Меньше всего дядя Гиляй рассказал в своих книгах" о художниках, но интересами был тесно связан с их миром. Приобщение к нему началось на выставках в первой половине 80-х годов XIX века, дружба продолжалась до конца дней дяди Гиляя. Для старой Москвы выставка художников — событие. На памяти дяди Гиляя выставки набирали силу. Когда он приехал в Москву, их устраивали совсем мало, потом выставок становилось все больше, и со временем они превратились в живописный вихрь, который мчался по Москве, затихая летом, но с осени снова обрушивался на город, увлекая москвичей в свой красочный мир.
Первая выставка, которую увидел в Москве дядя Гиляй, была ученическая — московского Училища живописи, ваяния и зодчества. И полюбил живопись. Полюбил язык красок, бесконечное разнообразие его оттенков, удивительную возможность выражать чувства, настроения, мысли. Где бы ни был дядя Гиляй, куда бы ни уносили его дела, каковы бы ни были задания газет, он хотел во что бы то ни стало попасть на открытие очередной выставки художников в Москве, спешил и успевал. Хранил пригласительные билеты на Передвижную, Периодическую, Союза русских художников, «Бубновый валет»...
Владимир Алексеевич был приверженцем реалистической живописи, не признавал, так и говорил, «красочного недомыслия» — слишком сурова была действительность, слишком хорошо знал ее. И все же художники самых различных направлений приглашали его на свои вернисажи, присылали билеты.
О выставках в старой Москве обязательно давали отчеты крупные газеты, причем статьи появлялись в день вернисажа, на следующий, а случалось, и в ожидании его. Каждый рецензент в меру знаний и вкуса что-то хвалил, что-то отрицал, о чем-то просто рассказывал...
Сначала выставки кочевали по Москве, но понемногу приобретали свои постоянные помещения.
Улицами выставок в старой Москве стали Большая Дмитровка, Воздвиженка, Мясницкая, Петровка, Кузнецкий мост, Страстная площадь. Принимали в своих залах выставки художников Исторический музей, Московский университет.
Наконец, было выстроено Союзом русских художников во дворе Училища живописи, ваяния и зодчества специальное выставочное помещение со стеклянным куполом-фонарем в крыше, с верхним светом, льющимся в залы. Отношение к художникам, к их труду с 80-х годов прошлого века менялось в лучшую сторону. Исчезало былое равнодушие, возникал интерес к тому, что делает художник, и, хотя круг ценителей искусства живописи все еще оставался мал, он заметно ширился.
Выставки одного художника устраивались редко, если и бывали, то посмертные. Но без выставок, представляющих работы многих художников, Москва с 80-х годов не жила.
Пропустить выставку, не посмотреть ее для дяди Гиляя было таким же невозможным делом, как пройти мимо подавленного горем человека. Художественную жизнь Москвы он знал не хуже, чем жизнь московских трущоб: после тусклых, безобразных, невообразимо унылых красок подвальных ночлежек на выставках он с удовольствием погружался в иной мир.
Любил живопись. Любил художников за бесценный дар, позволяющий создавать картины, в которых мысль выражалась языком красок, цветом.
Когда дядя Гиляй стал входить в среду художников, на выставках показывали свои первые работы молодые тогда Валентин Серов, Сергей Васильевич Иванов, Исаак Ильич Левитан, в расцвете творческих сил были Василий Поленов, Репин, Виктор Васнецов, а также Елена Поленова, Константин Коровин, Аполлинарий Васнецов, Сергей Малютин... Как можно было остаться равнодушным? С некоторыми из художников — с Алексеем Кондратъевичем Саврасовым, братьями Левитан, Виктором Симовым — познакомился дядя Гиляй в юмористических журналах Москвы, где они подрабатывали иллюстрациями, рисунками. Нередко делал подписи в стихах к картинам художников, воспроизводимых журналами. В 1882 году в качестве годовой премии подписчикам журнал «Москва» высылал олеографию* [*Многокрасочная литография с картины] картины Репина «Бурлаки на Волге», подписью к ней печатались стихи дяди Гиляя под тем же названием. Так возникло знакомство с Репиным.
Незадолго до появления на ученической выставке работы Сергея Иванова «Переселенка» Гиляровский написал стихи «Переселенцы», запрещенные цензурой. Как было не забиться сердцу, когда увидел он картину Иванова!
Дядя Гиляй общался больше с художниками, которые еще не достигли славы, и с начинающей молодежью. Отдавая дань таланту больших мастеров, все жe чаще появлялся он в кругу художников не первой величины, именно эта среда и молодые нуждались в большем участии, внимании. Можно назвать многих известных художников, которые дружили с дядей Гиляем, — И. Е. Репин, А. Е. Архипов, К. А. Коровин, С. В. Малютин, они постоянно бывали в Столешниках. Но самое подробное перечисление имен не даст представления о действительном круге контактов дяди Гиляя с теми, кто творил русское живописное искусство. . Нелегкое дело искусства требовало от художников больших жертв, порой нечеловеческого напряжения сил — это сразу понял дядя Гиляй и не пропускал возможности помочь, ободрить, проявить внимание. Стены квартиры Гиляровского заполнены картинами. Нет, скорее этюдами, подаренными в разное время как память, знак внимания, как благодарность.
Дядя Гиляй намеренно не составлял собрания картин, никогда не покупал, не подбирал работ художников определенного круга, не заменял одну картину другой, в его доме живописные полотна — большие и маленькие — не имели истории приобретения, хозяин их не мог гордиться спасением того или иного от неумелого хранения, пока они были собственностью кого-то другого. Нет. Каждая работа художника в собрании дяди Гиляя всегда попадала к нему непосредственно из рук художника-автора и оставалась в его доме навсегда не как вещь, которая стоит дороже или дешевле, но как бесценный пласт жизни, как след общений и дружбы, которые бережно хранит память.
Здесь надо оговориться: иногда все же дядя Гиляй покупал картины, но только с ученических выставок. Вот что рассказывает в своих воспоминаниях о характере этих покупок бывший ученик Училища живописи А. М. Герасимов: «Однажды я пришел к В. А. Гиляровскому домой в Столешников переулок. Проходя по коридору в кабинет к Владимиру Алексеевичу, увидел довольно много небольших картин, приставленных к стене. Повернув одну из них, я увидел этюд, разглядывая следующие, я все больше и больше удивлялся. Этюды были один другого слабее. «Смотришь?» — спросил Владимир Алексеевич, открывая дверь комнаты. Недоумение мое было настолько велико, что, забыв все на свете, я ответил ему вопросом:
— Кто же это, Владимир Алексеевич, дарит вам?
— Никто, сам покупаю, — ответил он.
— Сами? — удивился я — А зачем? Работы слабые.
— Эх ты, голова садовая! Хорошие-то всякий купит, а ты вот слабые купи.
— Да зачем же? — не унимался я.
— А затем, что так денег дать вашему брату, художнику, нельзя, обидится, а купить этюд — дело другое. И хлеб есть, и дух поднят. Раз покупают, скажет он себе, значит, нравится, значит, умею я работать. Глядишь, больше стал трудиться, повеселел, и впрямь дело пошло лучше. Понял?»
Не говорил дядя Гиляй о своем собрании живописи, да и не рассматривал его как собрание. Это были памятки, сверканье не только красок, даже, быть может, не столько их, сколько драгоценных воспоминаний о том времени, когда был молод, полон сил, когда жизнь, несмотря на ее порой неприятные сюрпризы, катилась и воспринимались легко, весело, когда все радовало и не болели, не давали себя знать старые переломы...
Смотрел на этюды Сергея Малютина, Григория Гугунавы, Василия Бакшеева, Константина Коровина, и вызывали они в памяти многие и многие картины художественной жизни Москвы, собственное участие в ней, наконец, эпизоды встреч, дружбу с теми, кто создавал неповторимый дух и аромат этой особенной художественной жизни.
Передвижные выставки и неизменный их хранитель, душа и заботливый друг Яков Данилович Минченков...
Он радовался радостью посетителей, улыбался каждому, кто пришел в залы, где размещалась Передвижная, был другом этого каждого, проявляя внимание. Сам художник, не завоевавший большого признания, Минченков знал об участниках Передвижных, кажется, больше, чем они сами. Знал историю создания каждой выставки, а часто и работы, с тех пор, как стал сопровождать выставки художников-передвижников по городам России.
Ушли в историю Передвижные выставки, первыми приобщавшие к искусству живописи широкий круг людей. После революции Яков Данилович Минченков жил в Каменске, преподавал там рисование, ходил на этюды и присылал иногда весточки о себе дяде Гиляю. В письмах нередко вспоминал участников Передвижных, да так живо, интересно, что дядя Гиляй посоветовал ему писать воспоминания. И Минченков начал аккуратным, ровным почерком заносить в тонкие ученические тетради все, что сохранила его память, наблюдательность, и присылал в Столешники. С удовольствием по вечерам читал дядя Гиляй дочери и зятю. А Минченкову в Каменск впечатления свои изложил в стихах:
Какие чудные картины
Былых, давно забытых дней
Хранятся в памяти твоей,
Какие люди — исполины
В великой простоте своей...
Там, в мирной комнатке, в тиши,
Пиши о них! Пиши! Пиши!
Трудно жилось Якову Даниловичу в Каменске, порой жаловался он, и отвечал ему тогда дядя Гиляй: «Не скули!»
Работа над воспоминаниями поддерживала Минченкова. Он возвращался мыслями в самые дорогие для него годы жизни, переживал те счастливые минуты, когда заполнялись посетителями залы Передвижной. И снова писал Минченков дяде Гиляю, сопровождая посланный пейзажный этюд: «По твоему завету — Не скули! — хочется бодро выйти на работу... Если твоя оценка моих памяток исходит не только от твоего доброго сердца, а результат и критического к ним отношения, я буду бесконечно счастлив от мысли, что и я вношу маленькую лепту на память о великих людях «в великой простоте своей».
Все же большая часть общения с миром художников проходила у дяди Гиляя в стенах московского Училища живописи, ваяния и зодчества на Мясницкой. В начале 90-х годов пришел как-то к нему мальчик, Смущаясь и краснея, назвал себя: — Ваня Федышин.
Мальчик приехал с Севера в Москву к своему дяде Ивану Яковлевичу Жидкову, служащему Казанской железной дороги. Очень хотелось Ване стать художником. Затаенной мечтой было Училище живописи. Но как много надо знать, чтобы поступить туда. Дядя и племянник были земляками Владимира Алексеевича — во-логжанами, и Ваня пришел в Столешники.
— Поступишь, Ваня, подготовишься и поступишь, — сказал ему дядя Гиляй, посмотрев его работы.
Не год и не два ушло на подготовку, не раз бывал Владимир Алексеевич у Жидкова, где жил Ваня, смотрел, как идет дело.
Ваня кончил Училище живописи. Из Вологды, там работал учителем рисования, прислал дяде Гиляю письмо, где назвал его «учителем жизни своей», говорил, что помнит его завет «любить человека» и передает этот завет своим учеником...
Со всех концов России тянулись в Училище те, кто хотел посвятить себя живописи. Чуть ли не пешком шли в Москву Федышины разных дарований, возраста. И сколько их прошло через Столешники, скольких устроил дядя Гиляй в Ляпинку — бесплатное общежитие для беднейших студентов университета и Училища живописи.
Ученические выставки любил дядя Гиляй больше всего. «Я люблю ученические выставки, — писал он, — за их свежесть, за юношеские порывы, являющиеся иногда приятными сюрпризами, что не всегда можно найти на больших выставках, где каждое место на стене принадлежит известному художнику, который повторяет свое прошлое «я» в легком варианте. А здесь между учениками нет-нет да и вынырнет новый порыв творчества, если автор его сумеет вложить свою душу в грамотные формы — результат упорного труда».
Обычно ученические выставки устраивались из работ, привезенных после летних перерывов в занятиях. Пейзажи с видами степей, лесов, берега рек, озерные заводи, деревни и околицы — какие букеты цветов, сколько портретов... Работы на выставку отбирали сами ученики, просматривали по нескольку раз, прежде чем вынести окончательное решение. На выставки приходили московские собиратели. Было делом чести открыть новое имя, угадать талант, купить этюды, картину еще неведомого, незнаменитого, но талантливого человека. И если время оправдывало выбор, ореол славы окружал собирателя.
Не отказывал себе дядя Гиляй в удовольствии походить и по мастерским Училища. Каждая, в зависимости от руководителя, на свой лад. Работы на мольбертах, запах растворителей, красок... У Степочки, например, (так называли художника-анималиста и прекрасного человека Алексея Степановича Степанова), в мастерской звери жили. Много лет процветал Союз русских художников благодаря преданности Степочки. Это был большой, удивительно добродушный человек, любивший природу, Волгу, охоту, зверей. Как-то Степочке на одной из выставок дядя Гиляй написал стихи:
...И вижу я пушистый снег,
Удалой тройки смелый бег,
И стаю гончих средь полей,
И ярко-красных снегирей,
Я вижу родину мою,
Я вижу к ней любовь твою,
К ней, милой родине моей...
На память о встречах с художником Степановым в доме висели его этюды «Волжский плес» и «Дозор».
О выставках Союза русских художников дядя Гиляй, писал от случая к случаю. Однажды почти всем участникам выставки Союза написал по четверостишию. Аладжалову, например:
Ты прелести Кавказских гор
Сменил на лес, на Волгу, нивы,
На перевоз, на косогор,
На наши грустные мотивы...
Аладжалов был родом из Армении, но очень любил русскую природу, жил в Москве, писал только пейзажи и только среднерусской полосы.
Или Константину Федоровичу Юону:
Углич — утро... Углич — тройка,
Дальше — Углич, древний град, —
Неожиданно и бойко
Углич вышел на парад.
Хороши были у Юона русские города, их укутанные снежным инеем деревья, радостные лица молодух, тройки...
Но отзывы о выставках зрелых художников в стихах или прозе — эпизоды в жизни дяди Гиляя, а вот отчеты об ученических выставках давал много лет.
Длинный путь должен был пройти художник, пока наступал праздник в его жизни — участие на выставке. Для большинства путь к ней оказывался слишком трудным. На этом пути поддержать, если надо помочь, дядя Гиляй считал своим долгом, обязанностью. Художники выражали ему свою признательность. Дома рядом с картинами висели оформленные в рамы адреса, поднесенные по разным случаям друзьями-художниками. Особенно хороши были адреса Союза русских художников, разрисованные Аполлинарием Васнецовым, и от «Среды», оформленные многими художниками.
Интересное было в Москве объединение художников — «Среда». На «Среды» приходили Суриков и Коровин, Левитан, бывал Репин, другие мастера живописи, но основу объединения составляли художники, окончившие московское Училище живописи и не ставшие знаменитостями.
«Среды» собирались у большого любителя живописи Владимира Егоровича Шмаровина. Долго ходил по выставкам молодой приказчик московских купцов Поляковых Владимир Шмаровин, и на одной из ученических выставок купил понравившийся небольшой этюд никому не известного ученика по фамилии Левитан. Это был первый проданный этюд будущего знаменитого пейзажиста Исаака Левитана. Шло время. Левитан становился все больше и больше известен, росли цены на его этюды и картины. Приказчик Шмаровин превратился в богатого человека, женившись на дочери купца Полякова, но свободное время стал отдавать художникам.
Его особняк, обыкновенный одноэтажный московский дом, стоял на углу Большой Молчановки и Борисоглебского переулка и заполнен был великолепными работами художников. Собрание свое Шмаровин составлял много лет, покупая картины на выставках. Это был своеобразный маленький музей живописи. Но не этим оказался он замечателен. После встречи с Левитаном, который, кстати, никогда не забывал, что Владимир Егорович — его первый покупатель, Шмаровин стал расширять знакомства с художниками. Мало-помалу к нему и перекочевала от любителя живописи Шиловского существовавшая в Москве, но хиреющая «Среда» — день встречи художников. Шмаровинская «Среда» оказалась интересным и устойчивым объединением художников. Она устраивала свои выставки, учредила стипендию «Среды» в московском Училище живописи, в годы первой мировой войны на средства «Среды» содержался госпиталь. Но самым замечательным делом «Среды» была постоянная возможность общения, которую она давала художникам и их гостям. Сначала, в 80-е годы, участниками «Среды» были Левитан, Коровин, Богатов и другие. Став известными, из членов «Среды» они превратились в ее гостей, а в члены пришли молодые, начинающие, только окончившие Училище живописи. Кто только не был гостем «Среды» — и писатели, и артисты, и музыканты. Какие праздники, какие будни пережила «Среда»! На ее вечерах впервые в Москве пела совсем молодая Надежда Андреевна Обухова с сестрой Анной Андреевной, постоянно играл Сергей Кусевицкий, бывал Рахманинов, играла Ванда Ландовская, читали свои стихи Мирра Лохвицкая, Бунин, Брюсов, Волошин, писали для «Среды» стихи. Целая эпоха в истории художественной жизни Москвы, увлекательная, интересная, помогающая жить и работать многим не завоевавшим известности и славы художникам, — вот что такое была «Среда».
Работы художников «Среды» тоже висели в доме у дяди Гиляя. Его считали поэтом «Среды». Бывая на ее заседаниях постоянно, он много писал экспромтов о жизни объединения. Фонд «Среды» составляли работы, выполненные художниками в день встреч. И дядя Гиляй писал:
Ягужинский! По картинке
Я тебя, брат, узнаю.
Хотя видно из-за спинки
Только голову твою.
В юбилей дяди Гиляя художники "Среды" подарили ему тарелки, ими самими расписанные и обожженные. Приветствовали очень долго, и, чтоб прервать хоть и хороший, но поток слов, он сказал:
Тарелки ваши — чудо,
Делают вам честь.
Только бы не худо
Нам на них поесть.
Каждое полотно, рисунок в доме дяди Гиляя обращали его к прожитым годам, к встречам за стаканом чая или рюмкой красного вина с бурными спорами, безмятежными размышлениями по разным поводам и просто без поводов, только потому, что хотелось повидаться... Сергею Васильевичу Малютину отвечал дядя Гиляй стихами на его подарок крымского этюда, но стихи писались не вдруг, как не вдруг был сделан и подарок. Много лет жизнь обоих в Москве шла на виду друг у друга. Сначала их свел магазин «Родник», что находился в Столешниковом переулке. Оформлялся он по рисункам Малютина. В магазине продавали изделия Талашкинских мастерских, организованных М. К. Тенишевой, — тех мастерских, работу которых налаживал Малютин. Пригласить Малютина посоветовал Тенишевой Врубель. И подхватили Талашкинские столярные мастерские начатое в мамонтовском Абрамцеве дело возрождения русской художественной резьбы по дереву. Чудом был магазин «Родник», столько красоты вмещало его совсем небольшое помещение.
Потом встречи с Малютиным начались в московском Училище живописи, где художник преподавал, а со временем — в мастерской Сергея Васильевича, когда Малютин писал портрет дяди Гиляя — в мерлушковой папахе, с табакеркой. Портрет купил собиратель Астраханской художественной галереи П. М. Догадин. Малютин работал в 1915—1916 годах над серией портретов «Деятели русской культуры».
Жил он недалеко от Столешников, на Мясницкой, во дворе Училища живописи, ваяния и зодчества, в доме, построенном специально для преподавателей. Нередко засиживался дядя Гиляй в семье художника далеко за полночь.
Здесь место дружеским беседам,
Поистине здесь тихий рай,
И вкусны клецки за обедом,
И... опоздали на трамвай...
Как же было не откликнуться на привезенный художником из Крыма небольшой этюд.
Во дни декабрьских серых туч
Кто б сделать лучше мог,
Ты бросил солнца яркий луч
В мой уголок...
Этюд Константина Алексеевича Коровина — маленький пейзаж Кавказских гор. Художник написал его, когда готовился к постановке «Демона» и ездил на Кавказ собирать материал. Коровин принес этюд, вернувшись из поездки. По блеску исполнения он, конечно, уступает «Крымским розам» художника или сверкающим этюдам Парижа. Но дяде Гиляю эта скромная работа была так же дорога, как самые знаменитые полотна художника. Кстати, большие, музейные вещи дядя Гиляй никогда не принимал в подарок — знал, сколько в каждую вложено труда, сил, а художнику надо жить. В свое время он отказался от пейзажа «Владимирка», когда Левитан хотел подарить ему эту работу и принес ее в Столешники.
За скромным этюдом Коровина, висевшим в Столешниках, для дяди Гиляя вставал рассказ художника о его поездке на Кавказ или глубокая, тихая московская ночь, в какую провожал он Костю Коровина из Столешников в его мастерскую на Мясницкой. Этюд протягивал незримый след к мастерской. Близок и понятен был дяде Гиляю ее хаотический вид, нагромождение подрамников, холстов, картин, тюбиков масляных красок, этюдов, больших, маленьких, часто только начатых... Казалось вот-вот можно будет проникнуть в тайну художника или, во всяком случае, как раз здесь, в мастерской, и прикоснешься к ней, глядя на эти начатые работы... За скромным этюдом Кавказских гор вставали очарование личности художника, радость общения с ним, премьеры в Большом, вернисажи Союза русских художников, обеды в честь открытия выставок, вечера в кружке на Дмитровке, встречи в Столешниках и у Шаляпина, поездки на Нерль, на дачу Коровина.
Этюд к картине «Баян» В. М. Васнецова. На нем ясно и четко выведено рукой художника: «Владимиру Алексеевичу Гиляровскому». Эта работа вызывала в памяти выставку Виктора Михайловича Васнецова в Историческом музее в 1913 году, и крутую лесенку, ведущую в мастерскую художника в его доме-тереме в Троицком переулке, где в тишине они беседовали о молодежи, о Павле Михайловиче Третьякове, о Савве Ивановиче Мамонтове. В начале 20-х годов многие горячие головы отрицали творчество этого замечательного художника. Васнецов продолжал идти своим путем. На выставке Союза показал он тогда работу «Один в поле воин». В печати ее ругали, а дядя Гиляй написал Васнецову:
Один в поле воин —
один богатырь.
Его не пугает бескрайняя ширь.
Пусть стрелы летят в него
грозного тучей,
Не страшно ему:
удалой и могучий,
Летит исполин —
в поле воин один.
Если речь заходила о молодежи, дядя Гиляй любил повторять закон, существующий на зимовниках, где тренировали молодых лошадей: «Когда конь берет барьер, не говори ему «нет».
Аполлинарий Михайлович Васнецов, десятки лет наблюдавший отношение Гиляровского к художественной молодежи, как-то написал, что «многие из молодых только от него впервые услыхали искреннее слово одобрения и многие только благодаря этому стали правильно расти и развиваться».
До конца жизни бывал дядя Гиляй на выставках, продолжал общаться с художниками, откликался словами привета на их праздники, нередко в стихах, как, например, Павлу Радимову на его выставку, открывшуюся уже в 30-х годах:
Пиши, рисуй и вдохновляй,
Чернил и красок не жалея.
В день молодого юбилея
Привет тебе.
Старик Гиляй.