Вот почему укоротились многие притоки Оки, а некоторые исчезли вовсе – понизился водоносный горизонт, из которого истекали и истекают все ключи.
Итак, а что же человек, как он противодействовал такому обезвоживанию своего края? «Единственным для местности благотворным деянием» исследователи назвали плотины и пруды, пусть и устроенные с иной целью. В верховьях Оки и по ее притокам исследователи насчитали более двухсот мельничных плотин, около полусотни прудов в вершинах логов -для хозяйственных надобностей, и тысячи копаней – для мочки пеньки. Не все они были выполнены грамотно, не все должным образом содержались и оберегались, но все, по убеждению исследователей, «благодетельны для обводнения страны, то есть сбережения и урегулирования расходования водных запасов».
Особенно внимательны они были на высоких водоразделах. Именно там, в высокой степи, понижение уровня грунтовых вод сказывается в первую очередь и особенно гибельно отражается на сельском хозяйстве, оттуда начинаются потоки, разрушающие земельные угодия. Там берут начало вершины логов и оврагов. Там, в верховьях этих логов и оврагов, и нужны пруды. И они есть, но мало, а их тут может быть множество.
И исследователи, словно и это предвидя, что потомки увлекутся сотворением крупных водохранилищ, признавались: «Все наши симпатии на стороне мелких, возможно более высоко стоящих запруд и копаней. Пусть даже значительная доля их вод испарится, это испарение принесет большую пользу России, чем стекающая масса весенних вод». Они отчетливо видели «преимущество большого числа мелких запруд перед крупными прудами, хотя бы в сумме и равной водоемкости».
Итак, пора подвести итог. Гидрогеологи в конце прошлого века полагали уместным и желательным организацию постоянного надзора за всеми ключами и истоками реки Оки. При этом всякие действия, ведущие к понижению горизонта их истечения, по убеждению исследователей, должны строжайше пресекаться этим надзором. Они считали недопустимой в этом районе даже расчистку ключей в целях временного увеличения их тока – это, предупреждали знатоки, приведет к истощению водоносного слоя.
Признаться, я впервые читал такое. Никогда, ни в какой природоведческой литературе не встречал подобного предупреждения: не расширяй родник! Но часто читал противоположное: расчищай, организуй на это святое дело всех, кто способен держать лопату в руках. И не только читал, но и сам писал, сам призывал.
И вот из прошлого века долетело предупреждение: расчищать надо не родник, а только у родника, чтобы можно было подойти, напиться, подумать... Только теперь я «увидел», из какого скрытого от глаз хранилища появляется на свет родник. Питающее его хранилище тоже может быть истощено, понапрасну слито в овраги.
Оказывается, еще в прошлом веке ученые знали и предупреждали: «В тех же видах должны быть строго регламентированы и поставлены под контроль надзора всякие предприятия по местному осушению, дренажу отдельных участков и проложению канав в данном районе».
Читал я и думал: сколько же подобных «предприятий» было выполнено за минувшее столетие на так ранимой окской земле, сколько было осушено, прорыто, проложено всяких канав не только без всякого надзора, но и без малейшего понимания последствий. Неужели же за целое столетие мы так и не смогли понять того, что было так хорошо понято нашими предками? Не захотели или не способны были понять? Тогда каков же уровень нашего образования, нашей специализации?
Понимаю, мысль эта обидна, но мы же так и не сделали ничего по задержанию снеговых и дождевых вод на высоких водоразделах «с заложением, – как планировали участники экспедиции, – лесных насаждений, устройством копаней и прудов выше горизонта речных истоков». Выше! А мы городим – перегораживаем в низинах, потому что в низинах проще создать рукотворное море.
Вот этот отчет гидрогеологов, над которым я размышляю, хранится не в рукописи. Он был издан, как изданы и все другие отчеты и своды заключений «О практических способах и средствах, которые могут быть рекомендованы для сохранения правильного питания и водности в изученных типах источников рек». Я читал его в центральной библиотеке Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук (ВАСХНИЛ). В огромных залах – сесть негде. Читателей – уйма. Не знаю, кого больше: москвичей или приехавших издалека. Оказывается, есть еще и немало таких, кто не за покупками едет в столицу, а за знаниями в библиотеки. И все же вот эти книги-отчеты последний раз брали, – смотрю на записи на «кармашке», – 1 февраля 1957 года... Больше 30 лет назад.
Выходит, умнейшие эти документы ни разу не были читаны за весь период повсеместных мелиораций?! Да и мой предшественник мог быть не ученым, не агрономом, а моим коллегой, журналистом, писателем или краеведом – кстати, для краеведов в этих документах, снабженных подробными картами, уйма полезнейших сведений.
И душа моя затаилась, как затаивается человек от страха, что пронесло и не случилось беды. Выпускники наших вузов, приезжающие работать в Орловскую область, наверняка ничего не знают об особенностях этого края, видят и понимают только видимое, пашут, копают, строят, вносят минеральные удобрения и обрабатывают посевы ядохимикатами так, как это рекомендуется делать всюду. А тут, в геологически закрытом бассейне Оки, ничего нельзя делать не только так же небрежно, как всюду, тут нельзя делать и хорошо, но без учета того, что тут всюду вода близко. Даже далеко от реки, от ручья и родника, даже на высоких водоразделах близко от поверхности залегает водоносный слой. И поверхность эта имеет хорошую фильтрацию – все, что ты вылил, высыпал, может быстро оказаться в подземных водах, питающих реки, родники, колодцы, из которых пьет человек и поит все живущее на земле. Так что ты можешь не только окончательно разрушить и без того испорченную водную систему, ты можешь отравить ее, а мировая практика еще не знает способа очистки подземных вод, помни это.
И такая беда случилась, она не могла не случиться. Грянула она в июле 1989 года. Сначала ливень обрушил на землю Орловщины около 100 миллиметров воды. В интервью орловцы назовут его небывалым, и тем самым скажут неправду. Их могли бы опровергнуть гидрологи экспедиции, которые почти столетие назад, анализируя климатические условия края, писали в отчете, что даже в сухие годы тут выпадает более 400 миллиметров осадков – только в бассейнах западных рек увлажнение больше. «Но только здесь, в бассейне Оки, – подчеркнули они, – бывают ливни, дающие 100 миллиметров, что является очень редким явлением для средней России». Для средней России, но не для Орловщины, где такие ливни бывали в прошлом, случаются и ныне, словно бы подтверждая выводы славных наших ученых – общее количество осадков в стране существенно не меняется, ухудшаются лишь условия, сберегающие эту влагу. И знаний не добавляется, прибавляю от себя, необходимых для умелого хозяйствования.
Так вот, ливень прорвал городские очистные сооружения и в течение 32 часов из отстойников в Оку рекой текли неочищенные сточные воды – 125 тысяч кубометров в сутки. Из городской канализации плыли «взвешенные вещества различной консистенции с дурным запахом», так нынешние наши специалисты, жеманничая, называли плывущее по реке дерьмо из городских унитазов.
Предельно допустимая концентрация вредных веществ в Оке была превышена в 240 раз. Нет, не вода в реке текла, а нечто другое, какая-то зловонная жижа. И люди задаются совсем не праздным вопросом, а есть ли в Оке вода? И наконец-то специалисты, перестав жеманиться, признались публично: «Предприятия Орла и районов буквально совершают разбой на земле, валят в реки мусор, отходы, нефть, навоз, строят незаконные карьеры, разрушая нерестилища и берега...».
Как всегда, только ЧП развязало им язык, и потомки вятичей узнали от своих природоохранителей, что практически все животноводческие фермы и комплексы на Орловщине размещены... в береговой водоохранной зоне и «навозная жижа со скотных дворов беспрепятственно стекает в водоемы без всякой очистки». Вот вам и практический ответ на вопрос: «А тут где их ставить?»
Проверки вскрыли и еще более страшные деяния наших современников: ядохимикаты и минеральные удобрения хранятся не на специальных складах, а в приспособленных помещениях. Но часто лежат они и прямо под открытым небом. «Подвергаясь воздействию атмосферных осадков, ядохимикаты вместе с дождевыми потоками и тающим снегом стекают в реки, ручьи, пруды и другие водоемы, отравляя воду». А в результате в области не осталось «живых» малых рек, да и сама Ока уже полумертвая – это не мои домыслы, это в справках областного комитета по охране природы признается.
Вы не поверите, но это так: и сегодня продолжается вырубка леса, и сегодня пашут вдоль склонов, чего заклинали не делать еще в прошлом веке. До сих пор распахиваются прибрежные полосы и водоохранные зоны. А строители самовольно, при молчаливом согласии, схожем с попустительством, местных руководителей и специалистов, разрабатывают песчано-гравийные карьеры там, где даже канав, предупреждали исследователи, рыть нельзя. И не удивительно, что водность Оки и ее притоков катастрофически, теперь уже прямо на глазах снижается. Не буду пугать цифрами потерь воды в реке, к тому же убыль рек с каждым годом увеличивается: такова многолетняя тенденция, такова явь сегодняшнего дня. Нет, все же назову и цифры: если в 1981 году Ока несла по Орловщине в среднем 25,7 кубометра воды в секунду, то в 1988 году только на орловской земле она собирала на 8 кубометров меньше. Меньше на 8 кубометров в каждую секунду! Это потому, что когда-то самые обильные ее притоки – Рыбница, Крома и Цон – стали вдвое и втрое мельче.
Ах, если бы мы знали свой край, как знали его (для нас вызнали) исследователи. Если бы мы поступали так, как они нам советовали. Нет, не знаем и к советам умных людей не прислушались. Можно лишь дивиться, что до сих пор в бассейне Оки так и нет ни единого хозяйства с законченной системой полезащитных лесных полос – так и не осуществилась мечта Турского и его первых последователей. Нет, не одного Турского.
Хочу обратить внимание читателя на то, что не только лесоводы, но и гидрогеологи и гидротехники предлагали начинать «ремонт» страны с заложения лесных насаждений по оврагам, балкам, водоразделам, на всех не пригодных для сельского хозяйства землях, на тощих супесях. Предлагали правительству в целях охранения растительного покрова издать закон, «запрещающий в местностях, где берут начало важнейшие реки Европейской России, в области развития оврагов, пасти скот, косить сено, пахать пашни, рубить кустарник в самих оврагах и ложбинах стоков и на некотором расстоянии от краев таковых оврагов и ложбин». И мало-помалу, утверждали опытные специалисты, эти овраги и ложбины сами закрепятся дерниной, зарастут лесом. Без этого, -вот над чем бы надо задуматься, – общий размер площади, годной для культуры, будет все более и более сокращаться, будет падать плодородие земель, а страна будет обезвоживаться.
Неразумные! Вы просите дождика, а у вас из-под ног уходит тот же дождик в овраги и далее. Вы пытаетесь расширить площадь пашни за счет распашки склонов и ложбин, однако она у вас не расширяется, а уменьшается, всей пашне угрожает эрозия, страшно изъязвляющая землю. Пора бы подумать о капитальном ремонте страны.
КОНЕЦ И НАЧАЛО
У частники экспедиции все более набирались опыта и знаний. Им уже мало было первоначально намеченных территорий. К тому же полное исследование верховьев Волги, Днепра, Западной Двины, Оки, Дона и Сейма подходило к завершению. Сверх намеченного исследовали верховья Сызрани и Битюга. Намеревались и уже ставили вопрос о продолжении работ на всех без исключения реках Европейской России.
«Мы должны довести до конца начатые нами исследования по всему пространству средней части Европейской России», – писал в отчете за 1898 год Митрофан Кузьмич Турский, убежденный в необходимости выработки общих мероприятий, обязательных для всех землевладельцев средней России.
Однако случилось то, из-за чего чаще всего и прекращаются добрые начинания. Это только говорится, что незаменимых людей нет. А уйдет один – другой человек из коллектива, и все расстраивается, разлаживается. Всем остается лишь вспоминать о том звездном часе, когда все работали дружно, увлеченно, могли переделать уйму дел, и никакая усталость не брала. Теперь же, после ухода нескольких работников, никакие усилия и старания не давали того результата, прежнего удовлетворения.
Первым ушел Митрофан Кузьмич Турский. Он умер вечером 16 сентября 1899 года, не дожив до шестидесяти лет. Через три с половиной месяца оборвалась жизнь и руководителя экспедиции Алексея Андреевича Тилло. Его место заступил начальник гидротехнического отдела Федор Григорьевич Зброжек. Но, видно, экспедиции не суждено было продолжать работы – через год с небольшим, 20 февраля 1901 года, умер и Зброжек. Экспедиция продолжала существовать, но теперь лишь формально – полевые исследования страны прекратились, по причине «сильных сокращений культурных смет в 1904-1907 годах». Да и формально она существует лишь усилиями учеников и соратников Турского: ревизора лесоустройства А.А. Фока и старшего таксатора А.А. Рябова, взявших на себя обобщение многолетней работы и составление «Подробного отчета о практических результатах экспедиции по исследованию главнейших рек Европейской России». Громаднейший труд славных сынов Отечества не должен пропасть в нетях. И они вдвоем пишут пятитомный отчет, который опубликуют в 1908 году * [Позже из архивных материалов я узнал, что именно А.А. Фока собрал и самые полные данные о всех лесах России, их площади и составе, таких данных до него не собирал никто, а значит, никто не представлял и всех размеров потерь. Спасибо ему от потомков, имеющих эти данные].
Да вот беда, обществу уже было не до того, и не только по причине дальнейших сокращений культурных смет. И научный этот труд с подробнейшим перечнем мер защиты земли и воды залег на полках библиотечных хранилищ.
Вот они, лежат передо мной, извлеченные из хранилища, эти пять широкоформатных книг с грифом экспедиции: отчет и четыре приложения к нему... Листаю, читаю, поражаюсь: как же много они успели сделать! И было-то их всего, как говорится в окончательном отчете «постоянно работавших 21 лицо и временно – 41 лицо». Разрабатывали по каждому бассейну практические рекомендации. Изучив постановку водных проблем в законодательствах России и европейских государств, юристы экспедиции (в ней была и юридическая часть) составили проект водоохранительного закона. Согласно этому проекту в России учреждались «Водоохранительные комитеты», а в бассейнах обследованных рек выделялось 533 тысячи гектаров водоохранных лесов. Однако идея эта не была поддержана – требовались значительные затраты казенных средств. И Ермолов посоветовал составить проект временных правил по сбережению вод лишь для семи губерний, в которых Экспедиция провела исследования (в Курской, Орловской, Тульской, Рязанской, Тамбовской, Пензенской и Симбирской), с возложением в этих губерниях обязанностей по охране вод на местные лесоохранительные комитеты и на водных инспекторов-инструкторов. Но и этот вполне осуществимый замысел не успел осуществиться, хотя такой проект был подготовлен.
И все же составители «Подробного отчета» не отчаивались. Им казалось, что «убедить крестьян в пользе закрепления оврагов возможно, следует лишь изыскать способ понятно и наглядно объяснить им, что овраги съедают их пахотные земли, уменьшая таким образом их земельный надел». Того же мнения, как вы помните, был и покойный Турский. При этом он указывал и лицо, которое должно словом и делом убеждать крестьян: агент правительства, полномочный представитель Лесного департамента. В его ведении должен быть и лесной питомник, создаваемый в безлесном уезде для облесения.
Из последнего отчета я узнал, что Турский все-таки добился своего: Лесной департамент откомандировал представителя для работы в верховьях Оки и даже приобрел там участок земли для устройства питомника.
Что вышло из этого начинания, в отчетах не говорится, хотя о почине упоминается с одобрением. Поразмыслив, я пришел к убеждению, что должность эта вряд ли просуществовала долго, а человек наверняка не успел принести никакой пользы.
Однако, просматривая «Лесной журнал», один из старейших журналов в России, я прочитал в оглавлении: «Лесоразведение на крестьянских землях в Орловской губернии».
Раскрыл, читаю. Рассказывает некая А. Полторацкая. Судя по тексту, она в 1898 и 1899 годах, во время очередного недорода в Орловской губернии, заведовала раздачей пособия крестьянам. В разговорах с ними убеждала и в необходимости лесоразведения. Крестьяне соглашались: хорошо бы! И вот... Читайте ее рассказ, не пожалеете.
«21-го октября я поехала в село Сергиевское, Талызинской волости. Народ очень охотно собрался на сходку. Выслушав предложения о посадке леса, крестьяне радостно зашумели:
- У нас неудобных-то земель десятин 25 будет! Ровы, овраги! Каждый год так и валятся, так и валятся. А подати-то за них все одно плати. Ну, а как лес посадим – и овраги валиться перестанут и лес будет!
Высказывались даже предложения «заказать» этот лес, т.е. запретить когда-либо вырубать его. Но как только возник вопрос о том, с какого урочища начинать посадку – сейчас же начались споры. По словам крестьян, выходило, что по всем оврагам постоянно ходит скот. Тем не менее, приговор был подписан»...
Приговором называли подписанное решение сельского схода о желании засадить такое-то число десятин неудобной для хлебопашества земли. По этому проекту заведующий питомником, осмотрев место, выбранное крестьянами для посадки, отпускал необходимое количество саженцев даром.
Подписанный приговор А. Полторацкая передала заведующему питомником, фамилию которого она почему-то не называет, а именует «господином «Т».
«Мне же в то утро пришлось ехать в деревню Большой Рог, Талызинской же волости, где я была за несколько дней до того, говорила о посадке леса и получила приглашение приехать 1-го ноября на сходку «поговорить». Сходка однако собиралась плохо. Причиной этого, вероятно, было то, что староста созывал сходку для сбора недоимок. Когда собралось человек пять, я завела разговор о неудобных землях, оврагах и о засаждении их лесом. Крестьяне подтвердили, что неудобной земли у них очень много. Овраги ежегодно растут и отнимают пахотную землю, но когда я предложила им хлопотать о посадке леса, крестьяне замялись. Наконец староста спросил – сколько им будет это стоить. Я сказала, что саженцы отпускают даром, расходы по пересылке я беру на себя, заведующий посадкой приедет на свой счет, следовательно, это им не будет стоить ни копейки: даже деньги за наем сторожа в первые годы им выдаст земская управа, а если она не выдаст, то я возьму и этот расход на себя. Староста согласился, что все это очень хорошо, но ... и опять замялся. Все крестьяне говорили, что у них десятин 20 пропадает зря, и развести на них лес было бы чрезвычайно полезно, но... и конец! Очевидно, никто не решался вполне высказаться. Я заметила, что один дряхлый старичок в особенности недовольно потряхивает головою, и обратилась прямо к нему с вопросом: следует, по его мнению, сажать лес или нет? Несколько крестьян не дали старику ответить. Они разом заговорили «За все мы очень благодарны; только боимся: пожалуй, тогда податей-то платить не осилим». Я растолковала им, что размер податей не только не увеличится, но даже уменьшится, так как земля, засаженная лесом, освобождается на 30 лет от платежа казенных повинностей. На это ехидный старичок тихо заметил: «Пожалуй, и совсем ослобонят от податей землю-то ту»!
- Он, барышня, толкует, что как лес на неудобных землях разведут, так эти земли либо на казну отойдут, либо отобьют под помещиков! – подхватили крестьяне. Я невольно засмеялась и сказала, что это вздор, о котором и говорить не стоит.
Крестьяне собирались на сходку медленно. Я сидела молча, прислушиваясь к толкам в избе.
Несколько человек вполголоса горячо спорили со стариком Леоном. «Ведь, даром все отпускают, слышь?» – твердили они.
- Даром! Даром!.. – обозлился вдруг Леон. – Цыган на деревню приедет: «Миленький мой, хороший! – заговорит. – Я тебя так люблю! И тебя, и скотинку твою полечу – даром. И коня тебе променяю – тоже даром, ничего за промен не возьму!..» Все даром. А едет цыган из деревни – у него в мешке и сало, и гусь, и мука, и крупа – всего много, а в мошне и денежки завелись!
Я сейчас же сделал вид, что очень оскорбилась этой притчей, напомнила, какие выдумки ходили про меня во время раздачи продовольствия пострадавшим от неурожая, и сказала, что для меня ни выгоды, ни убытка от их леса не будет, но сами они потом будут жалеть: особенно, когда увидят, какой лес в Сергиевском вырастет и т.д.
Мужики сконфузились, а Леон стал уверять, что, говоря про цыган, он «меня и в мыслях не держал».
Между тем в избу собралось около тридцати человек, и староста объявил, что остальные, очевидно, не придут.
Тогда я опять вкратце изложила о лесе все, что растолковывала в разговорах с отдельными мужиками, и в конце прибавила, что они вольны сажать лес или нет, но зато и я вольна – помогать им или нет. Если они окажутся настолько глупы, что будут верить всякому вздору, а своей прямой пользы не поймут, то и я помогать им впредь не буду.
Мужики снова зашумели. Я заметила, что большинство начало склоняться на сторону посадки.
- Ведь, слышь, она говорит, что в газете было пропечатано!.. Ужели в газете обманывать станут?! – слышались голоса. Ко мне обратились с просьбой показать газету, но, к сожалению, я не догадалась захватить ее с собой.
- Ребята, вы меня знаете? – спросила я тогда. – Верите, что я худого вам не посоветую?
- Верим! Тебе-то мы верим, ты за нас завсегда хорошо хлопочешь.
- Ну так я вам на икону перекрещусь, что никаких убытков от посадки лесов вам не будет, а польза будет большая! – И я, действительно, перекрестилась. – Теперь верите?
- Верим! Верим! – зашумели мужики.
- Хотите лес сажать?
- Хотим, очень желаем даже! Только боязно вот было, как бы потом за него дорого не содрали, либо не отбили бы землю-то!..
- Что же, хлопотать о лесе или нет?
- Сделай милость, похлопочи. Известно, как лес посадим, ровы валиться перестанут. (О том, что заросшие лесом овраги перестают размываться, крестьяне твердо знают из практики).
- Подписывайте же приговор. Николай Лукьянчиков, ты грамотный, не побоишься начать?
Николай молча выдвинулся из толпы, храбро взял перо, подписался на приговоре и, вытирая перо, проговорил:
- Чего же бояться?! Нешто нам худо желают?!
Вслед за ним подписались все грамотные, и сын старосты начал расписываться за неграмотных.
- За тебя, Леон, подписываться, или ты и теперь не согласен? – спросила я старика.
- Эх, барышня – сударыня! – досадливо проговорил Леон.
- Чего спрашиваешь?.. Чай, сама знаешь: у нас – как один мужик прыгнет в пекло, так и все за ним беспременно попрыгают!
Приговор был подписан, и я повезла его в Сергиевское передать. г. Т.»...
Нет, не хочется мне своевольно оборвать живой этот рассказ. Надеюсь, и читатель не пропустит повествование очевидца. Поэтому продолжаю его.
«Подъезжая к селу по правому берегу р. Орлика, мимо громадных ежегодно размываемых оврагов, я заметила на песчано-глинистой горке, между двумя оврагами, ряд выкопанных ямок, а в селе встретила г. Т., печально стоящего около тележки в полном одиночестве. Оказалось, народ собрался на работу охотно. Решено было прежде всего обсадить лесом сильно размываемые овраги около дороги, и работа началась на виденной мною горке. Уж первый ряд ямок был выкопан, когда к работающим подошел один из крестьян и с тяжелым вздохом произнес:
- Ну, крышка – скоту! Держи его теперь весь год по хлевам!
Работающие сейчас же бросили копать, начались разговоры, споры... По словам крестьян выходило, что эта горка единственное место для выгона скота. Несмотря на полную нелепость этого заявления, г. Т. не стал спорить, а только спросил крестьян, хотят ли они сажать лес и, если хотят, то где.
- А вот в Мелыни! – отвечали крестьяне. Там и скот никогда не ходит, совсем зря пропадает место, а место-то большое!..
- Ну, пойдемте в Мелынь! – предложил г. Т.
- Да для этого надо сходку собрать! Пусть старики решают!..
- Хорошо. Собирайте сходку.
- Да нешто ее теперь соберешь?! Кто по хворост поехал, кто в город!..
- Но зачем вам нужна сходка? Ведь, сходка была, когда писали приговор, и в нем прямо сказано, что вы просите засадить Мелынь и другие овраги. О чем же еще спрашивать стариков? – старался убедить их г. Т.
- Это все так, только без сходки никак невозможно. У нас через неделю будет сходка, – говорили крестьяне. – Вы приезжайте – тогда и решим, где садить лес!..
Г. Т. доказывал, что на той неделе ему едва ли можно будет приехать, а главное, что не сегодня-завтра может ударить мороз и остановит работы. Ничего не помогало! Не успел г. Т. оглянуться, как все крестьяне разошлись по домам. Он попробовал обратиться к старосте с просьбой собрать сходку, но тот возразил, что народ ушел обедать.
В это время приехала я. Выбранивши и пристыдивши старосту, я велела ему немедленно собирать народ. Староста начал уверять, что в тот день все равно ничего нельзя сделать и предлагал собрать сходку послезавтра, при этом он нечаянно проговорился, что уже начал запрягать лошадь, чтобы ехать в город на базар. Тогда я сама поехала от хаты к хате, вызывая хозяев, и приказывая идти на работу.
В несколько минут около меня собралась небольшая кучка народа с лопатами. Мы вернулись к г. Т., взяли шнуры, колышки, и пошли в Мелынь. Староста тоже шел с нами, но с такими охами и вздохами, что мы наконец отпустили его в город.
В Мелынь пришлось идти полями, совершенно изрезанными громадными (сажени в 4-5 глубины) оврагами.
- Вот кабы нам эти овраги засадить! – говорили крестьяне.
- Овраги-то ваши надо сперва закрепить. Вон, как их размыло! – сказал г. Т. – Надо прежде размоине не дать ходу, задержать ее, чтобы земля не валилась. Как это сделать, я покажу вам. Сажать же по обрыву сейчас нельзя. Ведь будущей весной вся посадка вниз поползет.
- Верно! – согласились крестьяне.
- А пока надо было бы обсадить берега размоины, прихвативши и ровного места сажень хоть на восемь в ширину. У вас же здесь хлеб посеян. Между тем близко подпахиваться к размоине не годится, земля от этого сильнее валится.
- Так-то так! Да не пахать-то нельзя. Земли и так у нас мало.
- А если вы не засадите и не закрепите эту размоину, она через год-другой еще на полдесятины пройдет в пахоть, а значит, земли еще меньше станет.
- Это правильно! – соглашались крестьяне, но уверяли, что все-таки им нельзя не распахивать краев.
Наконец мы пришли в Мелынь. Это овраг, который тянется перпендикулярно левому берегу р. Орлика (притока Оки) верст на десять. Земли по бокам Мелыни принадлежат четырем крестьянским обществам и нескольким частным владельцам. По дну Мелыни, в глубоком русле, бежит светлый ручей, в который впадают ручейки, вытекающие из боковых отрогов оврага, расходящихся на четыре-пять верст в стороны. Кругом Мелыни, на сколько глаз хватает, видны лишь поля, поля и поля.
Место, выбранное Сергиевскими крестьянами для посадки леса, находилось на левой стороне Мелыни в версте от села.
Толстый слой чернозема осел более, чем на сажень и исковерканный, изломанный, за исключением небольшой лужайки, медленно обваливается в узкие щели – (промоины в глинистой подпочве), лучами прорезывающие всю площадь оползня.
По дну одной из промоин тоже бежит ручей, а на конце лужайки (на самом высоком месте) топкое болотце.
Противоположный склон Мелыни вздымается высокой отвесной ярко-желтой глинистой стеной. Все вместе производит необыкновенно дикое, мрачное впечатление. Даже мужики говорили, что ночью здесь никогда не сторожат лошадей, потому что «уж больно жуткое место-то».
Г. Т. достал шнуры, колышки и начал разметку ямок, рабочих было всего 8 человек взрослых и 5 мальчиков. Но в числе взрослых один был дряхлый старик, усердно суетившийся, но художественно избегавший работать, а второй – кандидат в старосты, похаживавший с палочкой в руках и пытавшийся ехидными замечаниями и здесь сбить рабочих, но я все время подымала его на смех, а за мной и крестьяне начинали вышучивать его. Одни ребятишки интересовались работой, а взрослые работали кое-как. До сумерек успели лишь разметить 850 ямок, и то едва удалось заставить довести ряды до конца.
Горько у меня было на душе! На возвратном пути г. Т. ободрял и меня, да и себя, кажется, рассказывая про возникновение древесных питомников в Орловской губернии и, главное, про инициатора этого дела, покойного профессора М.К. Турского, заветом которого было: работать, не обращая внимания на первые неудачи. Г. Т. уехал в Орел с обещанием через день вернуться в Сергиевское, а я на следующее утро поехала в деревни Мелынки Талызинской волости и Новоселки Масловской волости, где мне надо было быть по делам кассы и где, конечно, я говорила и о лесоразведении»...
Опущу ее рассказ о поездке по этой плоской, безлесной местности, где в сумерках легко сбиться с дороги и угодить в какой-нибудь овраг. Обошлось: съездила, вернулась. И тут нас, читатель, ожидает поистине гоголевская сцена.
«3-го ноября, в 10 часов утра, мы с г. Т. были в Сергиевском, но обещанной старостой сходки не было. Староста побежал собирать народ, а мы заехали к священнику. Прошел час, прошло два – нет сходки, да и все тут! Я пошла сама на деревню и велела старосте при себе собирать народ (староста с кандидатом были главные противники посадки). Кое-как сходка собралась. Пошли опять в Мелынь. На этот раз работающих было больше, но работали они из рук вон плохо. Многие пришли без лопат и занимались лишь болтовней с работающими. Работали с увлечением лишь самые молодые парни. Впрочем, понемногу и остальные начали втягиваться в работу. Разговоры приняли более благоприятный оборот. Начались мечты о том, как хорошо будет это местечко, когда в нем вырастет лес. «Грибы пойдут! ягоды…» Настроение стало веселее. В это время один из парней, работавших с увлечением, оглянул ровные, прямые ряды ямок и весело заметил своему соседу:
- Ишь, как ловко! Прямо – аллея. Хоть в повозке поезжай!
Сосед, тоже молодой парень, равнодушно возразил:
- Небось! В повозке не проедешь, зацепишься!
- Где не проедешь? Между рядов-то? Известно, не проедешь! – подхватил третий мужик, и в один миг все работающие побросали лопаты и, собравшись в кучку, с оживлением заспорили: можно проехать между рядами на повозке или нет. Г. Т. подошел к спорящим и, смеясь, спросил, куда же они будут ездить по этим аллеям?
Действительно, эта идея была совершенно нелепая. Одним краем ряды упирались в отвесный, в сажень высотой, обрыв, другим – подходили к отвесным же краям размоин, где и пешком-то едва можно было вскарабкаться. Но мужики не потерялись и с апломбом заявили, что проезжать здесь им необходимо, так как у них тут самый «кос». Впрочем, крестьяне сейчас же снова принялись за работу, но не весело шла она. Все время чувствовалось затаенное недоброжелательство. Я уж совсем было руки опустила. Вдруг на горке показался мелынский староста. Он пришел сказать, что мелынцы на сходке решили, что «чтобы не сажать лес, надо в голове ничего не иметь», вышли на работу с лопатами и колышками и давно уже ждут нас»...
Мелынцы работали толково, энергично, весело и дружно. Но на следующий день повалил снег, сменившийся проливными дождями, дороги превратились в нечто невообразимое. Началось холодное и слякотное предзимье.
«Полевые работы по лесоразведению остановились, но подача приговоров продолжалась. Бывая в деревнях по делам кассы, я пользовалась случаем убеждать крестьян разводить у себя лес. И чем дальше, тем легче идет дело. К январю 1900 года были поданы приговоры о желании разводить лес крестьянами деревень: Кошелево Талызинской волости, Гнеушево – Богдановской, Шамардиной и села Покровского – Масловской волости. Во всех этих деревнях крестьяне слышали про работы по посадке в Сергиевском, Мелынках и Большом Рогу и гораздо легче соглашались на посадку, чем первые...
Теперь можно надеяться, что с каждым годом дело лесоразведения у крестьян будет развиваться все больше и больше. В особенности, когда, по прошествии пяти-шести лет, они на опыте убедятся в возможности свои бесплодные бугры, косогоры и овраги превращать в рощи.
И надо еще раз сказать спасибо М.К. Турскому, по мысли которого были основаны древесные питомники в нашей губернии, и его ученикам, проводящим в жизнь завещанные покойным – неутомимое служение и беззаветную любовь к своему делу».
Служение это продолжалось и в последующие годы, принося несомненную пользу, о чем упоминает в последнем своем отчете А.А. Фока. Особенно его радовали начинания по лесоразведению, укреплению оврагов, обсадке лощин и дорог.
С тех пор почти столетие минуло. Да, почти век прошел. Но и до сих пор в Орловской области нет ни одного хозяйства с законченной системой полезащитных лесных полос и овражно-балочных насаждений – заветы Турского, которые старательно пропагандировала Полторацкая, так и остаются несбывшейся мечтой. А ровы каждый год так и валятся, так и валятся... Ежегодно овраги удлиняются на 20-30 километров. И черноземная эта область с богатым содержанием гумуса вот уже приписана к Нечерноземью, но и тут не шибко отличается урожаями. Горько на душе.
ШУМНОЕ ВРЕМЯ БЕЗМОЛВИЯ
«Лес – нуждающимся!»...
Этот лозунг не реял над революционными колоннами, не фигурировал и в политических резолюциях, но в газетах он был, и на митингах звучал. Нес его в массы некий лесничий Налетов, не оставивший о себе никаких пометок ни в исторической, ни в лесоводственной литературе.
В апрельские дни 1917 года, когда Владимир Ильич Ленин призывал пролетариат к социалистической революции, уточнил свой тезис и лесничий: «Если земля трудящимся, то лес нуждающимся». Но почему-то звучал он теперь без восторга, без восклицания. Должно быть, сказали лесничему, что лозунг его не оригинален, что 125 лет назад он уже провозглашался восставшим народом в Париже и, следуя ему, Великая французская революция объявляла полную свободу всем и каждому рубить лес сколько и где угодно.
Поэтому, наверное, и ни одна партия в России не подхватила лозунг и не начертала его на своих знаменах. Во всяком случае не потому, что не согласны были, просто посчитали лишним: слава Богу, на Руси рубили всегда вольно, а если и бывала какая строгость, то – всего-то и надо, что полштофа водки леснику. Понимали: не пойдут крестьяне на штурм и ломку устоев ради устранения этой несправедливости.
И все же в среде русских лесных деятелей лозунг вызвал переполох. Они-то хорошо знали, чем он грозит лесу, если мысль эта внедрится в народное сознание: а ну, русский интеллигент, скажи-ка теперь что-нибудь против. Против народа?.. Решится ли кто на это?
Решился основоположник учения о лесе профессор Георгий Федорович Морозов. Высказался решительно, публично, в одном из апрельских номеров «Лесопромышленного вестника» – другим газетам было не до этого.
«Не дай Бог возникнут аграрные беспорядки, – в тревоге писал Морозов, – или темные силы начнут нашептывать невежественные лозунги, сеять неприязнь, страх, и в результате – с разных сторон может быть прописан смертный приговор лесу. Нашей первой обязанностью является всеми доступными нам способами повести широкую пропаганду о необходимости сберечь леса, все равно, кому бы они не принадлежали»...
Это было его последнее выступление в печати. Вскоре, сраженный параличом, он надолго лишился сил и возможности заботиться о том, что еще вчера составляло смысл всей его жизни.
Летом того же 1917 года дочери увезли его, недвижимого, на лечение в Ялту.
Трудную обязанность по сбережению леса принял от Морозова его коллега и единомышленник, ставший вместе с ним во главе лесного опытного дела в России, профессор того же Петроградского лесного института Михаил Михайлович Орлов. Где-то он успел побывать и увидеть своими глазами «стихийный натиск крестьянского топора» на любимые леса – невежественный лозунг уже овладевал массами. И Орлов за несколько дней пишет брошюру, явившуюся криком души, криком патриота, пытавшегося предупредить: нарушение установленного порядка, с таким трудом выработанного, грозит огромной опасностью для отечественных лесов. Напомнив предупреждение Морозова, он писал: «Предлагаемые рассуждения вытекают из общей идеи блага государства, почему и хочется покрыть их лозунгом, пользующимся всеобщим признанием – берегите леса. Будущее разберется в противоречиях и рассудит, кто был прав и кто виноват».
Встревоженные этими противоречиями общественной жизни, русские лесные деятели не ринулись на политические митинги, но и не попрятались по углам. Они поскликали собратьев своих, всех, кому дорог лес, на съезд, которому суждено было остаться в истории последним российским съездом лесоводов. Однако он как бы выпал из отечественной нашей истории, будто его и не было. В том повинны не только те, кто вычеркивал его, но и все мы, нелюбопытные. Мы и не пытались дознаться, что там было за гранью новой эры. Только вот сейчас я узнал и об этом съезде и о высказанном на нем призыве ко всем лесничим России «отстаивать лес, не отходить от него до последней крайности, вести себя, как капитан на корабле».
Берегите, отстаивайте леса... Одним этот призыв показался несозвучным нарастающему революционному движению и даже враждебным ему, другим он хотя и был близок, но... не наивно ли в такой сумятице, когда мир переворачивается и все рушится?..
И все же многим русским интеллигентам отчаянный этот призыв запомнился на всю жизнь. Может, именно отчаянностью и запомнился. Иногда воскресал он и в недрах революционных масс, но не для того, чтобы воззвать: «Берегите леса!», а чтобы укорить им интеллигенцию «Вы надеялись, что будущее рассудит и осудит нас?». И никогда не забудут, кто автор этого лозунга, а всегда будут выставлять Орлова первым и главным ответчиком. За какие прегрешения? А за то, что в революционной стране он, старейший и крупнейший ученый лесовод, оставался носителем всех идеалов, выработанных славными предшественниками. Ну и, конечно, не могли ему простить его брошюру «Об основах русского государственного лесного хозяйства», содержавшую критику и предупреждение, – больше никогда она у нас не переиздавалась. Даже через 35 лет после смерти Орлова, на научной конференции, посвященной 100-летию со дня его рождения и проходившей в лесотехнической академии 22 декабря 1967 года, из обширного списка капитальных трудов выделяли именно эту брошюру и называли ее «ошибкой».
Если бы на этом торжестве присутствовала его душа, она бы не ликовала, а плакала.
И говорил-то кто! Не какой-нибудь неуч, а его ученик – Н.П. Анучин, сам ставший корифеем. Именно он, принявший эстафету из рук учителя своего, должен был сказать: и Морозов и Орлов тревожились не напрасно, они предвидели то, что и случилось после отмены частной собственности на леса и объявления их всенародным достоянием.
Ура, лес – нуждающимся! – снова вскричали налетовцы. И началась по лесам сеча, яростнее которой давно не было. Рубили на нужды, рубили в запас и на продажу, на обмен, да и просто – как не рубить, если все рубят. Лесные работники пытались воспротивиться этому разграблению: нельзя же так, будто в чужую страну ворвались. Однако всякое сопротивление порубщикам (народу!) вызывало ярость: а для кого это они, чины повергнутого царизма, так верно, будто псы, стерегут лес?
Совнарком РСФСР в своем обращении попытался заступиться за лесоводов, которые «с момента революции... не оставили своих постов и не прекращали работы, продолжая связь мест с центром и тем самым давая возможность государственному лесному хозяйству действовать». Но и это заступничество не помогло, а некоторые склонны были считать его ошибкой. Теперь любые действия лесоводов воспринимались как контрреволюционные не только порубщиками, но и местными властями, получившими в распоряжение народное достояние. За «связь мест с центром» последовало массовое отстранение лесных работников – не добиться народу полной справедливости и свободы, пока не дорушим до основания всю старую систему и не разгоним всех чиновников.
«Поголовное увольнение лесоводов лишит лесное хозяйство опытных и ценных работников», – увещевал Ленин в обращении к местным Советам. Объяснял им, что «лесных специалистов нельзя заменить другими без ущерба для леса и тем самым – для всего народа; лесное хозяйство требует специальных технических знаний».
Обращение прорабатывали на заседании и выносили резолюции: лес, отнятый народом у буржуев, принадлежит трудящимся. И продолжали относиться к нему как к экспроприированному имуществу, доставшемуся от ненавистных эксплуататоров.
В апрельские дни 1918 года Михаил Пришвин, пытавшийся обрести приют на своей родине под Ельцом, зафиксировал в дневнике это страшное разрушение природы, жизни, человека:
«Видел ли кто-нибудь картину весеннюю во время движения соков срубленных молодых березовых рощ? Сок ведрами льется из срезанного ствола, заливает землю вокруг, как снегом, так блестит на солнце нестерпимый блеск, потом начинает краснеть, краснеть, и вот все становится ярко-красным, и вы проходите тут будто между шеями, на которых недавно были головы.
Издали слышатся удары топора, я иду посмотреть на человека, который так издевается над природой. Вот он сидит на огромном в три обхвата парковом дереве и, очищая сучья топором, распиливает труп. Мне больно за это: я знаю, не больше как через год мысли этого человека переменятся, и он будет сажать деревья или его заставят сажать. Его мысль очень короткая, но дереву такому надо расти больше ста лет, как может он приближаться со своей короткой мыслью к этому чудесному дереву...
Я спрашиваю его:
- Это закон?
- Закон: земля и лес общие.
- Значит, власть эта настоящая, народная?
- Значит, настоящая...»
В тех же краях и в то же время стихия захватила и другого русского писателя, Ивана Бунина. В дневнике его, среди прочих наблюдений, мелькают в разные дни и такие записи:
«Мужики все рубят и рубят леса...»
«Глубокие колеи – все возят тяжелое, все воруют лес...» «На просеке снова вдали дроги, лошадь – рубят! О, негодяи, дикая сволочь!..» «Лес все рубят...».
«Выехал на гору – еще среди стволов четыре подводы, баба с топором, мальчишка...»
В Московской губернии можно было исходить «будто между шеями» 268 тысяч гектаров – такую площадь лесов выхлестали здесь к 1923 году. За шесть лет выхлестали значительно больше, чем за предыдущее столетие, которое лесоводы называли лесоистребительным. Место сечи, ясное дело, вольные люди не очищали не только от сучьев и хлама, но даже от тонкомера – бросали все, что сегодня не нужно. В любой час на этих громадных, захламленных территориях мог загудеть огонь. И он загудел – только в 1920 и 1921 годах пожары уничтожили еще пятьдесят тысяч гектаров леса. Итого – 318 тысяч гектаров против 203 тысяч гектаров леса, истребленных за предыдущее столетие.
Орлов ошибся? И Морозов тоже?.. Так кто был прав и кто виноват? И если XIX век был лесоистребительным, то как называть первое десятилетие новой эры?..
Я всегда полагал, что родимая моя деревня находилась и находится в степном краю, так и в биографии писал: родился в степной деревне Константиноградовке... И никогда ни малейшего сомнения в том, что она в степи, не возникало ни у меня, ни у тех, кто хорошо знает мой край. И не случайно с лесом у меня связано единственное воспоминание, являющееся будто из сна: мне было пять лет, отец, наряженный по колхозным делам в лес, взял и меня с собой, усадив на телегу. Сколько времени и где мы ехали – не помню. Но помню, как в сумеречье въехали в лес, который я увидел впервые и он меня напугал: шумом ветра в вершинах, густыми кронами над головой. Этот страх не исчез и в избе лесника: затаившись на печи, я не слушал, о чем там говорят за столом отец с лесником, но вслушивался, как воют в трубе какие-то мрачные лесные существа, норовившие добраться до меня – там, за стенкой, я слышал таинственный шум и говор.
Это воспоминание всякий раз всплывает особняком, вне привычного мира. Привычным во всех воспоминаниях был мир с кленами в палисаднике, одиночными ветлами на речке за огородами и – во все стороны открытые глазу ковыльные степи, пашни, луга.
И вот только сейчас, изучая историю лесов, я узнал – край-то мой, оказывается, не был степным! Не в далекие времена, а в 1914 году профессор М.М. Орлов в «Очерках лесоустройства» относил мой родимый Стерлитамакский уезд к Приуральскому полесью и называл его лесистым, так как около половины территории уезда (47 процентов!) занимали леса, которых приходилось почти по две десятины на каждого здешнего жителя, а значит, и на отца моего – в тот год от этих двух десятин он ушел на первую мировую войну. А вот мне от того душевого надела уже не досталось почти ничего. Всего за два десятилетия леса были повырублены не только в окрестностях моей деревни Константиноградовки на Уршаке, но и по всему Стерлитамакскому району, который обнажили так, что в степь превратили, а лес – словно мираж – может теперь привадиться лишь в долгом путешествии. Вот как быстро был изменен лик земли. Ясное дело, рубили не ради баловства, не ради утверждения воли нуждающихся. Много было повержено лесов на восстановление обветшалого, порушенного за годы гражданской войны. Да и после нее не сразу успокоились, не сразу замирились: каждую ночь, оглядев степной простор, можно было увидеть огненные всполохи – то «красный петух» отплясывал жуткий свой танец над чьей-то избой.
Только начали успокаиваться, да дожили до раскулачивания и коллективизации. Мать рассказывала: по ночам кто-нибудь в доме не спал – поджогов боялись. Боялись и зажиточные, и бедные. Случалось в ветреную погоду огонь, пущенный чьей-то злой рукой, выжигал целый порядок дворов, не щадя ни железных, ни соломенных крыш, ни дерном укрытых мазанок.
А где-то за деревенскими далями людей собирали в огромных котлованах – начиналась индустриализация страны. И двинулись из деревень в леса бесконечные вереницы подвод с молодыми мужиками и бабами, мобилизованными на лесоповал, на лесозаготовки для ударных строек первых пятилеток. Рубили везде, откуда можно было вывезти: вдоль дорог, вдоль рек и речек.
Не многие осмеливались называть эти беспорядочные рубки лесоистреблением – расхожим словом прошлого века. С опаской употребляли и привычное слово «переруб». Но всюду говорили о «лесном займе», убеждали в его необходимости, неизбежности, и, конечно, сулили погашение займа в будущем... А пока...
М.Г. Здорик: – А пока лес нам нужен, мы его будем рубить в размере нашей потребности, невзирая ни на какие теоретические рассуждения, остановить этот штурм на леса мы не можем...
Даже сейчас хочется помолчать после этих слов... А ведь в ту пору, когда они говорились, еще живы были те, кто хорошо помнил борьбу русского общества за лес, против его истребления. Помнили и сравнивали. Кто-нибудь наверняка перечитывал и вот эти строки: «Лес, – писал министр Государственных имуществ в отчете царю за 1881 год, – есть имущество, из которого весьма легко брать больше чем он ежегодно производит, в ущерб его дальнейшей производительности; а раз истощенный, он уже не может быть скоро восстановлен, и даже медленное его восстановление требует слишком больших жертв». Министр был убежден, и в том убеждал государя, что в стране, в которой сводится лес, истребляется тот капитал, который должен переходить к будущим поколениям, поэтому ныне живущие вправе пользоваться лишь процентами с этого капитала.
Сравнив, человек не мог не поставить рядом и эти две величины: царского министра и Здорика. Кто он?
Этот Здорик, один из руководящих работников лесного хозяйства, был, безусловно, из той череды партийных выдвиженцев, которые долго еще (более полувека) будут руководить лесным хозяйством России, оттесняя от этого дела специалистов (мол, занятие нехитрое, научится, если не дурак). И вот диво, специалисты, которых «нельзя заменить другими без ущерба для леса и тем самым – для всего народа» приучились не только повиноваться этим случайным назначенцам, но и славить их: мол, быстро вошел в курс дела и хватка есть. Я сам много раз слышал и по сей день слышу такие абсурдные оценки. А скажешь в ответ: да он же полный профан в лесных делах, – смотрят на тебя с шоковым недоумением: как можно так про начальника, а тем более про Министра?..
Решительные слова о штурме, явно не свои, Здорик обнародовал в 1929 году. Но он не оправдывался перед народом, он показывал народу на ученых, которые еще исповедовали принцип постоянства пользования лесом, обоснованный в начале века Георгием Федоровичем Морозовым. Он науськивал на тех, кто теоретическими рассуждениями о неистощительном лесопользовании «сдерживает развитие лесозаготовок, а тем самым и индустриализацию страны». И подавал сигнал: кусь их!
На сигнал откликнулись: правоверные баталисты тут же открыли «лесной фронт». Баталия разыгралась странная: стреляли с одной стороны, к тому же стреляли по человеку, который умер еще в 1920 году, завещав похоронить себя «под пологом русского леса» – но похоронили в Симферополе, отрезанном от России линией фронта, похоронили в городском парке. По Морозову стреляли.
Тут как раз к месту рассказать о «лесном фронте», возглавил который Исайка Презент, будущий непримиримый воитель на «генетическом фронте», яростный противник Николая Ивановича Вавилова.
Так часто бывает – ищешь одно, а находишь как раз то, что и не думал уже найти: стерлось, исчезло, не сохранилось ни в свидетельствах, ни в архивах. Ну, в самом деле, кем, в каком документе могла зафиксироваться первая встреча никому еще не известного Презента и Лысенко? Оставалось одно: предположить, что встреча эта произошла в Одессе, где работал Лысенко, к которому в 1932 году и приехал из Ленинграда этот «волонтер» и «оруженосец». Судя по документам, до этого ни на каких сельскохозяйственных совещаниях они вместе не бывали, а значит, и пути их ни в Москве, ни в Ленинграде не пересекались.
Но начал я просматривать материалы, которые могли пролить свет на дальнейшую судьбу морозовской науки о лесе, – и тут-то натолкнулся вот на какие факты.
На заседании «Русского ботанического общества», которое состоялось 20 февраля 1931 года, с докладом выступил ученик Морозова профессор Владимир Николаевич Сукачев – имя его широко известно не только специалистам. Он многие годы и до конца дней своих (умер в феврале 1967 года) был президентом Московского общества испытателей природы. Это он, известный ботаник, лесовод и географ, основоположник многих учений, создал академический Институт леса, который находится ныне в Красноярске и носит славное имя своего создателя. Однако и тогда, в 1931 году, Сукачев выходил на трибуну «Общества» не начинающим ученым, он уже тогда был членом-корреспондентом Академии наук, заведовал в ленинградском Лесном институте кафедрой.
Выступал он с докладом «Растительное сообщество и его развитие как диалектический процесс». Работа эта специалистам известна и не потеряла своего значения и сейчас. Как и всегда, после доклада начались обсуждения. Попросил слова и представитель Коммунистической академии... И.И. Презент, который обвинил Сукачева в «механистических и идеалистических воззрениях». Насколько это обвинение оказалось серьезным, показали дальнейшие события. Презент выступил инициатором создания группы по борьбе «против реакционных теорий на лесном фронте»...
Итак, до «биологического фронта» был у Презента «лесной». На этом «фронте» инициативная группа под командованием Презента наголову разбила и учеников Морозова, и самого Морозова, которого не стало еще в 1920 году, но который, оказывается, своим учением о лесе «притуплял классовые противоречия в обществе». Учение Морозова о постоянстве и непрерывности лесопользования обвинили в резком противоречии с новыми установками.
Скажете, а при чем тут Лысенко?
А вот при чем. Незадолго до создания «лесного фронта» в Коммунистической академии состоялось собрание, на котором выступил Лысенко. Вот тут-то, кажется, и встретились впервые Презент и Лысенко. Лысенко рассказывал о перспективах, которые сулит человечеству и науке яровизация: за счет направленного управления развитием растений и сокращения сроков вегетации, обольщал слушателей одесский агроном, колхозники нашей страны уже к концу второй пятилетки будут снимать по два урожая в год! При этом южные культуры будут вызревать даже на Крайнем Севере.
И организатор «фронтов» издал радостный возглас: вот оно, научное обоснование «новым установкам», которым так противоречило учение Морозова!
В чем же они заключались, эти «новые установки»? А вот в чем. В непрерывном лесопользовании, оказывается, заинтересованы были лишь помещики – владельцы лесов. Они только для того их и берегли, чтобы всю жизнь получать доходы. Мы же объемы лесозаготовок должны определять только грузопропускной способностью дорог. Так что – долой непрерывность лесопользования, надо рубить, рубить и рубить все подряд. И нечего жалеть, природный лес – это всего лишь «бурьян». На вырубках новая наука создаст могучие, доселе невиданные леса. Новая наука продвинет южные породы на север, а северные – на юг. (Вот только никто не мог сказать, зачем их менять местами – северян переселять на юг, а южан на север).
В огне яростной критики, развернувшейся в отраслевой печати, учение Морозова и его последователей было испепелено. В конце 1932 года безоговорочно капитулировал и нарком леса: руби – новая наука создаст...
А чтобы оберечь себя от наветов этой оголтелой орды, нарком С.С. Лобов и сам заговорил в том же «революционном» духе:
«Необходимо повести решительную борьбу с реакционным и по существу вредительским методом ведения лесного хозяйства и лесоэксплуатации, построенным на принципе постоянства и непрерывности лесопользования».
Итак, Мавр сделал свое дело, Мавр жаждал нового. И в том же 1932 году Презент покидает берега Невы и устремляется к Черному морю, в Одессу, откуда и развернет наступление на «биологическом фронте»...
Однако стрельба по покойному долго продолжаться не могла – не приносила удовлетворения штурмующим. И тогда вспомнили: есть же еще профессор Орлов, имевший в той прошлой России чин действительного статского советника, равный рангу генерала. И еще живой! Сам напомнил о себе недавно, и напомнил той же буржуазной идеей постоянства лесопользования. Разыскали его слова, которые он осмелился написать не при царе, а в советское время, в 1927 году! Вот они:
«Правильное лесное хозяйство есть отрасль народного хозяйства, организующая производство древесины и использование древесных запасов на основе восстановительных процессов с обеспечением той полезности леса, которая проистекает из почвозащитных и водоохранных особенностей его, и с учетом влияния леса на климатические условия страны, а также его роли, как источника побочных пользований и объекта применения труда».
Вон сколько «накрутил» профессор! А сам – туда же, к постоянству. Огонь по старорежимному генералу Орлову!
Позже даже ученики (оправдывая этим себя) будут утверждать, что Орлов нигде не выступал против неизбежного лесного займа, против перерубов и «не вносил предложений, которые были бы прямо или косвенно направлены против индустриализации страны». И лили крокодиловы слезы по поводу того, что профессор оказался главным ответчиком за отечественную лесоводственную науку, в основе которой лежал принцип постоянства пользования лесом, объявленный буржуазным.
Сколько же тут неправды. Выступал! Выступал решительно и открыто, и всякий раз «с позиции буржуазной политической экономии». Выступал не только со статьями. В 1931 году, в самый разгар обстрела, перекинувшегося на него, когда уже и сам нарком леса С. Лобов призывал лесоводов «окончательно выкорчевать наследие буржуазных, вредительских теорий», а лесозаготовителям объяснил популярно, что «для каждого работника лесной промышленности должно стать понятным, насколько вредны те установки, которые проповедовала до сих пор орловско-морозовская школа», именно в это отчаянное время Орлов написал книгу «Очередные вопросы лесоустройства». Именно эту книгу долгие годы называли лебединой песней Орлова. Никто тогда не знал, что лебединая песня его заперта в столе. Лишь через 50 лет Н.П.Анучин предъявил к публикации рукопись последней книги Орлова «Леса водоохранные, защитные и лесопарки», закончил которую он в последние дни, а может и часы жизни. Спасибо ученику и за то, что сохранил, что опубликовал ее через 50 лет – не устарела она и сегодня, больше того, мысли, в ней содержащиеся, по-прежнему новы, и я еще не раз сошлюсь не нее.
И все же в материалах научной конференции, посвященной 100-летию со дня рождения М.М. Орлова, меня поразила не эта привычная неправда. Меня поразили признания бывшего аспиранта С.В. Малышева, выдвинутого в 1928 году на научную работу партийной и комсомольской организациями института, когда он учился... на 3 курсе. Оказывается, в науку тогда открывали двери и таким – «студентам-выдвиженцам». Ясное дело, под опекой Орлова Малышеву, по его же признанию, приходилось несладко: профессор основательно гонял его, требуя самостоятельных мыслей. Правда, по прошествии десятилетий (почти вся жизнь прошла!) бывший аспирант не таил большой обиды на старого профессора, читавшего в подлинниках (и это видел аспирант) какие-то журналы и книги на французском, немецком и английском языках. Одного не мог сказать ученый новой формации: какие это журналы и книги, и что в них вычитал этот старорежимный генерал, то бишь действительный статский советник.
Малышев, как и полагается выдвиженцу, возомнившему себя человеком новой формации, вспоминая, об одном сожалел: «Может быть, мы тогда не все сделали, чтобы эту большую силу направить в марксистско-ленинское русло». Хотя что теперь упрекать себя, пусть и не все сделали, но ведь предпринимали же немало попыток к этому «выправлению»: приглашали на совещания, собрания, заседания, на которых, однако, Орлов молчал и никогда не выступал, тогда как другие профессора в обсуждениях участвовали, даже В.Н. Сукачев не раз брал слово.
Это молчаливое упрямство одного человека раздражало. И весной 1931 года выдвиженец Малышев выступил «против буржуазных идей и принципов в экономике, организации и планировании лесного хозяйства», исповедуемых Орловым.
И обо всем этом герой наш сам же и рассказывал через 36 лет на юбилейной конференции, посвященной «носителю буржуазных идей»: мол, чествуйте, да знайте, кто есть кто. Не скрыл даже того, что разгневанный профессор потребовал у администрации Лесотехнической академии удалить его, аспиранта Малышева, из состава кафедры.
Судя по всему, ни заступиться за профессора, ни избавиться от аспиранта администрация не решилась: пальба в любой момент могла обрушиться на академию, и тогда всем не сдобровать – останутся одни «студенты-выдвиженцы» во главе с такими, как этот Малышев. А им очень хотелось отринуть все авторитеты и считать начало истории с себя – это была у них самая жгучая страсть.
Так бы и случилось. В тот же год уже не Здорик, а сам нарком леса, объявивший теорию старых профессоров о неистощительном лесопользовании откровенно буржуазной, разрешил определять величину лесосек не годичным приростом, а грузопропускной способностью дорог и сплавных рек, то есть не ограничивая трудовой порыв народа никакими лесоводственными правилами.
И теперь уже не студента-аспиранта Малышева, а профессора Орлова отстранили от кафедры «по состоянию здоровья», от кафедры, которую он возглавил в 1901 году и заведовал которой более тридцати лет.
Болел старик? Да, утверждали многие, он был тяжело больным, ведь ему шел 65 год. Нет, возражали близкие профессора, он был крепок, полон сил и замыслов, но дискуссия «на лесном фронте» и откровения наркома его погубили – 26 декабря 1932 года Михаил Михайлович Орлов скоропостижно скончался в своем кабинете от кровоизлияния в мозг.
Н.П.Анучин: – Смерть профессора Орлова была подобна гибели хвойного великана в лесу, протяжный гул от падения которого долго еще стелется по земле, а листва, птицы и звери затихают на время. Лес от этого становится ниже, а люди беднее. Длительностью наступившего безмолвия мерится значение ушедшего для остающихся...
Безмолвная пауза, наступившая после смерти профессора Орлова, была длительной...
Однако вот еще какой немаловажный штрих в судьбе Орлова упустили участники научной конференции. В июле 1931 года вышло Постановление СНК СССР о лесокультурой зоне. Профессор конечно же принялся читать его с надеждой и верой: наконец-то вакханалии будет положен конец. Но, прочитав, испытал окончательный крах: постановление никак не окорачивало тех «теоретиков», которые позволяли ограничивать рубку леса лишь грузопропускной способностью дорог. Оно скорее поощряло их уже тем, что признавало водоохранными лишь леса в пределах километровой полосы по обоим берегам рек, то есть только в поймах и только в среднем и нижнем течении Волги, Дона, Днепра и Урала, где пойменных лесов давно нет.
Он знал, он хорошо знал, сколько сил отдали участники экспедиции по исследованию верховьев рек Европейской России, сколько энергии и ума потратили они на то. чтобы убедить общество: водоохранными должны быть признаны все леса, охраняющие верховья и источники рек и их притоков.
В те годы он, молодой ученик, только что (в 27 лет) ставший профессором Ново-Александрийского института сельского хозяйства и лесоводства, реорганизованного Докучаевым, был воодушевлен деятельностью этой экспедиции. И, может быть, именно поставленные перед ней цели и побудили Орлова помечтать о будущем: «Леса почти сплошь будут покрывать наш далекий север, который при хорошем организованном хозяйстве будет доставлять поделочный лес самых крупных размеров; в остальной части России все безусловно неудобные земли будут заняты лесами, леса будут в верховьях рек, все пески будут облесены, все овраги покрыты дубравами; на юге и в степной местности все поля будут перерезаны сетью защитных лесов, дороги и шоссе будут обсажены лесными, а то и плодовыми деревьями».
А размечтавшись, добавил: «Не говорю каждый город, но каждое село будет иметь свою рощу – свой парк».
И вот теперь окончательно рушилась эта мечта, может быть, самая яркая, основанная на впечатлениях детства, проведенного в Елецком уезде на Орловщине, где еще в его детские годы были вырублены почти все леса и уже тогда крестьяне топились соломой и гречишной шелухой, потому что за кубическую сажень дров нужно было заплатить от 12 до 16 рублей, тогда как в Костромской губернии оборотистые дельцы выторговывали за 2 рубля десятину леса на сруб. Но и здесь, на обезлесенной Орловщине, в 17-18 годах принялись дорубать и последние березовые рощицы (что, вспомните, и зафиксировал в дневнике Михаил Пришвин). Кстати, может и Орлов ходил по такой же погубленной роще «будто между шеями, на которых недавно были головы», и именно там увидел «стихийный натиск крестьянского топора», что и заставило его не в дневник записать, а написать упомянутую уже брошюру, полную крика души. Вполне возможно.
Он хорошо знал, что теперь, после выхода такого постановления, начнут трезвонить о том, как заботится правительство о сбережении лесов, хотя их там, в поймах среднего и нижнего течения этих рек, почти и нет. Защищать надо как раз те леса, которые в верхнем течении и по многочисленным притокам. Но именно они, наиболее влияющие на водность реки, отданы лесозаготовителям и оказались вне действия постановления.
Вот тогда-то Орлов и сел писать свой последний труд «Леса водоохранные, защитные и лесопарки». Не знал он, не мог знать, что труд этот окажется лебединой песней, которую услышат лишь через пятьдесят два года.
Нет, никого не упрекал Орлов в этой книге. Писал так, будто покой в его душе, мир и лад вокруг. Без укора напоминал читателям о том, что лес, помимо хозяйственного значения, имеет еще и особое общественное, заключающееся в его водоохранной, защитной и эстетической роли. Правда, сделал умышленную оговорку: понимание «особого общественного значения леса достигается лишь после горького опыта, полученного в результате его уничтожения или порчи». И дал понять, что такого опыта уже больше чем достаточно, а вредные последствия истребления леса видны повсюду и последствия эти приводят к выводу о его незаменимости. Вы мечтаете о светлом будущем? Но условия жизни будут ухудшаться и ухудшаться тем значительнее, чем меньше остается лесов, чем худшего они качества.
Вот я и спрашиваю, устарели ли сегодня эти мысли? Пройдут годы и десятилетия. Забудется политика «лесного займа» (при этом забудут и погасить его), однако не таял лед вокруг имени Орлова – плеяда новых ученых как-то нехотя возвращалась к осознанию и выражению принципов рационального хозяйствования в лесу, уступая при этом новым «заемщикам» то в возрасте рубки, то в способах лесопользования, а значит, уступая в лесоводственных принципах. И эти уступки продолжали развращать не только лесозаготовителей, но и самих лесоводов, которые сделаются до того послушными исполнителями указаний, что при этом растеряют и свою профессиональную гордость и даже свое человеческое достоинство. Таким не было ни нужды, ни потребности вспоминать гордых и умных предшественников своих. У таких в почете тот, кто день прожил, сумев ничего не сделать. Да и что способен сделать человек, ничего не знающий? Лишь то, что знает и умеет. А так как он не знает и знать ничего не хочет, то всячески обороняется, ограждает себя и сослуживцев своих от тех немногих, кто врывается в их мир, жаждет деятельности. Если кого выбрать куда надо – он ни за что не выберет деятельного. Надо о ком что-нибудь дурное сказать – он скажет и вдобавок повертит пальцем у виска. Надо кого-нибудь оговорить, осмеять, ошельмовать и изгнать с позором – он поговорит с друзьями своими, простыми людьми, и они дружно проделают все это, обвинив вдобавок в дурном неуживчивом характере, из-за которого и противопоставил себя коллективу, не знавшему до него никаких разногласий.