XIV

Если преосвященный Павел, устраивая духовных сирот женского пола, давал женихам их из недоучившихся семинаристов священнические места, то преосвященный Палладий, уклонившийся от такого устройства, хотя и не всецело, делал еще более. Он иногда поставлял во священники викарных диаконов, не видавших семинарии. Вот один из подобных случаев. Пришел ко мне однажды по поручению настоятеля викарный диакон Устюжского Прокопиевского собора, мой двоюродный дядюшка Стефан Семенович Попов, известный в Устюге под характерною кличкою "Степа-проказ". Найдя невозможным исполнить данное ему поручение, я посоветовал ему идти дальше вверх по Сухоне и при этом, вспомнив, что на днях умер на Борщевике священник отец Петр Щукин, шутя сказал ему: "Ступай-ка, дядя, на Борщевик, мужики тебя там знают, проси у них приговора да и подавай архиерею прошение об определении тебя туда во священники". К моему совету мой дядюшка отнесся со всем вниманием и пошел на Борщевик, до которого от моей церкви считается 60 верст. Спустя день-два он был уже там в волостном правлении, где, к его счастию, случился сельский сход. "Куда это Бог носит тебя, отец диакон?" - спрашивали, окружив его, знакомые мужички. "Да вот шел да и дошел, да и на сход ваш зашел, - отвечал отец диакон, - ведь вы народ мне знакомый". "Да, да, мы тебя давно знаем, - говорили мужики, - поди годов 30 ты служил у Прокопья Праведного?" "Да, близко 30 годов. Пожалуй, уставать уже стал", - заметил отец диакон. "Так вот что! Иди-ка к нам в попы, не богато у нас, приход маленький, да ничего, прокормим, хуже-то устюжского твоего житья у нас не будет. Вот у нас писарь живо напишет приговор и прошение архиерею, а архиерей, говорят, добрый". Но убеждать долго себя отец диакон мужичков не заставил, а сказал спасибо и согласился, заметив только, что он здесь не по этому, а по другому делу и теперь угостить народ он не может, денег нет. "Ну, что ты, отец диакон, угостишь потом, буде судит Бог тебе послужить у нас, ничего нам не надо", - отозвался народ, действительно любивший этого человека за какую-то его необычайную простоту, кротость и незлобие. Все это происходило в сельском обществе, находящемся в деревне Востром, при волостном правлении. Приговор составлен был живо, по всем правилам канцелярского искусства, подписан всеми домохозяевами, засвидетельствован по надлежащему, написано и прошение и тут же на Востровской почтовой станции на следующий день сдано то и другое на почту. А отец дьякон вернулся в Устюг, где никто ничего не знал, какое дело затеял прокопьевский отец диакон. Но не прошло и месяца, как устюжский благочинный получил из Консистории указ, которым отец диакон Попов, по требованию преосвященного вызывался в Вологду. "Что такое? Что такое? Скажи! Ты знаешь, зачем тебя зовет в Вологду архиерей", - любопытствовали устюжане. А отец диакон преравнодушно отвечал: "Чего тут знать-то? Видите, попом хочет сделать меня архиерей!" Но кто же мог думать, что "Степа-проказ" будет попом, а между тем действительно он стал им. И вот он уже в Вологде и стоит перед епископом. "Ну, что же ты, отец дьякон, знаешь, коли просился во священники? - спросил его преосвященный. - Ведь ты мало учился".

– Мало учился да немало служил я, владыка. Не спрашивайте только мудреного, а службу я знаю, - отрезал отец диакон.

– А сколько таинств? Сколько заповедей?

– Таинств семь, заповедей десять.

– А сколько вселенских соборов признает православная церковь?

– И это знаю, вселенских соборов было семь.

– А церковный устав? Знаешь?

– Лучше и не спрашивайте, без книги все скажу, ведь 30 годов уже прослужил я в соборе.

Однако преосвященный дал ему какой-то вопрос по церковному уставу из случаев, редко встречающихся. Отец диакон ответил без запинки. Но тем не менее владыке показался бойкий ответ его неверным. "Ой, дьякон, врешь", - сказал ему преосвященный.

- Нет, не вру, владыка. Пошлите в церковь за уставом, я укажу вам главу, где сказано об этом.

Принесли устав. Отец диакон нашел главу и указал преосвященному решение его вопроса. Тогда добрый епископ, благословляя отца диакона, сказал ему: "Ну, так и быть, готовься к посвящению, назначаю тебя во священники к Сученгской Воскресенской церкви", - иначе на Борщевик. Там-то вот и стал этот, уволенный из четвертого класса Устюжского духовного училища человек благополучно и хорошо прослужившим до смерти на Борщевике священником. Паству и церковь он любил, служить был не ленив, кроток, прост, незлобив, послушен. Любила его и паства. Раз пожаловался ему церковный староста на лесного объездчика, что тот просит с церкви за что-то взятку. Отец Стефан проучил взяточника так, что долго рассказывали об этом на Борщевике. В один из великих праздников в числе богомольцев был в церкви и этот объездчик. Когда после молебна стоял на амвоне с крестом в руках священник, то в числе других подошел ко кресту и объездчик. А отец Стефан, не долго думая, поднял крест да и заговорил: "Владимир Алексеевич! Ты просил у старосты церковных дел за что-то, я не знаю, но денег у нас нет. А если следуют оне с церкви, то вот возьми этот крест, я отдам его тебе сейчас при всех". И пошел несчастный объездчик от креста и священника, а затем и из церкви со стыдом, как с братом, едва приложившись ко кресту. А это был, говорили тогда, взяточник широко известный по своей наглости и бесстыдству.

Как известно, преосвященный Палладий в 1873 году был переведен из Вологды на архиерейскую кафедру в Тамбов, а в Вологду в то же время был переведен из Тамбова преосвященный Феодосий Шаповаленко. Это был человек лет уже 60-ти, киевлянин по рождению, магистр и ученик по Киевской духовной академии знаменитого ее ректора преосвященного Иннокентия Борисова. По отзывам преосвященного Петра Лосева, епископа Пермского, бывшего недолго епископом Устюжским, викарием Вологодской епархии, - это был человек умный, ученый, знаток церковного пения и музыки, отчасти и композитор, помогавший ему с отцом Димитрием Неклюдовым во время службы в должности ректора Вологодской семинарии положить на ноты стихиры из чина погребения: "Сам един сей бессмертный...", "покой, Спасе наш, с праведными..." и другие. Но эти последние отзывы относительно пения и композиции, должен оговориться, слышал я не лично от преосвященного Петра, а от других нескольких лиц из числа учеников его по Вологодской духовной семинарии, певших при нем в церковных хорах, архиерейском и семинарском. Не мое дело судить о причинах перемещения этих епископов, одного на место другого, хотя бы и попутно, мимоходом. Здесь я могу ошибиться. Моя обязанность повествовать о том, что мне известно более или менее достоверно. Каждый епископ, вступавший на Вологодскую кафедру, при первой возможности спешил посетить Великий Устюг как самый большой и самый древний из всех городов епархии, не исключая и Вологды. Так поступил и преосвященный Феодосий по прибытии на Вологодскую кафедру. Встреча епископов по установившемуся порядку происходила в Устюге в успенском соборе всегда при полном составе градского духовенства и при большом количестве граждан. Говорились иногда настоятелями собора и приветственные речи, говорили речи и архипастыри, но не все и не всегда. Не говорил речи здесь, кажется, и преосвященный Феодосий. Но тут случилось в алтаре, при представлении епископу градского духовенства, нечто иное, пожалуй, оригинально-комичное. Был тогда дымковским штатным диаконом некто Феодосий Марковский, уже слишком 30 лет состоявший на службе, также лет шестидесяти и также киевлянин по рождению. Он служил в годы юности келейником у преосвященного Иннокентия, когда этот последний ректорствовал в Киеве, а взятый в Вологду здесь удостоился получить от своего до смерти глубоко любимого им архипастыря штатное диаконское место в Устюге на Дымкове. И вот отец диакон Марковский долго всматривался в преосвященного и наконец узнал его. И простодушный хохот, принимая первое благословение преосвященного Феодосия, тотчас же не постеснялся объясниться.

– А я вас знаю, владыка, - вдруг он выпалил неожиданно для архипастыря и духовенства.

– Как это? Скажи, - ответил епископ.

– Вы учились в Киевской духовной академии?

– Да.

– При ректоре Иннокентии?

– Да.

– Вы ходили к нему часто? А сюртук на вас был такой длинный?

– Положим, - заметил епископ.

– Ну, так вот вы и есть NN Шаповаленко.

– А ты кто?

– Я бывший келейник отца ректора Феодосий.

– Марковский?

– Да.

– Ну, так и я тебя знаю. Зайди ко мне и расскажи, как ты попал сюда, - заключил этот диалог преосвященный.

А попал сюда Феодосий Марковский просто. Он приехал в 1841 году в Вологду с преосвященным Иннокентием, был с ним и в Устюге, где ему и город понравился и большая река Сухона, напоминавшая ему родной Днепр. Когда стало свободным на Дымкове в Устюге штатное диаконское место, Марковский, заручившись ходатайством тогдашнего заточенника вологодского Спасо-Прилуцкого монастыря высокопреосвященного Иринея, попросил владыку определить его во дьяконы к Дымковской Димитриевской церкви, и был определен, где и прослужил честно до смерти. Надобно заметить, что преосвященный Иннокентий уважал высокопреосвященного Иринея, в свою очередь искренно и высоко ценившего славного архипастыря, любившего и расторопного слугу его Марковского.

Лет 10 служил преосвященный Феодосий на Вологодской кафедре епархиальным епископом и каждое лето ездил для обозрения церквей своей епархии. Раза 3 - 4 он бывал и в Устюге. Но, не думая останавливаться на описании этих поездок до службы моей в должности благочинного, отмечу только, что певчие архиерейского хора запели при нем лучше, чем при его предшественниках, преосвященных Павле и Палладии, хотя и не было пока хороших голосов. Преосвященный Феодосий был знаток и любитель церквоного пения, являлся нередко на спевки, давал указания и требовал тщательной отделки в исполнении. При нем протодиаконствовал уже Васильевский, заменивший, по избранию преосвященного Палладия, протодиакона Стефана Образцова, определенного на должность священника к Фрязиновской св. Андрея Первозванного церкви в Вологде. Тот и другой из этих протодиаконов, хотя и не повторили собою по силе и диапазону голосов Яблонского, но все же отличались редкими счастливыми качествами в смысле их незаурядной силы и приятности. Итак, оставляя пока воспоминания о преосвященном Феодосии, еще раз думаю я коснуться жизни сельского духовенства в семидесятых годах прошлого столетия.

Вспоминал я о многом из этой области, но ничего не сказал еще о том, как проводили мы праздники, церковные и семейные. В первом благочинническом округе Устюжского уезда в то время было не принято приглашать на праздники для службы местного отца благочинного. Но соседнее духовенство обыкновенно приезжало к празднику, если не к обедне, то к обеду, по приглашению и без приглашения, по знакомству. Ездил и я к Благовещению в Стрельну, на Опоку, реже в Луженьгу. Ездили и ко мне. Приятно было побеседовать друг с другом, встретившись у радушного хозяина, где все было просто и сердечно. А если бы не так, то не за чем было бы и ехать. Ездили и причетники друг к другу и большею частию оставались в гостях и ночевать. Здесь разговоры были уже не умолкающие, серьезные, служебные, анекдотические, рассказы, шутки, веселье. А при хорошей летней погоде одна прогулка по полям, и лугам, и горам, как на Опоке, например, - какое наслаждение. Приходили для поздравления с праздником настоятеля и младшие члены причтов, угощались и уходили всегда добрым порядком. Священники отдавали им визит и были принимаемы со всем радушием. Чем же занимались там гости у отцов дьяконов и причетников? Да тем же, чем и везде в праздничную пору: пили, ели, говорили, пели, шутили. Интересно было слушать ученые дебаты пожилых причетников. "Ну-ка, кто ответит на мой вопрос: к одному властелину приходили два мирянина, просили дара дороже мира и царства небесного. Что это", - говорит один. "Да ты уж шибко высоко хватил, - отвечает ему другой. - Ведь если так, то и я спрошу тебя: "вознесена Тя видевши церковь на кресте..." поешь ты, а растолкуй-ка, как это - церковь на кресте? Неладно, ставят ведь крест на церковь, а не наоборот". И начинаются прения. Наскучат прения. Пойдет пение сначала церковное, а потом и мирское. Из церковных песней любимыми признавались "Сей день Господень, радуйтеся людие..."11, "Заступнице усердная", а старики щеголяли пением по нотам догматиков и задостойника "О тебе радуется, Благодатная...". Из мирских же песней были любимыми "Комарики, комарики мои..." и "Черемушку брала, немножко побрала...". Обе песни чисто русские, народные, а по напеву первая довольно скорая, а последняя грустная, протяжная, за сердце хватающая. Были и между священниками округа люди с голосами и любители пения, как то отец Иоанн Александрович Коржавин, ныне протоиерей, состоящий еще на службе, отец Андрей Петрович Нифонтов, давно уже умерший, отец Василий Кириллович Ванеев, ушедший в другую епархию и едва ли уже здравствующий, отец Николай Алексеевич Попов, скрипач и регент времен Палладия, в октябре 1910 года вышедший за штат по прошению о болезни, и брат его отец Алексей Алексеевич Попов. У отцов Нифонта и Попова последнего были баритоны, думаю, очень недурные, а у всех прочих тенора. Эти люди могли не только спеть, но и исполнить чистенько некоторые из доступных песен духовного и светского характера, и певали, когда бывали вместе хотя бы в числе трех, даже двух человек, недурно. А последний из отцов Поповых так страстно любил пение, что, не стесняясь нимало, пел и один, лишь бы только предложили ему что-нибудь спеть. Преосвященный Израиль, хорошо знавший его голос и любовь к пению, бывая в Устюге, предлагал ему всегда или сослужить ему, или помочь певчим на клиросе. Теперь это уже 70-летний старец, почти утративший голос, но и то назад тому 4 года, т. е. в 1907 году, когда, в целях указания одному из петербургских отцов диаконов с большим басом, но неумело читавшему за литургиею Св. Евангелие, решился прочитать за всенощным бдением Евангелие с повышением голоса, по-диаконски, для примера как надо читать его, то получил благодарность не от одного этого отца диакона, а от многих любителей красоты церковного богослужения, признававших такое чтение Евангелия художественным12. Так-то и жило в свое время и проводило свои праздники духовенство нашего округа, порою, конечно, припеваючи. Нельзя же только петь и петь. Надо побеседовать. И вот начинались рассказы самого разнообразного характера и содержания. Один рассказывал, как одна из его прихожанок во время тяжкой болезни мужа с его согласия пожертвовала 100 рублей в церковь на вечное поминовение, с доходом в пользу церкви и причта в известных частях, а когда муж ее не умер, а выздоровел, то вытребовала у священника деньги обратно. Другой сообщал, что на него была жалоба от одного из прихожан за то, что не уступил он дороги его корове, могшей будто бы от этого пострадать. Третий уверял, что во время каждения на утреннем богослужении, в один из праздничных дней, одна молодая женщина с грудным ребенком на руках громко обратилась к нему с таким вопросом: "Батюшка, ты широко шляешься по церкви-то, не видал моей соски? Вишь, потеряла ее где-то". И так далее. Известный проповедник прошлого века рыбинский протоиерей Путятин в одном из своих поучений, помнится, заметил: "Не ровен час и не равно слово, в иной час иное слово хуже меча". Бывали рассказы и на эту тему. Один священник сообщил следующее. В бытность его диаконом в Устюге однажды осенью он был в гостях и засиделся там долго. В виду позднего времени и совершенной темноты хозяева дома настойчиво приглашали его у них ночевать. Но он храбро отвечал им, что он, хоть и выпивши, но еще в силах уйти домой и в потьмах и добавил, что не леший же его унесет. И пошел. Город наш не имел понятия тогда об уличном освещении. Идя по мосточкам, он был уже в полпути. Но вот попадает ему навстречу митрополит (так звали в Устюге старого священника Воскресенской церкви отца Алексея Попова). Повстречавшись с дьяконом отец Алексей говорит: "Это ты, отец дьякон?" "Я", - отвечал ему последний. "Вот, голубчик, созвали меня наскоро ребенка крестить, а пора ночная. За причетником я не послал, знаешь, живет далеко. Пособи мне, друг, окрестить ребенка". "Да буде недалеко, изволь, а далеко не пойду", - отвечал ему дьякон. "Нет, близко, знаешь вот под озером дом такого-то (и назвал хозяина по имени)". "Ну, изволь, для старика схожу". Идут и разговаривают. Спустя некоторое время, о. дьякон почувствовал, что он зябнет. "Далеко ли еще, о. Алексей? Я-то зябну", - заметил ему о. дьякон. "да вот видишь огонек впереди, вот тут он и есть", - отвечал ему батюшка. А о. дьякон, буквально задрожавший от охватившего уже грудь его холода, сказал: "Господи, помилуй! Что со мной делается", - и перекрестился. Перекрестился и прозрел. Но прозрение его было ужасно. Он оказался стоящим в воде среди озера близ земляного вала, а о. Алексея уже и след простыл... Затрепетал несчастный диакон не только от холода, от незнания, как и куда выйти из воды, чтобы не утонуть, но еще более от сознания, что исконный враг людей завел его сюда. На крик его однако пришли добрые люди и, указав ему путь из воды, увели его домой. Болел он или нет после этих крестин с полунощным самозванцем, я не знаю, но если и болел, то недолго. А рассказ другого священника я нахожу более удобным передать от своего лица. Когда был жив сосед и духовник мой благовещенский священник о. Феодор Иоаннович Попов, возвращаясь однажды летней порою из Устюга домой, я остановился у него, как всегда, побеседовать и чайку напиться. После чаю и ужина я стал собираться ехать домой. Ночь была совершенно светлая. Хозяин и хозяйка меня упрашивали ночевать. На меня нашло какое-то странное упрямство. Я смеялся и говорил: три ночи просижу, а не ночую. Тогда хозяин говорит шуточно: "А вот я посажу тебе в тарантас чертика, и не уедешь". "Ну, и нашел, чем пугать, - отвечал я, - садите, сколько угодно, всех чертей увезу". Простились. Я сел в тарантас и поехал. Лошадь была запряжена, и ямщик сидел на козлах. Провожавший за ворота своего двора добрый хозяин еще отсюда кричал мне вслед: "Воротись, ночуй, уедешь завтра". Но я только махнул ему шляпой в знак искренней благодарности и поехал. На расстоянии 150 сажен от гостеприимного дома, проезжая дорога шла полем, где и спускалась под большую гору. Лошадь у меня была сколько сильная, столько же и умная. Вполне надеясь, что под гору спуститься она скромно, не рванется бежать, я стал устраиваться в тарантасе, чтобы поудобнее было лечь и уснуть и как-то невзначай оглянулся назад на пешеходную дорожку, идущую из города прямо полем, минуя село. И что же я увидел? Идет по этой дорожке из Устюга моя жена, идет и улыбается. Что такое? Что за чушь! Жена осталась дома, а тут вдруг идет ночью одна из Устюга пешком, с платком на руке и кофтой. Крайне удивленный, я закричал ей, чтобы шла поскорее и рассказала, что значит ее непонятное путешествие. А она была уже в саженях 30 от меня и шла неторопливо. Когда же я на этом приблизительно расстоянии заговорил с нею, вдруг меня оборвал мой почтенный ямщик Илья Васильевич: "Батюшка, ты с кем и что говоришь?" А я гневно заметил ему: "Слепой, останови лошадь, не видишь что ли? Вон идет моя попадья!" Тогда ямщик, моментально остановив лошадь, тревожно сказал мне: "Что ты, Бог с тобой! Нигде никого нет". Я снова оглянулся назад, но, не увидев там жены, подумал, что она успела подбежать и от меня спряталась где-нибудь уже около тарантаса или во ржи, выметавшейся на колос. Вышел я из тарантаса, обошел кругом его и лошади, посмотрел в поле во все стороны и нигде никого не увидел. Стояла мертвая тишина ночи. Мне стало жутко. Я понял, что меня искушал за необдуманные слова враг привидением. Мелькнула мысль о том, чтобы вернуться и переночевать у о. Феодора. Но зная, что он будет потом меня за трусость вышучивать, тотчас же отбросил эту мысль. Посмотрел затем с чувством веры и раскаяния за легкомысленное празднословие на сияющие от зари кресты храма Божия, перекрестился сам, благословил ямщика, крестом же осенил тарантас и лошадь, улегся в нем и, приказав ехать с Богом вперед, заснул не сном праведника, но крепким сном бесшабашного человека. Прошло часа 3, когда при благополучной езде по хорошей дороге в тихую июльскую ночь, я мог бы и должен бы быть дома, слышу, что Илья - ямщик меня будит. "Что случилось? Или мы уже дома?" - говорю. "Нет, батюшка, вот видишь, - говорил скорбно мой ямщик, - сбился с дороги, измучил лошадь и вот не знаю, куда дальше и ехать". Мы оказались уже не на дороге, а в стороне от нее в какой-то рытвине, изрезанной огородами и между двумя деревнями, куда не было никакого пути. Едва узнавши деревни, я направил лошадь в одну из них, для чего и распорядился разобрать огороды в нескольких местах. И когда мы приехали в деревню Фалево, было утро, солнце на горизонте стояло высоко. А взглянув на часы, я увидел, что мой Илья целых 3 часа убил на поездку с погоста до Фалева на расстоянии 6 верст, тогда как при благополучной езде довольно было и получаса времени. "Что же было со мною?" - спрашивал я ямщика. "Да ничего, батюшка, только везде казались мне новые дороги, между ними своей-то дороги и не мог я находить. Поеду по одной, вижу - не ладно, поеду по другой - опять не ладно. И всю ночь вот так и ездил, пока не доехал до того, что не увидел возможности двигаться ни взад, ни вперед"13. Дали здесь мы порядочно отдохнуть лошади, остановившись у знакомого крестьянина, который и чайком нас напоил, и завтраком накормил, и на дорогу направил. Эта деревня находится в стороне от проезжей дороги по крайней мере на версту. И затем уже около полудня прибыли мы домой благополучно. Жена моя, разумеется, ни на шаг не отлучалась из дома. Да, похвальное слово гнило, говорит народная мудрость. Хотел молодой, не осторожный на словах человек всех чертей увезти, а между тем согрешил, измучился и с одним! В распоряжении пожилых священников таких рассказов много, но пусть они, если угодно, поведают о них добрым людям сами. А для моих целей довольно и этих двух. Бывая вместе, иногда и священники делали экскурсии в области то богословскую, то философскую. Некоторое время моих современников занимали вопросы, давно уже решенные, но не всем известные. Например, были ли сестры у Матери Божией? Почему она, смиренная, была на браке в Кане Галилейской не только в гостях со своим Божественным Сыном и Его учениками, но как бы хозяйкою или, по крайней мере, лицом, близким к хозяйке дома? На какое таинственное обстоятельство в жизни Нафанаила указывает Спаситель, говоря ему: "Прежде, чем пригласил тебя Филипп, под смоковницею видех тя"? Или какие исторические факты послужили основанием для ирмоса "из пламене преподобным росу источил еси и праведнаго жертву водою попалил еси?" Почему в книге Иова замечено от лица Божия, что ни раньше, ни после, а именно "егда сотворены быша звезды, восхвалиша Мя гласом велиим вси ангели Мои"? И проч., и проч. и время летело незаметно. Веселились мы, как видите, телесно и духовно. А на другой день праздника почему-то бывали шутки с раннего утра начинавшиеся, если, конечно, не было церковной службы. А если она должна быть, то обычно служил младший из священников по возрасту. Помнится, когда я был на одном празднике в Сараеве Никольского уезда (родина моей матери), ранним утром, ни свет, ни заря, идет ко мне и поет покойничек о. Василий Белоруссов, кипшенгский священник, старичок, весьма полюбивший меня: "Я украдуся да нагуляюся, со милым дружком повидаюся". Пошел он и весь дом поставил на ноги, говоря, что не спать-мол приехали. А в другом месте один молодой священник поутру на другой день праздника заготовил ломтями редьки и припрятал ее. А когда хозяйка дома, приготовив рыбу и для пирогов с ней тесто, угощала гостей в горнице чаем, он ушел в кухню и заделал в тесто редьку и рыбу, так что получилось вместо пяти пирогов с рыбой три с рыбой да 2 с редькой. А прислуге строго настрого приказал сказать хозяйке, что пироги с рыбой готовила она. Прислуга повиновалась. Представьте же изумление хозяйки и удивление гостей, когда, вместо ожидавшейся в пироге стерляди, оказалась за обедом редька! Как на зло и попал на стол к обеду пирог с редькой. А когда пирог этот был заменен другим и разъяснилось дело, тогда только увеличилось веселье. "так живали при Аскольде наши деды и отцы". Не помянем же их лихом.

Наступил 1877 год. Летом этого года стало праздным священническое место в Устюге при Спасовсеградской церкви. Устюжские граждане меня знали и многие уважали. В эти годы я служил гласным от сухонских крестьян в Устюжском земстве и был членом-ревизором и членом уездного училищного совета. И вот пришла в голову мне мысль просить владыку о перемещении меня в Устюг к Спасовсеградской церкви, где надеялся устроиться спокойно и хорошо. Прошение было подано, но я переведен был преосвященным Феодосием вместо Спасской церкви в Устюжский Успенский собор, а к Спасской церкви перемещенным оказался мой товарищ по семинарии о. Димитрий Васильевич Попов, священник Пушемской Николаевской церкви Никольского уезда. Может быть, дальновидный епископ хотел сделать мне, как сельскому священнику, честь, перемещая меня в собор видного уездного города, но я взглянул на дело иначе и переходить в собор не желал. Дело таким образом затянулось и осложнилось еще тем обстоятельством, что в то же время был назначен один из священников Кадниковского уезда, явившийся в Е...у по данной ему из Вологды телеграмме, когда я не только не получил еще указа о перемещении, но и не слыхал ничего о всех этих перемещениях. Не поскучайте, добрый читатель, если я войду по этому случаю в некоторые подробности. В первых числах октября 1877 года, среди белого дня, сидел я однажды в кухне своего дома. Приходит нищая старуха и сообщает новость, что в Е...у, т. е. на мое место, приехал с семейством и имением новый священник. "Как? Ты его видела? Где он?" "Видела, такой смуглый, волосатый, сейчас пришел только с лодки и остановился у Виктора Ивановича, псаломщика". "А меня-то куда же направляют и почему нет мне указа", - думал я и говорил. Жена и я встревожились. По справке оказалось, что нищая старуха говорила правду. Вечером пригласил я к себе нового священника. Это был о. В. В. М...ов, здравствующий и служащий ныне при одной из богатых церквей г. Устюга. Он сказал мне, что я перемещен в собор, а он, закручинившись, официально телеграммой из консистории или канцелярии епископа, уже не помню, поспешил приехать сюда, чтобы воспользоваться навигацией, могущей скоро прекратиться. Я предложил ему, не будет ли он согласен перейти на мое место в собор, а я предпочел бы остаться в Е...е и на расходы по дальнейшему движению к Устюгу назначил ему 50 рублей. Предложение мое он принял без возражений. Тотчас же было написано и заподписано наше обоюдное прошение епископу Феодосию и в ту же ночь отправлено с нарочным в Устюг на почту. Прошли сутки. Смутил о. В. В...ча один добрый человек, выяснивший ему, что будто бы соборное священническое место, в смысле доходности, стоит не выше псаломщического места в Е...е. И началась путаница. Он в Устюг, и я туда же. Он бросился на почту, чтобы снять наше обоюдное прошение, но почтмейстер Михайловский, знавший меня лично, прошения ему не выдал. Тогда он подал отказ от обоюдного прошения и чем его мотивировал, я не знаю. А я, получив от о. благочинного указ о перемещении в собор, поехал домой, чтобы ожидать там развязки дела. Снова последовала резолюция преосвященного о перемещении меня в собор, а М...ва в Е...у. Делать было более мне нечего. Рванулся было я ехать в Вологду, чтобы просить лично епископа оставить меня на прежнем месте, и уже проехал полтораста верст, но, в виду больших путевых расходов и ненастной погоды, вернулся и стал собираться в Устюг. Прихожане, замечая, что мне не хочется от них уезжать, готовы были сделать все, что угодно, но руководить ими я не мог, в виду обострившихся отношений между мною и о. М...ым. Посему, отдавшись в волю Божию, я поручил жене приготовить все необходимое к отправке, а сам поехал на службу в Устюжский Успенский собор. Между тем Е...ие прихожане не успокоились. Руководимые местным учителем земской школы Н. В. Ермолиным, они подали преосвященному Феодосию поголовное прошение, за подписью всех домохозяев прихода о том, чтобы он соблаговолил оставить меня навсегда пастырем их. Я, конечно, скоро узнал об этом, но после двух резолюций епископа в одном и том же смысле, на успех ходатайства моих добрых прихожан уже не надеялся. Но говорят, что утопающий хватается за соломинку. Так и я решился просить Николая Ивановича Суворова и о. Николая Лавдовского, члена Консистории, взять на себя труд объяснить преосвященному, что перемещение меня из Е...и в собор, кроме разорения, не принесет мне никакой пользы, а только расстроит моих прихожан да запутает дело об уплате тысячных долгов кредиторам по сделанной в том году покупке двух больших колоколов весом более 180 пудов. Время шло. Вологда молчала. О. Мудров служил в Е...е, а я в Устюжском Успенском соборе. Наступил уже ноябрь. Осень была теплая и продолжительная. И я, отслужив в соборе две недели сряду, пришел в Е...у из Устюга пешком, чтобы отслужить там прощальную обедню и воспользоваться водяным путем для отправки домашнего скарба в Устюг, а вслед за тем и самому с семейством уехать туда же в лодке. Наступил и последний день моего пребывания в Е...е. О. В...в благосклонно разрешил мне совершить последнее богослужение, а сам предпочел, не участвуя в нем, молиться в другом алтаре храма. Еще к заутрени шли большими толпами мои прихожане, узнавшие, что служу у них в храме я в последний раз. А к обедне собрались они в таком множестве, что не только церковь, но и церковная площадь была запружена народом. Пришло время говорить прощальное слово. Вышел я на амвон, взглянул на народ. Народ плачет, женщины стонут. Заплакал и я. И только вдоволь наплакавшись и собрав все силы духа, едва мог я сказать кое-какое свое прощальное слово14. Народ рыдал, рыдал и я. Но вот богослужение кончилось, а народ не расходился, он хотел еще видеть меня и просил сказать им, что делать, чтобы вернуть меня к ним обратно. Но что я мог сказать? Я говорил только: "Прощайте, молитесь и не поминайте меня лихом". Приближался вечер. Я уже простился со всеми. Наехало много людей на лошадях, имущество мое все увезено было уже на плот на реку Сухону, протекающую в одной версте от церкви. В доме оставались только один стол да 2-3 стула. Меня окружали псаломщик Виктор Иванович Пономарев, учитель Николай Васильевич Ермолин с семьями да человек 20 - 30 особенно близких ко мне прихожан. Не было только того, кто ввел в искушение о. В. В. М...а. Но да простит его Бог! Оставалось распорядиться, чтобы плот с имуществом отправлялся, и я распорядился и готов был уже сесть на лошадей, чтобы уезжать с семьею на реку. Но вот вошел в кухню еще новый человек, один из них особенно уважаемых мною прихожан Д. Е. Менькин, не бывший у обедни. "Ну, здравствуй, друг! - говорил ему я, - а ты не был у обедни и вот уже едва застал меня здесь, я сию минуту уезжаю в Устюг. Прощай, друг!" А он, вынимая из своего бумажника что-то, отвечал, что он сейчас идет из Устюга и зашел сюда нарочно для того, чтобы успеть передать мне вот письмецо от Александра Андреевича Петрова, у которого квартировали обучающиеся там в духовном училище мои дети. Смотрю.

Телеграмма. Толпа друзей и семья меня окружили. Момент роковой и решительный. Вскрываю дрожащими руками и читаю: "Из Вологды. Священнику А. П...у. Переведены М...ов в собор, П...ов в Е...у. Секретарь Чурин". Смотрю еще, смотрю на даты - часы, число, месяц, год и глазам не верю. А мне кричат: "Да не мучьте нас, читайте". И когда сам я и другие прочитали телеграмму несколько раз и убедились в том, что совершилось, то произошло нечто невообразимое: кто смеялся и от радости плакал, кто Богу молился, выйдя в другие комнаты, а кто прыгал и скакал, как прыгают от радости дети. Но кто-то опомнился сравнительно скоро, только не я, что необходимо остановить плот с имением, а то он уплывет далеко. Тотчас же нашлись люди, бросившиеся за плотом на нескольких лошадях в погоню, и, настигши его уже на две версты ниже места отправки, приказали причаливать, сняли с него все имущество и замечательно быстро доставили мне его в совершенной целости и сохранности, конечно, бесплатно и вперед и обратно.

Вот один из знаменательнейших, великих дней в моей священнической жизни. Этот день показал мне, что 14 лет прослужил я священником, хотя и просто, но не напрасно. Он мне показал, как и сам я любил свою паству, не ведая того, как и добрая паства любила меня. Он научил и вразумил меня больше, чем все системы пастырского богословия, взятые вместе. Он внушительно дал понять мне, что благо человеку, выступающему на пастырское служение с искрою любви к Богу и людям. А где любовь, там и Бог, споспешествующий всем - и пастырям, и пасомым, - во благое. Да, чудный был это день, день трогательный и глубоко поучительный, незабвенный день, данный мне милостию Божией, при посредстве добрейших о. Николая Лавдовского и Николая Ивановича Суворова, потрудившихся и сумевших разъяснить запутанное дело мое перед епископом с непреклонною волею. Вечная память моим почившим благодетелям!

Чтобы покончить с тревожным для меня и России 1877 годом, в котором последовала война с Турцией в защиту угнетаемых его славян Балканского полуострова, я должен вернуться несколько назад. Перед поездкою моею в Москву за покупкою для церкви колоколов, о чем было рассказано в одной из предыдущих глав моих воспоминаний, была объявлена война. Манифест об этом был обнародован мною в своей приходской церкви перед молебном, в воскресный день 15 мая 1877 года. А так как выше, в своем месте, говорено было кое-что и о моих проповеднических трудах, а образцов этих трудов заявлено не было, то я пользуюсь случаем отдать на суд моих читателей сохранившуюся как-то случайно речь мою по прочтении манифеста о войне с Турциею перед самым молебном. Вот эта речь, сказанная сельским священником в своей приходской церкви назад тому 33 года с лишком. "Итак, вот чем кончилось, православное братие, - говорил я, - почти двухлетние томления русского народа за злосчастную судьбу наших братьев-славян - войною, войною нашею! И для России настало трудное, но великое время борьбы с давним врагом нашей веры и братьев, некрещеным варваром-турком! Глубоко скорбела Россия, тяжко скорбел и наш Царь Православный, видя ужасные страдания и беспощадные избиения единокровного и единоверного с нами народа. Дорожа однако же русскою кровию, наш Царь-Отец хотел мирным путем, без войны, добиться от Турции спокойной жизни для бедных славян. Но увы! Исчерпав до конца все миролюбивые усилия, Государь Император и, в конце концов, как в начале, встретил в Турции одно лишь дикое и дерзкое упрямство с продолжением слишком известных всем и каждому зверств и избиений. "Война!" - раздалось по свету властное царское слово. Россия встрепенулась, перекрестилась и... войска наши уже там лицом к лицу перед лютым врагом. И наши храбрые воины, и вся наша матушка Русь православная, - все, как один человек, готовы постоять грудью, до смерти, за своих братьев-славян, за Царя-Отца, за свою веру православную, лишь бы укротить зверскую лютость врага. Останемся ли мы одни - дети далекого севера, но с горячею кровью верных сынов Царя и Родины, простыми зрителями грозных событий, хотя бы и небезучастными в некоторой степени? О нет и нет! Русское оружие, хорошо знакомое врагам нашим, не в одних руках только русского воинства. Оно есть и у нас. И мы можем, и мы должны помочь нашим оружием Царю и воинам. Знаете ли, братие, свое оружие? Умеете ли владеть им? Если знаете и умеете владеть им - это хорошо, очень хорошо! Наше оружие крепче свинца и железа, лучше пороха и пушек. Оно никого не бьет, а все побеждает! Вы понимаете, что я говорю о молитве. Единодушная молитва народа, одушевленного св. верою в Бога, помощника правому делу, - всего может достигнуть, все может сделать даже там, где не берет уже никакая страшных военных орудий. Эта сила, в союзе с верою, спасая нас, в то же время, в случае нужды, побеждает царства, заграждает пасти львов голодных, угашает пламень огненный, притупляет острие мечей и обращает в бегство полки врагов и при всем этом остается неуязвимою и неистощимою (Евр. 11. 33. 34). Так велика и чудодейственна эта сила! Вот какое чудное оружие есть, братие, в нашем распоряжении, в наших руках! И вот, объявляя врагу войну, наш Государь ничего от нас пока не требует, кроме одной помощи Ему молитвою. Но это уже такое требование, которое просто и легко нам исполнить. Молитва за Царя и Отечество - это всегдашняя наша обязанность. Ныне ли, когда она особенно нужна, забудем мы молитву? Нет! Пусть знают все - и наш Царь-Отец, и Родина-мать, и враги наши турки, что и утром рано, и вечером поздно, и дома, и в церкви мы, православные русские люди, не перестанем пользоваться своим оружием, т. е. молитвою за Царя и Отечество, за братьев славян и за христолюбивое победоносное всероссийское воинство! Но чтобы наши слова и обеты в то же время стали и делом, сейчас же начнем эту святую молитву. Благослови, Господи! Аминь".

После казавшегося уже невероятным возвращения моего из Устюжского Успенского собора на место прежней моей службы, мои отношения к прихожанам стали еще внимательнее, а отношения их ко мне такие, каких только желать можно. Они шли ко мне во всякой нужде, кроме нужды в деньгах, которых у меня не было, и они прекрасно знали об этом. А излишки хлеба обыкновенно каждогодно раздавал я беднякам до последнего зерна. Надо ли мужичку сына женить или родителям дочь замуж отдавать - они шли за советом ко мне. Болезнь или горе приключится в той или другой семье - опять ко мне. Дошло до того, что с больною скотиною обращались ко мне. Надобно было помогать людям, а, стало быть, надо было и изучать медицину, и хозяйство, и жизнь. Немного я знал в этих областях знания, но, по мере понимания и знания, подавал и советы. И прекрасно текла моя пастырская жизнь среди добрых прихожан, где уже в каждом семействе я был как дома. Никто даже в критические моменты меня не обманывал, зная, что лучше сказать правду, чтобы получить добрый совет, помощь, участие. А при обмане, к которому есть склонность, к сожалению, в нашем народе, я был уже плохой помощник. Это все и давно уже знали. И со стороны начальства я встречал внимание. Одно только порою смущало меня - это увеличение семьи при неимении средств на ее образование, да изменившееся в 1874 году здоровье. Правда, оно мало-помалу поправлялось, говоря вообще, но поправлялось очень медленно. И я жил не тужил, отдавая все свое внимание церкви, приходу, школе и своему сельскому хозяйству. К 1882 году здоровье мое поправилось, хотя еще и не совершенно, но уже так значительно, что опасения близкой смерти реже и реже стали печалить меня. Таким образом, тихо, мирно и благополучно встретил я и 1882 год, удививший меня новою неожиданностию.

Необходимо заметить, что преосвященный Феодосий был человек уже не молодой и, казалось бы, уже утомившийся от служебных трудов, но он всматривался в дела и людей внимательно и по складу ума и характера поступал неторопливо, твердо и основательно. Он нашел, что распределение границ благочиннических округов в епархии и по количеству церквей, и по расстоянию сделано при преосвященнос Павле неправильно в некоторых случаях, что выборное начало, дарованное добрым епископом Павлом, мало дало духовенству доброго, почему и распорядился, чтобы границы благочиннических округов были консисториею пересмотрены и исправлены, а выборные отцы благочинные постепенно заменены новыми, по личному усмотрению епархиального епископа. Разумеется, рядовое сельское духовенство отдаленных от губернского города уездов ничего не слышало об этом, когда это делалось, а узнало лишь тогда, как совершилось и объявилось. Первый округ Устюжского уезда, в котором я родился и имел честь служить, при преосвященном Павле разделен был на два, и в одном из них находились церкви Симоно-Воломская, Опоцкая, Стреленская, Луженгская, Ерогодская, Благовещенская, Крестовоздвиженская, Будринская, Пятнице-Погореловская, Боборовниковская, две Шемогодских, Морозовская, Щекинская и Шарденгская Николаевская, а в другом - Городищенские - Богоявленская и Всесвятская, Устье-Городищенская, Березово-Слободская, Уфтюжская Николаевская и Клишкинская. В первом округе были благочинным крестовоздвиженский священник отец Григорий Васильевич Старостин, а во втором березово-слободский священник отец Феодосий Иоаннович Малевинский - оба выборные. Наступил март 1882 года, когда был уже великий пост. Я был дома, когда принесли мне почту, с нетерпением в деревне ожидаемую. Смотрю, пакет из консистории. Опять, видно, следствие. И как неудобно для священников, думаю, производство следствий великим постом! Вскрываю пакет и читаю указ, из которого вижу, что два наших благочиннических округа снова соединены в один, как было и раньше, с отчислением лишь церквей Шемогодских - Царе-Константиновской и Бобровниковской - ко второму, т. е. Двинскому округу, и церквей Морозовской, Щекинской, Иоанно-Богословской и Шарденгской Николаевской к четвертому, т. е. Югскому. И при этом благочинные Старостин и Малевинский - оба уволены от должности благочинных по распоряжению преосвященного и вместо их благочинным назначен я... Чудное дело! Мечтал я когда-то об этой должности и перестал мечтать, познакомившись близко с людьми и жизнию, и вот когда увидел, что я уже благочинный, по избранию не духовенства, искавшего в лице благочинного не советника опытного, не руководителя умного, а только потворщика в лени и немощах нравственных, а по избранию уже давно сердечно чтимого мною архипастыря, я почувствовал себя глубоко удовлетворенным и, призвав Бога на помощь, по совету жены, заметившей во мне некоторое колебание, решился служить благочинным. Надобно было ехать мне для принятия дела к тому и другому из моих предшественников по должности благочинного, и я поехал сначала к о. Старостину, жившему только в 30-ти верстах от моего места жительства, а потом и к о. Малевинскому - уже в 120 верстах находившемуся. Оказалось, что ни тот, ни другой из них, как и я, ровно ничего не знали о случившемся и указов об увольнении еще не получили. Тяжело, страшно тяжело было мне сообщить м печальну. Для них новость, но сообщить было нужно. Зная самолюбие о. Старостина, я спрашивал сначала его о том, нет ли каких слухов о новостях по духовному ведомству в нашей епархии. Он отвечал, что ничего не слыхал и, угощая чаем и наливочкой, рассказывал мне не без самодовольства, что всю годовую отчетность и ныне написал своею рукою и сдал своевременно и, не стесняясь, заявлял, что по служебной исправности он в епархии благочинный не из последних. Но когда, напившись чаю, подал я ему для прочтения свой указ, тогда он решительно растерялся и закричал, как нервная женщина. Чтобы дать время ему успокоиться, я уехал на сутки в Устюг, а он между тем, получив указ, приготовил к сдаче дела и деньги по книгам и на обратном пути моем передал мне весь архив даже в полной исправности. А о. Малевинского, приехав на Березовую Слободу, где он священствовал, я нашел на печи в кухне, куда завалился он отдохнуть, пообедавши. Этот человек отнесся к своему увольнению совершенно равнодушно. "Пусть и 9 лет прослужил я благочинным, - говорил он, - но какой же я благочинный! Наше ли дело служить ныне благочинным! Делай то, делай другое - дела все новые, а я вот и отчетов годовых сам составить не могу! Помогали люди, иногда заметно злоупотреблявшие моим доверием, да не лучше меня и дело знавшие. Хорошо, что совершенно меня еще не запутали..." Очевидно, он знал уже, что путаницы были и есть, да и порядочные, пришлось распутывать их мне. К счастию, удалось исправить эти путаницы без дурных для него последствий. Этот о. благочинный меня уже не только чаем напоил, но и свежей ухой накормил. Канцелярская сторона дела, чем всегда кичился о. благочинный Старостин, у о. Малевинского была плоховата, но злоупотреблений не было, и денег, по книгам и в наличности, не оказалось, кроме незначительного количества попечительских в согласии с книгами. Заполучив документы и архив, я поспешил домой. Это было в пятницу на одной из недель великого поста. Сделав верст 20, я остановился в селе Дмитриеве, где священствовал мой бывший сосед по приходу о. Евфимий Михалович Щукин. Это был простейшей души человек, еще старого времени, т. е. совершал богослужение, исполнял требы и больше ни о чем уже не помышлявший. Дадут ему что-нибудь за труды - спасибо, а не дадут - и не надо, говорил. Прихожане так злоупотребляли его простотою, что нередко вынуждали его, уже немолодого человека, ходить пешком с требами едва не за 10 верст. Да сказать ли, как приглашали в летнюю пору иные дикари этого мученика своей простоты! Подвернется, например, прохожий по делу человек или нищая старуха. "Куда идешь? - спрашивает их, того или другую, нуждающийся в священнике, - не на погост ли?" "Да, на погост". Это только и нужно невежде, и он говорил: "Зайди к попу, скажи ему, что захворал старик или старуха у меня, так ты вели ему поскорее прийти с требой". И о. Евфимий, ни мало не гневаясь, шел и исполнял требу. Так вот к этому-то священнику я и приехал. Узнавши, что он в церкви, я сказал его домашним, чтобы его не беспокоили, и пошел в церковь, чтобы повидаться с ним. Здесь было две небольших церкви, каменная холодная и деревянная теплая. Что же я увидел, войдя в церковную трапезу? А вот что. Подле стен со стороны северной, южной и западной стояли скамьи, а на них сидели люди. Женщины и девушки сидели за пряслицами, а мужчины, без дела, и все заняты были такою непринужденною беседою, что только некоторые из стариков заметили появление между ними, в моем лице, постороннего человека, и то священника. Разумеется, ни один человек не встал с места, не удостоил меня вниманием. Не затихнула и оживленная беседа исповедников. Это были они. А от кудели в церкви стояла пыль. На иконах трудно было узнать лики Спасителя, Божией Матери и св. угодников. Все это, взятое вместе, меня удивило и даже возмутило. Раздевшись и помолившись Богу, я поздоровался с народом и спросил, здесь ли церковный староста? Староста оказался налицо, встал и подошел ко мне с вопросом, что угодно? "Я ваш благочинный, и хочу побеседовать с вами, священника же не беспокойте, пусть он занимается своим делом. Тогда весь народ встал, встали и женщины, положив свои пряселки под лавки. Я заговорил о храме, как доме Божием, святом месте, где таинственно, но тем не менее действительно обитает Бог, принимающий наши молитвы, прошения, благодарения, где очищаются грехи наши в таинстве покаяния и где, причащаясь тела и крови Христовой, мы удостаиваемся быть кровными родными нашего Спасителя и Господа. "В каком же благоустройстве, благоговении и украшении мы обязаны содержать храм Божий, этот благодатный уголок на нашей грешной земле! Подумайте-ка! А у вас что я вижу! Осмотритесь кругом и скажите по совести, на что похож ваш храм Божий, где женщины занимаются работой очень пыльной и празднословием, где на святых иконах ликов угодников не видно!", - и проч. и проч. Мужички сознались охотно в своем невежестве, а о. Евфимий, с которым я побеседовал между прочим у него в квартире после осмотра храма, препростодушно отозвался, что он ни во что не вникает, и в церкви, и в приходе у него все так и идет, как шло до него.

По прибытии домой и рассмотрении текущих дел, я должен был сделать собрание окружного духовенства и созвал его к своей церкви. На этом первом собрании, по рассмотрении тех дел, для которых созывалось духовенство, я без церемонии заявил, что мне не хотелось бы оставаться по должности благочинного на содержании подачками, которые весьма неравномерны, несправедливы и очень неблаговидны, почему и остался бы благодарным, если бы духовенство рассудило назначить определенное жалованье по журнальному постановлению, которое и представил бы я на утверждение епископа. Хотя после этого заявления немедленно удалился я из храма, предоставив право председательствования другому, но мне было известно, что назначение жалованья в количестве 200 рублей в год последовало без возражений, был тотчас же составлен журнал, утвержденный преосвященным Феодосием также без возражений. Только не понимавшие все еще меня прежние благочинные о.о. Дроздов и Старостин говорили потом, что если бы они были на собрании, то ни за что не допустили бы собрание назначить благочинному жалованье. Не спорю, может быть; только почему же они не явились на собрание? Мне кажется, и то, и другое непохвально, да и не рекомендует их; право, лучше было бы, если бы они промолчали, как поступил третий благочинный из уволенных в отставку, о. Феодосий Малевинский, взглянувший на дело просто и прямо, как честный человек без задних мыслей и своекорыстных рассчетов. Так благополучно начал я в 1882 году свою благочинническую службу, оставленную мною только по прошению от 1 марта 1910 года. Ровно 28 лет я был благочинным без всякого перерыва, любил эту серьезную службу по существу, дававшую всегда хорошую пищу уму и сердцу. А с формальной стороны она не представляла для меня, знакомого с канцелярским обиходом еще на семинарской скамье, никаких затруднений. Не посетую я и на консисторию и духовное правление, никогда и ни мало ко мне не придиравшихся, но всегда относившихся с приличным вниманием и благосклонностию. За все 28 лет моей благочиннической службы я не имел ни одного замечания, ни понуждения, кроме двух маловажных случаев. Раз один из гостей моих оскорбил другого словом так чувствительно, что я не в силах был примирить их. Последовала жалоба. От меня потребовалось донесение и, в случае надобности, формальное дознание. Нравственно я оказался в положении очень трудном. Тот и другой были мои близкие люди: один - учитель моего училища, а другой - сосед-священник. Мне жаль было и оскорбленного и оскорбившего. Вот тут-то я и употребил все свое искусство, чтобы удовлетворить первого и спасти второго. Это было в первый год моей благочиннической службы. Консистория удовлетворилась моим разъяснением дела, но не могла не заметить моих усилий смягчить вину виноватого, и хотя поставила мне на вид неуместность моего искусства, особенно для начинающего службу благочинного, но милостиво отнеслась к виновному, оштрафовав его, помнится, только 10 рублями без внесения в формуляр. Другой случай был не особенно давно. При худой осенней дороге я поленился съездить верст за 30 осмотреть часовню по случаю незначительной из нее покражи и, удовольствовавшись донесением причта, доложил начальству. Мне была поставлена на вид моя небрежность. И только. Но зато и канцелярия консистории попала однажды в мои руки в не особенно красивом деле. Это было еще в начале моей благочиннической службы. Какой-то канцелярский чиновник консистории, кажется, регистратор Григорий Иванович Писарев, любил поздравлять уездных отцов благочинных с праздниками, сообщая в то же время им кое-какие неважные новости, за что эти последние его и благодарили так или иначе. Такую тактику Григорий Иванович повел и со мной. Перед праздниками Пасхи и Рождества Христова от него неизменно получал я такое поздравительное письмо, за что и посылал ему в ответ трехрублевочки. Дело это, положим, невинное, но оно мне надоело предложением разным мелких услуг, в которых я не нуждался. Трехрублевики перестал я ему посылать, а он перестал меня поздравлять, видимо, осерчавши. Так шли дела некоторое время совершенно благополучно. О мести со стороны Григория Ивановича я и не помышлял, а мести дождался. Случилось мне как-то отослать в консисторию в одном пакете номеров пять различных бумаг, между коими было одно донесение срочное. Прошло с месяц или недель пять времени, по некоторым из них консистория сделала исполнение и дала мне о том указы, а по срочному делу, сделав о замедлении запрос, предписала поспешить исполнением. Я, конечно, хорошо помнил, что требуемое исполнение давно мною сделано и в консисторию отправлено, но ведь все это надобно доказать документами. Смотрю книги, входящую, исходящую и разносную, и нахожу, что да, действительно, дело это своевременно исполнено и сдано на почту уже более месяца и при том в одном пакете с бумагами, по которым консистория успела уже сделать исполнение и послать мне указы. Значит, пакет со всеми этими бумагами был получен в консистории своевременно, там и срочная бумага. Ну, и ищите ее там, решил я, и, не считая нужным давать новое, повторное донесение, ограничился только донесением консистории об оказавшемся по справке. Консистория и не беспокоила меня более, налегши на регистратора, в столе которого и нашла будто бы мою бумагу. По этой ли только или и по другим причинам, но скоро стало известно, что Григорий Иванович уволен от службы.

Мои предшественники по благочиннической службе любили наезжать по ревизии церквей довольно торжественно, направляясь прямо в церкви, как уже было выше замечено. Мне это не нравилось, почему и поставил я дело попроще. По прибытии к той или другой церкви обычно я шел в дом священника, где, смотря по времени и обстоятельствам, созывались более или менее скоро и младшие члены причта, и церковные старосты и председатель попечительства. Им передавал я нужные бумаги для прочтения и снятия копий в случаях надобности, а сам, проверив церковные документы, занимался записью в денежную книгу денежных взносов, следующих за полугодие от церкви, причта, иногда и попечительства, и записывал необходимые сведения по церкви, приходу и школе. И когда все эти занятия кончались, тогда все мы шли в церковь для полного ее осмотра и проверки казнохранилища с операциями кружечными, свечными, венчиковыми и попечительскими. На все это дело я употреблял времени не меньше 3 часов, если было все в порядке, благополучно и если не было кляуз, а то и больше. При первой поездке по округу меня поразили родственники и наперсники бывшего благочинного Старостина своим лицемерием, заискиванием и какой-то отталкивающей раболепностью. Но я не замедлил дать понять им, что если они хотят, чтобы я уважал их, то пусть будут просты, честны, прямодушны, а старых козней их против меня вспоминать я не хочу и не буду. Так я и поступил. Все ожили, повеселели и примирились с неожиданным появлением в лице моем нового благочинного, которого на выборах всегда так заботливо устраняли. Бывали однако случаи, когда и я приезжал прямо в церковь. Так, приехал я в первый раз на ревизию церкви на своей родине, где здравствовал и состоял на службе мой родитель. Чтобы не обидеть родителей и священника, я рассудил приехать в церковь, а потом побывал у них, пономаря и просфорни. И все были довольны. И еще. О священнике Симоно-воломской Крестовоздвиженской церкви о. К...е С...е было известно, что он слишком свободно пользуется церковными сторожами для своих хозяйственных надобностей. Чтобы проверить справедливость молвы, и здесь я приехал в первый раз по ревизии прямо в церковь, и не напрасно. Дело происходило днем. Церковь была открыта, но в ней, как и в сторожке людей я не нашел и стал знакомиться с храмом повнимательнее. Обозревши святые иконы, я подошел к северной двери, чтобы войти в алтарь, вполне убежденный, что там никого нет. Только что взялся я за ручку двери, как эта дверь стала отворяться, по-видимому сама собою, и предо мною оказалась женщина. Не из трусливых людей был я в свое время, но, признаюсь, содрогнулся. Преградивши ей выход из алтаря, я спросил: "Кто ты?" "Сторожиха", - отвечала она. "Что же ты здесь делала?" "Печку топила", - был ответ. "Выходи и рассказывай, где сторожа церковные?" "Уехали в лес за сеном попу". "А священник, дьякон и причетник дома?" "Дома". "Ну, поди и позови их сюда". Пока напугавшая меня сторожиха ходила за духовенством, я зашел в алтарь. И здесь меня поразила одна странная особенность, какой нигде не видел. На запрестольном подсвечнике стоял огарок двадцатикопеечной свечи, а у аналоя со служебником - четвертьфунтовая налепка. Нечего и говорить, что потребованные мною от священника объяснения были хотя и самоуверенны, но наивны и легкомысленны. Таким, впрочем, был он и всегда человеком, по природе. Приобрел он как-то себе калоши на бараньем меху, теплые. И вот чтобы товарищи по службе обратили внимание на его обнову, на одном из собраний уселся он в своих калошах в зале одного священника на одном из первых мест и, выставляя то ту, то другую ногу, занимал духовенство своими калошами, а о. благочинный благосклонно пошучивал. А в другой раз, когда я уже был благочинным, этот батюшка, приехавший ко мне с годовыми отчетами и видевший, как я возился с ошибками в отчетах по некоторым церквам, сердечнейшим образом отнесся ко мне с замечанием: "Ну, и терпение же у вас! А если бы я был благочинным, то стал бы штрафовать неисправных". Я промолчал и, покончив с предшественником, перешел к отчетам о. К...а. Вранья у него в отчетах, как всегда, было больше, чем у других. "Ну, что теперь прикажете благочинному делать с неумелым священником?" - сказал я тогда. О. К...в ответил только на это, что как это наврал он, не знает. "Так ведь и другие тоже не знают, как они наврали", - заметил я, очевидно одно, ошибающиеся кое-чего не знают.

Так, посещая в течение 28 лет по должности благочинного церкви и духовенство двух благочиннических округов Устюжского уезда, насмотрелся я на людей разнообразнейших типов и на всякие дефекты. Оставляя их на совести виновных и на ответственности отцов благочинных, обязанных ошибки исправлять, а ошибающихся вразумлять, не могу еще раз не указать на ту же страшную бедность большей части сельского духовенства, которая поражала меня еще в детские годы. Едешь иногда в морозную декабрьскую ночь от одной церкви к другой верст 30-35, назябнешься вдоволь и думаешь, вот приеду к батюшке и обогреюсь. Приедешь и увидишь, что батюшка живет в одной кухне со всем семейством, прислугой, иногда и с телятами. Комнатная температура не выше нуля, потому что вода застывает на полу. Поставит матушка самоварчик и хорошо еще если зажжет вместо лампы мизерную лампочку-коптилку да в придаток к ней сальную свечу. Извольте тут согреваться, а потом и делом заниматься. В холодные зимы у таких несчастных священников семейство и сами они спасались от замерзания только на печах, голбцах и полатях, по шутливому объяснению их, во втором этаже. А о. Иоанна Евгеньевича Чаловского, священника Сученгской М.-Архангельской церкви я находил по зимам не только покоящимися на полатях, но и пишущим на печи. Это был человек смышленый. Он сам сделал особенный письменный стол и поставил его на голбец, устраиваемый обыкновенно на пол-аршина ниже печи, садился на печь и, держа ноги на голбце, здесь занимался письмоводством, так как в нижнем этаже, по его выражению, и в шубе коченели руки. Что же удивительного, если при такой бедной волчьей, а не человеческой жизни всеми забытого духовенства, оно позволяло себе пользоваться по нужде услугами церковных сторожей и при том не бесплатно. Все священники, нуждавшиеся в их помощи, приплачивали им, как мне достоверно известно, к церковному содержанию, и от себя, по соглашению, условленную цену деньгами или хлебом.

После этого я жду от читателей моих вопроса, как же жили причетники в восьмидесятых годах прошлого века? В удовлетворение этого законного любопытства опишу квартиру причетника Опоцкой Николаевской церкви, моего двоюродного брата. Необходимо заметить, что Опоцкий приход в округе считался далеко не худшим, беднее его ровно две трети приходов. Подъезжая по реке Сухоне к Опоцкому погосту, вы видите там несколько домишек, между коими особенно бросается в глаза один с непокрытым навесом, маленькими волоковыми окнами и одним окном косящатым, конечно, с одними рамами, да и те наполовину заткнуты отрепьями. Изба эта, весьма старая, ветхая, сильно накренившаяся в одну сторону. Вход в нее почти с улицы, так как кровля с примыкающего к ней скотного двора уже лет 20 как наполовину сползла по ветхости и отсутствию водостоков. И только с напряжением сил отворивши дверь в избу, вы туда вступите; как какая-то таинственная сила так толкнет вас вперед, что моментально будете вы на переднем углу у стола. Эта сила - чрезвычайно наклонная вперед плоскость грязного, волнообразного пола, с выпуклыми на нем сучьями и выносившимися менее упругими частыми дерева. На печи уже много годов сидит больная мать хозяина, а на голбце - старик-отец, страдающий грыжею, заштатный пономарь. "Ну что, как поживаете?" "Да ничего, живем, слава Богу, только в морозы-то вот очень уж холодно, как-то раз в одну ночь оставшиеся на шестке щи в горшке замерзли, - отвечает хозяин. - Хлеб, крупа, картофель, редька есть, - добавляет он и заключает, - а хлеба край, так и под елью рай". Этот благодушный хозяин был никто другой, как Василий Иванович Попов, переведенный скоро затем в псаломщики к Лоемской Успенской церкви Устьсысольского уезда, где жилось ему уже несколько лучше. У многих причетников тогдашнего времени хижины были не лучше Опоцкой, да к тому же и хлеба часто не доставало. Так часто прикупали хлеб мои родители да и другие многосемейные причетники беднейших приходов.

Эти же обязательные посещения церквей и окружного духовенства по дважды в год дали мне возможность убедиться, что все церковные библиотеки бедны книгами. Везде только и видим в них одни "Епархиальные Ведомости", проповеди прот. В. И. Нордова, кое-где Путятина, и только, если не считать книг, написанных на славянском языке, как-то "Новая скрижаль", "О должностях пресвитеров", "Минеи-четьи" и проч. "А ведь читать необходимо надобно, - скажешь священнику, - как вы думаете?" "Конечно, надобно, да выписывать не на что, нет денег, ни своих, ни церковных", - так отвечали многие священники. "Хотите ли, - продолжал я, - чтобы была устроена окружная благочинническая библиотека на соединенные средства церквей и духовенства?" "Это было бы хорошо", - отвечали мне многие, но были и такие, которые не понимали, как поставить дело, чтобы дать возможность всем и во всякое время пользоваться из этой библиотеки книгами. Заботу об этом, вместе с хлопотами об открытии окружной библиотеки я взял на себя и немедленно принялся за дело. Тщательно обсудив библиотечный вопрос на благочинническом совете и поделившись выработанными на нем соображениями с священником Пятницкой Погореловской церкви о. Николаем Алексеевичем Поповым, ныне служащим в Николаевском духовном училище, как одним из образованнейших сослуживцев тогдашнего времени, его и попросил я написать библиотечные правила, при моей редакции. Данное поручение о. Николай Алексеевич исполнил так удовлетворительно, что эти правила послужили потом образцом для таких же правил окружной библиотеки 3-го Устюжского округа, открытой мною же в 1889 году. Но не об этом теперь речь. Эти правила были предложены на рассмотрение окружного духовенства на ближайшем собрании, одобрены им и утверждены епархиальным начальством. Библиотечным пунктом был избран Городищенский Богоявленский погост, где имеются и почтовое отделение, и станция сельская и земская, а библиотекарем избран достопочтенный настоятель Богоявленской церкви, ныне протоиерей о. Иоанн Александрович Коржавин как выдающийся по уму и образованию человек. Эта библиотека открыта в 1884 или 1885 году, точно уже не помню, и должна быть в данное время очень уже очень солидной, так как каждогодные взносы на ее содержание были назначены не менее 120 рублей: 90 рублей от 21-й церкви и 30 рублей от окружного духовенства. Большим одолжением было бы со стороны наличного о. библиотекаря окружной библиотеки первого округа Устюжского уезда, если бы он, при посредстве местных Епархиальных Ведомостей, рассудил познакомить читателей их с каталогом книг этой библиотеки и выработанною временем практикою пользования книгами. Таких библиотек ныне в епархии уже немало. Мне думается поэтому, что обмен сведениями, относительно состояния их и пользования книгами, был бы во всяком случае только полезен. Того же самого жду я и от о. библиотекаря окружной библиотеки духовенства 3-го Устюжского округа.

XV

При преосвященном же епископе Феодосии, т. е. во время управления его Вологодскою епархиею, когда я был уже благочинным, было у меня столкновение с гражданским начальством по службе. Раз после посещения по делу Опоцкой Николаевской церкви, повстречался я на Анисимовской земской станции с приставом первого стана Устюжского уезда Голубевым, ездившим по худой весенней дороге в Симоно-Воломский приход для осмотра мертвого тела погибшего в лесу человека. Пригласив меня выпить стакан чаю, пристав стал рассказывать, как дурна была дорога, как выпил он с ямщиком за эту поездку одной водки целую четверть, как поломался у него тарантас, и как за все эти невзгоды о. Ксенофонт Соловьев, тогдашний Симоно-Воломский священник, не напоил его не только водкой, но даже чаем. "Ну, и наделал же я ему беды, всю вину в смерти человека без напутствия взвалив на воломского попа, выжигу. Он должен был исповедать мужика, за ним приходили, а он не пошел пешком в лес", - говорил пристав. Хозяин дома, крестьянин Василий Ермолин, разливавший чай, и другие мужички, случившееся в станционной комнате, без стеснения вторили "барину" и нагло смеялись. Мне стало обидно, и я тотчас же заметил зарвавшемуся приставу, что мало ли что мог он там наделать да справедливо ли? Не пришлось бы переделывать! Пристав замолчал, и мы расстались. По приезде домой я нашел указ консистории, которым, по жалобе одного из родственников умершего без напутствия в лесу симоно-воломского крестьянина, - того самого, о котором была на Анисимовской станции речь, - поручалось мне произвести дознание. "А! - думал я. - Приставская каша начинает кипеть на Волмах. Посмотрим же, кому придется ее кушать". Дознание это я произвел с особенным поэтому вниманием. Священник был ни мало не виновен. Между тем, как выяснилось потом, пристав Голубев, своим дознанием обвинивший священника, подстрекнувший кого следует к жалобе на него епископу и смущенный разговором со мною на станции, извратив смысл разговора, донес губернатору, что я открыто, при посторонних людях заявил ему, что переделаю его дознание. Губернатор, получив через устюжского исправника такое донесение от пристава на благочинного, официальною бумагою потребовал у Преосвященного Феодосия немедленного увольнения меня от благочиннической службы, мотивируя свое требование жалобою на меня пристава и исправника. Эти люди, во главе с губернатором, очевидно и не подозревали, что Преосвященный Феодосий на целую голову был умнее их. Владыка, спокойно дождавшись моего дознания и увидев из него, что благочинный и пристав резко разошлись в разъяснении дела, официально же ответил губернатору, что он ничего не имеет против наказания виновного в злоупотреблении служебным долгом, а кто виновен, пока не видно, почему, для отыскания его, и предложил губернатору произвести негласное дознание о том, кто злоупотребил этим долгом - пристав или благочинный. Отклонить такое предложение умного епископа для губернатора не было возможности, почему он и поручил произвести секретно поверку Воломского дела и Анисимской беседы пристава с благочинным помощнику устюжского исправника Ив. Вас. Назарьеву. Время шло, я занимался службою и своими делами, даже не подозревая, что моя служебная карьера висит на волоске, что я нахожусь под секретным надзором полиции в качестве обвиняемого в злоупотреблениях по службе. Раз сижу я вечерком летнего дня дома, заявляется ко мне совершенно неожиданно помощник устюжского исправника. "Милости просим, Иван Васильевич, - говорю я, - куда это Бог вас носит?" "По делам службы, - отвечает он, - да вот приехал в общество, а там никого нет, ну, и пока что, решил навестить вас для препровождения времени и, если можно, то и для ночлега". "Очень рад, давно не бывали, милости просим", - приветствовал гостя действительно обрадованный хозяин. Иван Васильевич был человек религиозный, пожилой и порядочно знавший историю и русскую литературу. С ним приятно было побеседовать. И началась беседа. Говорили и о развитии журналистики, и о корифеях русской литературы, и о внутренней жизни России. Перешли незаметно и к своей службе по духовному ведомству и по полиции. Я заметил, что направление беседе старается дать мой гость, отмечавший уже сложность трудов полицейского начальства, вызывающих иногда, даже нередко, те или другие неприятности и столкновения при плохом вознаграждении. Я насторожился и, не подавая вида собеседнику, заговорил с ним с особенным тактом. Тем не менее, этот чиновник сумел вызвать меня на рассказ о беседе со мною пристава Голубева на Анисимской станции по Воломскому делу, о котором он слышал будто бы где-то что-то мимоходом и пользуется лишь случаем просить меня об этом, ни больше, ни меньше как по знакомству и из понятного любопытства. Я рассказал дело спокойно и точно, не скрыв и того, что оказалось, по моему дознанию, на Волмах. Беседа закончилась. Гость мой переночевал и уехал. Вскоре стало известно, что мой гость был и в Анисимове, и на Волмах, что-то разнюхивал, как выражались рассказчики, а кое-кого и таинственно о чем-то расспрашивал. Слыша это и узнавши, что в сельском обществе нашем у Назарьева не было никакого дела, я понял, что визит его ко мне был не случайный, а что-то серьезное означающий, и стал подумывать о последствиях, которые чрез некоторое время и обнаружились. Стало известно, что пристав Голубев уволен от службы. Как? Давно ли? За что? Ответы на эти вопросы принесло время. По секретному дознанию помощника исправника, о котором я и не подозревал до развязки дела, замечательно честно произведенному, оказался виновным в злоупотреблениях по службе не благочинный, а пристав. Когда об этом было сообщено Преосвященному Феодосию, тогда этот последний и написал губернатору, что в свою очередь и он предлагает его превосходительству уволить от службы чиновника, виновного и в злоупотреблениях по службе, и в официальной клевете на благочинного. Голубев был от службы уволен. "И дурак же ты, Голубев! С попами связываешься..." - сорвал на нем гнев свой начальник губернии, не сумевший защитить своего чиновника. Фамилии этого губернатора, к сожалению, не помню.

По должности благочинного дважды пришлось мне встречать епископа Феодосия, этого умного, справедливого и спокойного архипастыря, и сопутствовать ему по обозрению церквей I Устюжского округа от Городищенской Богоявленской церкви до г. Устюга на пространстве 150 верст. Любимым журналом его было "Христианское чтение". Несколько книжек этого журнала у него было всегда с собою. Маршруты поездки он всегда приказывал составлять пошире, т. е. с заездом и к тем церквям, находящимся не на почтовом тракте, куда и заезжать по причине плохих проселочных дорог было неудобно. А если ставили ему на вид консисторские чиновники, то он отвечал им: "А вам-то что" поеду или не поеду, не все ли равно! Пусть хоть в церквах вымоют". В моем округе такие церкви были. И вот пока спрашиваем, за несколько станций до такой церкви, угодно ли ему будет посетить ее, он всегда отвечал одним словом: "Еду". А когда будем приглашать его заехать туда, тогда он говорил: "Нет уж, не поеду". В то время священником был при Кишкинской Христорождественской церкви некто Скворцов. Молодой человек и страшный трус. Бывало, выйдет встречать Владыку с крестом на блюде по обычаю и весь дрожит, так что крест движется. Подойдешь, подбодришь и крест попридержишь, а он все дрожит. Преосвященный однажды уже сам нашел нужным заметить ему: "Держи крепче, а то уронишь крест". И этот Владыка по приглашению священников всегда заходил к ним в дом то стакан чаю выпить, то закусить, или для того и другого. И вот в бедной квартире этого же священника, имеющей одну комнату - зал, гостиную, столовую, кабинет, спальню и детскую, - хозяин и хозяйка, видимо, суетятся и о чем-то хлопочут, а ничего дорогому гостю не предлагают, даже не просят садиться. Преосвященный мягко улыбнулся и сказал: "Ну, что же, созвал в гости, так и угощай!" "Чем позволите? Чай сейчас подам", - сказал робко хозяин. "Не надо, - заметил владыка, - а дай просто горячей воды да сахару, да нет ли ягод каких-нибудь". Подали воду и немного земляники. Сахарного песку не оказалось, натолкли сахару. И вот когда так поустроились, Преосвященный Феодосий наложил на чайное блюдце ягод и сахару, растер все это вместе и стал угощаться, кушая простую горячую воду с растертыми с сахаром ягодами, точно с вареньем. А на закуску всем нам подан был один маленький пирожок с какой-то мелкой рыбой. Владыка не закусывал совершенно, я взял кусок пирога с собою, а члены свиты закусывали, кто на станции, кто у псаломщика.

Был прекрасный летний вечер, когда приехали мы к следующей Боборово-Николаевской церкви, находящейся почти на половине Кишкинско-Востровской станции. Священником здесь был тогда отец Иоанн Яхлаков, человек уже пожилой, трезвый и честный и по службе исправный. Однако появился перед епископом како-то человек на него с жалобой. "О чем просишь?" - спросил его Владыка. "Обвенчать свадьбу", - был ответ. "Разве не венчают? Почему?" "Просят три рубля". "Ну и дай", - заключил Владыка и отдал бумагу просителю обратно. А в церкви здесь, имеющей три алтаря, интересно было то, что из какого алтаря Владыка выйдет, сейчас же о. Стефан Семенович Попов, священник Сученгской Воскресенской церкви, воздевший когда-то на себя уже епитрахиль, и затворит Царские двери. Заметив такую заботливость о церковном благочинии со стороны этого священника, Преосвященный взял его за руку и сказал: "Погоди, куда торопишься?" Здесь же кишкинские ямщики, привезшие Владыку со свитой и нас с приставом, дерзко вытребовали прогоны со всех и за всю станцию и угнали лошадей обратно. Преосвященному нужно было здесь ночевать, а ямщики, опираясь на закон, говорили, что они, если угодно, до станции везут, а ночевать не желают. Почему и пришлось доставать лошадей со следующей станции и снова платить прогоны почти за полстанции за всех лошадей. Здесь же доложил я Владыке о семейном несчастии почтенного священника о. Иоанна Яхлакова. Ему было уже 60 лет, столько же лет было и жене его. И эта безумная женушка ревновала его ко всякой женщине, так что женщины не смели не только заходить в его дом, но не решались ходить и мимо дома. К заутрени эта ревнивая особа провожала своего мужа, священника, не до церкви только, а буквально до северных дверей алтаря. О таком необычайном болезненном явлении, по просьбе страдальца мужа, была возбуждена уже переписка. Эта странная матушка отдана была пока под мой надзор, но какой надзор я мог иметь за этой супружеской четою за 70 верст, являясь в эту семью раза два в год? Выслушав меня, Преосвященный Феодосий сказал только: "Дура баба!" Но головомойку он задал ей за хлеб-соль и ночлег, говоря шуточно, основательную. У этого священника в доме была уже не одна, а две комнаты с белыми стенами и неотесанным потолком, как и на Кишкине, но чрезвычайно скудно меблированная. В одной из них, положивши на скамьи доски и на них свежего сена, и устроили ночлег Владыке, а я с протодиаконом А. В. Васильевским и другими спутниками ночевал на повити. На следующий день лошади поданы были с Востровской станции своевременно; в 7 часов утра мы были уже на этой станции, где не было близко даже деревни, а до следующей по тракту церкви оставалось еще около 50 верст. Частию по этой причине, частию же и потому, что на этой станции было много клопов, в чем убедился я, выезжая навстречу Преосвященному, и принуждены были мы ночевать в Бобровой. За ранним временем отказавшийся в доме священника Преосвященный Феодосий от завтрака, на Востровской станции запросил у меня чего-нибудь поесть. Это происходило в первый год моей благочиннической службы. Поесть здесь я ничего не нашел и, как неопытный еще благочинный, с собою ничего не имел. Пустились на следующую станцию в 28 верст, ничего не поевши. На Тоземской станции Владыка уже категорически потребовал, чтобы я нашел чего бы то ни было ему поесть, да и свита его, вместе со мною, почувствовала голод, а до следующей Стреленской Богоявленской церкви все еще было далеко. Народ в деревне был на сенокосе. День был постный, хотя и было это уже не в Петров пост, а в начале июля 1882 года. Едва нашел я для Владыки несколько засоленных ельцов да самой дешевой сушки и за то получил архиерейское спасибо. А заголодавшей свите и мне, в виду отсутствия жителей деревни и неимения у стариков и детей постной пищи, добрый Владыка благословил утолить голод яйцами и молоком. Мы наелись сыто и хорошо, а Преосвященный едва ли. Днем, при хорошей погоде, этот Преосвященный любил иногда, завидя близь дороги те или другие ягоды, выйти из кареты и собственноручно собирать их и кушать, разговаривая с нами. На этот раз он вздумал выйти из кареты при подъеме на большую гору от ручья Нареги против Сученгской Воскресенской церкви, находящейся на противоположном берегу реки Сухоны. Увидав церковь и не слыша там звона, Преосвященный с улыбкою обратился ко мне с вопросом: "А что, о. благочинный, звонить там не умеют? Или не пропили ли уж колоколов-то?" "Ни то, ни другое, к счастию, - ответил я, - это моя вина, не успел я дать туда повестки". Следующею станцию ехали мы тихо, рассчитывая ночевать в Стрельне. Дорогою Преосвященный приказал мне доложить подробно и правдиво о жизни и службе стреленского священника, покойного отца Прокопия Стефановича Рождественского, имя которого было позапачкано не в формуляре, а в справочном консисторском листке, называвшемся тогда черной книгой. Я с чувством сожаления доложил о немощах этого вообще хорошего, но вдового человека. Преосвященный вздохнул и грустно сказал: "Бедный! И все они таковы, эти вдовые священники!" О какой прекрасной душе архипастыря свидетельствуют эти сердечные слова его. А как толково умел этот Владыка давать нам, когда нужно, свои вразумления! В Стрельне именно, где церковь двухэтажная и хорошо устроенная, стоит Владыка и, внимательно рассматривая св. антиминс, говорит: "Антиминс давний, а как хорошо сохранился, отчего это?" Священник объясняет, а Преосвященный говорит: "Не верю". Не понимая еще, в чем дело, стараюсь дополнить объяснение о. Прокопия и я своими соображениями. "Не верю", - говорит спокойно Владыка и мне. Выйдя же на амвон для благословения народа, Преосвященный говорит мне тихо: "Укажите старосту, если здесь он". Слушаю. "Вот он", - указываю я на подходящего старосту. "Староста, скажи, сколько в вашей церкви выходит свеч в год?" - говорит епископ. "Три пуда", - отвечает староста. "Мало", - отвечает епископ. "Да, три пуда", - говорим по очереди священник и я. "А я говорю, мало, - замечает епископ, - отчего это?" - добавляет он. Разве плохо ходят в церковь или редко служат? А о. Прокопия как человека доброго и простодушного, прихожане очень любили, и вот они, живее нас смекнув в чем дело, единогласно сказали: "Нет, Владыка святый! И мы ходим в церковь, и служба у нас идет исправно". Тогда только и я понял, что Преосвященный так искусно делал замечание священнику за бывавшие у него изредка служебные опущения. Этот епископ любил ночевать в мезонинах, где имелись они в домах священников. Еще издали, увидав их, уже, бывало, и скажет: "Вот хорошо и мезонинчик есть". И только выпьет стакан чаю, тотчас же и туда. Разденется по-домашнему и сидит у окошечка с книжкою Христианского чтения. А когда придет время уезжать, то, заметив, что у священника есть дочери-невесты, сядет на диван и скажет: "Где в доме невесты, гостям надо уезжать с места". В последнюю поездку по епархии, когда он был уже после коронования императора Александра III, в котором участвовал, возведен в сан архиепископа, он не отказывался сообщать кое-какие подробности и наблюдения, где об этом его просили, как было слышно. Но я со своим духовенством не смел беспокоить его таким любопытством, ограничившись лишь поздравлением с возведением в сан архиепископа. Интересно то, что на выраженное нами при этом пожелание быть митрополитом он отвечал: "Нет, уже поздно, устарел, благодарю за пожелание, но оно неисполнимо". В Устюге я должен был представлять ему последнюю часть духовенства моего благочиннического округа, служащего при близгородных церквах Крестовоздвиженской и Благовещенской, Будринской, Погореловской и Луженгской. В последнюю поездку Преосвященный Феодосий, прежде крепонький и бодрый, казался мне заметно постаревшим и ослабевшим. Дорогою по привычке где-нибудь в волоку выйдет из кареты, попойдет немного и скажет: "Нет, идти не могу, надо садиться", а в Устюге стал жаловаться, что здесь в Успенском соборе при встрече он простудился от сквозного течения воздуха. Недомогание его, между прочим, сказалось и в том, что относиться к духовенству стал несколько взыскательнее, чем прежде, экзаменуя псаломщиков и священников, чего раньше никогда не делал. А вопросы он любил давать серьезные, догматические. "Ну, вот поешь ты в догматике об Иисусе Христе "во двою естеству неслитно познаваемый...", - говорил епископ, - как ты понимаешь? Объясни!" Псаломщик молчит. Я отвечаю, что псаломщику без богословского образования невозможно дать ответа на данный вопрос, позвольте отвечать мне.

- Нет, ведь он поет и должен знать, что поет. Говори, священник.

Священник начинает говорить, но неясно и непрямо отвечая на вопрос. Наводя его на прямой путь, Преосвященный нечувствительно весь ответ принимает на себя и решает вопрос, как принято догматистами, иллюстрируя даже известными сравнениями, например, огонь и железо... А псаломщику говорит: "Спрашивай у знающих, чего сам не знаешь, а пой и читай разумно". Но в Устюге, Лальске и Никольске Преосвященный еще мог служить, а в Тотьме, на обратном пути в Вологду, уже слег в постель и умер 22 августа 1883 года. Погребен он в одном из храмов Тотемского Спасо-Суморина монастыря, где покоится прах и Преосвященного Христофора, епископа Вологодского. Мир праху Вашему и царство небесное Вам, Христовы Святители! Не забыты мною, недостойнейшим, Ваши великие милости и благодеяния.

По смерти преосвященного Феодосия на Вологодскую кафедру был назначен преосвященный Израиль Никулицкий, епископ Острожский, викарий Волынский. Это был человек 50-55, большого роста, крепко сложенный, с густыми, длинными черными волосами, но едва ли с хорошим зрением. По крайней мере, было заметно, что он избегал яркого света и заслонял от него глаза то клобуком, то рукою. Были у него и странности. Ревниво оберегая престиж сана, он желал, чтобы его архипастырский жезл ставили не в передних, а где-нибудь повыше, карету называл монашеской кельей, вопросы ставил духовенству такие иногда общие и неопределенные, что нелегко было понять их непривычному к нему человеку, наконец, любил, чтобы понимали его без напоминаний. Не чужд был он и подозрительности, гневливости, даже некоторой мстительности по клевете или только по подозрению. А в глубине души все-таки был добрый, хотя и своеобразный человек. Особенно же милостив был к людям, сознающим свои немощи. Человеком общественным он не был, не мог и не хотел быть и в минуты откровенности, сознавая угловатости своего характера и обращения, называл себя семинаристом до мозга костей, хотя был и с академическим образованием. Прежде, чем поехал наш новый епископ по епархии - поехал он через год - удивительное дело, разнеслась молва, что он любит выпить и пьет преимущественно коньяк. Эта молва, о которой знал покойный, так раздражала его, что не мог спокойно смотреть на коньяк на столе. А между тем, благодаря широко разнесшейся молве, по всей епархии везде угощали его прежде всего коньяком в первое его путешествие, а он гневался и срывал свой гнев на благочинных. Узнавши меня близко, он сам заговорил об этом воображаемом его пьянстве и коньяке и рассказал мне действительно удивительные вещи. Так, например, в одном городе один протоиерей и благочинный, распорядившись подавать чай, в то же время стал наливать для дорогого гостя и рюмку коньяку. Гость с усмешкою замечает: "Что рюмка? Наливай стакан". Не понимая иронии, хозяин стал наливать и стакан, поглядывая однако вопросительно на гостя. А гость говорит: "Наливай полный"... Когда было сделано и это простодушным хозяином, тогда разгневанный епископ на просьбу хозяина строго сказал: "Пей сам". "Я не могу", - отвечал оробевший хозяин. "А я могу?! Да это еще что, - говорил Владыка. - При поездке по ревизии церквей Вологодского уезда раз случилось мне ночевать у священника одной церкви в 8 верстах от Вологды; священник-хозяин не только надоедал мне этим коньяком за чаем и закуской, но даже, перед отходом ко сну, спрашивал у моей прислуги, куда поставить на ночь для меня коньяку и водки..." Хороша была у него и прислуга, особенно всегдашний его спутник и секретарь, будто бы родной его племянник из студентов семинарии, молодой человек, любимец дядюшки, с большим влиянием на последнего! Эти люди отлично знали, как волнует епископа один вид коньяку, и однако же никто из них и никогда не хотели предупредить об этом ни хозяев-священников, ни благочинных. И вот с такими-то людьми при таких-то обстоятельствах поехал в первый раз и в наши края преосвященный Израиль. Я выехал навстречу ему в Тотемский уезд в Брусную, чтобы в качестве постороннего зрителя ознакомиться с требованиями и вкусами нового начальства, и поступил недурно, как показали последствия. Ночевал я у брусноволоцкого священника отца Иоанна Иоанновича Суровцева, а преосвященный Израиль, по наведенным справкам, ночевал в Брусенце, в 8 верстах от Брусной. С 6 часов утра мы были уже в церкви или около церкви, а караульный сторож давно стоял на колокольне. Спустя некоторое время показалась в отдалении пара лошадей в тарантасе, а вскоре вслед за нею и целый поезд во главе с владычною каретой. Приказано было сначала благовестить, а потом и "во вся" звонить. На паре подскакал отец благочинный с камилавкою на голове, сползшею на лоб. Мне он был не знаком. Как оказалось, это было о. Фавст Яблонский, кажется. "Ну, что, каков архиерей?" - спрашивает его о. Иоанн. "И не говорите, - отвечал благочинный, - измучился я с ним, все-то ему не ладно. Да вот увидите". Вот так успокоил отец, подумал я и встал с одной стороны священника и причта, но без облачения, как и местный благочинный. Подъехала карета. Открылась дверь. Вышел из нее наш новый епископ, уже выше описанный мною по наружности. Не взглянув на народ, окружавший нас в небольшом количестве, молча приблизился он ко кресту, поцеловал его, окропив себя св. водою, благословил всех общим благословением и пошел в храм. Запели тропарь храмовому святому, и вошел в алтарь. А священник, между тем, стоя у амвона, говорил ектению и многолетие. Вошел и я в алтарь северной дверью и, выждав удобную минуту, отрекомендовался и просил благословения. Благословение мне было преподано, но подававшийся в те времена обычный рапорт о состоянии церквей и окружного духовенства был молчаливо отвергнут, и я в первый раз не удостоен ни одним словом архипастыря. И мне стало грустно. Выйдя из алтаря и заметив интеллигентного молодого человека, подошел к нему с вопросом, не из свиты ли епископа? "Да". "Позвольте узнать ваше имя и отчество?" "Иван Васильевич В-в". это был секретарь канцелярии Его Преосвященства. Представившись и этому господину, я просил его совета, как и где быть мне до распоряжения Владыки, если таковое будет. "Будет. Следуйте за ним и ждите", - было мне ответом. А лошади у меня были уже на всякий случай готовы. Выйдя на амвон, Преосвященный сказал экспромт о нужде каждогодного говения, а выйдя на ограду, неожиданно пожелал устроить здесь общенародное пение. Но если этого пения никогда здесь не практиковалось, то можете представить, что это было за пение. Тяжело слушать. Я шепнул о. Иоанну, что говори откровенно, что не обучал еще народ общему пению, прошу прощения и прошу посетить мою хижину. Так покойный Иван Иванович и сделал. Преосвященный как бы нехотя, медленно, но пошел к священническому дому, в котором была только одна горенка с грошовою мебелью, голыми стенами и большая деревенская кухня. Семейство о. Иоанна встретило Владыку на крыльце дома, куда войдя, высокий гость изволил сесть и снять клобук. А мы -два благочинных, пристав и еще какие-то гости - продолжали оставаться на ногах в ожидании позволения или приглашения садиться. Но последовало не это, а нечто другое. "Архиерей сидит, - заговорил епископ, - а другие все стоят. Что это такое?" Мы сели, а я снял и камилавку, руководясь примером епископа. Между тем Преосвященный, взглянув в передний угол, где было много икон и близко к ним стояли дешевые бумажные портреты царя и царицы, заговорил, как будто размышляя вслух: "Кто здесь живет?" И опять: "Кто здесь живет?" Мы ничего понять не можем и на странный, по нашему мнению, вопрос отвечать не решаемся. Вдруг наш Владыка встал на стул и начал снимать и ставить на стол царские портреты, говоря: "Хорош хозяин, не умеющий отличить царя земного от царя небесного".

Между тем подали чай и на закуску пирожок с рыбой в белой корке. С этого пирога и стал я сдавать мой первый экзамен новому архипастырю, но удовлетворительно или нет, не знаю. "Скажите, - обратился ко мне Владыка, - почему это в Вологодской епархии такое однообразие в жизни духовенства и такое неумелое обращение с посетителями? Пригласили в дом и ушли хозяин и хозяйка... Не так бывает, например, у дворян. А пирог с рыбой! Как начали угощать им архиерея у первого священника по выезде из Вологды, так и везде, и у всех, и теперь. Ужели ничего другого сделать не умеют? Ужели так будет и в вашем округе?" "Буду рад, - отвечал я, - если усмотрите, Ваше Преосвященство, лучший прием и угощение, но лучшего обещать не смею, и вот почему. Здешняя церковь, например, находится на расстоянии от Устюга 165 верст, от Тотьмы 75 верст. Родственников хозяева дома там не имеют и бывают, конечно, редко. Хозяйка родилась здесь и дальше Тотьмы едва ли куда и бывала. А хозяин - это бурсак, уже около 30 лет оставивший семинарию. Рассудите же, где и у кого мы могли бы научиться уменью обращаться с высокими посетителями, принимать и занимать их, мы, вращающиеся только в одном тесном кругу простого народа? Где и как научиться нашим матушкам хорошим манерам и кулинарному искусству, если большая часть их учена была в то время ткать и прясть, за скотом ухаживать, хлебы печь да дрова рубить - и только. В дворянских семьях мы не бывали и если знаем о них, то только по рассказам да по книжкам. Конечно, там не то. Там богатство, светский лоск, целый штат прислуги, там умеют принять, и занять, и угостить на славу. А у нас, например, здесь, у хозяйки нет даже одной прислуги. Сама она одна и скотница, и повариха, и кухарка, и горничная, и нянька, и хозяйка. Поневоле хозяин должен в экстренных случаях помогать хозяйке и по кухне, чем и объясняется отсутствие того и другого". Молчаливо слушавший мои объяснения Преосвященный Израиль совершенно неожиданно поставил мне вопрос из другой области. Почему та река, параллельно с которою идет почтовый тракт из Вологды к Устюгу называется Сухона? Для меня, как сухонского уроженца, такой вопрос был с детства любопытным, и я давно решил его в своем уме, почему, не раздумывая, отвечал я Владыке так: "Об это вопросе я размышлял еще в годы юности и пришел к заключению, что это слово "сухая" и "она", сокращенно "Сухона". Но так как река не может быть сухою, то значит, что это река с замечательно каменистыми ложем и берегами, прорезавшая каменистые скалы и горы. А что это так, следует только присмотреться к ее берегам и ложу15". "Может быть", - сказал Владыка, не попробовавший пирога с рыбой и только выпивший полстакана чаю, и стал собираться в путь. Я тотчас попросил благословения ехать вперед. Благословение было дано, но не приказано уезжать далеко от архиерейской кареты. Через полтора часа мы были уже в моем округе при Городищенской Богоявленской церкви. Предупредив Преосвященного на четверть часа, я успел распорядиться обо всем по церкви и по принятию высокого гостя в доме священника, успокоивши матушку и батюшку. Состав причта здесь пятичленный, состоящий из двух священников, диакона и двух псаломщиков. Встреча была обычная. Рассматривая в алтаре документы, Преосвященный заметил только, что много неговеющих по небрежности. Остальное все в алтаре найдено было им удовлетворительным. К концу краткой молитвы и многолетия Владыка оставил документы и встал в простенок между царскими вратами и северной дверью. А я, не видя нужды переходить на северную сторону алтаря, встал в простенок южный. И тотчас же слышу, что Преосвященный что-то ворчит. Прислушавшись, я понял, что он твердит слова: "Архиерей на левой... (стороне, разумеется), благочинный - на правой..." И это несколько раз. Я смутился и стал соображать, как тут быть! Преосвященный не выдержал и сам вывел меня из затруднения. Он пришел ко мне и сказал: "Кто из нас архиерей-то?" Курьезно, а между тем дело происходило именно так. Я почтительно поклонился, извинился и объяснил, что это случайность, объясняющаяся тем, что я не видел более нужды ходить бесцельно по алтарю и предпочел остаться в почтительном отдалении. "Но если я ошибся, простите", - сказал я ему, поклонился и ушел на северную сторону, а Преосвященный тотчас же встал на мое место, но ненадолго. Нужно было уже выходить на амвон, если не для поучения, то для благословения народа. Вышел и я, ставши перед амвоном, несколько на сторону, как на молебне. С другой же стороны стояли местные священники. Зрителей в церкви было много. Владыка начал говорить поучение, его, видимо, слушатели не понимали, почему он поручил продолжать его поучение мне, и потом, когда народ понял, что хотят ему сказать, остановил меня и закончил проповедь сам, о чем подробно изложено раньше. На ограде угодно было Преосвященному послушать общее пение. Я распорядился и начал. Запели плохо. Последовало приказание остановить пение. Ни мало не раздумывая, я сказал тогда: "Господа, довольно, остановитесь!" И насел же на меня за слово "господа" Преосвященный. "Как? - сказал он. - Разве это господа? Что вы сказали? А после такого обращения к ним в присутствии архиерея, они в самом деле вообразят себя господами! Тогда что?" Мне показалось обидным такое публичное замечание, я стал защищаться, указывая и на общепринятость этого слова и на разнообразие публики, среди которой видны были мундиры чиновников и дамские шляпы. Преосвященный не унимался. Не унимался и я. Но заметив, что он уже начинает раздражаться, я замолчал и шепнул о. Иоанну Александровичу Коржавину, и теперь здравствующему настоятелю церкви, чтобы он приглашал его скорее кушать чаю и закусить. Ничего не отвечая на приглашение, Преосвященный вслед за хозяином пошел в дом его, а вслед за ним и мы со вторым священником о. Андреем Петровичем Нифонтовым, и пристава уездов Тотемского и Устюжского, и еще кое-кто из почтенных прихожан. День был солнечный, тихий, теплый. Все окна и двери в доме о. Иоанна были открыты. Хозяева провели дорогого гостя в гостиную и просили садиться, но гость наш, видимо, чем-то недовольный, молчит и не садится. В чем же, думаю, дело? Где причина недовольства, которую надобно скорее устранить, если можно. Секретарь его тоже молчит. Не может же быть, чтобы в такой прекрасный день Преосвященный желал сидеть при закрытых окнах. Не в сквозном ли течении воздуха кроется причин6а, подумал я и, сам затворив двери, попросил оставить и окна открытыми только с одной стороны, а все остальные закрыть. Оказалось, что этого именно и хотелось нашему высокому гостю достигнуть без напоминаний. Как только закрыты были двери и часть окон, Преосвященный сел в гостиной на мягкий диван. Чай и свежая булка уже поданы. Взглянув на булку и попробовав ее, Преосвященный, все еще серьезный, спросил о. Иоанна: "Кто пек булку?" Не понимая в чем дело, он скромно ответил: "Жена". Тогда Преосвященный смутил уже всех нас, сказав: "Пошлите ее сюда". А покойная матушка Александра Александровна, услышав требование епископа и вообразив, не запекла ли в булке что-нибудь несообразное, так испугалась, что на ней лица не было, когда подходила к епископу. А между тем, понравившаяся ему булка вызвала в нем лишь желание тотчас же поблагодарить хозяйку дома и благословить ее. Тогда повеселели и все мы. А я нашел своевременным извиниться перед епископом за слово "господа" и попросил прощения за самооправдание. Епископ улыбнулся. Очевидно, этого он только и ждал. "Но вразумите, - сказал я, - Владыка, как следовало мне обратиться к разнородной толпе народа?" И начали вырабатывать обращение. Отвергнув слово "господа", братцы, братия, дети, остановились на слове "православные". И прекрасно. Владыка стал, наконец, благодушным, даже веселым за хорошим, хотя и простым и несложным обедом, за которым он между прочим сказал, что в Брусной он не мог да и нечего было закусить. Спустя три часа мы были уже в Кишкинской Христорождественской церкви. Здесь псаломщик-диакон Иоанн Троицкий поусердствовал, прибавив на многолетии к титулу епископа слово и "кавалеру". Услышав это Преосвященный заметил: "С эти диаконом, пожалуй, и меня отдадут под суд", - и сделал ему легонькое замечание. Общее пение не удалось, и не мудрено - оно ведь никогда тогда еще не практиковалось. Благословляя народ, Преосвященный требовал, чтобы желающий получить архипастырское благословение умел правильно складывать обе руки, а не протягать кое-как, особенно под руку. Он любил также, чтобы народ подходил за благословением с одной стороны, а не беспорядочно. Здесь он обратил также внимание и на то, что у молодых парней имеются кольца на руках, и стал снимать с рук эти кольца. Потом передал их мне, а я - становому приставу для возвращения по принадлежности. Не понравились ему здешние люди и он назвал их, как будто про себя, тихонько "распущенной паствой".

Вечером приехали мы в Бобровую и ночевали у о. Иоанна Яхлакова. При осмотре церкви и документов ничего особенного здесь не было. Выяснилось только то, что этот Преосвященный, увидев на жертвеннике распятие, заметил, что это обычай католический, а не православный. Лучше поэтому ничего не иметь на жертвеннике, а распятие надо убрать. Общее пение здесь пошло лучше, чем на Кишкине и в Городишне, благодаря нескольким женщинам с хорошими голосами, правильно певшими. И этот Преосвященный не лег на хозяйскую кровать и постель, а спал на досках, постлавши на них только свою верхнюю ряску. Поутру поехали мы дальше. До Стреленской церкви было верст 60. Теперь у меня, как человека уже не без опыта, имелось с собою и винцо и закусочка, на всякий случай. Но этот Преосвященный есть у меня на станциях не запросил, молча покорялась необходимости воздержания и свита. В час или два пополудни того же дня мы были уже в Стрельне, где церковь - хорошо устроенная, документы в порядке, а священник - человек очень радушный и хлебосольный. Сам же я, достаточно изучив характер и вкусы Преосвященного Израиля, чувствовал себя в курсе дела не только как благочинный, но и как человек психически. Церковь и документы были обследованы Преосвященным без замечаний, общее пение прошло неважно, положим, но все-таки и не бестолково. Установив народ в известный порядок, я просил пристава следить за ним, а сам следил за положением рук для принятия благословения, но кое-как протянувши одну руку, а сложивши обе руки вместе, обязательно сверху притом правую руку, в добром порядке. Владыка был доволен и поручил мне раздать народу большую пачку духовно-нравственных листков и нательных крестиков. Исполнив волю епископа, я нашел его в доме о. Прокопия уже сидящим на диване за стаканом чаю и, взглянув на стол, где был устроен буфет, увидел здесь, между прочим, и бутылку коньяку, поставленную хозяином вопреки моему совету. Без церемонии и открыто убрав ее со стола, я попросил себе стакан чаю. Преосвященный улыбнулся, не мешая мне распоряжаться. "А вы разве не верите, - обращаясь ко мне, сказал Владыка, - что архиерей без коньку быть не может?" "Не верю", - отвечал я твердо, еще в Городишне заметив косвенные намеки на злую молву об архиерее и коньяке, о чем уже сказано раньше. Здесь была приготовлена отличная закуска, была даже стерляжья уха сварена из живых стерляди и налима на ершовом бульоне. Здесь, как и в Городишне, Преосвященный удостоил нас честью выпить с нами по рюмке какого-то вина, уже не помню. На столе у нас однако не оказалось воды да разливной ложки. На замечание Владыки об отсутствии ложки, хозяин откровенно объяснил, что у него ее ныне нет, когда-то бывала да ушла с дочерями при выдаче их замуж. А относительно воды взволновался и заговорил: "Экой же я дурак! Ведь я приготовил и мед, и лимонад, и сельтерскую воду да вот засуетился и забыл подать на стол". И сейчас же, как человек вдовой, побежал на ледник за всем эти добром сам. К счастию, все это было уже в кухне. Началась спешная раскупорка бутылок, одну из них сунул мне, другую - приставу, а с третьей возился сам. Преосвященный, видимо, любовался искренним добродушием хозяина и на прощанье благодарил за угощение. А то бывает ведь и так. Хозяин-священник и хозяйка хлопочут, хлопочут для высокого гостя, останавливающегося нередко и со свитой, расходуя последние рубли на приготовления, а уезжающий гость и спасибо не скажет. А о наградах не смей и думать, хотя бы был ты и исправным по службе. Один Преосвященный на мою просьбу за этих людей не постеснялся мне отвечать, что хлеб-соль ни к чему не обязывает. Что же? Пусть так. Терпению нам не учиться. Но дальше.

На Слободской станции, в 26-ти верстах от Устюга, обыкновенно встречал епархиального епископа благочинный Устюжских градских церквей. Так было и на этот раз. К Устюгу подъезжали мы вечерней порою, в начале июля. Тихий, теплый вечер, ясное небо. Золоченые главы храмов Божиих, которыми богат наш город, горят под косыми лучами летнего солнца. На большой реке вода не шелохнется. А в воздухе плавно разносится грандиозный гул колокольного звона со всех устюжских колоколен. И в этом чудном хоре разнообразно гудящего звона счастливо и эффектно выделяется бархатный бас тысячепудового соборного колокола своею могучею октавой. Смотреть в это время с Дымкова на Устюг и слушать устюжский всеградский звон - высокое наслаждение для людей с поэтическою искрой.

После беглого осмотра Дымковских храмов с церковными документами Преосвященные обычно переправлялись за реку Сухону прямо к Успенскому собору на лодке. На берег подавался экипаж, в котором и подъезжали Преосвященные к собору. Здесь встречало их все градское духовенство, которое и представляемо было подлежащими лицами. Говорили при встречах иногда и речи настоятели собора и Преосвященные, но не все и не всегда. Здесь сказал свою знаменитую речь в 1841 году протоиерей Василий Иоаннович Нордов, встречавший Преосвященного Иннокентия Борисова. Но Преосвященный Израиль речей говорить не любил, да ему, кажется, никто ничего не говорил. Если позволяло время, то Преосвященные после Успенского собора тотчас же осматривали и собор Прокопиевский, и церковь св. Иоанна Праведного, стоящие в одной ограде. Затем Преосвященные уезжали в Михайло-Архангельский монастырь, где и имели всегда временное местопребывание. А я оставался в Устюге потому, что здесь представлял преосвященным близгородное духовенство моего округа и затем участвовал иногда и в богослужениях по их назначению. А в последнюю мою поездку с ним в 1887 году по первому благочинническому округу Устюжского уезда я остался потому, что Преосвященный Израиль выразил твердое намерение посетить после Устюга стоящую в 17 верстах от Устюга и в 7 верстах от Двинского почтового тракта Пятницкую Погореловскую церковь, священник которой, о. Николай Алексеевич Попов, как оказалось впоследствии, был оклеветан перед епископом, чего я и не знал тогда. На этот раз по распоряжению Преосвященного в Устюге частию я служил с ним, частию пел в хоре с певчими. Пришло время выезда из Устюга для Преосвященного Израиля во второй благочиннический округ Устюжского уезда. И прежде чем прибыть к Пятницкой Погореловской церкви моего округа, нужно было, по путевым соображениям, осмотреть две церкви второго округа, а именно Царе-Константиновскую Нокшинскую и Богородскую Боборовниковскую. Надо ехать. Уже поданы лошади. А окружного благочинного нет. По справке оказалось, что он прибыл в Устюг и заболел, как русский, с радости и горя, ни разу не явившись даже епископу. Я предложил епископу свои услуги, и он их принял после легоньких возражений, но приказал ехать не впереди его, а в числе свиты, позади. Спустя час мы приближались к Царе-Константиновской церкви. Колокольный звон здесь раздался уже тогда, когда владычний поезд был близ церкви, почему и местный причт, ожидавший появления прежде всего своего о. благочинного, не успел встретить "по чину" архипастыря. По входе же его в церковь причт, однако, явился и входил в нее с нами вместе. Едва переступил Преосвященный за порог церковный, как, окинув взглядом храм Божий и не обращаясь ни к кому лично, гневно заговорил: "Куда меня привели?" Молчание. Снова тот же вопрос: "Куда меня привели?" И опять молчание. Молодой священник о. Николай Афанасьевич Шайтанов, ныне уездный наблюдатель церковных школ Устюжского уезда, начал теряться, а я в недоумении пошел осматривать церковь, где все было довольно прилично, кроме скамей, устроенных для народа во внебогослужебное время. "Да это костел", - раздались во след за мною слова Владыки, продолжавшего неподвижно стоять у порога. Тогда я смекнул, что епископу не нравятся находящиеся в храме скамьи, о чем и сказал о. Николаю. А этот живой по темпераменту человек в ту же минуту кликнул людей и немедленно начал выносить скамьи из церкви. Преосвященный пошел дальше. Несмотря на то, что храм был не освещен и царские двери в алтаре не были открыты, Владыка больше не волновался и ревизия вообще закончилась благополучно. Общее пение не удавалось и здесь, как почти везде. За порядком же, при желании народа принять архипастырское благословение, следил я уже внимательно. Еще через час мы были уже на Бобровникове. Здесь Преосвященного Израиля духовенство совершенно не встречало. Колокольного звона не было, и церквоь была заперта, когда подошел к ней Преосвященный. Но, завидев архиерейскую карету и свитский поезд, откуда-то скоро явился церковный сторож и пустил нас в церковь. Я надел епитрахиль и отворил царские двери. Преосвященный был уже в алтаре, когда пришел священник, о. Димитрий Вахрамеев. И, замечательное дело, Преосвященный не сказал ни одного слова упрека. Церковные документы были в порядке и церковь содержалась прилично. Общего пения здесь уже не было, без сомнения, по малочисленности прихожан, окружавших епископа.

- Где ты пропадал? - спросил я хорошо знакомого мне священника.

- А спал, недавно приехал с Морозовицы, - отвечал он, - со свадьбы Платона Николаевича Скворцова, женившегося на старшей дочери о. Акиндина Копосова и бывшего потом в Лальске священником.

- А чаем напоишь? Жар нестерпимый, пить хочется, - продолжал я, пока Преосвященный говорил о чем-то с народом.

- Один иди, напою, а архиерея не надо.

- Почему?

- А потому, что любит браниться. В прошлую поездку разнес меня без всякой причины...

- Не может быть, - сказал я и простился с о. Димитрием, - Владыка шел уже к карете. Отсюда должны были мы направиться к Пятницкой Погореловской церкви моего округа. Мне позволено было ехать перед епископом и не уезжать от него. Секретарь посажен со мною. Знакомства с ним у меня не завязалось, и разговор не клеился. После полуторачасовой езды показалась наконец и Пятницкая церковь, где причт, извещенный мною своевременно, ожидал архипастыря бдительно. Встреча последовала обычно. Народа было много. В церкви все было на своем месте и в порядке, хотя церковь и не блистала ценными украшениями, богатством утвари и ризницы. Документы церковные были также чисты и исправны. Наличный же священник служил здесь только два года. Между тем Преосвященный на каждом шагу к нему придирался неимоверно, а секретарь его все время что-то записывал. Такое обращение епископа с одним из лучших священников округа меня удивляло, а народ возмущало. Народ начинал меня уже спрашивать, что значит гнев епископа, казавшийся и ему несправедливым, но и сам я ничего не понимал и начинал волноваться. На ограде, по обычаю, Преосвященный приказал народу спеть "Царю небесный", "Спаси Господи люди твоя" и другие церковные песни. И пение это было очень недурное. А Владыка, не обращая внимания на просьбу священника благословить семена на приготовленном около хижины псаломщика столе и затем удостоить архипастырского посещения его квартиру, порывался сесть в экипаж и у ехать. Ничего не понимая относительно беспричинного, по-видимому, гнева епископа, я стал тихо и осторожно докладывать ему, что, не посетивши священника, уехать было бы едва ли удобно. Народ не понимает вашего гнева, и, Бог знает, как он взглянет на вас, если вы не зайдете в дом священника. "Почтительнейше прошу вас посетить". Преосвященный просьбу мою уважил, благословил семена и, благословив жену священника, вошел в его дом, где готова была закуска и чай. Пирога с рыбой уже не было, рыба приготовлена была иначе на холодное и жаркое, была, помнится, и у ха стерляжья. Наш гневный Владыка стал, видимо, успокаиваться, но с хозяевами дома ничего не говорил. Тем не менее все мы здесь отлично закусили и напились - кто чаю, кто лимонаду. Сюда же явился и запоздавший благочинный церквей второго Устюжского округа. Вот, наивно думал я, опять будет шума-то! Между тем епископ не сказал ему в упрек ни слова, как будто был он ни в чем неповинен. Это был Комарицкий священник о. Иоанн Матвеевич Попов, сейчас же отпущенный к следующей церкви для предуведомления причта. Тогда только подумал я, что есть же люди, умеющие из воды выходить сухими. По окончании обеда Преосвященный Израиль выразил желание пройти по полю, которым проходила дорога пешком. За ним следовали секретарь, я и слуга, а впереди священник со псаломщиком и народом, которого было все еще много. И пели, и пели, много пели. Однако разгневанный епископ и при прощальном благословении народа и духовенства не нашел в душе своей для местного священника доброго слова. Что значило бы это? На душе у меня было тяжело. Недоумение мое, однако, скоро разъяснилось. Когда выехали мы на большую дорогу, где оставалась архиерейская карета, Преосвященный пригласил меня погулять с ним по большой дороге и заговорил со мной откровенно. Ему было донесено в свое время, что этот священник, бывший депутатом на последнем епархиальном съезде, будто бы стал, в числе немногих, по какому-то вопросу в оппозицию против епархиального начальства. "Надо его поучить. Учите его хорошенько. Пусть поймет, как надо жить и служить". "Знаю я, - говорил епископ, - всех этих болтунов поименно". А меня спросил епископ, почему не прошусь я на настоятельское место в Лальский собор, бывшее тогда свободным? Поблагодарив за внимание, я отвечал, что указ Консистории с благосклонным предложением начальства я получил и отвечал на него не прошением, а отзывом, во-первых, потому, что от меня отзыв и требовался, а во-вторых, потому, что проситься сельскому священнику на штатное протоиерейское место в городской собор считаю по меньшей мере неприличным.

- Но ведь я не пререкаю начальству, а отдаю себя в его волю, несмотря на то, что мое настоящее место, в смысле доходности, не хуже Лальского протоиерейского, что я здесь пользуюсь расположением паствы как священник и духовенства как благочинный да, наконец, имею и хороший дом. На этом кончилась моя беседа с архипастырем среди большой дороши в виду Синегодской церкви, куда поехал епископ. А я поехал в Устюг и оттуда уже домой после некратковременного странствования по округу с этим Владыкою.

До самой смерти этот архипастырь, как и все другие епископы Вологодские, удостаивал меня своего высокого внимания и расположения и отечески журил еще дважды. Однажды на приглашение его служить с ним в Устюге, не раздумывая о форме выражения, я ответил: "С удовольствием Ваше Преосвященство", - и получил выговор16. В другой раз, будучи председателем на одном из епархиальных съездов, заболел я инфлуэнцей и в таком состоянии явился к нему с докладом. Сразу заметив, что я болен, он заботливо расспросил меня подробно о времени заболевания, о признаках болезни и в то же время сам определил мою болезнь и сказал: "Что значит инфлуэнца? Ведь это слово латинское" , - добавил он. А мне было так нехорошо, что едва держался на ногах, - мне было не до латинских переводов и, чтобы покончить разговор не на тему, по моему мнению, а отвечал кратко и резко: "Простите, Владыка, забыл я всю латынь". Ему этот ответ не понравился, он недолго, но все-таки поворчал и затем, усадив в кресло, стал размышлять вслух, как быть делу. Отпустить к врачам меня ему не хотелось, он знал и говорил, что врачи уложат меня в постель. Товарища по председательству у меня не было, да этот епископ и не жаловал товарищей. Заместить меня ему никем не хотелось, а я, уже видел он, председательствовать не могу. Что же рассудил этот епископ? Сам написал мне рецепт и приказал сейчас же послать за лекарством и начать принимать его, сидя на съезде, а если не могу сидеть и руководить съездом, то лично, а не по выбору поручить умному человеку вести дело, а самому мне оставаться в собрании, хотя бы и лежа на диване, для наблюдения ходом дел. Так и было поступлено в отношении лечения, заседание же кое-как я провел все еще сам, а на следующий день, хотя и чувствовалось слабость, но стало мне легче. Интересно было потом видеть, как рад был доктор-епископ такому блестящему успеху своего лечения заболевшего председателя епархиального съезда.

В делах деликатного свойства, касающихся чести священного сана, особенно там, где и когда имеется налицо немало подозрений, когда осаждают Преосвященного Израиля, бывало, анонимными жалобами и кляузами, он был очень осторожен и милостив. Не одного из несчастных вдовых священников, благодаря великодушному заступничеству этого доброго епископа, мне удалось спасти от судебного преследования и достигнуть умиротворения совести соблазняющихся лицемерно или искренно, по честным или бесчестным побуждениям. Чего только не бывает на свете? Накопится, бывало, у Преосвященного анонимов, он присылал их мне для негласного дознания по жалобам. Я их проверю и донесу примерно так, что недобрым людям подозревать и голословно обвинять можно кого угодно и в чем угодно. Доказательств же виновности обвиняемого нет, а если и есть что, так только поводы к подозрению, которые и постараюсь устранить, если последует с стороны Вашего Преосвященства соизволение, а со стороны обвиняемого послушание. Преосвященный давал мне право властно распоряжаться и действовать в отношении обвиняемых с донесением о результатах. Духовенство мне верило, советами не пренебрегало и, таким образом, дела кончались благополучно. Один только священник, не пожелавший переместиться на другое место в надежде на лицемеривших прихожан, что они его не выдадут, потребовал следствия. На следствии-то и не поддержали прихожане своего батюшки, почему и был он уволен за штат преждевременно. В случаях же внимания к моим советам, дававшимся по воле епископа, все дела этого рода обыкновенно заканчивались благополучно между мною и архиереем и не сдавались в Консисторию. Из множества следственных дел, произведенных мною в разное время по поручениям епархиального начальства, укажу еще на одно, свидетельствующее о доброй душе Преосвященного Израиля. Один весьма неглупый и далеко не старый священник, бывший даже благочинным, подвергся суду за разные служебные и вообще по поведению погрешности на почве недостаточной трезвости. Обвинения были тяжелые и по количеству и по качеству. По предварительному дознанию и по следствию, произведенному почему-то вопреки закону, гневавшимся на этого священника одним и тем же лицом, все обвинения были доказаны. Обвиняемому священнику угрожало лишение сана, а он был человек многосемейный. Видя беду, он бросился в Вологду искать пощады у епископа, которого не напрасно же мы называем "архипастырь и отец". Не знаю, как упрашивал этот священник Преосвященного пощадить его немощи и грехи, быть может, и преувеличенные частию, но упросил Владыку назначить вторичное следствие в форме протеста против первого следствия, явно недоброжелательного и производившего притом же об нем и дознание. Оставалось найти доброму архиерею такого священника, который хотел бы и сумел бы спасти несчастного от гибели и семью его от нищеты. Я был тогда депутатом на одном из епархиальных съездов в Вологде, а в каком именно году, не помню. Преосвященный призывает меня однажды к себе и рассказывает мне о печальной судьбе этого священника.

Знаю ли я этого священника, и что слыхал я про его дело, спросил меня между прочим Преосвященный. Священника я знал мало, а о деле его ничего не слыхал. Так и отвечал я Епископу. Тогда епископ, рассказав мне весь ход дела и сделав общий отзыв о его поведении, сказал, что "у него 9 человек детей, из коих кто учится в Устюге, кто в Вологде, а один сын уже в Московской духовной академии. Между тем, по сделанному следствию, он оказывается так виноват, что подлежит лишению сана. Он был у меня и в слезах умолял о пощаде и милости ради невиновной в грехах его семьи. Мне стало жаль, и я решился назначить повторное следствие в виду формальных неправильностей в следственном производстве", - говорил епископ. "Не знаю вот только, кому доверить это дело?" Тотчас же я начал рекомендовать Владыке умных и опытных следователей, но от него слышал только: "Нет, не годятся; если я назначаю второе следствие - это значит, что я хочу спасти человека, а в них я не уверен. Поезжайте вы", - вдруг решительно сказал мне Владыка. Такое распоряжение его меня не столько удивило, сколько ставило в затруднительное, даже опасное положение. Производивший дознание и следствие человек был старший член Духовного правления по сану протоиерей и мой кроткий и давний знакомый. Я не хочу назвать его по имени, хотя он уже и умер давно. Все это я объяснил епископу и добавил, что производством этого повторного следствия с предвзятою мыслию о пощаде обвиняемого, я рискую сам подвергнуться гневу и мести Духовного Правления, а может быть, и Консистории. "Нет, - отвечал мне Владыка, - Консистория разделяет мои мысли, а Духовного правления, пока я жив, бояться вам нечего". "В таком случае, дайте мне товарища", - просил я епископа, но он товарища мне не дал и приказал произвести следствие это одному. Нужно было повиноваться. Нелегкое поручение это было мною принято, и следствие произведено с значительною пощадою. Тяжелые обвинения поколеблены и казались недоказанными. Обвинявшийся священник подвергнут был только трехмесячному заключению в монастырь на послушание, кажется, даже без запрещения священнослужения. Ну, а великоустюжские-то власти долгонько и очень на меня гневались, да и теперь, скажу кстати, не особенно жалуют, но почему - право же не знаю.

При Преосвященном Израиле и по его поручению я должен был в 1885 году встречать в селе Боборовском Устюжского уезда Великого Князя Владимира Александровича и в его присутствии отслужить в местной церкви литургию. То и другое исполнить удалось мне благополучно. Служить только пришлось мне не литургию 9 июля, как предполагалось по маршруту, а всенощное бдение в 6 часов вечера 8 июля. Состав духовенства для соборного служения был сформирован мною достаточный и приличный из священников, отцов диаконов и псаломщиков округа, утварь и ризница взята была от церквей достаточных. Всем и каждому разъяснены были личные и общие обязанности. Духовенство, приглашенное в Боборовское заблаговременно, явилось своевременно. Встреча, проводы, служба, чтение, пение - все это прорепетировано и, таким образом, прошло все благополучно. Великий Князь, видимо, остался всем доволен, что, жалуя мне и местному священнику о. Феодору Васильевичу Колпакову по кабинетной фотографической карточке, и изволил выразить словами: "Благодарю за отличное принятие ваше и за таковую же пристань". Подробное описание этого события желающие могут читать в №№ 6 и 9 Вологодских Епархиальных Ведомостей за 1909 год в статье прот. А. Попова "Село Бобровское и его Августейшие Посетители".

В этом же году праздновался 50-летний юбилей заслуженного священника о. Иоанна Варфоломеевича Дроздова, 24 года бывшего притом окружным благочинным. В соборном служении участвовал, кроме меня и юбиляра, Благовещенской Близгородной церкви священник о. Павел Александрович Дмитриев, а зять о. Дроздова, недавно умерший в сане протоиерея, Устюжский священник о. Александр Дмитриевич Жуков, прибыл только к молебну, если не ошибаюсь. Прихожан за литургиею было так много, что от сгустившегося воздуха свечи в церкви гасли. Но никакой депутации от них для поздравления юбиляра не было и поднесений юбиляру, кроме иконы от окружного духовенства, приобретенной на средства его по инициативе благочинного. При поднесении перед молебном этой иконы Спасителя в серебряной золоченой ризе отцу Иоанну я сказал небольшую, приличную случаю речь, в доме его были прочтены приветствия от священника Городищенской Богоявленской церкви, ныне протоиерея о. Иоанна Александровича Коржавина, да несколько приветствий от детей его, - и только. А затем угощены мы были там и хлебом-солью. Была за столом водка, наливка, даже тенерифу бутылка. Угощая нас, маститый юбиляр пояснил, что один из сыновей его, петербургский доктор и доцент Медицинской академии Виктор Иванович Дроздов, после какой-то болезни прописал ему пить тенериф, несомненно хороший. А он, желая исполнить рецепт сына-врача и покупая какую-то дрянь по 40 копеек бутылку, изволил лечить себя этим вином и угощать нас на своем торжестве. Интересно при этом и то, что, когда я, испрашивая разрешения на празднование его юбилея, ходатайствовать о возведении маститого юбиляра в сан протоиерея, секретарь Консистории написал мне записку, в которой было сказано: "Не хлопочите, рекомендуемого знаем, он очень скуп..."

А в следующем 1886 году мне суждено было отпраздновать по церковному чину 50-летний юбилей службы церкви Божией моего родителя, Луженгской Николаевской церкви Устюжского уезда псаломщика Алексея Андреевича Попова. Из семи человек детей на юбилейное торжество его прибыли только два сына и две, помнится, дочери; третий сын, священствующий и ныне благополучно в селе Нименьге Онежского уезда Архангельской епархии о. Виталий Алексеевич Попов, не прибыл к родителям по отдаленности расстояния, а дочери - по домашним обстоятельствам. Тем не менее, это церковное празднование 50-летнего юбилея службы сельского причетника, устроенное детьми его - местным благочинным и бывшим священником Пятницкой Погореловской церкви о. Николаем Алексеевичем Поповым --было так утешительно для наших родителей, что ныне, спустя 24 года и 5 месяцев, я не в силах описать радости и благодарений Господу Богу моих родителей, едва слышавших о таких праздниках и не смевших мечтать о том, что они увидят всех сыновей своих священниками, из коих один уже был благочинным и носил камилавку. При участии местного причта 3 сентября совершены были богослужения утреннее и литургийное с благодарным Господу молебствием. Выходя же на молебен, я сказал следующую речь: "Достопочтимый юбиляр, возлюбленный родитель мой, Алексей Андреевич! Бывают дни, а иногда и недели, когда с утра до вечера - все непогода, дождь и туман, ветер и холод - света Божьего не видно. Но вот наконец стихает ветер, проясняется небо и проглядывает всеоживляющий луч солнца, обещая тихий, теплый, благоухающий вечер. С таким состоянием погоды, мне кажется, позволительно сравнить всю вашу долголетнюю прошлую жизнь. Шестьдесят восемь лет прожили вы на свете, пятьдесят лет из них состоите на службе, а много ли безоблачных дней - разумею, бедность и скорби - помните вы в жизни? Зато нужды, неприятностей, печали на всю вашу долю выпало немало. Еще в детстве, в дошкольный период, узнали вы горе, скитаясь бездомным горемыкой по деревням и чужим людям по причине несчастия, постигшего вашего родителя и всю его семью17. А в самостоятельной жизни в целый век неустанно боролись с нуждою, в поте лица с необычайным трудом содержали большую вашу семью, но никого из нас не пустили вы по миру, всех воспитали и прилично устроили. Только тот, кто не имеет детей, не поймет разве всей жгучести и глубины тех скорбей и забот, коими сопровождает сердце родителей каждый шаг в жизни детей. И в то же время сколько перенесли вы разнороднейших несправедливостей, обид, притеснений и наказаний! И как будто всего этого было еще мало. В конце концов, когда вы, уже на старости лет, приобрели собственный домик, Богу угодно было и самый дом ваш со всем скарбом, до последней нитки, истребить пожаром. Да! Трудно и тяжело протекла вся ваша жизнь до последнего времени. Плохо жилось вам на свете, так плохо, как немногим... Новы знали, что на небесах есть Бог, Отец щедрот и всякие утехи, знали и замечательно терпеливо несли свою тяжкую долю. И "с высших презираяй, убогия приемля", Господь видел все это. Он видел ваши попечения о родителях, которых приютили и покоили вы до часа смертного во время беспомощной их старости. Он видел труды и заботы о судьбе детей ваших, которых хотелось вам видеть счастливыми. Господь слышал ваши вздохи и стенания от трудов непосильных при надвигавшейся старости и ваши вопли сердечные в бедах и напастях, - видел и наградил ваше терпение. Видите ли вы это? Но не видеть невозможно. Посмотрите! Много ли кругом вас таких родителей, которые, доживая до почтенной старости в благословенном супружестве, видят всех детей своих прилично устроенными и благополучно живущими уже своими семействами? Но это счастие вам даровано. Много ли людей нашего звания, доживающих в крепости сил телесных и душевных до единственного и редкого торжества в нашей жизни - до юбилейного дня 50-летнего служения церкви Божией? И это счастие вы теперь переживаете. Много ли, наконец, таких родителей, которые могли бы жить и служить на закате дней своих под кровом и ближашею властию детей своих? И где эти счастливцы? Но и это весьма редкое счастие вы имеете. И при таком-то необыкновенном сочетании счастливых обстоятельств, вам, окружаемому детьми и детьми детей ваших, судил Господь по неизреченной своей милости переживать теперь священные минуты великого дня 50-летнего юбилея вашего служения Господу в скромной, но почтенной доле церковного чтеца и певца. Воистину удивил Господь милость свою на нас, не по беззакониям нашим сотворив нам, ниже по грехам нашим воздав нам. Так, на старости лет пришли ваши светлые дни, при вечере жизни взошло ваше солнышко красное. Не погневайся на меня, ты, дорогая моя матушка, что до сего времени я говорил, обращаясь, по-видимому, только к родителю. Нет, многое из сказанного, и при том самое существенное, в равной мере, если еще не более, относится и к тебе. Мы не забыли твоих забот, твоих уроков и наставлений, твоих слез и молитв. Почтительно благодарим мы вас и низко кланяемся тому и другому, воздавая славу и благодарение за все, горькое и сладкое в жизни Господу Богу. Приидите же, поклонимся и припадем ко Христу в благодарной молитве! Спаси нас, Сыне Божий, человеколюбно вся строяй и полезное всем подаваяй! И юбиляра нашего, и супругу его, судьба коея неразрывно соединена с ним, соблюди и сохрани в мире, здравии и спасении еще на многая лета!"

В этой речи я слегка указал на понесенные моими родителями несправедливости, обиды и наказания. Что же такое было с ними? Было вот что: например, участвует молодой малограмотный причетник, по требованию священника, в повенчании в родстве брака и, не будучи в состоянии оправдаться, посылается вместе с священником в монастырь. Уходит он ранним утром в царский летний день за лошадью в лес в надежде успеть привести ее до молебна (литургий не служилось) и не успевает к молебну. В результате, донос и опять монастырь. О правильном разделе доходов и говорить не приходится. При трех священниках служил мой родитель в течение 50 лет и ни при одном из них не знал, как велика была братская кружка, хотя бы за один год. Кружки были, но в них опускались деньги только в церкви и то не все и не всегда и записи денежных доходов не было. Деньги оставались на руках священников, которые, сколько и когда изволили, столько и давали. Когда, ставши благочинным, я потребовал записи доходов в устроенные для того книги, то долго еще некоторые священники, даже бывшие благочинными, упирались, не давали подробных записей, а писали так: за месяц № разделено столько-то. А так как мой родитель не отличался грамотностию и каллиграфией, то за него писали книги и бумаги сами священники и, понятно, брали, что хотели. В молодые годы, помню, родители мои очень скорбели и волновались, а потом уже только и говорили: "Ну, Бог с ними! Мы прожили век, были сыты и одеты и теперь не хуже их живем. Что дадут, то и ладно". Судите же, с какими чувствами молились мы и наши родители в день юбилея моего родителя, скромно празднуя его в тесном кругу родной семьи. Буди имя Господне благословенно во веки!

К титульной странице
Вперед
Назад