Михаил Петрович Погодин
(1800 - 1875). Историк, издатель, публицист. Преподавал, издавал журнал "Московский вестник", известный журнал "Москвитянин", бывший трибуной ультра-славянофильских взглядов, Погодин провозглашал теорию официальной народности, порицал Запад.
В Вологде Погодин провел несколько дней в августе 1841 г.
(...) Разбирал библиотеку Спасо-Прилуцкого монастыря, нашел целую огромную книгу тяжебных дел монастыря с разными частными лицами от начала 17 столетия до Петра Великого. Больше тысячи листов. Драгоценная находка! Древнее судопроизводство наше по всем инстанциям обнаруживается вполне, как оно было до преобразований Петра Первого.
Прекрасный древний список Жития Феодосьева и прочих Печерских угодников, прекрасный сборник на пергаменте с следующими любопытными приписками: "За молитву Святых отец наших. Господе Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас. Аминь. Благослови отче начатое свершити. Аминь. А ты брате писец! Не ленися, начатое свершивай, вставай рано на свое доброе дело. А Бог тебе помогает. Господи помилуй. Господи помилуй. Олноципорисоун аринь ари". Эта приписка красными чернилами расположена фигурой сосуда (...)
Житие чуть ли не современное на хлопчатой бумаге Стефана Пермского, Кирилла философа с замечательными вариантами, Триодь1[1 Триодь - богослужебная книга.] , сборник на пергаменте из сочинений святых отцов по крайней мере из начала 14 столетия.
Зашел ко мне г. Саваитов и я показал ему харатейные2 [2 Харатейный - пергаментный.] рукописи. "Да у нас есть еще древнее", - отвечает он. "Где?" "В семинарии". Что за богатство было у нас в рукописях!
Забрался в одно из пустых отделений архиерейского дома с позволения преосвященного, который услышал о каких-то бумагах, там валяющихся. Эта кладовая есть нечто отличное в своем роде, заслуживающее особого описания, чтоб дать понятие о тех местах, где ныне надо искать рукописей.
Представьте себе огромной дом в три больших этажа, из которого выломаны все полы и потолки, и осталась одна железная черная крыша. Какое-то ужасающее пространство! Вверху едва только достаете вы глазом несколько стропил, а по стенам видите выдолбленные гнезда для переводов3 [3 Перевод - перекладина, балка.]. В первой половине этого пространства стоят лари с мукой, крупой, овсом. На полу на длинных рогожах навален лук.
В этой половине нет ничего страшного, но вдали вы видите темные горы, на горах нагроможденные, с какими-то пустотами между собою, и усовами, которые выдаются из их наружной поверхности. Взволнованное деревянное море! Где же хранятся вещи? "А вот здесь, пойдемте дальше", - сказал старый монах. Приближайся со страхом и трепетом и чуть-чуть примечаю, что вся эта безобразная куча накрыта вверху, на самом верху, черными дощатыми плоскостями. "Надо подниматься наверх", - сказал монах. Меня так и обдало страхом. Где же лестница? "Здесь". Мы пробрались кое-как в промежутках моря, натыкаясь беспрестанно головою, плечами, спиною на клыки деревянных чудовищ, зиявших из своих ущелий. Лестница ступеней в тридцать вела на морскую поверхность. Но какая лестница? В которой ни одной ступеньки не было на месте, лестница, которой, верно, триста лет. Надо было держаться беспрестанно за ее стенки и искать хоть таких мест, откуда упасть было б легче. На Везувий, Монблан и Лилиенштайн поднимался я гораздо смелее и спокойнее. Взошли. Черные плоскости оказались старыми иконами, на которых остались едва приметные следы древних изображений.
Между тем я все еще не видал никакой кладовой. "Куда же еще идти?" - спросил я даже с досадой монаха. "В тот угол". По тонким лестницам, сквозь которые видна была морская бездна и которые тряслись под нашими ногами, едва доставая, кажется, своими концами до перекладин, мы пошли к углу отгороженному или лучше сказать, не отгороженному, а заслоненному такими же черными плоскостями. Монах принялся отодвигать и отворачивать одну из них. Ей-Богу, было страшно! Наконец, он отодвинул и я мог просунуть голову в сделанное отверстие. Что же я увидел там? Сотни фигур, изваянных из дерева, коих, впрочем, в полумраке я не мог разглядеть порядочно. Мне объяснили, что это деревянные изображения Спасителя, отобранные в разные времена у раскольников. "Покойный преосвященный приказал мне спрятать их подальше". Ну уж подлинно они спрятаны далеко, без замков и дверей... "Как вы втащили их сюда?" "Втащили кое-как". "Как вы приходите сюда?" "Ходим как-нибудь". "Да ведь это очень опасно?" "Опасно". "А можно устроить все это полегче?" "Можно". "Да для чего же вы не устроите?" "Да так! Ведь сюда не часто ходишь!" Каков народец русский!
Под деревянными фигурами валялись лоскутки. Я начал их шарить. Вынул лист: харатейный из триоди; вынул другой: послесловие к книге, печатанной при Михаиле Феодоровиче. Но пыль поднималась столбом. Я не мог оставаться дольше и просил о приказе служителям повыбрать все бумажное. Мне принесли два короба. Оказалось листов шестьдесят харатейной триоди, осьмушки4 [4 Осьмушка - восьмая доля меры или веса.]четыре харатейные, которыми переплетен был молитвенник, и еще поллиста харатейного, служившего также обверткой негодной книжонке.
Вот ныне где надо искать рукописей: большие дороги, открытые ризницы обысканы и там нет уже ничего, но во всяком монастыре есть так называемая кладовая или амбар, куда сваливаются старые вещи. Там еще можно найти многие древности, но туда мудрено иметь доступ: всякий смотритель скажет вам наотрез, что у них никакой кладовой не имеется, рассуждая про себя так: 1) если там найдется что-нибудь, то я буду обвинен за нерадение и должен буду беречь после найденное; 2) в амбарах бывает всегда беспорядок, который показывать совестно и стыдно; 3) если же там ничего нет, то не стоит труда туда и ходить. Г.С. рассказывал об одном из здешних смотрителей, что он три месяца не хотел ему отворить архивной двери, близкой к собственной его двери: "Подождите, не время, завтра" и тому подобное.
Был в семинарии. Обветшавшее здание в роде палат Грасвильского аббатства. Я взглянул мимоходом на лавки, на коих ученики вырезали церкви, херувимов, стихи и проч. Провожатый профессор заметил: "Это ребятишки воплощают свои идеи". В библиотеке есть пять-шесть харатейных кодексов 14-го и, может быть, 13-го века. Почерк близок с прилуцкими и моими новгородскими. Чуть нельзя ли определить теперь характер общий новгородского или лучше северного письма (...)
Недалеко отсюда есть и Зосимовское подворье - следы древнего сообщения между Новым-городом, Белозерском, Вологдою, Архангельском.
Между семинарией и училищем каменный дом занят ярмаркою, которая бывает зимою в январе месяце. Купцы располагаются со своими товарами в комнатах и торгуют ими недели две. Это непременно остаток древнего, какого-нибудь ганзейского обычая.
Здесь была и немецкая кирка5 [5 Кирка (кирха) - протестансккая, лютеранская цековь.]; показывают место ее; жило много немецких купцов в особой слободе.
Надо бы собрать все такие черты, но не в схоластической форме, а поживее, позанимательнее. Обо всяком городе найдется что сказать, но у нас обыкновенно любопытное погрязает в пучине скучных и маловажных подробностей, и потому не доходит до общего сведения.
Есть здесь целая слобода Фрязина и приход во имя Андрея, напоминающие того Андрея Фрязина, которому дал земли Димитрий Донской и который был чуть ли не первым выходцем немецким, поселившимся на Святой Руси, а за ним с легкой руки или лучше ноги последовал легион и легионы легионов.
Был у г. Саваитова, он живет вместе с отцом своим, священником, и занимает одну маленькую комнатку, от которой еще отделены три клеточки. Здесь он занимается своей философией и историей, но должен очищать ее, если к отцу придет какой прихожанин. Кто бы подумал, что за этим огарком, в захолустье бедного губернского города, в полуразвалившейся избенке читается и размышляется Августин и Кант. Комната чистенькая, увешанная картинными портретами. Тотчас, разумеется, представился чай в нарядных чашках, наливка домашняя из черемухи и варенье из поляники.
Г.С. показал мне свое собрание. Есть вещи прелюбопытные и, чтоб познакомить с ними, я выпишу известное челобитье времен царя Алексея Михайловича от священника епископу Маркелу на пономаря с заговорами:
Государю преосвященному Маркелу архепискупу Вологоцкому и Белозерскому бьетъ челомъ извещаетъ богомолецъ твой вологоцкаго уезду водоеме волости Преображенской попъ Петръ Семеновъ то-ежъ своей церкви на дьячька на Ивана Харитонова здетми. Нынешнего 168-го году марта в 25 день шолъ я богомолецъ твой отъ обедни къ своей деревни, и какъ буду я противъ его двора, поднялъ писмо, а въ немъ написано уговоръ сердитыхъ людей серца... И я то писмо казалъ детямъ своимъ духовнымъ Василью Бердяеву да Матвею Чихачеву, и оне сказали: это де писмо дьяка нашего Ивана Харитонова рука, И я богомолецъ твой отдалъ твоему святительскому эаказшику поповскому старосте Иякову Федорову Лисинскому. А траву рветъ и коренье копаетъ, по лугам ходя, и свадбы отпущаетъ, и женщины со младенцы къ нему часто приходятъ неведомо чево для. А про коренье и про поеэды и о томъ намъ ведомо, что онъ вэапасъ рвалъ и копалъ. И язъ ему говориль по многие времена, чтобъ отъ того неподобныхъ делъ отсталъ. И онъ сталъ на меня сердитца; а и по серцу укралъ у зятя моево Федора полотна аршинъ с ше десять и людей на меня научалъ всякими налогами для тово своего писма; и ничем меня изогнать не могъ. И нынешнево же году звелъ на меня... и подалъ изветъ тому же старосте поповскому; а жонке той и мужу ее сулилъ пять рублевъ, чтобы говорила на меня, хотя меня старово попа от церкви отжанути, стариннымъ моимъ извеку местомъ завладеть, продавъ избытча, а свово сына в попы поставить. И я богомолец твой по ево ложному извету служить без твоего святительсково указу съ нынешнего числа не смею. Государь преосвященны Маркелъ Архиепискупъ Вологоцки и Белозерски, пожалуй меня богомольца своево, вели мое изветное челобитье записать, чтобы отъ ево плутни и налоги вконецъ не погинуть и своево места не отбыть. Государь, смилуйся, пожалуй.
(На обороте написано: ксему извету Преображенской попъ Петръ подалъ и руку приложилъ. Ниже: Подана изветная во 168-мъ году августа в 5 нень) (...)
Прошлись по городу и он [ г. Саваитов ] дополнил мои известия, например, о речке Золотухе, которая встала в золотую копеечку, от чего и получила это название при Иване Васильевиче, о Татарской слободе, где жили татары, копавшие ее.
И здесь есть предание о подземном ходе под рекою Вологдою. Одни говорят, что он вел даже до Прилуцкого монастыря, а другие - до церкви Владимирской Божьей матери. Следовательно, туннели были в России искони, но теперь засорены древние выходы (...)
Был у меня потомок и последний представитель рода Пятышевых, "остаток горестный Приамова семейства".
Это уже дряхлый старик, которому идет на седьмой десяток! Грустно смотреть на него, оканчивающего собою семисотлетний род! Ему тяжело говерить по причине одышки. "Нет ли каких преданий в вашем роде?" "Нет никаких". "По крайней мере, ведется память, что ваш род происходит от того Пятышева, который спорил с св. Герасимом?" "А Бог знает. Это было уже очень давно!" (...)