Мне памятен один разговор с Николаем Рубцовым.
Было это в вологодском кафе «Колос», теперь именуемом «Нептуном». Туда в феврале 1969 года (не помню точно числа) мы с друзьями зашли пообедать.
Народу в кафе было немного. За нашим столом шла непринужденная беседа — беседа хорошо знавших друг друга, но давно не встречавшихся людей. В среднем ряду за последним столом, у стены, одиноко приютился Рубцов. Некоторые посетители, поглядывая на него, перешептывались между собой, но в этом не чувствовалось простого любопытства, а нечто изучающе-привлекательное. Я обратил внимание своих собеседников на Рубцова.
Стихи его были уже известны по первой книге и по подборкам газет. И уже тогда не только над Севером, над Русью, а над всей нашей большой страной загорелась «Звезда полей» Николая Рубцова, призывающая к бережному хранению святых и возвышенных русских традиций, пронизанная светлой элегичностью и исконно русской, древней народной символикой.
В лицо мои друзья до этого не видели поэта. И, надо прямо сказать, личность Николая Рубцова волнующего впечатления не произвела на них...
...В воображении большинства людей при слове «поэт» возникает особый романтический ореол. В мировой литературе такой ореол неотделим от имени Данте, Петрарки, Шекспира, Байрона... У нас, у русских, с детства это связано с чарующим звучанием имен Пушкина, Лермонтова, Блока, Есенина... И жизненность такого восприятия поэта кроется в изумительном сочетании яркой, необыкновенной личности вдохновенного творца с волшебством его поэзии, не менее яркой и притягательной: она-то, собственно, и излучает божественный свет и озаряет сиянием лик певца...
Внешне Рубцов таких ассоциаций не вызывал, по крайней мере, в тот момент. Повседневный, чуть помятый черный костюм, серая рубашка с распахнутым воротом, небритое этим днем исхудавшее лицо, редкие жидкие волосы с изрядной, не по годам, залысиной ото лба, небольшие грустные глаза — ничего не выдавало в нем служителя Музы.
Мы, «литераторы и историки» (это было во время совещания завроно и директоров школ области), в общем разговоре вспоминали своих сокурсников по институту. В малолюдном и тихом зале кафе Рубцов не мог не слышать нашей беседы: немного погодя, он подошел к нашему столику, тихо и будто виновато сказал: «Можно, ребята, я с вами посижу... за компанию».
Он не представился. И хотя я встречался с Рубцовым раньше, поэт не признал во мне ни знакомого, ни просто когда-то виданного им человека.
— По разговору слышу — литераторы... Дай, думаю, подсяду, авось не прогонят,— улыбаясь, проговорил он.
Первые его стихи, которые я прочитал с запозданием, поразили меня глубиной мысли, откровением, чистотой и ясностью слова, русской скромностью. Я, знавший до этого времени всех известных на Вологодчине поэтов, приехав с Урала, где тогда работал, встретил новое, незнакомое мне имя, так выделявшееся самобытностью таланта, и недоумевал по тому поводу,— откуда взялся Рубцов.
Впервые я увидел Николая Рубцова в 1967 году в редакции «Вологодского комсомольца». В руках у меня была только что вышедшая в свет книга стихов Н. Рубцова. Как раз в это время в кабинет стремительно вошел невысокий худощавый человек, бодро приветствуя присутствующих.
— Вот это и есть Николай Рубцов,— сказали мне. А это,— представили меня,— один из поклонников твоей, Коля, поэзии. Приобрел только что твою «Звезду полей»... Автограф желателен...
Рубцов посмотрел на меня и, взяв поданную мною книжку, будто чтобы скорее отделаться, поспешно сделал шаблонную, в таких случаях запись:
«Николаю Силкину.
На память о первой встрече. 10/7—67 г. Н. Рубцов.» Я внимательно наблюдал за ним. Одет он был в новый коричневый костюм с еле заметной серой полоской. Белизна рубашки при зеленом галстуке четко оттеняла его смуглое, тщательно выбритое лицо. И выглядел он красивым. Был возбужден и энергичен. Нервничая, он настойчиво добивался по телефону связи с каким-то московским издательством.
Когда ему показали маленький поврежденный бюст Есенина — подарок от редакции, ранее преподнесенный поэту,— и изложили причину увечия статуэтки (бюст стоял на краю стола, но кто-то нечаянно задел его, и при падении на пол у статуэтки был поврежден нос), Рубцов грустно посмотрел на изувеченный подарок, сокрушенно вздохнул, но потом только сказал: «Ладно... что теперь поделаешь!..»
Позднее мне приходилось еще не раз встречаться с ним, и однажды летом даже в том месте, о котором он писал в «Вечерних стихах»:
В том ресторане мглисто и уютно,
Он на волнах качается чуть-чуть...
...Мои сотрапезники, отобедав, покинули кафе. А в левом ряду, напротив нашего стола, сели два нарочито неряшливо одетых и суетливых парня. По поведению парней было заметно, что личность Рубцова их особенно интересует. Но меня удивило другое: как только мы, продолжая разговор, остались за столом один на один, Рубцов вдруг приступил к своеобразному экзамену-анкетированию.
— Вот вы литератор,— лукаво заглядывая мне в глаза, тихо говорил он,— а перечислите по порядку, кого из русских вы относите к истинным поэтам... к настоящим... Назовите, а я посмотрю, какой вы литератор...
Я называл имена тех, кто мне нравился, кого я сам высоко ценю.
— Так... так... так,— повторял Рубцов при звуке очередного имени, кивал в лад этому головой, будто его целью было самолично и навечно утвердить этим киванием место каждого гения.
При имени Некрасова он плавным жестом отстранения, выводя его из моего регистра, выразил свое отношение, словесно разъяснив смысл движения руки: «Он — хороший... но не то... не то...» Когда же в последовательном перечне я произнес фамилию Маяковского, Рубцов категорически и резко произнес: «Нет! нет!»
В это время парни, сидевшие за столом напротив, поднялись и подошли к нам.
— Вы помните нас? — обратились они к Рубцову.— Мы вам давали стихи... чтобы вы их посмотрели...
Рубцов нервно вздрогнул и, не скрывая гнева, оборвал:
— Вы же видите, мы заняты серьезным разговором!.. После... потом поговорим...
Парни, почти нисколько не смутившись, но, все-таки извиняясь, возвратились на свои места. А Рубцов, словно стряхнув с плеч ненужную и давившую его тяжесть, обращаясь ко мне, произнес укоризненно, тоном строгого экзаменатора: «Не всех называете!..»
В моем перечне поэтов уже после выведения из него Рубцовым двух фамилий остались: Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Фет, А. Григорьев, Блок, Есенин.
— Разве что я позабыл Анну Ахматову... Только ее еще можно из всех женщин-поэтесс поставить с ними рядом,— заключил я. Рубцов при этом, пристально вглядываясь в меня, незаметно переходя на «ты», произнес с едкой иронией: «Гляди-ка, прямо Луначарский... И все так, как надо. Все по-моему...» И задумался на мгновение, но вдруг его что-то осенило:
— Ну, а еще кого отнесешь к ним? — спросил он так, будто заранее уже подловил меня, обнаружил-таки ахиллесову пяту во мне как в литераторе. Я с уверенностью сказал, что больше таких нет, не знаю.
— А Дмитрий Кедрин!?—восхищенно произнес он, не скрывая своего победного торжества надо мною, и при этом в его живых карих глазах запрыгали бесенята.
— Ой, я просто-напросто запамятовал, забыл назвать его! — словно извиняясь перед Рубцовым за свою оплошность, искренне говорил я, ибо Кедрина тоже знал и почитал как большого поэта. Мне думается, Рубцов поверил в искренность моего оправдания, так как в его тихом голосе и во взгляде я не уловил и тени сомнения.
— Вот теперь все на месте... так,— в раздумье сказал он.— А без Дмитрия Кедрина чего-то не хватало бы в нашей поэзии...
...По выходе из кафе, у раздевалки, к нам снова подошли суетливые парни.
— Ну, что вам от меня надо!.. Не читал я ваших стихов... Некогда было... не читал!.. — стараясь скорее отделаться от назойливых парней, быстро и резко проговорил Рубцов. А когда мы окончательно от них освободились, он, нервный, не скрывая раздражения, пояснил: «Они мне надоели... Все время пристают... По пятам ходят,— при этом, беспокойно озираясь, посмотрел вокруг, словно и сейчас видел их здесь, за своей спиной.— В стихах ни черта не смыслят...»
В этот день мы разговаривали о многом. Но о поэзии и литературе вообще, к сожалению, не было сказано больше ни слова.
...Да, живой Рубцов, особенно у людей, не знавших его близко, внешне не вызывал ассоциаций, связанных с сияющим ореолом поэта. Но теперь, с каждым днем погружаясь глубже в простой и таинственный, короткий и бунтующий, обширный и бездонный мир его милосердной и знобящей поэтической стихии, отражающей борьбу света и тени, борьбу в его напряженной и мятущейся сиротливой душе, все больше убеждаешься в причастности Николая Рубцова к тем, бессмертный ряд которых на сегодняшний день в русской литературе замыкает он: к тем поэтам, чьи имена запечатлены в сердце каждого русского человека.