Почти от всех московских театров до Столешникова переулка — рукой подать. Из дома, из редакции, отложив дела, нередко шел дядя Гиляй вечерним часом к одному из театров Москвы, чаще всего к Малому. Сердечную привязанность испытывал к московскому Малому театру. Она возникла в те давние времена, когда судьба свела его с бродячей труппой. И слушал рассказы новых товарищей о Малом, а главное — о «Московском артистическом кружке». Говорили просто: Кружок. Но как произносилось это слово! В лексиконе актеров, особенно провинциальных, рядовых, не существовало слова, которое говорилось бы с большим почтением, чем Кружок. То был Олимп — недосягаемый и манящий, мечта, и ею жил провинциальный актер, откладывая, сберегая копейки свои на дорогу в Москву, в Кружок.
Расставшись с бродячей труппой в Рязани, отправился дядя Гиляй в Москву — узнать, что такое Кружок. Не только посмотрел, но и поработал в Кружке, правда, не актером, помощником режиссера взяли его туда. Прослужил несколько месяцев, каждый день обходя по кругу Театральную площадь. Жил в артистическом подъезде гостиницы, что у Китайского проезда.
В старой Москве многие гостиницы выделяли для актеров специальные помещения со своим подъездом: жизнь поздняя, беспокойство остальным. Ежедневно утром и вечером совершал он путь мимо Малого и Большого театров к подъезду Кружка.
Даже перестав существовать, Кружок долгое время жил для москвичей. Где театр Незлобина? — спросят в Москве и услышат: в бывшем Кружке.
В Кружке были сцена и зрительный зал, как и везде. Но он не был похож ни на один театр. Неповторимость Кружка, привлекательность была в фойе, здесь проходили встречи тех, кто принадлежал к театральной среде. Что бы ни шло в зрительном зале Кружка, в фойе и в моменты представлений, и долго после спектакля полно людей. Из фойе вела дверь в буфетную комнату, где можно было перекусить. Буфет работал поздно. Это создавало немалое удобство для собиравшихся. Особенно тесно оказывалось в фойе в дни великого поста, когда в Москву съезжались актеры со всех городов. Именно здесь, в Кружке, антрепренеры создавали новые труппы, меняли состав старых, набирали актеров на летний или зимний сезон, здесь возникали новые артистические предприятия на артельных началах, заключались контракты. Поэтому Кружок был связан с помыслами актера, с его надеждами. Собирались, ждали возможных предложений, не получали, снова через год ехали в Москву, в Кружок. Если выпадало счастье быть приглашенным на сцену Кружка, впереди ждал хороший ангажемент в хорошем театре или труппе.
В Кружок приезжали выступать и знаменитости театральной России. Руководство Кружка всегда было начеку: чуть в провинции прогремит имя актера, за его работой, успехами начинали следить. Если шум славы не умолкал, приглашали в Кружок на сезон. В Кружке шли спектакли, как и в других театрах, но состав трупп менялся довольно быстро, однако всегда способен был нести лучший драматический репертуар. Скажем, Николай Хрисанфович Рыбаков особенно хорош в «Лесе» Островского, и, когда он согласится приехать в Москву выступить в этой пьесе, труппа в Кружке составит ему достойный ансамбль.
Спектакли Кружка собирали цвет московской театральной среды и нередко являлись событием в артистической жизни России. О них рассказывали тем, кто не видел спектаклей, их помнили как пример удивительного вдохновения. В зрительном зале Кружка всегда сидели актеры, часто знаменитые. И те, кто выступал, случалось, испытывали особое настроение. Кружок славился дивертисментами — представлениями после спектакля, концертами, как бы сказали позднее. В 70-х годах входили в моду чтения со сцены классиков литературы. Эти чтения любили, а как слушали! Специальных чтецов тогда не было. Но все знаменитые драматические актеры выступали в дивертисментах с чтениями, которыми обязательно кончались спектакли Кружка. Возможности у Кружка были большие: постоянно кто-нибудь из хороших актеров рядом. В Кружок ехали и шли охотно. Иногда актеры Малого просили вызвать из провинции того или иного артиста, которого хотелось им послушать. И его вызывали. В Кружке молодой Гиляровский служил помощником режиссера по дивертисментам.
Гасли фонари у подъездов Малого и Большого, и разъезжались их друзья и почитатели, а в Кружке и не думали о наступившей ночи. Таких оваций с криками «бис», «браво» не слышал, наверное, ни один театральный зал Москвы. На сцене кружка читали Рыбаков и Садовские, Андреев-Бурлак и Никитин, Ермолова и Южин, Федотова и Стрепетова... Читали Гоголя, Достоевского, Пушкина, Майкова, Шекспира, Шиллера...
Конечно, не только актеры заполняли зрительный зал Кружка. Было много и просто театральной московской публики, и был свой зритель-почитатель, бесконечно преданный театральному искусству.
Московская театральная публика — особая публика. Дядя Гиляй походил и поездил по городам России, видел много театральных подмостков, но нигде не наблюдал такой привязанности к театру, как в Москве, и не раз отмечал эту черту любимого города. Константин Сергеевич Станиславский знал это хорошо и, создавая Художественный, писал: «Москва любит театр, и она поможет нам в нашем начинании».
За радость неповторимых часов зрители платили искренним восторгом. Даже ошибки, просчеты, неудачи — случалось и такое — прощали охотно и великодушно, не освистывая, ободряя порой еще более громкими овациями. А как любила Москва своих театральных кумиров, как чествовала их, как благодарила! Именно Москва могла быть и стала родиной Малого, театра Бренко, Частной русской оперы, Московского Художественного...
Впервые дядя Гиляй услышал в Кружке Гликерию Николаевну Федотову, Марию Николаевну Ермолову, Александра Николаевича Островского. То были люди, увидеть и услышать которых значило стать лучше, подняться выше.
На сцене Малого и Федотову и Ермолову дядя Гиляй увидел позднее. Прослужив сезон в Кружке, узнав провинциальные сцены, театр Бренко, Андреева-Бурлака, в Малом ощутил, оценил настоящую силу слов, летящих в зрительный зал. Как умели произносить слова на сцене Малого! Их нельзя было не слышать, не слушать, и жаль, до отчаяния жаль было, что кончалась эта полная жизненной правды вдохновенная речь. Понял дядя Гиляй, что для него эта речь должна продолжаться, пока он жив. И не отступил. Всегда, во всякие времена оставался рядом с театром.
Малый театр был храмом искусства Москвы, университетом, в котором учились и актеры, и создатели театров. Малый освящал жизнь, зажигал мысль в молодых сердцах десятки и десятки лет. Дядя Гиляй постоянно с тех пор, как стал жить в Москве, заглядывал в Малый. Но именно заглядывал, обычно по пути домой, возвращаясь или наоборот... Он знал парады Малого, знал московские театры в блеске торжественных огней, знал особый, неповторимый шумок антрактов в дни премьер. Был вхож за кулисы, в артистические, но любили его, знали его не как зрителя первых рядов партера. От него не ждали хвалебных разборов новых постановок или игры актера — он никогда об этом не писал... И все же Малый, Художественный, многие московские театры приглашали его на свои премьеры, юбилеи, на капустники, праздники только для актеров и ближайших друзей. Обязательно приглашали, потому что знали, о чем писал дядя Гиляй: о жизни актера, не окруженной блеском сцены, успеха, о той, что начиналась, когда гасли огни театра. Внимание дяди Гиляя было обращено к ежедневным будням тех, кто своим трудом, талантом и умением дарил радость искусства.
Раньше великим постом запрещалось русским актерам давать спектакли, вообще какие бы то ни было представления.
Спектакли не шли, не платили денег — наступало трудное время. Трудное и обидное. В дни поста иностранные актеры могли играть и пожинали обильные лавры. Дядя Гиляй в печати не раз поднимал вопрос о том, чтобы разрешить русским актерам играть в дни поста, добавить для них в году два лишних месяца работы.
Он наблюдал, знал жизнь актеров, и рассказы о ней составляли строки его корреспонденции, очерков, заметок. Актеры в старой России полностью зависели от антрепренеров. Были они очень разными! И все же контракты составлялись так, что каждым пунктом связывали актера. Не понравился актер публике — вон его! Опоздал на репетицию — штраф! Заболел — жалованья нет! Но все-таки труппа у антрепренеров всегда полна. Как же не рассказать об этом? Рассказывал! И читали! И маленькие актеры, и знаменитые, прошедшие жестокую школу театральной жизни.
Был в свое время широко известный театральной России актер Михаил Павлович Докучаев. В путешествиях по Москве подвальной на Пименовской улице в доме Мездрикова встретил его дядя Гиляй, старого и больного.
Докучаев, который воспитал для России немало актеров, платил два рубля в месяц за угол. И появлялись в газете строки грустных подробностей жизни Докучаева, подписанные дядей Гиляем.
Каждый театр имел свою «живую летопись» — так называл Гиляровский некоторых актеров на выходные роли, суфлеров, бутафоров, машинистов сцены. Незаметные, рядовые труженики театра, беспредельно ему преданные, знавшие его историю в мельчайших подробностях. Мало испытывали они собственной радости, но всегда радовались той, что выпадала на долю театра. Дядя Гиляй любил таких людей, знал многих и рассказывал о них в газетных очерках. Был, например, машинист сцены Иван Александрович Никитин, служил у Корша. Все знал об актерах и их ролях, о репертуаре, кто что играл, когда кем был заменен и почему, какие подношения кому устраивала публика. В свободные минуты охотно вел беседы о театре, вспоминал свои провинциальные скитания. Некоторые шутники спрашивали:
— Ваня, пешком из города в город хаживал?
— Нет, — ответит он простодушно. — Наши хаживали, а мне везло, я всегда ездил.
Об Иване Александровиче Никитине написал дядя Гиляй в его юбилей — пятидесятилетний срок службы в театре.
Событием для Москвы в начале века оказалась постановка Художественным театром пьесы Горького «На дне». Дядя Гиляй водил участников постановки в одну из ночлежек Хитрова рынка. Не случайно именно к нему обратились тогда Станиславский и Немирович-Данченко — все в Москве знали: никто лучше Гиляровского не сумеет показать Хитровки. Это рискованное путешествие окончилось благополучно только благодаря Гиляю. Без слов, в движениях и взглядах научился разгадывать намерения хитрованцев, и потому соблазнявшие ночлежников шубы остались на плечах владельцев, а сами они благополучно вышли из Кулаковки.
Дядя Гиляй, конечно, на премьере был. И потом в печати откликнулся на это событие очерком под названием «Час на дне». Посмотрел пьесу Горького и прямо из театра спустился в один из подвалов Хитрова рынка, в ночлежку. На улице хмурилось, сырой ветер неприятно и неприветливо пронизывал одежду. В такое время особенно ужасны были ночлежки, как обычно битком набитые людьми.
Оказалось, в день и час, когда в Художественном театре смотрели «На дне», на Хитровке устроили обход, и полиция арестовала тысячи беспаспортных, обездоленных людей... И писал Гиляровский в «Русском слове»: «В ближайшее время их должны выслать из Москвы, и будущее у них одно: или умереть с голода, или замерзнуть где-нибудь в лесу, в подворотне».
Недаром Мария Николаевна Ермолова, приветствуя Владимира Алексеевича Гиляровского, которого знала полвека, в день семидесятилетия его писала: «Вспоминаю о Вас всегда, как о защитнике угнетенных и обиженных».
Таким знали и за это любили дядю Гиляя актеры московских театров. На письменном столе Владимира Алексеевича стояла в рамке фотография Александра Ивановича Южина. Сквозь стекло ясно читалось: «Безумно любящий тебя Южин».
Александр Иванович Южин во всем, что делал — вел беседу, говорил с молодой начинающей актрисой, шутил за столом, просто здоровался, — был необычайно элегантен. Он вносил с собой обаяние личности. В доме Гиляровских любили, когда приходил Южин. Появится в Столешниках, и зазвучит «Мравалжамиер» — грузинская песнь. А там и к делу. А дел... Здесь и литературно - художественный кружок, и «Грузинское землячество», «Общество драматических писателей и композиторов», «Русское театральное общество» — и во всех близкое участие принимали и дядя Гиляй, и Южин.
Обычно Александр Иванович, пропев «Мравалжамиер», говорил:
— Пойдем «под икону».
Это значило — в кабинет к дяде Гиляю, где в углу висел портрет Виктора Гюго, выполненный художником Николаем Ивановичем Струнниковым.
Иногда Южин появлялся в Столешниках, чтобы прочесть отрывки из своих пьес. Читал в свое время всю пьесу «Измена», которая долго и с успехом шла потом на сцене Малого театра.
— Вот, Гиляй, — шутил Александр Иванович — недаром по Москве идет молва, что тебе первому надо читать свои сочинения. Услышишь твое «добро!» — и спокойно отправляй в путь не то что пьесу — роман.
В двадцать четвертом году Москва отмечала столетие Малого театра. Опять в Столешниках Южин поет «Мравалжамиер». К столетию любимого театра дядя Гиляй написал слова кантаты по просьбе Южина.
На юбилее сцена Малого заполнилась рядами стульев, на которых сидели особенно близкие и дорогие гости театра и его хозяева.
Дядя Гиляй оказался рядом с Татьяной Львовной Щепкиной-Куперник и Татьяной Львовной Толстой — внучкой Льва Николаевича Толстого. Перед исполнением кантаты передали дяде Гиляю записку, в ней рукой Южина два слова: «Будь хладнокровен». Мгновенно послал ответ:
Вот и будьте хладнокровны:
Рядом две Татьяны Львовны...
Но рядом и Александра Александровна Яблочкина. Они познакомились с дядей Гиляем в 90-е годы не в театре, а у соредактора «Русских ведомостей» А. М. Саблина, где собирались сотрудники газеты: Короленко, Гольцев, Лавров, Мачтет, Василий Иванович Немирович-Данченко и дядя Гиляй. Когда уже не было дяди Гиляя, писала Александра Александровна, что память ее хранит «единственную, ни на кого не похожую фигуру — богатыря в поддевке, всегда бодрого, веселого духом».
В начале почти каждого сезона Художественного театра много лет подряд получал дядя Гиляй от актера Вишневского записку, в которой тот приглашал «Дружище Володю» в театр, прилагая сезонный билет. Конечно, на все спектакли сезона ходить было невозможно. Но часто, освободившись раньше, чем предполагал, дядя Гиляй отправлялся не в Камергерский, а в Художественный. Он помнил это здание как театр Леонозова, затем Русский драматический театр Андреева-Бурлака, потом театр Корша, помнил, когда в здании этом открылась московская Частная русская опера Саввы Мамонтова.
Незабвенна история этого дома. В начале века он был украшен с внешней стороны работой скульптора А. Голубкиной, интерьер — архитектора Шехтеля — кстати, работа эта была даром художника Москве, театру. Дядя Гиляй, попадая в скромное фойе, когда зрительный зал был полон, вызывал в своей памяти прошлые годы, и словно сию минуту, рядом шли Андреев-Бурлак, Писарев, Далматов... Впервые в Москве в этом театре прозвучала «Снегурочка» Римского-Корсакова, поставленная в театре Саввы Мамонтова, и радовали васнецовские берендеи и берендеихи, Бобыль и Бобыли-ха своими невиданными костюмами. И вот Художественный живет в Камергерском. Здесь смотрел Чехов свои пьесы, а когда его не было в Москве, посылал дядя Гиляй в Ялту вести о том, как прошел спектакль. А какие проводили часы в Художественном, когда театр устраивал свои знаменитые на всю Москву капустники или встречи актеров и ближайших друзей театра.
Сколько остроумия, задора и шуток звучало в эти необыкновенные вечера.
И запели все мы хором,
Разместившись у оркестра:
Немирович — дирижером,
Прочь — великие маэстро...
Отношение Художественного театра к дяде Гиляю однажды выразил Немирович-Данченко: «В театре много хранится драгоценных воспоминаний о Ваших связях с театром... о дружбе с незабвенным Антоном Павловичем, театр помнит и всегда будет помнить и хранить в страницах интимной жизни своей Ваше присутствие, полное неиссякаемого юмора и неподдельного благородства...» Немирович-Данченко выступал тогда в Историческом музее на юбилее, и голос, который так много значил в театральной Москве, особенно четко произносил слова, адресованные Художественным дяде Гиляю:
«...Перед нами в театре во всех случаях наших встреч с Вами был поэт, талантливый, жизнерадостный, бодро смотрящий в жизнь, глубоко верящий, что полная радость приходит с Искренностью и верой в победу Добра!..»
Однажды, в годы первой мировой войны, встретился дядя Гиляй в Москве с человеком, который год провел на войне, на передовой, и после ранения, отлежав в госпитале, снова уезжал на фронт. Они встретились случайно в «Славянском базаре». Дядя Гиляй тогда записал его впечатление от «Вишневого сада»: «В своей, пока еще начинающейся жизни я не плакал, идя на войну, не поддавался слезам после жестоких боев, в момент контузии, а тут, возле сцены, в свиданье с бессмертным Чеховым выбегал, чтобы протереть глаза от душивших меня слез...» И дальше: «Посмотрел Третьяковскую галерею, мечтаю услышать Шаляпина — и тогда можно спокойно умереть...»
Федор Иванович Шаляпин. Он вошел в жизнь дяди Гиляя вместе с московской Частной русской оперой Саввы Мамонтова с его дивными, никогда ранее не виданными постановками русских и западноевропейских опер. «Борис Годунов», «Хованщина», «Садко», «Снегурочка», «Псковитянка», «Царская невеста» — всем этим операм, отвергнутым императорскими сценами, дал жизнь театр Мамонтова. В стенах театра, привлеченные его главным режиссером-художником Саввой Мамонтовым, творил сказочные феерии Михаил Врубель, вызывал к жизни миры и картины неповторимым языком красок Константин Коровин. Виктор Васнецов воссоздавал волшебную красоту Древней Руси, несравненное благородство и возвышенность духа — Василий Поленов. Это чудо Москвы не мог пропустить дядя Гиляй.
Молодой Шаляпин вошел в Столешники, переживая дни своей первой, начавшейся сразу громкой славы в Москве. С его первым визитом связан был в семье Гиляровских незабываемый эпизод. Как раз напротив окон квартиры дяди Гиляя размещался тогда извозный двор, постоянно заполненный извозчиками, которые ночевали в маленьких комнатушках при дворе. В тот день долго проговорили дядя Гиляй с Федором Ивановичем. Поужинали второй раз. Дверь на балкон в столовой была открыта. Стояла тихая, теплая московская ночь ранней, едва вступившей в свои права осени. Вдруг через открытую дверь балкона донеслась затянутая кем-то на извозном дворе «Ноченька». Шаляпин вышел на балкон, и Столешников наполнился звуками его удивительного голоса. Начавший песню мгновенно затих, но перед концом куплета (последние две фразы «Ноченьки») Шаляпину вторил хор голосов — это подпевали извозчики, которые сидели в ту позднюю ночь во дворе, видно, не только дяде Гиляю с Шаляпиным не спалось.
Владимир Алексеевич не раз говорил и знакомым и домашним:
— Сколько слышал потом «Ноченьку» в исполнении Феди, но так, как в ту ночь, Шаляпин никогда не пел ее.
Шаляпина любили. Его голос властвовал до конца дней, если приходилось слышать Федора Ивановича. Но для тех, кто долго общался с ним, талант Шаляпина-человека значил не меньше, чем актера, певца. Все, что делал Шаляпин, превращалось в незабываемые сцены жизни, эпизоды. И обиженные Шаляпиным не в силах были противиться обаянию этой удивительной личности. Дядя Гиляй повидал немало людей, но не помнил, чтобы кто-нибудь с такой легкостью, изяществом, не заботясь о своих действиях, мог обворожить собеседника, как это делал Шаляпин, даже если и не хотел, а уж если хотел... Шаляпин был человеком, в котором, казалось, соединились вся талантливость русская, необычайная широта натуры, размах, красота, сердечность... Все в нем жило от стихии, от буйного потока, и всего отпущено с лихвой. Он все мог, и все получалось.
Шаляпин всегда был готов откликнуться на шутку и охотно шел ей навстречу. Случалось, давали себе полный простор Шаляпин и дядя Гиляй, не сдерживая натуры или только чуть-чуть сдерживая. Пение Шаляпина иногда толкало дядю Гиляя на какие-то, пожалуй, неожиданные для него самого шутки, проделки. С тех пор как Шаляпин стал знаменит, билеты на его спектакли доставались с трудом. Дядя Гиляй принадлежал к категории тех счастливых людей, для которых попасть на шаляпинский спектакль, концерт никогда не составляло труда. На шаляпинские спектакли в Большой у него был абонемент. Правда, нередко задержанный делами, дядя Гиляй приезжал скорее к концу спектакля, чем к началу. Случалось, после бессонных ночей он засыпал в театре на маленьком диване, дожидаясь конца спектакля, после которого нередко вместе с Шаляпиным они ехали в Столешники.
Однажды, выспавшись на двух последних актах «Евгения Онегина», дядя Гиляй сказал Шаляпину: — Федя, ты пел, а я храпел...
Это, конечно, исключительный случай. Старался не пропустить «Князя Игоря», особенно если Шаляпин пел Галицкого:
Только б мне дождаться чести
На Путивле князем сести...
Пожил бы я всласть,
Ведь на то и власть...
Выйдя однажды из Большого под впечатлением шаляпинского Галицкого, на Театральной площади дядя Гиляй вдруг, неожиданно для себя, засвистел в свисток городового. У него было два таких свистка — костяной, подаренный Чеховым, и обыкновенный из какой-то стали. Случалось, пользовался в путешествиях по ночлежным домам Москвы и поэтому всегда носил при себе. А тут засвистел на Театральной площади. Городовой — к дяде Гиляю, тот бежать. Городовой за ним. Но не знал, за кем гнался. Спектакль еще не кончился, и Театральная площадь была пустой. Заставив городового покружить (свистел теперь и городовой, призывая на помощь), дядя Гиляй добежал до пожарной лестницы, стоящей всегда у Большого, по ней на крышу, а лестницу за собой поднял. Городовой внизу свистит, а дядя Гиляй на крыше театра ему отвечает. Стали появляться на помощь другие городовые со стороны Кузнецкого. Но недаром был дядя Гиляй членом московской пожарной команды — зная какие-то ходы, он скрылся, пробрался сначала в театр, а там в простой извозчичьей пролетке уехали к Шаляпину на Новинский бульвар ужинать.
Однажды Федор Иванович пригласил к себе близких знакомых на пельмени. Среди гостей были Леонид Андреев, Дмитрий Иванович Эварницкий, был и дядя Гиляй... Ждали долго хозяина дома, но тщетно. Жена Шаляпина Иола Игнатьевна беспокоится, а Федора Ивановича нет. Начали ужин без него, надеясь, вот-вот подойдет, пельменями должен был угощать сам хозяин, но он так и не появился.
И дядя Гиляй написал стихи.
Феде Шаляпину
Тебя с пельменями мы ждали
И ждем напрасно до сих пор!
Поели, малость выпивали
И говорили милый вздор...
И дальше я скажу, не труся
(Не удивляйся ничему),
Решил, как подали нам гуся,
Что не товарищ ты ему...
Все подписались под стихами с добавлением: «Ждем ответа».
Федор Иванович никогда не обижался. Это понятие было чуждо ему и дяде Гиляю. Ну а ответ состоялся в другой раз — Федор Иванович угостил пельменями друзей.
На одной площадке с квартирой дяди Гиляя, как раз напротив, жил великолепный фотограф-портретист итальянец Тропани. Федор Иванович, бывая в Столешниках, иногда заходил к Тропани сняться или посмотреть его последние работы. Тропани жил одиноко, углубленный в негативы и портреты. Измучит натуру. И так посадит, и сяк, но портрет выйдет хороший.
Как-то раз Шаляпин приехал к Тропани сниматься с Иолой Игнатьевной и сыном Игорем. Когда фотографии были готовы, Федор Иванович зашел к дяде Гиляю, вынув одну, отдал на память.
Взяв из пачки вторую, дядя Гиляй на обороте ее написал:
Вот семейная картина:
Игрушка, елка и дубина.
(Это означало: Игорь, Иола Игнатьевна и Федор Иванович.)
Шаляпин особенно часто бывал в Столешниках в начале своей жизни в Москве, но заглядывал и будучи на вершине славы. «Люблю Гиляя и всегда мельтешащих в Столешниках под ногами собак и кошек», — говорил он.
У Гиляровских была простая, вкусная, сытная русская кухня, а Шаляпин и ел талантливо, с аппетитом, с наслаждением, так что угостить его было приятно. Особенно торжественно, в Столешниках проходили дни рождения дяди Гиляя и дочери Нади. Федору Ивановичу заранее напоминали о предстоящих торжествах. И Шаляпин приходил, бывало, и к часу ночи, но приходил. Шумели долго, смеялись громко, каждый проявлял себя как смог. Это «смог» было обязательно интересно, увлекательно: читали наизусть стихи, разыгрывали шарады, устраивали даже летучие выставки, если бывали художники, а они всегда бывали. Упражнялись в экспромтах. Слова превращали в стихи даже те, кто никогда этим не занимался. Федор Иванович писал стихи легко и охотно и оставлял на память свои экспромты Гиляровским.
Очень дорожила дочь дяди Гиляя одним подарком Федора Ивановича — розами, которые прислал он ей из Ниццы. Так и лежали они у нее в изящной, инкрустированной перламутром коробке красного дерева.
Шаляпину, с тех пор как он стал широко известным актером, приходилось часто покидать Москву — его засыпали приглашениями из разных городов. Только Петербург вызывал у него смутную, а порой определенную неприязнь. Шаляпин больше любил Москву. Москва первая оценила его, в Москве проходили счастливые годы общения с Мамонтовым, с окружением «Саввы Великолепного», художниками . Поленовым, Серовым, Коровиным, Остроуховым, Васнецовым, Врубелем... Шаляпин был москвичом по духу своему, по укладу жизни, даже по привычкам, по характеру. Его воля, делил бы он жизнь между Москвой и русской деревней и был бы вполне счастлив. Но слава росла как снежный ком, он уже не мог жить там, где хочется, — приходилось много ездить. И это ничего бы, да вот Петербурга нельзя избежать! Москва оставалась роднее, ближе, и, отправляясь в северную столицу, Шаляпин тянулся ко всему московскому — широкому, доброму, не скованному чопорностью.
Если удавалось выбрать время, он появлялся в Столешниках. В один из таких визитов Шаляпин застал у дяди Гиляя кого-то из художников, они рисовали, разговаривали. И Федор Иванович нарисовал свой автопортрет: выражение застывшей холодности покоилось на его лице, а под автопортретом написал: «Шаляпин накануне отъезда в Питер».
Театры в старой Москве кончали поздно свои спектакли. Но со звуками последних аплодисментов жизнь не затихала, не гасли огни вечерней Москвы, а в иных местах загорались еще ярче. Одним из таких мест был Литературно-художественный кружок. Он не раз менял адрес, но самой блестящей, самой замечательной порой его жизни оставался период, когда кружок помещался на Большой Дмитровке, — это было в начале XX века.
К одиннадцати-двенадцати часам ночи здесь начинали появляться актеры, писатели и художники приходили раньше. В Литературно-художественном кружке не было ни горячих обедов, ни ужинов, только чай да пирожки с мясом и вареньем «от Филиппова». Бывало и так, что, отужинав дома, шли в Литературно-художественный кружок на чай с филипповскими пирожками, а на самом деле приобщиться к жизни дома на Дмитровке. И Шаляпин с Коровиным, заглянув после спектакля в Столешники перекусить, потом шли с дядей Гиляем «на пирожки». Манило на Дмитровку желание человеческого общения, желание встреч. Какие бывали там концерты! Импровизированные, не обусловленные заранее программой, а рожденные вдохновением и талантом вдруг загоревшейся души художника.
Знал кружок и концерты с объявленными программами, и литературные вечера со специальными приглашениями и даже целями, скажем в пользу раненых, когда началась первая мировая война, в пользу голодающих, больных или состарившихся деятелей искусства. Устраивались в кружке и выставки художников, на которые москвичи всегда ходили с удовольствием.
Литературно-художественный кружок — это большая тема старой Москвы. Как часто случается, были у этого хорошего дела и теневые стороны. В кружке, в нижнем этаже его, разрешалась карточная игра с ограничением ставок, а если их превышали, то взимались большие штрафы в пользу кружка. Штрафы не останавливали картежников, а по существу, ими и жил кружок — содержал здание, оплачивал концерты и расходы по выставкам, приобрел одну из лучших в Москве библиотек (ее каталог был издан). Имелся и читальный зал, удобно и уютно обставленный, и немало приходило читателей, особенно из артистической художественной молодежи.
Кружок, можно сказать, подарил русскому искусству портреты Марии Николаевны Ермоловой, Федора Ивановича Шаляпина, групповой портрет Александра Ивановича Южина и Александра Павловича Ленского, портрет Гликерии Николаевны Федотовой — все работы Валентина Александровича Серова.
При кружке существовала касса взаимопомощи литераторов, членом ее ревизионной комиссии многие годы был дядя Гиляй.
В кружке на Дмитровке часто проходили торжественные собрания. Здесь чествовала художественная Москва иностранных гостей из мира искусства, слушала игру Рахманинова...
После революции дядя Гиляй в театрах бывал много меньше, разве сопровождая дочь. Огни вечерней Москвы склонили его к рассказу о них, и ежедневный путь вечером был направлен к письменному столу.