Николай Александрович Лейкин (1841 - 1906). Писатель, автор по преимуществу юмористических произведений, был склонен к внешнему комизму.
(...) Пролетка петербургского типа, но без верха, прыгала по длинной широкой улице с мостовой из крупного булыжника. Улица, как бульвар, была обсажена березами с белыми стволами. Длинной чередой тянулись деревянные дома, некоторые вновь построенные и щедро украшенные резьбой, а два-три из них даже с зеркальными стеклами. Чувствовался достаток владельцев, домовитость, видно было, что все это строилось для себя, а не для отдачи в наем. Дома чередовались с садиками, но опять-таки засаженными почти исключительно березами. Редко где выглядывали из-за массивного тесового забора тополь или рябина. Виднелась вывеска агента страхового общества, вывеска конторы транспортирования кладей.
Подъехали к реке, заставленной гонками с бревнами и барками. Потянулись по берегу. Река была без набережной и по ширине напоминала Фонтанку. Это была река Вологда, впадающая, как известно, в Сухону. Вот пристань, выдвинувшаяся к самому берегу деревянным помостом, и на помосте желтый одноэтажный дом с флагом Извозчик съехал на помост и остановился перед домом, который был конторой Вологодско-Архангельского пароходства (...)
Книжечка "Путеводителя по северу России рекомендовала в Вологде гостиницу "Золотой якорь", и во мы и этой гостинице на Соборной площади, она же и Базарная. На площади, однако, не собор, а собор и три церкви, белые, с зелеными куполами, самостоятельно оградами. Гостиница прекрасная, по своей опрятности хоть Москве впору. Принадлежит гласному местной думы купцу Брызгалову и помещается в его же большом четырехэтажном каменном доме, выстроенной на петербургский манер, гостинице совсем хороший ресторан с прекрасными обедами и столовой, украшенной по стенам чучелами десной дичи. На стене высится даже прекрасно сделанное чучело кабаньей головы, да в углу чучело белого лебедя с распростертыми крыльями. Нас особенно поразило, что в гостинице, имеющей более пятидесяти номеров, когда мы приехали, нашлись всего только два номера свободные и то только в четвертом этаже. Остальные
- Отчего у вас большой приезд? - спросил я у коридорного.
- Помилуйте... Да у нас всегда так. Теперича и из Москвы, и из Архангельска... Из Питера лесники... господа железнодорожники. Да и из наших мест: из Кадникова, из Устюга. Вот водопровод ведут. Господа инженеры... Немцы понаехали.
Действительно, были траншеи, лежали чугунные трубы, рабочие откачивали из траншей воду.
Днем осматривали Вологду и ее достопримечательности, путешествуя на извозчике, которых, кстати схапать, здесь для провинциального города очень много и они дешевы.
Вологда имеет тип Ярославля, с каменными белыми домами в центре, с множеством старинных, окрашенных в белый цвет церквей с зелеными куполами, но деревянных домов в Вологде все-таки больше, чем в Ярославле, и она имеет более приветливый вид, так как имеет много садов, бульваров и утопает в зелени. Насаждения эти состоят только из берез и поэтому Вологду можно назвать березовым; городом. Здесь не вымерзают, как я узнал, и другие породы деревьев, но у вологжан уж такая страсть к березам. Повсюду виднеются белые стволы. Бульвар березовый, сады березовые, около церквей в оградах березы. В городе по улицам, по площадям, по пустырям ведутся новые насаждения, и они состоят из березок. Загородное гулянье, состоящее из клуба местного пожарного общества, находится в березовой роще.
Первым делом мы осмотрели домик, где жил Петр Великий. Он помещается на берегу реки Вологды и стоит в хорошеньком садике, опять-таки березовом. Сделано несколько клумб с цветами. Домик и садик прекрасно содержатся. Домик этот не дворец. Он принадлежал какому-то голландцу, но в нем только жил Петр во время своих наездов в Вологду. Он каменный, одноэтажный, с массивными дверями, окованными железом, и состоит только из; одной большой комнаты с прихожей.
- Тут инвалид в садике проживает, - сказал нам извозчик, подвезя нас к садику. - Инвалида-старичка спросите, и он вам все покажет!
Мы вошли в садик, стали приближаться к домику, выходящему на реку, и натолкнулись на старинную пушку петровских времен, а может быть, и древнейшую. Около пушки на перекладине висит медное било - доска, выкроенная в форме колокола. Тут же был и инвалид - старик без сюртука в ситцевом ватном нагруднике и форменной фуражке, который мел дорожки сада.
- Можно посмотреть домик? - спросили мы.
- Сколько угодно. Пожалуйте... Подождите малость. Я только за ключами схожу.
И старик, прислонив метлу к дереву, удалился в сторожку, помещающуюся невдалеке от домика между березами.
Вернулся старик-сторож уже совсем в другом виде - в параде: на нем надет был форменный сюртук с нашивками на рукаве и с солдатскими регалиями на груди, в новом, топырящемся кверху картузе, и звенел ключами. Ключи громадные, фунтов по пяти весу и, наверно, самого Петра помнят.
- Пожалуйте, - сказал он нам торжественно, указывая на массивные двери.
- Много бывает посетителей? - задал я вопрос.
- Нельзя сказать... Но есть. Больше господа немцы.
- Какие немцы?
- Наезжающие которые ежели. Теперича они у нас по водопроводной части.
Звякнули ключи. Заскрипели на ржавых петлях двери - и вот мы в домике, где когда-то жил великий преобразователь России.
В домике нельзя сказать чтобы было много что осматривать: темная дубовая тяжеловесная мебель конца XVII столетия, витрины, очевидно, позднейшей работы, с поделками из кости и рога - работа самого Петра, старинные монеты, книги, две картины масляными красками на дереве, железная кольчуга Петра, подсвечники, образцы минералов, очевидно, найденные самим Петром, половина мамонтового клыка и прекрасно сохранившиеся деревянные сундуки, окованные железом. Есть вещи, никогда и не принадлежавшие Петру. Так, с потолка висит бронзовая люстра с гранеными хрусталиками стиля ампир. Мы тотчас заметили это.
- Ну, а это вещь ведь не петровская? - сказали мы сторожу.
- Не могу знать-с. Чиновник один пожертвовал. Все равно вещь старинная.
Все веши прекрасно содержатся, не покрыты слоем пыли, как это часто бывает в музеях, и всем им имеется печатный каталог, в котором описан подробно и самый домик. Мы хотели приобресть эту маленькую книжку, но у сторожа оказался всего только один экземпляр, который он бережно хранит в домике.
- Нельзя ли приготовить к вечеру? - спросили мы.
- Да нет больше, совсем нет. И у его высокородия нет, - отвечал он.
- Кто это его высокородие?
- А который заведует.
- Так отчего же не печатают? Ведь это пустяки стоит. Могли бы покупать.
- И многие спрашивают. Я сколько раз говорил его высокородию, что так и так, спрашивают, но вот не печатают (...)
Вечером мы были и в увеселительном саду, находящемся за городом, за рекой Вологдой. Эта березовая рощица нового насаждения, когда-то, говорят, составляла лагерную стоянку квартировавших здесь войск. Рощица эта снята местным пожарным обществом, составляющим из себя нечто в роде клуба. В рощице имеется деревянный ресторанчик с гербом пожарного общества над входом. В рощице сделаны дорожки, поставлены скамейки, на площадке на возвышении играет военный оркестр музыки и во время антрактов и пауз музыканты обмахиваются от комаров березовыми ветками. Все с ветками. Комаров тучи. Публики в саду - человек тридцать. Около ресторана на столе самовар и какая-то довольно многочисленная семья пила чай. Семья тоже обмахивалась березовыми ветками от комаров. Другая семья прогуливалась с ветками по дорожкам сада и разговаривала между собой по-немецки. Приехали два велосипедиста с подвязанными панталонами у щиколоток, провели пешие своих стальных коней к ресторану и тоже разговаривали по-немецки.
Немецкую речь пришлось нам слышать и в гостинице, в столовой, во время обеда. Целая компания мужчин сидела за столиком, пила пиво и разговаривала по-немецки.
На следующее утро в одиннадцать часов мы были на пароходе "Луза" и отплывали от пристани. "Срочное" пароходство опоздало отплытием только на один час. Нам предстояло пройти речного пути от Вологды до Архангельска 1132 версты, как гласил "Путеводитель по северу России". Пароход переполнен пассажирами, хотя первый класс сравнительно пуст. В третьем классе палубные пассажиры набиты, как сельди в бочке. Тут странники в порыжелых скуфьях1[1 Скуфья - бархатная шапочка в виде тюбетейки, повседневный головной убор православного духовенства.] и картузах, странницы, закутанные в черные байковые платки, богомолки в пестрых платках, женщины с плачущими ребятами, семинаристы в форменных фуражках, мелкие приказчики в пиджаках, картузах и сапогах бутылками.
Все это расположилось на палубе, за неимением скамеек на полу, на котомках с жестяными чайниками, с берестяными бураками. Торчат протянутые самодельные посохи, валенки и лапти, лапти без конца - лапти лыковые, лапти веревочные, лапти берестовые, кожаные опанки. Половина пассажиров третьего класса переобувается, встряхивает онучи, другая половина принялась уже за еду. Везде запасены целые караваи хлеба, по большей части белого. Слышен сероводородистый запах трески, кислый запах сырого овчинного полушубка, луку, пучками разложенного почти около каждого пассажира, кухонного чада, ибо пароходная кухня здесь же и уже начала свои действия. Пахнет утром из самоваров, которые выставил около кухни в ряд мальчик-подручный буфетчика, и начинивает их трубы не прогоревшими еще головешками вместо углей. Бродят спотыкающиеся о ноги сидящих сборщики на церкви и причитают монахини с книжками и ридикюлями. И какое множество здесь этих сборщиков и сборщиц!
Когда пароход отваливал от пристани, мы стояли на штурвале, где помещаются рулевые около руля. Штурвал этот в то же время и верхняя палуба для пассажиров первых двух классов, как объяснила нам пароходная прислуга; но эта верхняя палуба была переполнена трехклассными пассажирами - семинаристами в форменных фуражках, только окончившими переходные из класса в класс экзамены и едущими на каникулы к родителям. Их было, как объяснили мне сами семинаристы, более шестидесяти человек. Они бесцеремонно заняли все скамейки, предназначенные для пассажиров первых двух классов, отчаянно дымили папиросами, толпились около рулевого колеса и даже мешали рулевым. Капитан в шведской фуражке с золотым позументом и даже с бородой, выкроенной на шведский лад, хотя чистейший русский человек, говорящий на "о", несколько раз просил семинарскую братию "осадить назад", но тщетно. Среди пассажиров первых двух классов начался ропот на несправедливое отнятие у них мест третьеклассниками еще до отхода парохода, но семинаристы не внимали, оставались по-прежнему на скамейках и, когда пароход тронулся, вздумали утешать своих спутников пением.
- Молебен, молебен, - слышалось среди семинарской толпы.
- Зачем молебен? Два-три стихера Кондак... ирмос2[2 Кондак - церковное песнопение. ].
Звук камертона. Стали раздаваться голоса, все семинаристы встали и послышалось стройное церковное пение. Голоса были молодые, свежие, как всегда и всюду в России, басы лучше и сильнее теноров, но первые не старались перекричать вторых и все-таки все выходило довольно гармонично
Вологда, по которой мы плыли вниз, река довольно узкая. Народ, шедший по берегу, заслыша церковное пение, останавливался, снимал шапки и крестился (...)