Дядя Гиляй любил фотографировать. У него было три фотоаппарата фирмы «Кодак»: большой, средний и маленький. Все поработали на славу. Хранились они в книжном шкафу рядом с путеводителями по Волге, Москве. Никакими другими фотоаппаратами Гиляровский не пользовался. И вот почему. Снимал много, но без помощи магазинов «Кодак» никогда не смог бы превратить свои негативы в фотографии. Возвратившись из поездок (где поработал его «Кодак»), он относил все негативы в магазин этой фирмы, там их скоро проявляли, и можно было заказать нужные снимки в любом количестве. Негативы магазин укладывал в специальные удобные альбомы с отдельными пакетами из вощенки для каждого негатива и с нумерацией их. В конец альбома вплетались чистые листы бумаги для каталога негативов и любых отметок. Каталога снимков дядя Гиляй не вел, но альбомы заказывал.
Из того, что снял он в поездках по Украине, можно было составить рассказ «По гоголевским местам». Coрочинцы на фотографиях были представлены мазанкой доктора Трахимовского, где родился Гоголь, самым старым домом — архитектурной достопримечательностью Сорочинец, впрочем, ничем особенным не отмеченной, разве что размер мазанки больше да крыльцо украшено маленькими колоннами. Было и Миргородское художественное училище с его учениками — веселыми, молодыми парубками, церковь — памятник близ шведской могилы в Полтаве, дуб в Диканьке, у ствола которого стоит взрослый человек, — маленький на фоне неохватного дуба, видевшего и Петра, и Кочубея, и Гоголя. Есть и фотографии сестры Гоголя.
В Москве на гоголевских торжествах дядя Гиляй снимал главным образом группы людей — вся литературно-художественная Москва присутствовала на открытии памятника Гоголю. Арбатская площадь и подступы к бульвару, где определили место памятнику, с утра в тот день заполнились толпами москвичей. Приятно было видеть, какое огромное количество народа собралось на Донской улице почтить память Гоголя. На некоторых снимках выделяется высокая фигура Константина Сергеевича Станиславского.
Несколько позднее к этим фотографиям дядя Гиляй присоединил и те, что сделал на открытии памятника Гоголю в Сорочинцах. Снял он памятник, еще обернутый большим полотнищем, затем — открытый, а на его фоне братья Малинки.
Дядя Гиляй снимал много, но никогда не снимал своих знаменитых друзей из мира искусства и литературы, который был ему так близок, доступен.
Как-то заехал он к Антону Павловичу Чехову в Мелихово. Там застал Исаака Левитана, который фотографировал гостей Чехова в мелиховском саду. Снял и такую сцену: дядя Гиляй везет на тачке Чехова, а вокруг стоят братья писателя и еще кто-то из гостей* [* Фотография эта со временем стала известной. Она теперь представлена в Музее А. П. Чехова. Левитан подарил ее в увеличенном размере и дяде Гиляю].
Тогда в Мелихове и у дяди Гиляя был с собою «Кодак», но бездействовал. Он считал: фотографий известных людей и без его участия будет много. А вот обыкновенную жизнь простого человека — ту, которую открывал ежедневный путь, не пропускал.
С годами снимков накопились вороха. Наклеенные на отличный картон с рифлеными рамками — так делали в 80—90-х годах прошлого века, — они представляли собой внушительный по размерам фотоархив. Часть его увозилась на дачу, кое-что раздавалось, погибло, испортилось, часть фотографий сгорела вместе с дачей. Но то, что все же уцелело, теперь является прекрасной иллюстрацией интересов дяди Гиляя. На некоторых фотографиях он сделал пометки, короткие записи. Снимки не хранил в альбомах, в порядке и по годам. Нет, это было не в его характере. Аккуратность в бумагах, их систематизацию он оставлял для других. Фотографии, им отснятые, предназначались только для него, они были днями жизни дяди Гиляя, днями его общений. Не разобранные по темам, не отмеченные годами, снимки лежали в привезенных с Дона и с Волги настольных плетеных корзинках разных форм.
Конечно, дядя Гиляй понимал, что фотографии, как они хранились у него, другим смотреть трудно, соглашался с домашними, что хорошо бы привести их в порядок, но так и не дал никому этого сделать. В беспорядке видел порядок, беспокойный ритм жизни, непредусмотренное ее течение, неожиданную радость, непредвиденное горе... И был мил, драгоценен ему беспорядок.
Столешников переулок сфотографировал с городовым на переднем плане, с извозчиком возле дома, с вывеской, — на ней большими буквами написано: «Игрушки, игры и книги И. Глазунова». Немало лошадей в загоне, под Минеральными Водами, откуда будут их увозить в разные концы необъятной России, или видно, как осторожно вводят красивого стройного коня в вагон, покрытого попоной, такой же белой, как и он.
Снимок такой: поле и стога сена, больше ничего. Только поле и стога сена... Извозчик в Петровском парке, легкие санки пусты — из них только что вышел дядя Гиляй, чтоб снять извозчика и возок. На обороте этой небольшой карточки написал: «Мой извозчик Иван Дунаев, Ваня-Водовоз». В Москве Ваня работал водовозом. В своих разъездах встречал его дядя Гиляй, всегда довольного, веселого. Мечтал Ваня стать извозчиком, избавиться от водовозной бочки.
— Почему? — спросил как-то дядя Гиляй.
— Безмолвную воду возить али человека! Разница?
— Разница! — согласился с ним. Помог Ване осуществить мечту: на извозном дворе в Сто-лешниковом переулке дали ему лошадь, — больше всех возил Ваня Гиляровского, «лучшего в миру беседника».
Снимок телеги: на ней две огромные, связанные вместе свиньи — их морды и даже уши тянутся к стоящей рядом молодой и элегантной женщине — это дочь дяди Гиляя. Виднеется площадь, за нею низкие дома. «В Миргороде на базаре» — подписано на обороте снимка.
И снова телега, только крытая плетеным фургоном с накинутым на него, как попона на лошадь, толстым сукном. «Южная степная карета, — пометил дядя Гиляй. — Без окон и без дверей, возила своих пассажиров на большие расстояния». Когда снимал ее дядя Гиляй, степная карета была полным-полна: хорошо различимы старик с посохом, безразличный к тому, что происходит, и молодой человек с выражением любопытства, смешанного с иронией, — чем-де бездельник занимается, зачем щелкает?
Иногда на паспарту фотографии дядя Гиляй писал просто — «Степь». Спасаясь от горячего солнца, люди набились под навес, кто не уместился, сидят рядом на скамейке, а позади до самого горизонта знойная поверхность степной земли. И новый сюжет: рубленое здание, около которого стоят мужчины и женщины, непринужденно, не позируя, все же явно глядя в стеклышко фотоаппарата. «Моя школа в Легчищеве, под Серпуховом», — подписал дядя Гиляй. Попечителем этой школы был сначала Чехов, а после его смерти попечительство перешло к Гиляровскому. И фотография учеников есть — деревенские ребятишки с хорошими простодушными лицами: девочки, повязанные платочками, в длинных платьях, мальчишки в картузах и сатиновых рубахах-косоворотках.
Снят был интерьер рабочей комнаты дяди Гиляя в Столешниках, той самой, где помещались «Контора объявлений» и «Журнал спорта». На стене виднеется полоса газеты «Россия», дальше кафельная печь, полка-шкаф с кипами бумаг, газет, журналов. Под висящей в центре потолка керосиновой лампой с большим белым стеклянным колпаком стоит человек в кавказском костюме с лихо закрученными усами — гость Столешников. «1-й московский шашлышник Сулханов» — надписал карточку дядя Гиляй.
Есть и другой интерьер — до жалости убогая обстановка крестьянской избы: лестница, на ней крынка, рядом стоит мальчик с невыразительным, безразличным лицом, а на скамейке сидит и что-то чинит бородатый крестьянин. Ощущается жуткая бедность.
Шалаши на окраине селения, слабо виднеются не то сараи, не то дома. Шалаши похожи на жилища зимогоров на Ветке в Ярославле — тоже приют бездомных людей, но в другом месте. Первые автомобильные гонки и первый победитель у финиша... Рассказать о том, каков автомобиль, невозможно, его надо видеть.
Коричневый фон следующей фотографии слегка выцвел. На ней изображен бандурист с бандурой в руках на балконе московской квартиры дяди Гиляя. Вероятно, после концерта в Столешниках снял его на память о драгоценном госте. Больше всех песен на свете любил дядя Гиляй те, что несли с собой людям бродячие певцы. Бандуристов снимал, встречая, всегда. На обратной стороне фотографии написано: «Южнорусские степи. Лирник, который пел: «Жил-был на свете добрый человек». На единственном из всех своих снимков поставил дату: «1888 год».
Чаще всего снимал Волгу и пристани, только общества «Самолет». Любил снимать людей по берегам Волги — на базарах, набережных, у переправ, на лодочных паромах: летнее жилье волжских рыбаков — лодки с крытым верхом, плоты и плотовщиков и, конечно, крючников. К фотографии, на которой снят крючник, не сделал никакой пометки. Да она и не нужна: вид согнувшегося человека красноречивее слов — он несет один мешок, а их на барже груда.
Вот донской казак на коне. Продавец птиц в Пятигорске и ярмарка с Петрушкой, который выступал на прислоненной к столбу лестнице, чтоб всем было видно.
В калмыцких степях дядя Гиляй любил снимать мальчишек. Степи эти знал хорошо, не раз охотился там на волка в угон, хранил, как память, нагайку, сплетенную из кожи, знал обычаи, искусство калмыков, ценил «последних номадов Европы».
Табунщик с арканом на коне. «Ловок был — так и звали его Укрючный Ильюшка» — написал дядя Гиляй на обороте. В стороне от табуна степных необъезженных коней стоит оседланная лошадь, покорно, рядом с казаком, только что ее укротившим, на руке которого толстая веревка. «Укрюченная мне лошадь», — пометил дядя Гиляй.
Много фотографий кабардинских табунов с табунщиками, собаками. Собак отдельно снимал, подписал: «Собаки в Кабарде — умнейшие помощники человека, охраняющие табуны».
Посмотрел как-то дядя Гиляй снимки, сделанные в Кабарде, словно побывал там. Затопил печку — небольшая железная печурка стояла еще с революции, и, сидя у нее, написал стихи:
Я один у любимой печурки,
От бересты дрова занялись...
Кабардинцы закутаны в бурки,
К табунам сквозь буран понеслись:
Лошадей повернуть! Под метелью —
Прозевай — угодят в Бермамыт!
Там обрыв белоснежной постелью,
Одеялом пуховым накрыт...
Отгудела береста. Покойно.
Разгорелись сухие дрова...
Полуденное солнце так знойно,
За курганом желтеет трава.
Миражи, переливы взыграли:
Город... Башни...
Приволье реки... Даль живая!
Дрова отпылали,
Засинели в углях огоньки...
Прошлых лет пронеслись вереницы,
Отсверкали особые дни,
Промелькнули знакомые лица,
И растаяли в пепле они...
Много снимков просто дорог: большак в степи, и ничего больше. Сначала пешком, потом верхом на коне, и на тройках мчался по ним дядя Гиляй, и в телегах ездил во все годы жизни. Снимал, не помечая, какая дорога, где, — знал и так. Однажды на ученической выставке московского Училища живописи, ваяния и зодчества увидел он небольшой этюд, подписанный неизвестной ему фамилией художника: А. Герасимов. Изображался большак в степи, уходящий далеко в небо, в простор которого, только что оторвавшись от земли, уносилась стая грачей.
— Тамбовщина, — увидев работу, сказал дядя Гиляй и долго не отходил от этюда. Вглядываясь в него уточнил: — Кирсановский уезд.
Стоящий позади молодой Герасимов — это было в 1910 году — обрадовался и поразился: по его небольшому этюду Гиляровский определил Тамбовщину и даже уезд. Этюд потом с выставки один любитель живописи захотел купить. Художник отказался его продавать. Настаивая, покупатель предложил по десяти рублей за грача, а их стая. Не уступил этюда художник, подарил дяде Гиляю, удивленный и восхищенный знанием родной земли.
Но не только Тамбовщину хорошо знал дядя Гиляй, ведь жизнь его — постоянная дорога.