Так в лесничествах, так в лесхозах, так в научных институтах, так и в высших учебных заведениях, готовящих все новые и новые отряды специалистов по подобию своему и по тому же уровню. И вот уже слышим признание: большинство молодых специалистов, как показало анкетирование, не умеют применять знания в конкретной производственной обстановке, не склонны к творческому труду (это лесоводы-то!), не несут новых идей и непредприимчивы. Они безмолвны. Они безвольны. У них нет тех знаний и способностей, которые и определяют прогресс в отрасли.
Я читал это горькое признание высокого лесного чина, соглашался с ним, но и возразить хотелось. Нет, не для того, чтобы опровергнуть его или заступиться за молодых специалистов, которых грешно называть специалистами. Мне хотелось спросить: а предложил ли им кто хоть раз выработать «собственный лесоводственный символ веры», как предлагал своим ученикам Георгий Федорович Морозов? Думаю, нет.
И еще не забыть бы спросить: а может, именно такие специалисты и нужны были лесопромышленному комплексу, всем тем, чьи указания они выполняли?
Сейчас мы молчим, но когда-то по состоянию леса судили о культуре народа, и философы-естествоиспытатели так и говорили. Но в первую очередь, конечно, по лесу судили о культуре лесоводов. Мы молчим сегодня об этом, потому что нам нечем похвалиться: у нас происходит постепенное ухудшение качественного и породного состава лесов, снижение их природоохранной роли. Мы донашиваем то, что досталось нам в наследство, и не только ничего не создаем своего, но и наследованное не поддерживаем в надлежащем состоянии. Так что если и дальше такими темпами будет возрастать площадь малоценных лесов (прирастает почти на один процент ежегодно), то грядет неминуемая деградация и обесценивание всего лесного фонда.
Об этом, повторяю, не принято говорить вслух, ведь мы так богаты лесами, как никто. На время умолкаю и я, но лишь на то время, какое займет следующая глава...
РЕКА ВРЕМЕНИ
Не ропщи на меня, строгий читатель, что я не завершил рассказ о Турском в главе, ему посвященной. Признаюсь, с умыслом это сделал. Ведь так и в жизни: подробности о человеке мы охотнее узнаем не при первом знакомстве, а по прошествии времени и по мере появления интереса к нему. К тому же в той главе я рассказывал о Турском, не отвлекаясь на побочные размышления, а мне еще хочется воскресить некоторые события после его смерти, постоять у памятника, подумать и сопоставить.
Не знаю, в каком храме почтили память своего председателя члены московского лесного общества, но знаю, что петербуржцы собирались для общей молитвы о нем в Казанском соборе. В соборе, в котором отпевали самых выдающихся людей России, в котором провозглашали им вечную память.
Знаю, что на чрезвычайном заседании московского лесного общества 24 сентября было решено «организовать среди лиц и ведомств, которым близки интересы лесоводства», сбор средств на сооружение памятника Митрофану Кузьмичу Турскому и на учреждение стипендии его имени. Петербургское лесное общество присоединило свой голос к этому решению.
Это была вторая в России акция подобного рода. Одним из инициаторов первой был сам Турский: группа ученых выступила с призывом воздвигнуть на добровольные пожертвования первый в России памятник лесоводу Виктору Егоровичу Граффу, основателю Велико-Анадольского степного лесничества. Денег набралось достаточно. В печати объявили «о сочувствии к скорейшему исполнению желания многих лесоводов, о содействии к скорейшей постановке памятника Граффу». В 1893 году исполнялось 50 лет лесничеству, основанному Граффом, и 25 лет со дня смерти основателя. Именно к двойному этому юбилею и хотели лесоводы России открыть памятник. Но напрасно взывали «ко всем: власть имущим, любителям леса и ценителям истинно полезных заслуг всякого выдающегося деятеля». Правда, любители и ценители страстно желали того же: воздвигнуть памятник в юбилейный год! Однако в стане власть имущих не соглашались: «Памятник лесничему? Это уж слишком!..» Их оскорбляла сама эта идея: памятник не полководцу, не государственному деятелю, а лесничему, посадившему в степи 140 десятин леса... Не смешно ли: памятник не покойному графу Киселеву, бывшему много лет министром Государственных имуществ, по инициативе которого и была учреждена сия образцовая плантация в Екатеринославской губернии, а исполнителю этого повеления.
И на возведение памятника не дали соизволения. Лишь через много лет, 30 сентября 1910 года, не ожидая никакого юбилея, в Велико-Анадольском лесничестве вознеслась четырехметровая пирамида из черного гранита с лаконичной надписью на лицевой стороне: «В.Е. Граффу».
Это был первый в России памятник лесоводу, с честью исполнившему возложенную на него историческую миссию. «В то время как авторитеты Запада... отрицали возможность разведения леса в открытой, высокой степи, русский лесничий Графф доказал, что и в степи можно развести лес там, где его нет и, быть может, никогда не было, – говорил председатель Петербургского Лесного общества на торжественном собрании, посвященном открытию памятника лесничему. И с гордостью, под аплодисменты присутствующих, добавил: – С легкой руки Граффа степное лесоразведение сделалось нашей национальной работой, работою русских лесничих...».
А тем временем уже завершался сбор пожертвований и на памятник Турскому. Около четырех тысяч человек внесли свою лепту. На конкурс поступило одиннадцать проектов памятника. Лучшим признали проект П.В. Дзюбанова, студента Московского сельскохозяйственного института, ранее окончившего Академию художеств.
И вот настал день открытия. 29 июля 1912 года в усадьбу Московского сельскохозяйственного института съехались из лесов России сподвижники и почитатели Турского, его ученики. Все торопились в небольшой скверик против лесного кабинета – там под белым покрывалом возвышался памятник человеку, о котором они хотели сказать проникновенное слово. Сказать о том, что для русского общества в Турском дорог и редкой души человек, и незабвенный педагог, и талантливый ученый. Напомнить, что чертами этой самобытной натуры были необыкновенная энергия, беззаветная любовь к делу, независимость и твердость убеждений, безграничная благожелательность к людям и необычайная простота, чуждая всякой фальши и всего показного. Пусть знают современники и потомки: он был враг всякой неполной обоснованности, всяких модных увлечений.
В час дня у памятника началось молебствие. При провозглашении вечной памяти сыну лесной России профессор Николай Степанович Нестеров, ученик и преемник всех обязанностей учителя своего, сдернул завесу.
И увидели все вознесенный на гранитный пьедестал поясной бюст профессора, читающего лекцию. Перед ним, свисая с кафедры, лежит свиток, но профессор не читает, профессор увлечен мыслью и ею делится со слушателями. Да, таким он и был: большая голова, покатый лоб, увеличенный залысиной, крупное лицо, обрамленное широкой бородой.
А у подножия уже звучали слова, загодя заготовленные и народившиеся тут. Говорили о реке времени, которая своим течением уносит все дела и топит все в пучине забвения.
Нет, уносит не все. Да, время безжалостно смывает дорогие черты даже самобытной и великой натуры, но что-то же остается? Остается польза Отечеству. Как, какой фразой ее выразить? И вот высеклась эта единственная фраза:
- Памятник будет напоминать о том, что только в разумном сочетании полеводства и лесоводства, в прогрессивном развитии той и другой культуры – залог процветания народного хозяйства, красоты и мощи России...
Ну конечно, это сам Турский говорил о разумном сочетании, а Нестеров, его ученик и преемник напомнил всем: только в этом залог процветания, красоты и мощи России. Не забывайте, потомки!
А может, эти слова были навеяны барельефом на лицевой стороне гранитного пьедестала. Автор запечатлел на нем сценку, повествующую о непрерывном течении времени, о связи прошлого с настоящим и с будущим.
Вот что они увидели на барельефе. Старик сажает молодое деревце. Рядом с ним мальчишка, у него в руке саженец – приготовил подать деду. А позади них возвышаются ряды деревьев, посаженных, должно быть, в пору, когда старик был мальчишкой... Вот он, простейший символ вечности, нерасторжимости времен и поколений...
На другой стороне пьедестала бронзой по граниту рука благодарного ученика крупно начертала гордые слова: «Славному сеятелю на ниве лесной лесная Россия».
Низкий поклон тебе, человечище. Ты не водил победоносные войска, не делал никаких потрясающих открытий, но ты был поистине сеятелем добра и знаний. Ты упорно учил, до последнего часа своего внушал нам простую, но важную мысль: в малолесных районах каждая новая десятина леса, во имя чего бы она ни создавалась, – ради ли обережения почвы от размыва, защиты полей от сухих ветров или закрепления песков, – принесет пользу в сохранении влаги, предупреждении заносов речных долин, и тем самым окажет свое благотворное влияние на водный режим страны...
Эту мысль Митрофан Кузьмич Турский выразил и в заключительном своем отчете, который я разыскал в библиотеке «Тимирязевки». Тогда-то, прочитав его, я и вспомнил: где-то тут, рядом с библиотекой, Лесной кабинет, в котором Турский проработал четверть века. Там, рядом с кафедрой лесоводства должен быть сквер, в котором стоит памятник славному сеятелю... К стыду своему, я еще ни разу к нему не подходил.
Да, как часто мы, бывая рядом со святыней, не только не подходим к ней, но, занятые сиюминутными заботами, даже не вспоминаем, не думаем, не помним. Иногда не помним по незнанию – сколько мест прошел, проехал я в молодости, но не увидел там того, что надо было увидеть обязательно: могилу, скромный памятник или ветхий домик. Теперь жалею, теперь бы обязательно разыскал, однако уже не выбраться мне туда, не добраться. Так, по незнанию, я прошел мимо могилы Георгия Федоровича Морозова в симферопольском парке – не знал, что создатель учения о лесе похоронен не под пологом русского леса, как он завещал, а тут, в городском парке на берегу реки. Но бывает, что не помним и по лености своей, а то и по невежеству: ладно, мол, когда-нибудь в другой раз, и сворачиваем в сторону.
Нет, я не виню за это свое время, и все же завидую молодому поколению: им каждый день напоминают о прошлом, они сами участвуют в возрождении памятников старины. Каюсь, мое поколение совсем уж было выпустило из памяти не одно славное имя, в том числе и Андрея Тимофеевича Болотова, первого русского ученого агронома, одного из основателей русской агрономической науки. Правда, иногда вспоминали его, писали о нем, о запустении, в какое приходила усадьба Болотова. Пожалуй, тем и не дали окончательно забыть его и исчезнуть усадьбе. И все же завидую студентам «Тимирязевки», которые несколько лет подряд ездили в тульское село Дворяниново, расчищали парки и пруды, созданные Болотовым. На сельском погосте, где покоится прах Андрея Тимофеевича, думали: «Великое не умирает, но как же порой долог его путь к нам». Цитирую по многотиражке, в которой студенты рассказали о своей поездке в Дворяниново.
Я купил ее там же, в библиотеке «Тимирязевки». Прочитал, позавидовал студентам, газету положил в карман – и пошел к памятнику Турскому. Он где-то тут, в старой части усадьбы, против кафедры лесоводства, под присмотром преподавателей и студентов,
Памятник я увидел издали. Но... к нему не было тропы. Вернее тропа через заснеженный сквер пролегла в стороне от памятника и служила кратчайшим путем из одного здания в другое. От этой торной тропы до памятника всего-то десятка два шагов, однако не подойти к нему. Хотя, одиночный след есть, кто-то пробирался по нетронутому, ни разу за всю зиму не чищенному снегу. Ну и я по этому следу, проваливаясь чуть не по пояс. Пробегавшие по тропе парни и девчата с усмешкой поглядывали на меня: «Что за чудак?» Чудак? Может быть, мысленно соглашался я. Но кто же вы-то, ребята? Ездите вдаль, там думаете о бессмертии великого, сетуете, что долог его путь к нам, а рядом с вашей кафедрой, с вашим общежитием такое же великое в забвении. Да я бы на вашем месте каждый день прометал дорожку к памятнику и вокруг него. Пусть идут к нему люди – сколько тут приезжих каждый день со всей лесной России, воздвигнувшей этот памятник своему славному сеятелю. Да и вам бы, ребятки, не мешало подойти, тихо постоять, подумать.
Памятник утопал в снегу так, что если бы я не знал о барельефе, то и не увидел бы его – весь он был прикрыт обледеневшей коркой. Отогрел ее ладонями, отбил, отколупнул – и замер перед этим символом вечности, перед стариком, сажающим дерево, перед лесом, взросшим за ним: давно сажал он его, когда был мальчишкой, таким же вот, как этот, стоящий с саженцем в руках. Смотри, внук, и учись. Но научится ли он этому святому делу, продолжит ли ряд, который не успеет завершить дед?.. Не знаю...
Жаль, что тот, кто за несколько дней до меня проложил след к памятнику, не знал о барельефе и под коркой снега не увидел его. Не знал он и про надпись бронзой по граниту на другой стороне пьедестала – не пошел туда. Так что дальше мне пришлось пробиваться вовсе по снежной целине – кого-нибудь, кто придет сюда после меня, след мой приведет и к этим гордым словам: «Славному сеятелю... лесная Россия».
Вернувшись на тропу, я долго всматривался в поясной бюст профессора Турского, читающего лекцию, – должно быть, рассказывает о подвиге степных лесоводов. Неужели забыт? Забыт человек, о трудах которого Георгий Федорович Морозов, выступая с речью вот здесь, перед памятником, говорил: «Как бы они ни устарели в некоторых своих частях, они всегда юны и всегда действуют возбуждающим образом на читателя. Такие работы – основные вехи пройденного наукой и творческой мыслью пути; они же, по-моему, сильные стимулы для дальнейшей работы; читать, понимать своих учителей – истинное наслаждение».
И настаивал: должна быть написана целая книга о Турском, которая воскресила бы в памяти читателей эту личность.
Жаль, книга такая не написана и по сей день.
Нет книги о человеке, положившем начало оригинальной отечественной учебной литературе по лесоводству, о человеке, воспитавшем целую плеяду отечественных лесоводов, и первые среди них – Георгий Николаевич Высоцкий и Николай Степанович Нестеров. Это он учил их смотреть на лес как на важный фактор в естественно-историческом строе природы, источник народного богатства, ценный дар природы и дивное украшение земли.
«Успел ли я в этом – не мне судить», – с грустью сказал он однажды. Очень уж хотелось ему «остаться с меньшими долгами перед лесным хозяйством».
Он учил ценить лес как живую связь прошлых человеческих поколений с настоящим и будущим. Каждое улучшение, внушал он, всякая созидательная работа здесь приготовляет благо будущего. Вот почему труды его «всегда юны и всегда действуют возбуждающим образом на читателя».
Ау, есть ли такие читатели среди пробегавших по дорожке студентов крупнейшего сельскохозяйственного вуза страны?
Когда-то сюда, в Петровку, стремился попасть каждый, кто готовился служить народу и Отечеству, нести знания свои в деревню. Покидали другие вузы, а шли сюда – так, например, поступил Короленко. Многими великими именами прославила она себя. А что сегодня? Сегодня десятки профессоров академии каждый год отправляются рыскать по стране с одной целью – заманить к себе абитуриентов. Ну, а когда заманивают, то согласны взять любого откликнувшегося. Результат плачевный: природная тяга к образованию, как к средству удовлетворить любопытство, у студентов Тимирязевки присутствует в минимальной степени. Нет, это не мое мнение – на такую оценку я бы не решился: обвинят в клевете на славную «кузницу кадров», ее многочисленных воспитанников. Такую убийственную оценку я вычитал в той же многотиражке. И дал ее профессор этой «кузницы».
Сколько же их, нелюбопытных, среди выпущенных специалистов с высшим сельскохозяйственным образованием, которых в нашей стране уже в 22 раза больше, чем в США? Ответа на этот вопрос профессор дать не мог, но с горечью признал, что год от года «качество» студентов ухудшается.
И все же, глядя на пробегавших мимо студентов, я теплил в себе веру: есть, и среди них есть читатели, пусть единицы, на которых имена «знателей России», их труды «действуют возбуждающим образом». Наверняка есть, без них давно бы прервалась связь поколений, и не было бы преемственности, а наука наша окончательно одичала бы.
А может, зря я так говорю о студентах? Может, не им, а наставникам надо предъявлять упреки?.. Не знаю. Но наверное и мы, пишущие, виноваты в том хотя бы, что и по сей день нет книг не только о Турском. Не описана жизнь и многих других российских лесоводов. Да и памятники им перестали ставить.
Правда, они сами увековечили себя, создав рукотворные леса, которые Высоцкий назвал памятником искусства лесоводов. И добавил: «Следует эти наши достояния тщательно собрать и хранить в святилище потенциальной мощи нашей все еще молодой культуры, которая когда-то должна развернуться во всю ширь принадлежащих нам залогов духовных сил, земельных пространств и времени предстоящего духовного развития».
Такими же памятниками искусства считал их и Морозов. Именно их он имел в виду, оспаривая пессимистические воззрения Руссо: совершенно не только то, что исходило из рук творца, но не менее совершенно может быть и то, к чему прикасается человек.
Может! В этом каждый убедился, побывав в Каменной степи, в Великом Анадоле, во многих других местах, преображенных человеком. Творения эти будут все совершеннее по ? мере духовного развития общества. Так считали оба, и Высоцкий, и Морозов.
К сожалению, этим надеждам на совершенство я не нахожу подтверждения. Может, знаю не все творения, не все памятники искусства нынешних лесоводов, но все, что я знаю, было создано в прошлом.
Выходит, ошибались корифеи? Или не произошло никакого духовного развития человека и общества? Или молодая культура степного лесоводства, дав мощный рост в конце прошлого века, вдруг иссякла и теперь едва хватает сил сохранить шедевры от усыхания?
Не знаю. Но кажется мне, мы многое забыли, многому разучились и мало чему научились, а поэтому мыслим и хозяйствуем как-то примитивно, а действия наши скорее стихийны, не целеустремленны. Мы забыли, что для успешного хозяйствования «нам надо знать природу нашей страны, надо уметь правильно оценивать разные ее особенности как положительные, так и отрицательные для нас, и далее уметь организовывать культуру, принимающую все это в расчет и планирующую соответственные мелиорационные работы, -культуру среды, условия произрастания, в самых различных доступных нам масштабах».
Предвижу, как возликуют наши мелиораторы: вот, мол, даже лесовод Высоцкий не мыслил улучшения природных условий без мелиорационных работ! Наверняка всполошатся и противники мелиорации, потому что знают, как много вреда природе причинила она.
Да, и в том и другом лагере давно уже привыкли, что мелиорационные работы у нас – это орошение и осушение территорий. А орошение и осушение – это грубое вмешательство человека в создание творца. И тут Руссо прав: все, к чему прикасается человек, теряет совершенство. И Морозов опровергал его не подобными прикосновениями. Морозов ратовал за иные деяния человека, равные деяниям творца. А сравниться с ним может только человек, сажающий леса.
Таких же взглядов придерживался и Высоцкий. Кстати, уже при нем появилась идея поворота сибирских рек и гигантского орошения южных степей. При нем, даже в его присутствии, на совещании по засухе осенью 1931 года инженер Авдеев обосновывал план «Каптажа-захвата» Волги и выпуска ее вод в степные просторы Заволжья и Казахстана.
Тогда-то и упомянул Высоцкий о «мелиорационных работах». Дерзкий проект покорил его? Уступил натиску? Изменил своим убеждениям?.. Ничуть не бывало. Вернувшись с этого совещания, Высоцкий напишет, как бы соглашаясь: «Борьба с избытком и недостатком влаги в большей мере в нашей власти». И поставил точку, и, должно быть, лукаво усмехнулся: мол, и я оптимист, и я заодно с вами, но как же вы сейчас заверещите... И после точки записал: «Лишь бы была влага, а перераспределять ее нам поможет лес».
Высоцкий не ввязывался в спор с оголтелыми перебросчиками и «захватчиками», он передавал читателям то, что унаследовал от своих предшественников – от Арнольда, Граффа, Турского, Докучаева, от своего товарища и соратника Морозова. Помните?.. «Степь суха и бесплодна только для того, кто, при немощи духа, без усиленных трудов, хочет тотчас пожинать плоды...» – говорил Федор Карлович Арнольд, который был «едва ли не главнейшим инициатором, во всяком же случае руководителем, казенного дела облесения наших степей в течение многих лет». Под его предводительством прошли первые съезды и совещания лесоводов, выработавших «импульс-порыв на озеленение сухой возвышенной степи». Кстати, это только в верхах «казенное дело облесения наших степей» связывали с именем графа Киселева, бывшего много лет министром Государственных имуществ. А лесоводы знали – под тенью министра всеми делами степного лесоразведения занимался чиновник Лесного департамента Федор Карлович Арнольд, которого молодые его современники повеличают «дедушкой русского лесоустройства».
От имени отечественных лесоводов, основываясь на опыте участников докучаевской экспедиции и на своем личном опыте, обретенном в этой экспедиции, Высоцкий продолжал разрабатывать теорию «гидроклиматического значения лесов для России», высказанную еще в 1911 году. Он был убежден: вполне возможна «гидромелиорация нашей равнины главным образом с помощью леса».
Вот его видение. Масштабное перемещение влаги в пределах суши происходит не только по рекам, но и мощными воздушными течениями. При этом леса не только регулируют речной сток, но и являются «океанами суши» – мощнейшими испарителями и увлажнителями ветров-влагоносцев. Поэтому для сохранения наших степей от усыхания необходимо обратить внимание на лесные области, над которыми проносятся главные воздушные влагоносцы. Чем эти области будут лесистее, тем регулярнее они будут пополнять реки, несущие воду на юг, тем больше влаги будут испарять, поддерживая тем самым влажность воздушных потоков, проносящихся внутрь степных и пустынных областей и увлажняющих их (а когда-то ученые, а потом и землевладельцы, предлагали истребить именно эти леса без остатка и хотели, чтобы истребление это поощрялось).
Высоцкий часто повторял: цивилизованной стране нужен капитальный научный труд на тему «Оборот влаги». Одному человеку его не осилить – труд этот должен итожить исследования многих научных экспедиций, основательно изучивших влажность почвы и колебания уровня грунтовых вод, величину поверхностного и ключевого стока, жизнь рек.
Толчок этим мыслям дали, конечно же, взгляды Алексея Андреевича Тилло и труды его экспедиции по исследованию источников главнейших рек Европейской России. Именно в них он мог увидеть начало многотомного труда на тему «Оборот влаги».
Однако как же часто мы забываем то, что сделал человек, и упрекаем за то, что он не успел сделать. Вот и Высоцкий взял и написал такие слова:
«По старой памяти, у нас и до сих пор еще считается наиболее важным охранять так называемые истоки рек, подразумевая под этим самые верховья рек, откуда последние берут свое начало. Это грубая ошибка. Река питается водою на всем своем протяжении... Поэтому... и водоохранные мероприятия (законы и пр.) должны распространяться по всему бассейну».
Конечно же, это так: река питается водою на всем своем протяжении. И участники речной экспедиции не собирались ограничивать свои исследования только истоками – с истоков они лишь начинали. Не их вина в том, что никто после них не продолжил изучение бассейнов этих рек.
Не прав Высоцкий и в том, что мы «по старой памяти» продолжаем охранять истоки, забыв о всей реке. В том-то и беда, что без охраны оказалось все: реки от их истоков до устьев, грунтовые воды, леса, земли и недра.
Правда, и Высоцкий не утверждал, что охраняем, он сказал: «считаем наиболее важным охранять...». Считаем, говорим. Что ж, мы действительно чаще говорим об истоках, к которым «по старой памяти» все еще храним священное отношение. Подспудная память наша еще сохранила какие-то слабые отблески из того давнего времени, когда «древние народы, находившиеся во младенчестве, источники рек считали священными местами, берегли над ними тень, под страхом смертной казни запрещали рубить деревья, называли эти рощи заповедными, населяли их богами-покровителями».
Исток, начало. Не сбережем его – что же нам останется, что передадим потомкам?
Хотя какая там святость. Ныне лишь отзвук ее можно уловить, да и то не в сердцах, а в речах.
Каждый житель Новомосковска, конечно же, видел исток батюшки Тихого Дона. И старый видел, и малый, потому что исток находится не в заповедной зоне, а в Детском парке. Даже не сам исток там, а его символ: у откоса детской железной дороги на металлических прутьях укреплен указатель: «Исток реки Дон». Но самого истока нет, есть лишь две забетонированные трубы, уходящие под насыпь железной дороги. Вот тут когда-то и был исток, а теперь – нет даже признаков живой воды, лишь во время ливней в это русло и в эти трубы устремляются мутные потоки с городских улиц. Так что указатель вовсе не на исток указывает, он извещает об учиненном людьми варварстве – исток затоптали, заездили, забутили. По нему проложили железную дорогу, продемонстрировав детям могущество человека, обладающего некоторыми техническими знаниями. Для такого человека все растущее, живущее, текущее в природе – помеха на пути прогресса.
И никто в многотысячном городе не всполошился, не крикнул:
«Люди! Загублен, исчез исток батюшки Тихого Дона!» Но наверняка много рассуждают о бедах Байкала, Арала, и уже поэтому считают себя людьми озабоченными, общественно активными, думающими о благе Отечества. Вот уж правда, любить все человечество проще, чем конкретного человека. Так и в разговорах об экологических проблемах: чем дальше взор свой устремляешь, тем жить проще и никаких действий не требуется: бурчи, осуждай – примут за борца. Да очнитесь вы, туляки и новомосковцы! Исток Дона пропал!
Случилась, может быть, самая страшная пропажа. Вдвое, втрое страшнее, что вы не заметили этой пропажи, случившейся при вас, на ваших глазах, а может, и при вашем участии. Конечно же, при вашем – прокладывали-то детскую дорогу поперек истока не инопланетяне, а вы сами, ваши рабочие, ваши инженеры. И катаетесь по этой дороге поперек истока мимо таблички тоже вы и ваши дети. Да и табличку-указатель установили вы сами, установили и не заметили, что обозначили исток, которого нет. Неужто, когда устанавливали, ни одну душу не пронзила боль: тут, в лесном овражке, было когда-то священное для русичей место, а мы его затоптали...
Да и только ли исток затоптали. Пройдите вниз по Дону – река ли это? На берегах ни кустика, а местами и берегов-то нет – к самой воде подступает пашня, а где луг, и на нем выгон, то так скотом ископычен, что и подойти нельзя.
Дойдите до того места, где Непрядва сливается с Доном, где 8 сентября 1380 года русские войска, ведомые князем Дмитрием, переправлялись на Куликово Поле, на смертельную сечу, которой суждено было положить начало окончательному освобождению русского народа от татарского ига.
Да, сколько раз решались судьбы народные на таких вот полях: на поле Куликовом, на Бородинском поле, на поле у разъезда Дубосеково, на многих и многих безымянных полях, обильно политых не только потом оратаев, но и кровью ратаев, в сущности, тех же оратаев.
Поле ратное, поле хлебное... Все здесь сближено и слилось воедино: история и современность, память прошлого и заботы сегодняшние.
Через два века после той судьбоносной битвы странствующий священник плыл тут на лодке и оставил в своих записях о верховьях Дона поразившую его картину: «Дикие звери, козы, лоси, волки, медведи, выдры, бобры смотрят с берега на странников, как на редкое явление в сей стране; лебеди, орлы, гуси и журавли беспрестанно парят над нами».
Однако что увидим мы, обратив взор свой на переправу, на то место, где Непрядва с Доном сливается? Река ли это, или затопленная пашня? Пожалуй, пока еще река – с островками смытой с пашни земли. Да, еще река, и все же глагол «переправляться» тут уместен сегодня не более чем при преодолении лужи. Иди по мелководице, закатав штаны чуть выше колена.
Ах, как не хотелось мне говорить так, писать так, Дон оскорблять такими словами и сравнениями, тем более в таком месте, где складывалась судьба России, где ковался русский характер. Однако сорвалось, не сдержался, не мог промолчать, не понимаю, как молчат те две тысячи, посещающие каждый летний день Куликово Поле, на котором Василий Песков первым осмелился попросить: «Но клок земли с дорожкой к нему надо из пашни бы выделить и оставить дикой траве...».
Радуют газетные заголовки-обещания: «Дону быть чистым». То же самое – Днепру, Оке, Волге, Уралу... Еще больше обнадеживает участие сотен тысяч учащихся и студентов в операциях «Белая береза», «Малым рекам – полноводность и чистоту», «Рекам – зеленый щит». Сколько посадили они деревьев на прибрежных землях! Так много, что все наши реки давно должны бы протекать по сплошным лесам. Однако, что за напасть, куда ни пойди – всюду голые берега, незащищенные тенью родники, распаханные прибрежные склоны, размытые овраги, заилившиеся русла речек. Всюду скудость, безрыбье, муть и грязь. Всюду испытываешь ощущение, будто не нужны нам ни реки, ни леса. Не только не нужны, но и мешают нам. Ну, а пока еще они есть, то свозим в них мусор, сбрасываем отходы, сливаем нечистоты, сваливаем пришедшие в негодность ядохимикаты и минеральные удобрения – а то и сразу, загрузившись на складе, везем их туда, минуя поле.
Мы уже привыкли к этому, и древняя нравоучительная пословица «Не плюй в колодец...» выпала из разговорной речи. Мы плюем налево и направо, и бросаем все, что только можем бросить – в колодец, в родник, в исток, в живое течение реки.
Стоп, сказал я себе. Есть один такой источник, в который еще никто не решился ни консервную банку швырнуть, ни старое колесо закатать. Этот один-единственный источник – исток Волги. Значит, мы еще не совсем пропащие, есть еще в нашей душе что-то, пусть и едва уловимое, что не позволяет нам хоть там самодурствовать.
СВЯТИК
Исток Волги... В прошлом веке, как утверждали участники экспедиции, он вытекал из того же болота, поросшего дровяным лесом, из которого начинался и в далекой древности. Там же, из того же мохового болота, все так же поросшего деревьями, начинается Волга и сегодня.
Вот он – ее исток с кротким, тихим током воды. Святик, говорили в старину... Колыбелька, живун, живец, студенец, выток, зачинок, иордань, ключ, родник. Как же оскудела наша душа, как обеднел язык наш, если мы из этих прекрасных слов не сохранили и половину.
Конечно, думал я, болото то же, однако исток мог и переместиться. Но взглянул на храм, безмолвно возвышающийся над лесами – и сомнения мои отпали. Спасо-Преображенский храм, воздвигнутый на бугре в деревне Волгино Верховье на пожертвования граждан всех волжских губерний, вратами точно сориентирован на исток матушки Волги.
Сейчас церковь закрыта, да и деревня обезлюдела – осталось несколько покосившихся дворов, но когда-то тут крестьянствовали, сюда шли на богомолье, и из распахнутых врат храма люди крестились, глядя на Иордань-часовенку, оберегающую едва приметный пульс зарождающейся реки. Ежегодно в день Обретения мощей святого Нила Столбенского от этих врат начинался крестный ход к часовенке, завершавшийся водосвятением на истоке. Волга освящалась!
И все было здесь свято: дремучий Оковский лес окрест, обступивший деревню, болото и Волгу со всех сторон, обступивший и надежно укрывший их от ветров и напастей. На холмах тощие пажити, чуть оттеснившие лес от деревни. И среди этого таинственного мира на удивительно красивых холмах, среди тихих лесов и болот эта светлая и таинственная Иордань!.. Испив в ней освященной водицы, странники расходились по России, рассказывая о Волге и ее истоке.
Да, Волга – одна из немногих рек, исток которой не обсох, не затоптан, не застроен. Рождается в том же моховом болоте, в том же месте, что и века назад.
Стоял я у мостика, у первого деревенского мостка через Волгу-ручей, ручей-тиховод, и думал. Сколько же народа прошло тут до меня? Нет, я не считаю моих современников-туристов, ежегодно пробирающихся сюда – их сотни и тысячи. Я о предках думаю. Если бы был здесь музей, об открытии которого речь велась еще в те годы, когда деревня Волгино Верховье не была щербатой, когда стояли все дворы, и во дворах были хозяева. Сколько известных и неизвестных нам имен было бы начертано на стендах этого музея. Сколько славных деяний во благо Отечества воскресло бы в нашей памяти.
Нет, нет, я не об открытии музея сейчас хлопочу. Музей хорош там, где жители есть. А Волгино Верховье так обезлюдело, что не по себе становится: заброшены земли, леса заброшены, исток оставлен без призора. Знаю, за ним присматривают здешние старики да лесники, они его и обустраивают. Спасибо им за это. Но где же местные жители?
В редких дворах, оставшихся без оград и заросших бурьянами, еще видны признаки жизни, видны починки, выполненные чьей-то беспомощной рукой, явно женской и старческой. Иногда появится на свет божий и сама владелица усадьбы, по облику схожая с домом своим. Она вышла, чтобы подобрать порожние бутылки, брошенные туристами, – снесет потом в магазин, обменяет на хлеб, соль...
И становится тоскливо-тоскливо. Немощь и бедность у священного Истока великой русской реки. Исток на месте, но ушла отсюда жизнь. Ушла, обсохла, в города откочевала, оставив тут лишь немощных старух, чьих-то матерей, бабушек и прабабушек, оставив доживать свой век в истлевающих избах рядом с мертвым храмом, безмолвно возвышающимся над удивительно красивой местностью!
Где же вы, яростные защитники малых деревень? Что же не поднимаете свой голос во спасение одной-единственной? Или вам проще шуметь о чем-нибудь, распинать кого-нибудь за прошлые ошибки, чем хлопотать о судьбе конкретной деревеньки? Или вы не хотите утруждать себя делами, опять ждете, что похлопочет кто-нибудь другой, а вы потом и его ошельмуете за какую-нибудь оплошность, а то и за слово, не так сказанное? Или у всей России нет уже сил одну деревню – Волгино Верховье! – обустроить?
Вот она, Кривичская земля. Не далеких предков высматриваю я. Пытаюсь зримо представить те ладные дворы, мимо которых сто лет назад ходили участники экспедиции: знатель истоков Дмитрий Николаевич Анучин и знатель лесов российских Митрофан Кузьмич Турский «со дружинами своими», с неутомимыми помощниками.
Я не выдумываю, они сами рассказывали в статьях и отчетах о том, что по вечерам сиживали на лавочках у деревенских дворов с местными старожилами, которые охотно рассказывали им, исследователям, историю, легенды и были этого края. Рассказы эти оказались достоверными, документами подтверждаемыми.
Я шел по разоренной деревне мимо дворов, обрушившихся и заросших высоким дурнотравьем, мимо редких изб с давно уже рухнувшей оградой, с одичавшими огородами, мимо одиноких кустов черемухи и сирени, росших когда-то под окном, у калитки, а может, притенявших лавочку у двора, на которую и выходили посидеть старики,
Все минуло. Куда ты подевался, здешний хранитель земли, очага и родника? Что сталось с тобою? Ах, как плохо ныне на этой земле. Плохо и неуютно. И некому подсказать нам, забывшим историю свою и накопленные предками знания, что исток – это действительно еще не вся река, но без истока нет реки, как нет без начала разумного продолжения жизни, а есть лишь сумбур, суматоха и глупые действия, наносящие ущерб себе, человечеству и природе. Страна, планета обезвоживается, вот что страшно. А мы все суетимся: одни что-то еще делают, другие ругают их, и тем живут, третьи немы, безучастны, бездеятельны и нелюбопытны.
Собственно, нелюбопытны все, добывать знания некому. Вот и лежат в архивах и библиотеках труды-открытия, труды-предупреждения, труды-уроки и наставления уму-разуму. Над ними работали лучшие умы России, работали, пренебрегая личной выгодой, элементарной заботой о себе. Они делали то, что, понимали, всего нужнее Отечеству, современникам и потомкам. Страстное желание добра стране и народу побуждало их, презрев уют, отправляться в экспедиции. Мы же знаем сегодня лишь их имена, но не дела, которые все еще лежат в хранилищах невостребованным наследием – нет наследователей, не объявляются.
Лишь иногда, чтобы щегольнуть знаниями, в очередной раз повторим фразу, ставшую расхожей, о несравнимой ценности русского чернозема. Повторяем не мысль, а фразу, не вдумываясь в суть. Повторяем, и тут же превращаем чернозем где в пыль, где в монолит, где в солончак, и всюду позволяем ему обрушиваться в овраги, а то и всячески способствуем этому. Чего только не говорим о воде, называем ее драгоценнейшим минералом, с которым не сравнится ни золото, ни алмазы, ни нефть, даже кровью планеты называем, составной частью всего живого на земле, – и сливаем в реки все нечистоты, как в канавы. По всем берегам канализационные трубы из городов и поселков беспрерывно изрыгают в реки мутные потоки. Да вода ли течет в тех реках?
Сами о том не думая, мы «подвиг» Геракла сделали нормой своего хозяйствования. Это он, герой древней мифологии, взялся за один день очистить Авгиевы конюшни, стойла которых тридцать лет не очищались от навоза. Царь Элиды смело пообещал отдать за такую скорую работу десятую часть своих стад – Авгий был уверен, что за день ни Гераклу, ни иному богатырю никак не управиться. Но Геракл и не собирался чистить стойла так, как это делали все люди на земле. Он подвел воду двух ближайших рек к конюшням – мощный поток унес весь навоз в эти реки. Авгий возмущен – осквернение источника нечистотами считалось страшным проступком, а не подвигом. Между ними вспыхнула война, которую выиграл Геракл, убивший не только самого Авгия, но и его сыновей, и пришедших на помощь племянников. Должно быть, жестокость героя-победителя оправдывалась в глазах толпы тем, что царь не сдержал обещания и не вознаградил Геракла за такую хитроумную очистку конюшен. Но сам Геракл все же испытывал чувство своей вины, и не только перед погубленным родом. И искупая ее, он учредил Олимпийские игры на священной равнине, которую собственноручно обсадил оливами.
Нет, не Геракл мой герой, а Петр Великий, запретивший горожанам вывозить мусор в реки и каналы. За подобное загрязнение Невы его указом 1719 года полагалась ссылка на вечную каторжную работу.
Но мы, Петровы наследники, давно уже не ведаем его запретов. Мы, не задумываясь, продолжаем почин Геракла, и уже нет чистых рек, чистых озер, чистой воды.
Хозяйка растапливала печь, а для растопки вырывала страницы из какого-то старого учебника. Это было «природоведение» для четвертого класса. В нем я уже не обнаружил ни начала, ни конца, так что года издания не знаю, но думаю, что по нему познавали мир те, кто учился в начале 60-х годов, когда и был введен в школе этот предмет. Полистав даже не ради любопытства, а просто от нечего делать, я выловил взглядом вот эти строчки: «Во многих реках и озерах вода так чиста и прозрачна, что в ясный летний день мы можем наблюдать рыб, плавающих на большой глубине». И втолковывалось доверчивым ребятишкам, что сбрасывать грязные стоки в чистые воды рек предприятиям категорически запрещается.
Так, скажите, и было в действительности? Нет, и в те годы вода в наших реках и озерах уже не была так чиста, и не только рыбы плавали в них, но и хлопья ядовитых стоков со всех предприятий, расположившихся по берегам рек и озер.
Хорошо помню, как началось строительство Байкальского целлюлозного комбината – сам однажды ездил туда, чтобы восславить первых строителей. Как клялись все, что Байкал будет сохранен в первозданной его чистоте, а воду, возвращаемую в Байкал после ряда очисток, можно будет пить. И демонстрировали потом перед кинокамерами для киножурналов и кинофильмов – пили! И подавляющее большинство верило: вода возвращаемая действительно чиста и прозрачна. Но мало кто знал, сколько в ней растворено различных ядов, губительных для Байкала.
Обманщики были во все времена. Одни обманывают по наивности и собственному невежеству, другие все знают, но обман им выгоден по службе. Не берусь утверждать, к какой группе относились создатели тех кинолент и составители учебника «Природоведение».
Может, пользовались воспоминаниями далекой молодости своей, не ведая, что ныне творится, а может, и с умыслом выдавали за идеал вовсе не идеальную практику – напоказ» пили сами и детей «поили» уже крепко отравленной мутью; которую именовали чистой и прозрачной. А может, именовать ее так повелели. Ведь последовало же строжайшее повеление правительственных кругов не публиковать в открытой, печати статьи, повествующие об экологических бедах Байкала, как и других крупных природных объектов.
И все же находились герои и иногда такие публикации прорывались. Правда, на героев этих воспетые в песнях, прославленные в статьях «покорители» смотрели как на одержимых, очерняющих нашу действительность – они бились о прочную стену экологического непонимания. Экологическое самосознание начнет пробуждаться значительно позже. А в те годы чиновные лица под одобрительные аплодисменты «покорителей» буквально потешались над «любителями природы», готовыми, мол, ради чистоты ручейка, ради сбережения клочка леса, ради сохранения лютиков-цветочков на лугу встать на пути прогресса и движения к лучшей жизни народа. И народ не жаловал их, как не жалует всякого, кто мешается на пути к желаемому благосостоянию, кто норовит выхватить из рук обещанный кусок хлеба или – того хуже – многолетнюю мечту – легковую машину.
Ах, как тот же народ, оказавшись в гибельных экологических условиях, когда вода, воздух, пища – все отрава, кинется (не поминая героев, чтобы не было стыдно) судить тех же чиновных лиц и те идеи, которым сам же и аплодировал.
Правда, не будут упрекать и даже вспоминать тех, кто печатно возглашал: «Вот то, чем надлежит заниматься всякому правительству, если оно желает процветания своему народу». Люди склонны забывать, что всегда при любом самодурстве и волюнтаризме, при любой тирании властители все же искали поддержки у народа, и часто получали ее. Жаль, не находится смельчака напомнить это народу: виноват и ты, и ты заблуждаешься, плутаешь впотьмах, находясь в полной уверенности, что во всем и всегда прав, что ответственность несет не народ, а его правительство.
Ладно – поумнели, вот уже и экологическое самосознание начало обнаруживаться, а расхожее прежде словосочетание «любитель природы» перестало звучать бранью. Все поняли, как страшно жить в отравленном мире, но все еще медлят, ничего не предпринимая во имя спасения почвы, воды, леса, во имя спасения жизни на земле.
И все же прозревает человек – неутолимая жажда побуждает думать. И вот – виданное ли дело! – не водохозяйственники, не геологи, а разведчики-шпионы многих разведок, в том числе и нашей страны заинтересовались, как о том сообщила печать, проблемой «запасов пресной воды и ее использования». Вода, по мнению этих специалистов, становится важным стратегическим материалом – недостаток воды вскоре будет ощущаться во многих регионах мира, что повлияет на жизнь и политику этих стран. Не ученые, а шахтеры выставили требование: прекратить добычу угля открытым способом у истоков и в долинах малых рек. Им страшно стало не за себя, им страшно за будущее земли, изрытой карьерами и обезвоженной.
А может, пробудилось-таки сознание предков наших, которое историк В.О. Ключевский зафиксировал такими поэтическими словами: «Трудно сказать, что было ближе русскому человеку, сама река или земля по ее берегам. Он любил свою реку, ни о какой другой стихии своей страны не говорил он в песне таких ласковых слов, и было за что. При переселении река указывала ему путь... он жался к ней, на ее берегу ставил свое жилье, село или деревню».
Малые реки... Знатоки утверждают, что их у нас – три миллиона! Это значит, у каждых ста жителей есть своя речка. Как же богаты мы! Да, именно богаты, потому что вода – это поистине жизнь. Это красота и польза, это отдых и утоление жажды. Малая речка – главная и самая прекрасная часть родимого края, малой нашей родины.
Но, стоп. Не идеализирую ли я? Не из прошлого ли эти слова? Могут ли новые поколения назвать «самой прекрасной» речку, ставшую сточной канавой, берега которой лишены растительности? Нет, канава, хоть она и была когда-то красивой речкой, добрых чувств не вызовет. Мы не бережем то, что надо было сберечь пуще всего. Издавна вырубка леса по побережьям рек и у их истоков запрещалась законом и издревле осуждалась в народе. Однако даже в лесистых областях центральной России побережья рек защищены лесом слабо – повырубили, раскорчевали, распахали. Сегодня они более оголенные, чем территории, по которым протекают реки: Волга, Ока, Днепр, Дон и их притоки. Сегодня побережья значительно больше оголены, чем в годы работы Экспедиции.
Ученые России. Сколько сил отдали они, чтобы упредить деградацию природы в родном отечестве. Ими надо было гордиться, а мы их даже не знаем. Не знаем так, будто не было их вовсе на свете, будто не жили, не работали, не отдавали свои силы делу познания страны. Они были счастливы уже тем, что оставляли нам труды свои. В них они сказали нам: «Люди, не истощайте леса и землю!» Однако голос их заглох в грохоте войн и классовой борьбы. И мы их не услышали.
Из этого гула борьбы и хаоса мне хочется выхватить одного из участников Экспедиции – Николая Николаевича Кузнецова. Кажется, только ему, крупнейшему русскому ботанику, выпало дожить до этих дней.
Если помнит читатель, мы расстались с ним в Таврическом университете. Нет, в Крым он не бежал от революции. Революция и гражданская война застали его под Ялтой, в Никитском ботаническом саду, где он был директором. Здесь, в самый разгар борьбы, когда хаос должен был обезнадежить всякого деятельного человека, Кузнецов берется за создание Таврического университета. И создает! И дает приют и дело многим ученым, оказавшимся волею судеб в Крыму. Тут будет читать лекции Владимир Иванович Вернадский, чуть оправившийся от паралича Георгий Федорович Морозов, Георгий Николаевич Высоцкий и многие другие выдающиеся деятели России.
Но всяким бедам приходит конец. Затихла и гражданская война. Многие ученые начали разъезжаться по родным городам.
В феврале 1921 года первым санитарным поездом, отходившим из Симферополя в Москву, уехали сразу пять человек, в их числе академики В.И. Вернадский и В.И. Палладин.
Засобирался куда-то Высоцкий, похоронивший здесь, в Симферополе, на берегу Салгира, друга своего Морозова, завещавшего похоронить его под пологом русского леса, которому он отдал себя до последней капли.
«Университет заметно пустел, – вспоминала дочь Николая Николаевича Кузнецова, – почти не было и учащейся молодежи после постоянных мобилизаций, различных вербовок или расстрелов».
Провожал их профессор Кузнецов, хиревший душой и телом.
Больной, слабый, без надежды на улучшение и помощь, без настоящего дела. Он бы тоже охотно уехал, да ехать некуда. Думал перебраться в родной Петроград, но для въезда туда и ему, члену-корреспонденту Российской Академии наук, теперь требовался официальный вызов какого-нибудь государственного учреждения.
Руку помощи протянул Николай Иванович Вавилов – прислал вызов Отдела прикладной ботаники, который он недавно возглавил.
Не знаю, встречались ли они раньше. Пожалуй, нет. Но Вавилов давно знал ботаника Кузнецова по его научным трудам. Среди поздравительных телеграмм, присланных Кузнецову в 1911 году, была телеграмма и от Николая Вавилова, студента Московского сельскохозяйственного института, в которой он от имени студенческого кружка любителей естествознания восторженно приветствовал Кузнецова с 25-летием его научной деятельности. Как давно это было! Кажется, совсем в другую эпоху. А прошло всего-то 10 лет...
Как вспоминала дочь, в Петрограде Николай Иванович Вавилов, сам еще не имевший жилья, уступил семейству Кузнецовых (их было 7 человек) свой служебный кабинет, в котором они и прожили два или три месяца, пока не нашли квартиру на Васильевском острове.
И профессор Кузнецов начал оживать. Попав в атмосферу научного творчества и человеческой заботы, стал быстро поправляться, к нему вернулись оптимизм и даже прежняя непоколебимая вера в свои силы.
Однако сотрудником Отдела прикладной ботаники Кузнецов почему-то не стал, хотя здесь работали многие его ученики, и они вместе с Вавиловым наверняка хотели видеть крупнейшего русского ботаника в своем Отделе не только в качестве жильца. Он занял уже привычную ему профессорскую кафедру то ли в Политехническом институте (как утверждают одни биографы), то ли в Петроградском университете (как указывают другие). Не исключаю, что Кузнецов, всегда отличавшийся деятельной энергией, будучи энергичным членом многих научных обществ России, взялся преподавать и в институте и в родном университете, который он окончил в 1888 году. В одном сходятся все биографы – уже на следующий год Кузнецов приступил к созданию Геоботанического отдела при Главном ботаническом саде, а создав, возглавил его, не прерывая и профессорской деятельности.
Ему было что сказать в науке, было что передать ученикам. «Научные взгляды Кузнецова, – в один голос утверждали биографы, – надолго опередили свое время». Многие из этих взглядов были сформированы за время исследований верховьев Волги, Днепра и Обши, Оки, Красивой Мечи, Сызрани и Рановы. Именно эти многолетние экспедиции убедили его в необходимости государственного искусственного лесоразведения в целях ограждения нашей житницы от неурожаев. Это убеждение он проведет через все свои чтения, лекции и труды.
Да, согласен с биографами, труды Николая Ивановича Кузнецова способствовали расцвету русской ботанико-географической мысли, защищали приоритет русской науки. Но, к сожалению, мысли эти, как и многие другие, заглушённые политическими фразами, отменяющими научные знания, в практику претворены так и не были, и сознанием общества не овладели.
Друзья и современники утверждали, что самым плодотворным был у него Юрьевский период (в Юрьевском, ныне Тартуском государственном университете он работал с 1895 по 1915 год, до переезда в Никитский ботанический сад). Наверное, не только потому, что ученый был молод и обладал великой энергией, которую, как «редкий дар на Руси» приветствовал Г.Ф. Морозов в 1911 году. И не потому только, что именно в этот период он несколько лет участвовал в исследовании верховьев рек Европейской России, общаясь не в разговорах, а в деле с крупнейшими учеными того времени.
Пытаясь что-нибудь понять, я всматриваюсь в фотографии. Их две – два портрета Николая Ивановича Кузнецова. С первой смотрит энергичный человек: фигура крепкая, плотно обтянутая облегающим костюмом-тройкой, из-под которого вольно и привычно выпадает брелок на цепочке. Широколобое лицо обрамляют бакенбарды, переходящие в элегантную бородку клинышком. Взгляд спокойный и уверенный, гармонирующий с осанкой, со всей позой.
И вот другая. Кончился Юрьевский период, позади кошмары Крыма, он уже в Петрограде, в другой эпохе. На нем та же тройка, тот же брелок, такие же бакенбарды и бородка, но все вроде бы полиняло, выцвело, поблекло, обвисло. Голова втянута в плечи, и от этого словно бы ссутулился, притаился. Взгляд усталый, какой бывает у человека, свыкшегося с постоянной болью, постоянным страхом. Таких я встречал среди служащих: начинали бурно, увлеченно, и казалось, впереди их ждет широкая известность, но вдруг события оборачивались так, что они словно бы споткнулись, а если и продолжали вырываться вперед, то тут же подвергались за это дружным насмешкам окружающих, никогда и никуда не рвавшихся. Худо, когда такое случается с одиночками. Но боюсь, такое случается и с поколениями.
И все же он работал до конца жизни своей. Умер Николай Николаевич Кузнецов в Ленинграде 22 мая 1932 года, оставив доброе имя свое не только в ботанических, но и в общих энциклопедиях.
Не забыли его и ученики. В декабре 1964 года в актовом зале Тартуского Государственного университета они созвали научную конференцию, посвященную 100-летию со дня рождения Николая Николаевича Кузнецова. В том же актовом зале, в котором более полувека назад чествовали его с 25-летием научной деятельности. На этой конференции и были сказаны эти высокие слова: ботаник Кузнецов взглядами своими надолго опередил время. Нет, неверно сказано. О необходимости государственного искусственного лесоразведения в целях ограждения нашей степной житницы от неурожаев Кузнецов заговорил вовремя. И в этом убеждении он был не одинок. Читающей публике был широко известен труд Докучаева «Наши степи прежде и теперь», уже печатались отчеты о практических работах, возглавляемой великим почвоведом «Особой экспедиции по испытанию и учету различных способов и приемов лесного и водного хозяйства в степях России». Идея насаждения лесных полос все больше овладевала сознанием не отдельных ученых и землевладельцев, а общества. Но такое бывает и с признанными идеями – внешние события отодвигают их на какое-то время. Однако любая отодвинутая, а потом возвращенная идея, даже очень верная, научно обоснованная, в глазах общества почему-то теряет свою первоначальную привлекательность и новизну: с ней человечество уже встречалось, жило, человечеству нужно что-нибудь новенькое. Так что это не идея опередила время, а мы отвернулись от нее. Иногда вспоминаем ее в дискуссиях и спорах, но какая-нибудь очередная наша интенсивная технология нам милее, на ее разработку и мобилизуются все научные силы, давно уже ставшие у политиков силами быстрого реагирования.
Да, мы давно уже могли обустроить всю землю так, как это сделал в пример нам Докучаев со своими сподвижниками в Каменной степи. Но и такие примеры мы игнорируем. А земля наша по-прежнему не защищена, и мы на ней, незащищенной, норовим хоть как-то прокормиться, но лишь усугубляем беды, о неминуемости которых умные люди нас предупреждали давно.
Значит, нам давно бы пора вернуться туда, где мы сбились с пути. Вернуться, раскрыть труды экспедиции, которые залегли на полках архивов и библиотечных хранилищ.
Но лишь изредка приходит тот любознательный читатель, который тревожит их.
Выходит, он есть, он существует, пусть на 100 000 один носитель высшей идеи? А если он существует, то тогда все спасены?.. Но я не уверен, является ли тот читатель носителем высшей идеи, или же он простой краевед, ищущий историческую цитату. Не уверен, потому что уже несколько раз с трибун научных совещаний я объявлял: у меня есть карты лесов, составленные в прошлом веке. Карты лесов по Волге, Оке, Днепру и другим бассейнам рек. Вот они, при мне, в свободную минуту охотно покажу каждому, кто заинтересуется. Нет, в свободную минуту никто не подходил. Не проявляли интереса ни лесоводы, ни агрономы. Не знают и соискатели ученых степеней, что где-то лежит богатейший материал для написания множества диссертаций и формулирования научных предложений и выводов, пригодных в практике настоящего и будущего.
Там, в архивах и на библиотечных полках лежат, как я убедился, многие тома научных исследований, оставшихся без практического применения, но и за сто лет лежания не устаревших – так глубоки, так одухотворены они высшей идеей, которая вечна. Раскрой их, человек!..
В нынешнем веке с пользой для себя и науки изучал их, пожалуй, один лишь Михаил Михайлович Орлов, классик отечественного лесоустройства, заулюлюканный студентами-аспирантами новой формации. Подтверждение тому я нашел в его книжечке «Леса водоохранные, защитные и лесопарковые». Да, в той книжечке, которую он написал в последние дни своей нелегкой жизни, в 1932 году, и которая была издана лишь через 50 с лишним лет, в 1983 году.
Так вот, изучив вот эти труды, лежащие ныне в архиве, старейший и крупнейший ученый лесовод страны, последний из плеяды дореволюционных корифеев лесоводства, пришел к выводу, что устройство лесов у нас ведется неправильно, что норму лесистости выводят для района в целом, тогда как надо определять ее по водосборам рек и речек. И напоминал: на обследование малолесного Верхнеокского бассейна лесоводы экспедиции потратили гораздо больше времени, чем на изучение лесистых верховьев Волги и Днепра. Так и должны поступать нынешние лесоустроители, если хотим по-хозяйски обустроить землю. А в качестве образца такого устройства приложил контуры тех карт, которые вычертили соратники Турского. И пояснил их так:
«До сих пор при устройстве лесов не обращалось внимание на распределение лесных пространств по бассейнам водных потоков, а поэтому пространственная группировка лесохозяйственных единиц была лишена тех естественных рамок, которые создаются рельефом местности, определяющим границы водосборов. Только в исследовании экспедиции А.А. Тилло и при устройстве водоохранных лесов в бассейне реки Москвы группировка лесов приурочивалась к водосборам, причем обследовалась сплошь вся территория бассейна, так что леса выступали на определенном общем фоне распределения всей территории по роду естественного растительного покрова и хозяйственного использования земной поверхности. Такой метод сплошного обследования всей площади бассейна для выяснения не только имеющихся в нем лесов, но и пространств, где должны быть леса защитно-водоохранные и водоохранные (а в многолесных бассейнах – и для определения тех лесных пространств, которые имеют минимальное водоохранное значение и могут быть расчищены), должен быть признан наиболее целесообразным как в отношении правильности разрешения вопроса о распределении лесов в пространстве, так и в отношении экономии средств. Только в этом случае можно быть уверенным, что все обстоятельства приняты во внимание и на одно и то же место не придется возвращаться несколько раз с повторением одних и тех же работ».
Орлов как бы подводил итог деятельности забытой Экспедиции, напоминал о ней, о выводах ее участников – они внесли значительный вклад в познание Отечества, и не воспользоваться этими познаниями непростительно.
Однако и этот завет классика отечественного лесоустройства нами не выполнен, потому что научный труд, в котором Орлов изложил его, тоже надолго, на полвека, залег в архив и явился на свет Божий лишь недавно, да и то крохотным тиражом – шесть с половиной тысяч на страну.
К сожалению, не нашлось пока и такого читателя, который бы профессионально сопоставил этот труд с материалами экспедиции А.А. Тилло, извлек и их для общего познания. Но хочется верить – найдется.
Бесценные эти документы не должны пролежать на полках еще сто лет. Не должны, потому что уже тогда, в конце прошлого века, исследователи часто восклицали с горечью: «Опоздали». И корили себя: надо было заняться этим делом раньше. Но вот еще столетие минуло, земля обеднела лесами еще больше, а в некоторых местах и вовсе лишилась их. И теперь, чтобы осознать и увидеть, насколько оголилась наша земля, надо нанести на карты нынешнее состояние природы: лесов, земель, рек, болот и озер. И сравнить. Не только для того, чтобы узнать, сколько лесов было погублено в XIX веке, насколько меньше их стало в нынешнем.
В результате этой работы мы получим уникальнейший документ. По нему мы сможем проследить изменения в данной местности за двести минувших лет. На основе таких данных и можно будет выработать рекомендации по сохранению лесов, их насаждению по оврагам и балкам, у истоков рек и на вершинах водоразделов.
Настала пора с особой тщательностью рассмотреть порядок ведения хозяйства и в легендарном Оковском (Волоковском) лесу. Остатки его, давно потерявшего свое легендарное название, заслуживают более пристального внимания уже потому, что здесь, в северной части Среднерусской возвышенности проходит очень важный водораздел между бассейнами Балтийского, Черного и Каспийского морей. Здесь начинаются, как рассказывали в старину купцы, «три реки-сестрицы у одной матери-землицы, у одного отца родного – леса Оковского». Отсюда, из Оковского леса, вытекает Волга, уходит на восток и «впадает семьюдесятью протоками в море Хвалисское», – засвидетельствовал летописец в «Повести временных лет». Из того же леса вытекает и течет на юг Днепр-река, по которому «можно приплыть в Понт-море». «А Двина из того же леса вытекает, и течет на север, и впадает в море Варяжское» – по ней можно доплыть «до Варягов, от Варягов до Рима, от Рима же и до племени Хама».
Лес этот мало объявить водоохранным. Он – священный. Еще в древней Руси такой «статус» обретали леса и рощи, наиболее ценимые народом: их и величали Святоборами.
Не потому ли и заповедывание леса сопровождалось не только прочтением государственного указа, но и торжествами, которые засвидетельствовал Владимир Иванович Даль в «Толковом словаре живого великорусского языка». При народе и старшинах, с образами или даже с хоругвями, со священником во главе, обходили заповедываемый лес пением славы в вышних. С того часа лес считался моленным и назывался божелесьем, границы которого отмечались крестами, высеченными на крупных деревьях.
Вот я и обращаюсь к вам, читатели. Каждый, кто готов что-то сделать, что-то предложить, продолжить дело «знателей России», – сделай! Пусть и с запозданием, теперь уже с запозданием на сто с лишним лет, но когда-то надо же действовать, исправлять ошибки многих поколений. К тому же сегодня продолжается не только обмеление источников, сегодня стремительно падает очистительная способность рек – мы пьем воду все более низкого качества, и оно понижается с каждым днем. Только вдумайтесь: вода, прохладная, утоляющая жажду вода становится опасной для жизни. С недавних пор к нам в Россию, изобильную «реками и кладезьями месточестными», приезжают иноземцы со своей питьевой водой в чемоданах.
Предвижу и такой читательский отклик: мол, о том ли нам беспокоиться в тревожное и суетное наше время? Признаться, меня и самого посещали эти сомнения: о лесах ли нам сейчас думать? О том ли, что мир отравлен, конец очевиден, и нам остается лишь полагаться на время, когда оно вынесет свой смертный приговор?
Да, прогнозы страшны, и я тревожусь сам и других пытаюсь растревожить. Вот один из них: в надвигающемся столетии в мире будет 300 миллионов «экологических беженцев». Подавляющее большинство придется на нашу страну, так как уже к 2010 году – запнись, читатель! – пространство между Доном и Волгой будет необитаемо, люди бросят обжитые предками места, как бросили их ацтеки, ольмеки, майя...
Нет, я не придумываю. Таков научный прогноз американского ученого К. Тикелла.
А может, все же минует нас сия кара, и нам действительно нечего так тревожиться?
С этими сомнениями и остался бы, да вычитал в одном из журналов, что директор института «Наблюдение за миром» Листер Браун считает пока еще возможным избежать экологической катастрофы и возвратиться «на путь правильного развития» при условии, если человечество изберет отныне пять приоритетных направлений. Важнейшими среди них он назвал... возобновление лесного покрова земли и сохранение плодородного слоя.
Выходит, о том и мое повествование.
«О, светло светлая и украсно украшена земля Руськая!»…
КОРОТКАЯ МЫСЛЬ
Знаю, лесоводы обидятся на меня: мол, мы бы и рады, но не от нас все зависит. Да в том-то и беда, что вы ничему уже не рады, лишь продолжаете утешать себя. Вы привыкли к существованию в нищенских условиях, когда ни вам ничего не дается, ни от вас почти ничего не требуется.
Ну, в самом деле, это же как надо смириться, чтобы так покориться стихии и пойти на выборы лесничих. Неужели не ясно было, что лесничий – это не только должность, это не только руководитель лесничества, это главный хранитель леса и творец в нем. А творца не выборами отыскивают. Я даже убежден: ни Георгия Федоровича Морозова, ни Карла Францевича Тюрмера, ни Виктора Егоровича Граффа, ни Александра Ефимовича Теплоухова лесничими не избрали бы – очень уж строги они были, очень уж верно служили лесу. Неужели же не ясно, что подчиненным нужны совсем иные руководители?
На Всероссийском совещании лесничих, о котором я уже не раз упоминал, министр хвалился как раз тем, что подавляющее большинство присутствующих избраны на альтернативной основе. Не хочу обижать всех, но многие, казалось мне, все еще чувствовали себя не в своих санях, вели себя дурашливо, норовили сбиться в кучку и улизнуть, чтобы повеселиться где-нибудь компанией. Во время хорошо организованных экскурсий в лес на многих лицах была печать полного отсутствия интереса ко всему, что показывали. Показывали например, прекрасные посадки леса на крутых склонах – выборные лесничие бурчали: «Не хватало нам еще и буграми заниматься». Показывали способы укрощения и закрепления оврагов с помощью посадок – сердились: «И других забот хватает». Но сразила меня фраза, мечтательно сказанная в столетнем сосновом бору, в котором каждое дерево достойно называться идеальным. В таком лесу истинный лесовод замрет от восхищения: вот он, Святобор! Вот где надо брать семена для высева на питомнике, вот где черенки нужно брать для прививок! Однако в тишине послышалась фраза, потрясшая не только меня: «Ах, сколько кубиков я бы тут смахнул!..».
Услышал бы такое Георгий Федорович Морозов, требовавший от каждого лесничего «собственного лесоводственного символа веры». Сказал бы: то жадный лесопромышленник затесался.
А правда, не ошиблись ли организаторы совещания? Может, передовых лесозаготовителей пригласили на него? Нет, судя по форме и знакам различия на петлицах, это был лесничий. Правда, не исключено, что до избрания лесничим, он много лет возглавлял бригаду лесорубов.
Министр, конечно, не слышал этих реплик лесничих. Не слышал, потому что все время был окружен свитой. И получалось так: вроде бы все время с народом находился, с лесничими, а на самом деле так был отделен от них свитой, что никакие голоса толпы до слуха не доносились. Я в этом убедился, оказавшись на короткое время в этом кругу чинных рассуждений – словно с шумной улицы в благородное собрание вошел. Нет, не по мне тут – и снова выскочил на улицу, в толпу.
Однако и в толпе было тоскливо. Слушал я реплики лесничих и мысленно обращался к министру. Ах, дорогой Николай Михайлович Прилепо, вдумайтесь, кому судьбу леса вручаете. Напрасно ждете вы от них обстоятельных обсуждений «Положения о лесничем». Вы же сами сообщили, что после его опубликования в газете пришло всего 120 отзывов. Нет, извините меня, вы не сказали «всего», вы назвали эту цифру с некоторой торжественностью: вот, мол, как много. Это я в своем выступлении высказал недоумение, что о тревожнейшем положении лесничего так мало лесоводов откликнулось, так быстро, после первых же выступлений на совещании, начали покрикивать из зала: «Хватит! Подвести черту!» Куда, на какие благие дела так торопились ваши лесничие?