льду на ноги, то увидел, что правая нога моя по колено мокра, левая же совершенно суха, как и сам я. Схватившись за грудь, я почувствовал, что дароносица у меня тут, и убедился, кто так чудно спас меня и даже лошадь, которая при помощи сбежавшегося с досками из деревни народа, быстро и благополучно была извлечена из воды. А я пришел домой, славя в душе своей Бога. И вот, в виду таких случаев и множества треб, - а их бывало так много, что иногда, возвращаясь домой, по исполнении двух, находишь здесь снова 2 - 3 человек, ожидающих священника, и опять едешь и едешь, так что случалось сделать верхом на лошади верст по 60-ти в день в границах прихода, - задумал я сократить количество треб и стал убеждать крестить детей при церкви. Мои любезные прихожане не соглашались на это долго, но я потребовал и стал настаивать. Приедут и просят, а я отвечал: "Я вас и просил, и убеждал, долго убеждал, а теперь уже требую - пожалуйте для крещения младенцев в церковь". Поупрямятся, погрубят и принесут для крещения младенца в церковь. Но встречались и такие люди, которые не крестили детей дней по десяти. Я знал и молчал, не желая своими нуждами беспокоить начальство. Наконец шли все с новорожденными детьми в церковь, где и крестил я с любовью и, конечно, без требования какой-либо платы. И это мое желание осуществилось вполне и вошло в обычай, который стал всеобщим и поддерживается ныне уже епархиальным начальством. А для меня почти наполовину сократились разъезды по приходу с требами.

Допустим, скажут читатели, что все это так и было, как утверждает автор, но как могла прийти такая крупная ломка вековых обычаев и приходских порядков безнаказанно, без жалоб прихожан на священника? Вот вопрос. Ответом на него теперь и займемся. Да, от народного самосуда меня Господь сохранил, одни из прихожан меня очень любили, а другие, пожалуй, и побаивались, зная мой открытый характер, смелый и настойчивый дух. Начальству наказывать меня было не за что, так как и рискованные мероприятия проходили благополучно. Что же касается неприятностей вообще, то оне были, но на мелкие из них не обращал я внимания, а крупные побеждал любовью. Для примера расскажу об одном крупном обстоятельстве, из числа самых для меня неприятных. В самый разгар моих церковно-приходских трудов, с удивлением узнал я, что мой церковный портной, уважаемый мною Максим Артемьевич Тесаловский на меня за что-то, - а за что и теперь не знаю, - очень гневается. Одно это было уже неприятно. Но я надеялся, что это не более, как раздутая молвою случайность, которая легко разъяснится при первом же свидании, и неприятность исчезнет сама собою. Между тем подошел один из двунадесятых праздников. Когда за утренним богослужением вышел я на литию, Максим Артемьевич оказался как раз за моею спиною. Пришло время перед известной молитвой преподать молящимся "мир". Когда для этого обратился я лицом на запад к народу со словами "мир всем" и поклоном, тотчас же Максим Артемьевич, отхаркнув, плюнул мне под ноги... Что это? Случайность или преднамеренность? Я содрогнулся, смутился, но не подал никакого вида о своем ужасе. Но этим дело не кончилось. Когда после заутрени выходил я иногда почему-либо домой, то присевшие около стен на скамьи богомольцы уже обязательно вставали и приветствовали меня поклоном. Не стал вставать после описанного случая один Максим Артемьевич. Тогда я понял, что рассказанное обстоятельство о плевке его в ответ на преподанный священником "мир всем" не было случайным. Тем больнее было моему сердцу, что считал этого человека за одного из лучших моих прихожан и не знал за собою никакой вины лично перед ним или перед его семейством. А между тем какая злоба! Время шло. Я скорбел и, молясь за него лично Богу, стал придумывать способы примириться с ним. Чем легче всего победить злобу? Конечно, любовью. Но как это сделать? И решил я поступить и поступил следующим образом. Пошел я по обычаю после одной воскресной заутрени домой. Прихожане все, за исключением одного Максима Артемьевича, встали со своих мест и приветствовали меня поклоном. Максим Артемьевич сидел один неподвижно на скамье в юго-западном углу. Не вон из храма, а кнему я и направился. Я уже близко, а он продолжает сидеть. Подойдя к нему, я поклонился и сказал: "Здравствуйте, Максим Артемьевич! С праздником!" Тогда он, быстро поднявшись с места, в ответ на мой поклон и приветствие несколько тревожно произнес: "Батюшко, благослови!" Благословляя его с радостию, я говорил: "Христос посреди нас был, есть и будет", - снова поклонился ему и пошел из храма. А народ стоял и смотрел, как священник, побеждая злобу, мирится с одним из своих прихожан. Не знаю, как чувствовал себя Максим в такие минуты, а у меня точно гора свалилась с плеч, так легко и приятно стало на душе. После этого Максим Артемьевич стал еще более преданным мне, чем было прежде, только в моем присутствии всегда уже несколько как будто смущался.

Во время этой неприятности между мною и Максимом Артемьевичем вспыхнуло и общее негодование моих прихожан, увлеченных людьми, лично недовольными мною за мою непреклонную настойчивость во исполнении пастырских требований, уже известных читателям. На одном из сельских сходов, - случайно или неслучайно, не знаю, - составившемся из большинства недовольных мною людей, шумно заговорили, что надо обуздать попа, зазнался-мол, надо составить приговор и послать архиерею, чтобы убирал его, куда знает и проч. и проч. А сельским писарем Ровдинского общества Страдной волости, где был сход, служил тогда некто Иван Александрович Манаков, из крестьян Удимской волости Устюжского уезда, ныне о. Юстиниан, иеромонах Соловецкой обители. Это был хороший человек и мой духовный сын. Увидев, что неудовольствие схода разгорается, уже начинают принципалы требовать составления приговора, несмотря на возражения сельского старосты и некоторых членов схода, Иван Александрович сделал перерыв схода под каким-то предлогом и тотчас же приехал ко мне, бледный и взволнованный. Сообщив, в чем дело, он спросил, что делать? "А в чем сход, на котором ведь целая треть людей иноприходных, изволит обвинять меня?" - спросил я. Обвинения вот: "поп замучил людей беспрерывными церковными постройками, поп разорил их раскладками, поп заставляет ходить всех на исповедь, поп не велит звать его с требами по великопостным пятницам, поп заставляет девок ходить в церковь, а малолетних учиться в школе, поп отказался крестить ребят на домах, зовет для этого в церковь, поп требует, чтобы церковные сторожа по зимам разгребали ему дорогу в церковь, поп читает проповеди не по книге, а по писанным листочкам, а то и прямо без книги и без листочка, поп во всем нас переучивает и делает, как ему надо". "Всё?" "Пожалуй, все", - отвечал Иван Александрович. "Ну, так слушай же, - сказал я ему, подумавши. - Если сход весь, не исключая и луженгских прихожан, требует составления приговора, то и состав по законной форме, но непременно перечисли все обвинения, какие сход заявит и обязательно в тех же выражениях, как бы они не были грубы и дерзки, в каких угодно будет сходу выражаться, наконец, чего бы сход ни вздумал просить относительно меня у епископа, пиши небоязненно. Вам со старостой бояться нечего, если будете правдивы, да не забудьте отметить, сколько человек подпишут приговор из числа Е...их и сколько из числа прихожан луженгских. Это интересно и важно". Сход не унялся, а только еще более распалился, узнав, что писарь к попу ездил. При неистовом крике волнующихся запевал схода мой обвинительный приговор был составлен буквально в тех же выражениях, какими угодно было им почтить меня, и заключен требованием моего удаления из Е...и "в зыряна". Можете представить, какой это чудный документ вышел! По красоте стиля и изяществу языка, думаю, позавидовал бы ему наш покойный Помяловский. Вологодским епископом, к которому направлялся этот, конечно, редкий документ, был тогда Феодосий Шаповаленко, по Киевской академии ученик знаменитого Иннокентия Борисова, человек с умом трезвым и характером в высокой степени положительным. Надеясь на его зоркий ум и доброе сердце, как ни в чем постыдном не обвиняемый, я перестал и думать о последовавшей на меня жалобе епископу. Так прошло недель шесть. Опять был день сельского схода. Я был немало удивлен, узнавши, что желают видеть меня пять человек, пришедших с сельского схода. Благословив их, спрашиваю: "Что угодно вам, братцы?" Вместо ответа они "бух мне в ноги". "Это что такое? Что вы делаете? Вставайте и говорите", - сказал я. А они, продолжая лежать на полу, только и твердят: "Батюшко, прости!" "Что за вздор! Если вы не будете говорить со мною толком, то я уйду, - вставайте же и говорите". Оказалось, что это была депутация от схода, жаловавшегося на меня епископу, в форме бездоказательного, странного, грубого и дерзкого приговора. Как таковой, этот приговор был препровожден епископом к начальнику губернии. А этот последний сделал распоряжение, чтобы виновный в оскорблении бумагою чести священника сельский сход испросил у него прощение, в противном же случае будет подвергнут наказанию по закону. Понятное дело, сделав внушительный выговор депутатам, простил я всех - своих и чужих - составителей обидного для меня приговора и, написав об этом бумагу, отпустил их с миром. После этого мой престиж поднялся довольно высоко и уже не в одном своем приходе, а и в приходах окрестных. Нельзя уже было не заметить, что все прихожане стали относиться со всем вниманием и очень многие мужчины и женщины с чувством сердечного расположения, которым дорожил я тогда и о котором и теперь вспоминаю с любовию. Во всем приходе, везде и всегда я был принят с почтением и был, как дома. Теперь после двенадцатилетней службы моей в Е...е никто не решился бы сказать, как в первые годы, что "не велик и барин поп, придет и сам", или завернуть кусок кислого молока в пахтус, как случилось однажды. Неудачный результат жалобы на меня со стороны моих недругов, которым я не подавал и вида, что они оскорбляют меня, как то вдруг примирил их со мною, а большую часть пристыдил. И я никогда никому, ни одним словом не напоминал об этом диком приговоре, как и тем женщинам, из которых одна как не барин хотела, чтобы за льном к ней пришел сам, а другая намешала в пахтус молока. Обе они вскоре в своей глупости извинились и были охотно прощены мною немедленно. Одна из них была вдова, которой потом помогал кое-чем, а другая была женщина замужняя. Спустя год после случая со мною, у нее были трудные роды, почему и пригласили меня напутствовать больную. Но она продолжала страдать трое суток и ждала уже смерти. И вот снова больная пожелала меня видеть. Я приехал. "Батюшко, - слабым голосом сказала она мне, - вот я умираю, а простилась с тобой худо; прости ты меня и благослови, - и, целуя мою руку, провела ею по своему животу. - Теперь, - добавила она, - мне будет легче". Больная лежала на голбце, около нее не было никакой женщины, детишки плачут, плачет и муж. Меня это крайне растрогало. Помолившись немного Богу, я присел, чтобы успокоить детей и отца. Через несколько минут услышали мы детский писк. Больная благополучно родила живого младенца и сама осталась живою, поправилась и жила до старости. Все это, конечно, многим стало известно и не могло быть истолковано в ущерб моей репутации в приходе. Когда одному из почтеннейших по возрасту, состоянию и благоразумию прихожан, приехавшему на одну из моих помочей, я заметил, что он уже очень поусердствовал, явившись сам на мою помочь, то он с обычною прямотою сказал мне: "Кабы ты был не поп, да не твоя любовь, где же бы я к тебе на помочь поехал!" Мне оставалось только благодарить, помнить да продолжать служить, как начал.

С первых дней моего священнического служения в Е...е, между другими многими работами, занимало меня и проповедническое дело. Учась в семинарии, я писал проповеди легко и удачно. Удачны были и те мои проповеди, которые произносил я по назначению в Устюжском Успенском соборе. Цензоровавшие их отец протоиерей Иоанн Васильевич Прокошев, уже известный читателям, и смотритель Устюжского духовного училища игумен Климент, отзывались о них очень одобрительно. Особенно первый, признавая мои проповеди умными и основательными, советовал заняться ими серьезно в надежде, что со временем выработается из меня проповедник "недюжинный". И что же? Как ни напишу я, бывало, в первые годы проповедь для моих прихожан, я начал любопытствовать, какие проповеди им больше нравятся, лучше доходят до сердца - печатные или рукописные? Из печатных тогда я читал поучения Путятина6, Стратилатова и Нордова. Они хвалили все, а рукописные даже больше, возможно, что и льстиво, догадываясь, что то были мои труды, но кончали тем, что они люди темные, слышат, что всякая проповедь учит добру, но ничего не понимают. Вот так проповедник, думал я о себе, - проповеди хвалят, и в то же время говорят прямо слушатели, что ничего в них не понимают! Печально! Очевидно, что тут что-то не так. Надо лучше узнать пастырю свою паству. Изучая же эту последнюю, я увидел, что в громадном большинстве мои слушатели не только не понимают церковного языка, не знают, что такое "благодать", "таинство", "церковь", но не умеют отличить Троицы от Богородицы, святых угодников от Спасителя. И меня охватил ужас. Что делать? Да надо начинать дело с азбуки, с самого начала, а для этого одной проповеди с церковной кафедры, хотя бы и простейшей и талантливой, мало. Нужны просто религиозные беседы, такие, например, какие с самого начала моей службы происходили со случайными посетителями в кухне моего дома. Их надобно перенести в церковь, поставить правильно, систематически, сделать общенародными и заняться этим трудом в праздничные дни между заутренями и литургиями, просто, спокойно, сидя. С чего же начинать? Как пионеру этого дела в Вологодской епархии посоветоваться было мне не с кем. Никаких образцов в печати еще не было. Это происходило в 1874 году, когда и во всей империи лишь кое-где эти беседы начинали появляться. Отец протоиерей Иоанн Васильевич Прокшев, незабвенный вдохновитель мой на все доброе и полезное в пастырском делании, был переведен из Устюга в Кадников, а сосед мой многоопытный отец Феодор Иоаннович Попов умер. Как в деле преподавания Закона Божия в училище, так и в этой форме церковного учительства я оставался без советников и руководителей. "А Божия-то помощь, - мелькнуло у меня в душе. - Разве ее не будет? Эх, маловерный, - упрекнул я себя, - принимайся смело за доброе дело! Помощник верен Бог. Надобно говорить за церковными богослужениями и поучения, но говорить необходимо просто, сильно, ясно непременно живым словом, и при том, поучения краткие, в виду неподготовленности народа к усвоению сложных мыслей и понятий нравственно-религиозного строя и характера. Что нужно в известное время, то и скажи, только не раскидываясь в развитие детальных мыслей далеко, но скажи убежденно, любовно, с силою и верою живою". Утвердившись в этих мыслях, я стал себя перерабатывать из проповедника-теоретика в церковного учителя, просто, как духовного отца. Что из этого вышло, судить, конечно, не мне, но как было дело - сказать считаю долгом.

Долго, мучительно долго боролся я сам с собою, приготовляясь к выступлению перед паствою с живым словом с церковной кафедры. Меня терзали с одной стороны сознание долга, а с другой неуверенность в своих силах и какая-то удивительная робость. И немудрено. Нас не учили ведь в свое время в семинарии говорить проповеди импровизацией. Дело было новое, неслыханное, а только виданное и слыханное. Мой бедный дух смущался. А что если я сробею и потеряю нить мыслей? И это в церкви, в священных одеждах, перед лицом настроенной к внимательному слушанию паствы! Сколько раз я приготовлялся, тщательно обдумывал поучения и, когда наступало время произнесения их, не смел взойти на амвон! Одним словом, я испытывал все те нравственные мучения, о которых ярко и откровенно говорил один из первых проповедников недавнего прошлого архиепископ Амвросий Ключарев в статье "Живое слово", напечатанной в свое время в харьковском журнале "Вера и Разум". А этот высокопреосвященный архипастырь, к голосу которого прислушивался иногда даже митрополит Филарет, по силе ума, ораторского таланта и архипастырской ревности был одним из тех, которые всегда считаются единицами. Но надобно же исполнять свой пастырский долг и людям с малыми силами и познаниями. Рассчитав, что на первое время мне легче будет справиться с историческим материалом, наконец, дрожащий и бледный, вышел я на "Буди имя Господне благословенно" за литургиею 15 августа (года не помню) и начал повествовать о кончине Богоматери. Начал и кончил благополучно, не умер, не упал, даже не растерялся, чего я так боялся уже, видимо, не в меру. А когда в один из следующих праздничных дней пришел в церковь во время произнесения мною проповеди и стал за колонною, откуда не видно проповедника, вновь прибывший учитель Е...го земского учителя Николай Васильевич Ермолин7, то он и не подумал, как говаривал не раз мне потом, что я говорю проповедь не по тетради. Познакомившись, я узнал, что он интересуется, кроме училища, и церковною проповедью, и поспешил отдать себя его критике и цензуре во всех отношениях, т. е. и со стороны выдержанности основной мысли, поучения, стройности ее развития, простоты и чистоты языка, силы и убедительности, не оставляя без внимания ни дикции, ни манер проповедника. Все неизбежные на первое время в данном случае промахи и недочеты проповедника этим полезным для меня человеком были подменены и мне переданы. Я нашел их справедливыми, постарался исправиться и стал наконец уже без смущения выходить на церковную проповедь живым словом, когда признавал нужным. С течением времени, бывая в разных городах и местах отечества, то по службе, то по личной надобности, я узнал, что проповеди живым словом составляются трояким способом. Одни проповедники накануне для произнесения поучения прочитывают раз или два подходящую проповедь из печатных и произносят ее живым словом уже как собственную. Другие составляют план или конспект и, руководствуясь им, произносят живое слово. А действительные импровизаторы более или менее быстро обдумывают все содержание проповеди по тому или другому случаю и произносят уже в точном смысле живым словом. Одна любознательность уже подстрекала меня испытать все эти виды проповедей живым словом, и все-таки как начал я, так и кончаю свои проповеднические труды импровизациями последнего вида. При некрепкой памяти чужую проповедь мне надо не читать, а заучивать для произнесения, а это занятие скучное. Если далее держаться строго хода мыслей и плана чужой проповеди, то теряется у меня всякое одушевление, которое заменяет одна лишь забота о том, чтобы не запутаться в мыслях, не у меня в голове возникших. Это, говоря образно, деревянная постройка из старого и то чужого материала, уже бывшего в здании. Нет сил у меня вложить душу живу в такую проповедь. Стесняет меня и писаный конспект проповеди. Это рамки и заграждения, вехи и столбы, наставленные самим для себя путешественником, чтобы, как автомат, он двигался в известном направлении, с известной скоростью, не сбиваясь с пути. И в этом случае не могу я, живой, ясно сознающий и горячо чувствующий человек, не могу свободно отдаться выражению мыслей и чувств, возбужденных во мне тем или другим церковным событием, хорошим или дурным явлением в жизни моей паствы. Мое поучение, таким образом, будет, хотя и логичное, но едва ли сильное по мысли и чувству. Так по крайней мере мне казалось прежде, да также думаю и ныне. При том же необходимо заметить, что бывают случаи, когда нет времени священнику не только составить конспект проповеди, а нет даже нескольких минут в его распоряжении для того, чтобы сколько-нибудь сообразить ее содержание. В таком положении бывал я несколько раз в своей жизни.

Расскажу про один случай. Это было в 1885 или в 1887 году, когда я был уже несколько лет благочинным I округа Устюжского уезда. Ехал по почтовому тракту из Вологды в Великий Устюг и далее по ревизии церквей преосвященный Израиль, любивший при этом говорить народу архипастырские поучения, но затруднявшийся в живом слове излагать свои мысли просто и вразумительно. При первой же церкви моего округа - Городищенской Богоявленской - обревизовав документы и осмотрев алтарь, он стал говорить с церковного амвона поучение. Народа в храме было немало. Местные священники (их там два, отец Иоанн Александрович Коржавин, ныне протоиерей, и отец Андрей Петрович Нифонтов) стояли перед Владыкою с одной стороны, а я с другой. Поучение шло не особенно стройно, так что нелегко было уловить основную мысль проповедника, желавшего внушить городищенской пастве. Народ держался рассеянно. Отец настоятель и я повесили головы. Почувствовав руку Владыки на своем плече, я поднял голову и взглянул на него. А он, прекратив поучение, говорит мне: "Продолжайте поучение, меня не понимают". Скажите, благосклонный читатель, что мне было делать? Отказаться - стыдно, а взяться за исполнение поручения рискованно. Владыка этот был взыскательный. Но раздумывать было некогда. Мгновенно оправившись от неожиданности и недоумения, я сделал ему поклон и попросил благословения. Благословение преподано, нужно было говорить. И я заговорил, стоя на том же месте, где был, но, понятно, обратившись лицом народу. Что и как я говорил, уже не помню, но помню, что не робко, даже с достоинством. Народ сосредоточился и стал слушать меня, поняв в чем дело. Тогда Преосвященный, снова положив мне руку на мое плечо, сказал: "Довольно", - и заключил поучение сам. Без всякого сомнения это смешанное поучение, в котором начало и конец принадлежали епископу, а средина благочинному, было не особенно поучительно, но все же выслушано со вниманием, таким образом, ближайшая цель его была достигнута, и проповедник, по приказанию, выговора не получил от начальника, а со стороны слушателей удостоен был внимания. А что стал бы я делать в данном случае, если бы не имел навыка к проповеди импровизацией, без всяких планов и подготовки! Мне, как студенту и благочинному, было бы очень стыдно, если бы я от импровизации отказался, и еще хуже, если бы оскандалился, взявшись за дело и не справившись с ним.

Возвращаюсь к прерванной речи о внебогослужебных собеседованиях. Сознав нужду во внебогослужебных собеседованиях, я задумал их вести в церкви между заутреней и обедней, сидя за молебенным столиком среди церкви. Мне хотелось, чтобы сидели в это время и слушатели. Для этого сделано было много скамей, окрашенных в однообразный цвет со скамьями, постоянно имевшимися в церкви для старых и немощных богомольцев. Новые скамьи должны были выноситься из церкви тотчас по миновании в них надобности и храниться вне храма в свободном помещении. Приходское население оповещено заблаговременно об этих беседах и о времени ведения их. А для записи того, когда, кто и о чем вел беседу, устроен специальный журнал, который, по моей мысли, должен был каждомесячно подписываться всеми членами причта, а местному благочинному предъявляться пополугодно на свидетельство. Желанный день настал. Это было в 1875 году, когда я прослужил благополучно священником 12 лет. В один из воскресных дней, отслужив заутреню, к которой пришло богомольцев более обыкновенного, распорядился я поставить посреди церкви, но близ солеи, молебенный столик, взял малое Евангелие на всякий случай для справок и, выйдя сюда, сказал перед началом беседы маленькую речь. Затем пригласил слушателей садиться, сел и сам на табурет у стола с Евангелием и повел беседу вступительную тем простым языком, которым говорил в училище с детьми на уроках закона Божия и который не особенно нравился одному из инспекторов, находившему чуть не вульгарным. Предоставив слушателям право спрашивать меня, о чем угодно по содержанию беседы, я говорил сначала о том, что побудило меня устроить эти беседы, как я об этом новом, почти никем не испытанным способе церковного учительства додумался, и чего мне хотелось бы достигнуть. Первая беседа эта, прослушанная со всем вниманием моими прихожанами, под конец оживилась особенно. Меня начали спрашивать о своих недоумениях мужчины и женщины, я отвечал и разъяснял и обещал разъяснить им многое и постарался со временем исполнить обещанное. На этих собеседованиях я рассказал им всю священную историю того и другого завета, сообщил необходимые сведения по катехизису, объяснил церковное богослужение и церковные праздники, - последние по святым иконам с необходимыми рассказами из церковной или священной истории, наконец, и нравственное богословие по протоиерею Е. А. Попову, т. е. со стороны греха, - отрицательной. А больше сделать не успел. На первой же беседе были заняты все места слушателями. А когда стало известно в приходе от очевидцев, что такое эти церковные беседы, то число слушателей увеличилось в такой степени, что никакого количества скамей уже недоставало. Значительная часть садилась, не церемонясь, на пол. Были иногда и остающиеся на ногах, но они приглашались стоять назади, чтобы не заслонять от меня сидящих на скамьях и на полу. Немало рассчитывал я на значение для народа внебогослужебных собеседований, но такого интереса к ним в пастве своей предполагать я не мог. Шли на них из дальних деревень с пирогом за пазухой, чтобы не отощать на обратном пути, старики и дети, мужчины и женщины, даже одинокие, удивляя меня своим усердием. И долго не понимал, как последние могли исправиться по хозяйству дома и успеть прийти на беседу. Оказалось, что, истопив печь и обрядив скот ранним утром, эти женщины оставляли даже стряпню, несмотря на праздник (см. об этом "Странник" и Волог. Епарх Ведомости за 1877 год). Справедливость требует однако сказать, что "в семье не без урода", и в данном случае обнаружились люди, не желавшие слушать священника на этих собеседованиях, хотя и появлялись на них они на первых порах в церкви. Почему раз навсегда и было предложено собеседникам лучше уходить им из церкви во время собеседований, чем скучать и перешептываться, препятствуя только другим желающим слушать. И они ушли, беседуя о своих делах зимою в церковной сторожке, а летом на вольном воздухе около лавки А. А. Мизгирева. На этих беседах по тому или иному поводу, так сказать, не в очередь я любил указывать на те пороки, ошибки, заблуждения, суеверия, предрассудки и приметы из числа местных, которые бросались мне в глаза. О пороках говорить было легко, так как и сам народ сознавал их таковыми. Нравственные ошибки, когда человек ничего не значащее обстоятельство или маловажное считает за грех, а на действительный грех смотрит снисходительно, даже безразлично, раскрывать было труднее. Приходилось встречаться здесь с крепко установившимися понятиями темной массы, с народными суевериями, предрассудками, дурными привычками, и бороться с ними долго и упорно, не покладая рук, а искоренить их все-таки не удалось, за исключением самых нелепых. Так, по понятиям народным, прибитая к полу у порога дома, внутри его, железная подкова устраняла доступ в этот дом лихорадки, вересовое прутье, замкнутое под матицу избы, обещало благополучие коров и в частности хорошие удои молока; соль, поставленная в великий четверг на божницу к св. иконам, признавалась целительною для того же скота едва ли не во всех болезнях; яйца, испеченные и закрашенные в тот или другой цвет, быв положены в радоницу на божницу, означали акт христосования живых людей с покойниками. А для того, чтобы у хозяина дома не оскудевало богатство, он должен был в великий четверг до заутрени сосчитать непременно на решете свои деньги. А если заботливой хозяйке дома хотелось, чтобы летней порою коровы приходили домой из лесу сами, не дожидаясь прихода человека за ними и не нуждаясь в пастухе, то в тот же великий четверг и также ранним утром, непременно до заутрени, она должна выйти из деревни в поле, стать на огороде и кричать громко: "Коровы-то дома!" На Иванов день 24 июня обязательно топились бани, заготовлялись свежие веники с какими-то травами, которыми и должны были париться в бане все от старого до малого, чтобы круглый год здравствовать. А Димитриев день 26 октября считался днем именин овинов, почему заботливые хозяйки в этот день и пекли, как в праздник, лакомые пироги и ходили с ними к овину. Здесь открывали окно в него; человек, посланный для поздравления именинника со свежими пирогами, ставил деревянную тарелку с ними на окно и, кланяясь, но не крестясь, просил овин покушать угощенья, а самовольно хлеба хозяина не сожигать и самому ему выражал пожелание долго здравствовать. С такою важною миссиею во дни своего детства бывал посылан к овину и автор этих грустных воспоминаний. О других более мелких и менее диких обычаях, имевших место и среди моей паствы говорить не хочется, как не хочется говорить и о святочных игрищах, гаданиях и о каких-то "куляшах", гуляющих будто бы по белому свету с 1 января до навечерия Богоявления, т. е. до момента освящения воды, когда они уже исчезают. Все эти суеверия так странны, наивны и дики, что могут показаться сказочными или легендарными, но оне были на самом деле, ими жили и руководились бедные темные люди долгое время. Долгом священника являлась нужда осветить этот ужасный мрак народного невежества светом Христовым, светом православной веры и церкви. И в этом случае дорогую услугу оказали мне внебогослужебные беседы, веденные, конечно, всегда простым живым словом.

По поводу суеверий немало было и недоумений со стороны слушателей, как же, мол, так это? Веки вечные так думали их деды и отцы, научившие и их так думать и так верить, и вдруг священник говорит не то. А он ведь человек еще молодой, - не сам ли он ошибается. Эти недоумения мучили моих слушателей, это я понимал, видел и просил высказываться совершенно откровенно. И они высказывались, но принуждены были уступить перед правдою разъяснений священника. Ставилось последнее возражение, что умные старухи говорят не то. Пришлось священнику перезнакомиться с умными старухами, разъяснять и им дело, которое оне, как умные, но не фанатичные, поняли скорее, чем заурядные женщины, и перестали вмешиваться в дела той области, в которой они не компетентны. Но на это нужно было немалое время. Гораздо приятнее слушателям бесед были рассказы из Священной Истории. Они их особенно любили. Не все легко понималось ими в объяснении богослужений, но за то, как радовались они, узнавши, например, что значит "миром Господу помолимся", "паки и паки", "вонмем", "премудрость, прости, услышим св. Евангелия" и проч. и проч. - это нужно было видеть, чтобы понимать их душевное удовлетворение. Легко и приятно было трудиться. Случалось, что иногда придет в голову мысль полениться. "Не буду сегодня беседовать", - подумаешь. Но лишь только взглянешь на эту массу людей, ожидающих от священника доброго слова, называемого беседой, станет стыдно, и пойдешь беседовать, а за беседою и сам утешишься, и людей утешишь. Да, любил народ эти беседы. Не любил их почему-то только мой тогдашний благочинный отец Григорий Васильевич Старостин. "Что это вы опять тут выдумали? И о чем будете говорить тогда, когда кончите это?" - говорил он обычно, когда я докладывал о своих беседах с просьбою посмотреть и засвидетельствовать мой журнал. Журнал оне смотрели нехотя, небрежно и никогда не свидетельствовал, пока в 1877 году не заговорили о них в духовных журналах и некоторых светских газетах. Не дождавшись внимания ближайшего начальства, я решился наконец сам отдать отчет о своих трудах печатно. Последователем моему примеру в скором времени оказался покойный отец Михаил Петрович Образцов, священник Спасо-Угольской церкви Вологодского уезда, а за ним и другие. А потом, уже спустя некоторое время, последовало распоряжение начальства и о повсеместном ведении внебогослужебных собеседований в сельских церквах или церковных школах.

Но беседы беседами и поучения поучениями происходили в свое время и в своем месте. А между тем бывали случаи, когда казалось необходимым сделать внушение на месте преступления, если угодно, виновникам. Например, возвращаясь из поездки с требой, накануне праздника, в летнюю ночь, верхом на лошади, наскакивал я иногда на веселящуюся на улице молодежь. "Здравствуйте! Знаю, хочется вам веселиться, но теперь не время, завтра праздник, прошу разойтись по домам". Девушки пойдут обыкновенно первыми, а потом и молодцы, которым и удовольствия было, видимо, жалко да и ослушаться совестно, пойдут по домам уже потом. Но никогда не случалось, чтобы они меня не послушали. А тут стало мне известно, что Мякальская молодежь, торгующая в базарные дни в Устюге решетами, на обратном пути домой, обыкновенно зимней ночью, иногда подвыпивши, пошаливает. То лошадей с возами у встречных людей свалит с дороги в снег, часто глубокий, то и людей потревожит, если они окажут сопротивление. Но кто именно занимается таким позорным делом, за которое уже и мне было стыдно, я не знал. Узнать шалунов помог мне случай. По какой-то экстренной надобности ехал в Устюг я вечером в воскресный день на своей лошади, когда обыкновенно возвращаются оттуда мои мякальские решетники на простых санях, продавши свой товар. Мне надоело сворачивать в сторону при глубоком снеге. Я сказал поэтому своему кучеру, чтобы он больше не сбивал лошади моей в сторону, если встречная лошадь идет не с возом, а с простыми санями. И вот вскоре показалось перед нами несколько лошадей, седоки которых с гиком неслись нам навстречу, еще издали приказывая очищать путь. Я молчал, а ямщик мой сказал: "Проезжайте, отворачивать не будем". Тогда быстро выскочили из своих саней три человека и схватили мою лошадь, чтобы сбросить ее в сторону. "А, так это вы, молодцы? Нечего сказать, добрым делом занимаетесь! И видно, что почтенных родителей дети. И не стыдно заниматься буйством по ночам на дорогах? А ты еще солдат, и смеешь позорить имя русского воина? Прочь от меня, бездельники! Теперь я вас знаю", - заключил я свою гневную речь среди темноты ночи в лесной тишине. "Батюшко, прости! Мы не знали, что это ты, да и никого никогда больше беспокоить не будем, - отвечали все трое, валяясь у саней в снегу и целуя мои руки. - Никому не говори только про нас, а то нас прибьют мужики, когда узнают про наше дурачество", - твердили они. "Смотрите же, чтобы никогда не слышно было про вас ничего худого, промолчу и я, поезжайте с Богом". И действительно, ничего худого не слыхал более ни про этих молодцов, которых и теперь не хочу назвать по имени, ни про других моих прихожан. Уголовных преступлений за всю мою 24-летнюю слишком службу в моем приходе не бывало. Хранил Господь мою паству и от грубых пороков. Даже та несчастная слабость, называемая пороком народного пьянства, не была всеобщею. Были люди, совершенно не пьющие водки, множество людей было воздержанных, выпивавших водку вовремя и умеренно, пьяниц было мало, несмотря на то, что приход мой был почти близгородный. Говоря вообще, я должен заметить, что если и любит русский человек водочку, то он любит выпить, угощаясь "на даровщину", и поразгуляется, и при том далеко не всякий, только тогда, когда повеселеет. Худо то, что выпивши русский человек делается по характеру слабым и простодушным, готовым на всякую уступку, почему знающие эту нашу слабость завзятые эксплуататоры и подходят к русскому человеку в своих видах и расчетах всегда с водкой. А водка для русского человека искушение. Выпьет и будет готов на всякие уступки, а потом, отрезвевши, скорбит, да уже поздно. Даже пообещай только угостить водкой, и то иные становятся сговорчивее. Отмечая эту нашу слабость, я говаривал своим прихожанам, что, захмелевши, они, пожалуй, пропьют подчас жен и детей. "Ну, до этого еще не дошло", - отвечали мне, улыбаясь, любители водки. "А надо помнить, братцы, - замечал я, - что если мы не станем бороться со своими слабостями и пороками, а будем потворствовать им, то они не остановятся сами собою, не затихнут, а забушуют пуще и совсем собьют с толку слабого человека".

К титульной странице
Вперед
Назад