Шаповалов М. А. Король поэтов : Игорь Северянин. Страницы жизни и творчества (1887-1941). – М. : Глобус, 1997
ПРОЛОГ
27 февраля 1918 года зал Политехнического музея переполнила публика. Под председательством критика П.С. Когана происходило избрание «короля поэтов». Звание присуждалось «всеобщим, прямым, равным и тайным голосованием». Присутствующим были розданы листки бумаги для письменной подачи голоса в пользу того или иного кандидата.
Следует отметить, что Валерий Брюсов, Вячеслав Иванов, Андрей Белый участвовать в вечере отказались и фаворитами зала стали футуристы. Их шумно приветствовала молодежь. Известные и никому неведомые поэты сменяли друг друга на эстраде. Выступил Владимир Маяковский, нимало не смущаясь тем, что его революционные стихи не вяжутся с претензией на звание короля, то есть монарха, хотя бы поэтического. В заключение программы читал Игорь Северянин. Он вырос на эстраде в черном длиннополом сюртуке и исполнил стихи из книги «Громокипящий кубок». Слушали его в полном молчании, покоренные энергией ритмов и мелодикой строф. Когда Северянин кончил чтение, зал разразился аплодисментами и криками восторга.
После подсчета голосов было объявлено: королем поэтов избран Игорь Северянин. Второе место занял Владимир Маяковский, третье – Константин Бальмонт.
К своему избранию Северянин отнесся серьезно. Это был пик его всероссийской славы.
Отныне плащ мой фиолетов,
Берета бархат в серебре;
Я избран королем поэтов
На зависть нудной мошкаре.
………………………..
В душе – порывистых приветов
Неисчислимое число,
Я избран королем поэтов –
Да будет подданным светло!
Рескрипт короля
Ни один из последующих поэтических вечеров, где б он ни был – в маленьком Тарту или в Париже, – не принес Северянину той радости, что дал ему московский триумф.
ЧЕСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Родители. – На заре жизни. – Сойвола. – В Порту Дальнем. – Бал на борту «Рюрика».
Игорь Васильевич Лотарев (гражданское имя поэта) родился 16 мая 1887 года в Петербурге. Мать, Наталья Степановна Шеншина, в первом браке Домонтович, после смерти мужа генерал-лейтенанта вышла замуж вторично за поручика Василия Петровича Лотарева. Игорь был младшим ее ребенком, от Г.И. Домонтовича она имела дочь Зою, старше Игоря на двенадцать лет.
Семья владела домом на Гороховой улице. К мальчику для воспитания нанимали бонн и гувернанток. Читать он выучился по книге для детей «И я читаю». Окруженный женщинами всех возрастов, Игорь рано стал влюбляться, переживая свои «драмы» до слез. Они, впрочем, сменялись естественной для его лет игрой в гусара. У него была своя «конюшня», где стояли картонные лошадки. С важностью носил он «настоящий» офицерский мундир, надев на голову кавалергардский шлем, на котором вместо обычного шишака высился двуглавый орел.
На лето Лотаревы снимали дачу в Гатчине или Петергофе, в Стрельне или Гунгербурге (Нарва-Йыессу, Эстония). Наезжали в Царское Село, там проходили гуляния и празднества с фейерверками. К началу сезона семья возвращалась в Петербург. Вместе со взрослыми Игорь часто посещал театр. В Мариинском пел Шаляпин, только начинавший свою карьеру, выступали – Стравинский, Славина, Долина. В праздничной атмосфере старинного зала, музыки, игры и пения мастеров сцены зародилась в юном сердце любовь к театру, любовь – на всю жизнь.
Образование Игорь Лотарев получил в Череповецком реальном училище. Уездный центр Новгородской губернии Череповец имел несколько мелких предприятий и фабрик, три средних и шесть низших учебных заведений, четыре лечебницы и три библиотеки при семи тысячах жителей. Словом, типичный русский провинциальный городок, где напротив театра в пыли на солнце мог нежиться поросенок и чью сонь взрывала порой бешеная тройка, увозя реалистов или судейских чиновников к загородному ресторану. С оглядкой вспоминали жители Череповца выпускника их училища народовольца Рысакова, причастного к покушению на Александра II Освободителя в 1881 году.
Первое стихотворение «Звезда и дева» Игорь Лотарев сочинил, когда ему еще не исполнилось и девяти. Стихотворение по духу романтическое, и, думается, появлению его способствовали ранние влюбленности и театр.
В тридцати верстах от Череповца Михаил Петрович Лотарев (дядя Игоря по отцу) имел усадьбу Сойвола на берегу реки Суды. Здесь, с 1896-го по весну 1903-го, прошли отроческие годы поэта, памятные ему. В бревенчатом просторном барском доме, по рассказам крестьян, водились призраки. Страшно бывало Игорю идти к себе в спальню на второй этаж: дрожала рука со свечой, дрожали тени по стенам, в тишине громко шлепалась капля из рукомойника. Казалось, в дальнем углу чердака кто-то по временам стонал. У него так и не хватило духу в полночь выглянуть в окно. Именно в полночь, когда луна озаряла двор, «очевидцы» видели светящегося всадника с мертвым лицом. С головой зарывался Игорь в подушку; чередой следовали тревожные сны.
Северная часть Новгородской губернии заросла густо лесами. В них водились медведи, олени, лисицы, зайцы, рябчики. Ягоды щедро усыпали поляны. В полноводных Суде и Шексне в изобилии было рыбы. Совершая прогулки в лесу или по берегу реки, впечатлительный подросток впитывал в себя красоту окружающего мира: его краски, голоса, запахи.
Зимы стояли долгие, снежные. На святки ходили ряженые. В морозном воздухе лились переборы гармошки, звучал охотничий рожок. Девки, смеясь, выкрикивали озорные куплеты. Игорь со сверстником Гришей, расписав себе лица, изображали чертей: устраивали засады, пугали девчонок. За них вступался кто-нибудь из старших, пуская в «нечистых» меткий снежок.
На третий день масляной недели, в разгар гуляний, тройка доставляла Игоря из Сойволы в Череповец. Выезжали на главную улицу, где почтенные горожане катались в санях. Тогда, сунув Тимофею в руку три рубля, он с жаром просил «Понимаешь? Всех быстрее!..» Кучер гикал на лошадей, те неслись, как на пожар, оставляя позади все прочие сани. Комья снега летели из-под копыт в лицо, он ликовал: обогнал взрослых!..
Приходила долгожданная весна. Нельзя было пропустить ледоход на Суде. Картина открывалась на диво. Сине-зеленый лед горбился под солнечными лучами. Внезапно раздавался гром, по льду пробегала, змеясь, трещина... Образовывались черные полыньи.
Льдины, со скрежетом дробясь, наскакивали друг на друга... И вот уже река, все ширясь, несла массу льда вниз по течению: в Шексну, в Волгу, в Каспий, в Персию!..
На лето в Сойволу съезжались родственники и гости. Исчерпав интерес от встреч и разговоров, Игорь подолгу рыбачил. К рыбалке его приохотил кузен Виктор Журов, в ту пору студент. Десятилетия спустя, взяв псевдоним Vittorio Andoga (по новгородской реке Андога), Журов станет режиссером миланского театра «La Scala». В Сойволу он привозил новые книги, среди них входящего в моду Константина Бальмонта, романы французского писателя Катюля Мендеса. Наблюдая Журова и одну из кузин в укромной беседке в саду или весело взлетающих на качелях, Игорь уже знал, какое пламя тронуло их сердца.
Юные годы Игоря Лотарева можно было бы назвать счастливыми, если бы не распри родителей, больно его ранящие. Мать жила в Петербурге с замужней дочерью, а он, учась в Череповце, в Сойволе у дяди. Редкие встречи с матерью, которую он горячо любил, были для подростка праздником, а разлука проходила в слезах. К курсу наук в училище он особой тяги не испытывал, в чем повинны и провинциальные учители, относившиеся к обязанностям спустя рукава. Только о директоре училища князе Б.А. Тенишеве, добром и остроумном человеке, он сохранил благодарную память. Предоставленный большую часть времени себе, Игорь много читал, писал стихи, наблюдал природу. В нем формировалась натура созерцательная, импульсивная, откликающаяся на явления красоты.
Весной 1903 года Василий Петрович Лотарев, получив место коммерческого агента, отправился в далекий Квантун, взяв сына с собой. Эта поездка много дала начинающему поэту: он увидел просторы России.
Проплыли за вагонным окном мачтовые сосны Урала, крутые скаты гор, глубокие ущелья. Сибирскую тайгу прорезала широкая синь Енисея, от которой захватило дух... Однако более всего поразил его Байкал, своей светлой мощью и какой-то строгой тайной значимостью. Ритм бегущих колес, казалось, выстукивал: «Сла-вно-е мо-ре свя-щен-ный Бай-кал...»
Китайская восточная железная дорога (КВЖД) была построена русскими инженерами на стыке веков, чтобы соединить Сибирь с полуостровом Квантун, взятом в аренду у Китая. По ней, простясь с Алтаем, Лотаревы прибыли к месту назначения. Полгода прожил Игорь в Порту Дальнем. По дому хозяйничал и готовил местные кушанья бой Ли с аккуратной косичкой и в халате. Днем, когда Василий Петрович уходил на службу, Игорь гулял по городу. Его белый парусиновый костюм выделялся на фоне одинаковых синих кацавеек, носимых китайцами. Он норовил как бы случайно и раз и другой пройти мимо местной фотографии, дожидаясь, когда выйдет Кицтаки, дочь фотографа-японца. У нее – восковое лицо с темными подглазьями, высокая прическа, тонкие руки. Он не мог спокойно слышать стук ее деревянных гэта1 [Гэта – обувь на деревянной подошве с двумя поперечными подставками, держится на двух ремешках] по тротуару, видеть ее пестрое кимоно... Он, впрочем, не поручился бы, замечала ли она его.
У него было любимое место: с нагорья открывался вид на Желтое море, чьи воды переходили в Восточно-Китайское море, за которым лежал Тайвань. Далее начинались восточные моря и страны, о них так заманчиво писал Лоти 2 [Лоти Пьер (1850–1923) –французский писатель, автор экзотических романов: «Госпожа Хризантема», «Роман одного спаги» и др.]. Мечталось о хижине в глубине тропического острова, о смуглой женщине, похожей на сливу.
Дни тянулись неспешно. Экзотика быстро приелась. Спасаясь от полдневной жары, он шел в парк. Лежал, закинув руки за голову, смотрел в выжженное небо и вспоминал лицо матери, Петербург, Сойволу... Он переложил в стихи давний рассказ сторожа, которого охотно угощал папиросами, слушая его.
Надвигалася ночь, и туман над рекой
Поднимался клубами, как дым или пар,
Уж жужжал надоедливо глупый комар,
И летучая мышь пролетала порой.
Вдруг я вздрогнул...
Пред камнем теченье реки
Мчало образ Святого Николы стремглав....
Но внезапно на тихое место попав,
Образ к берегу, как мановеньем руки
Чьей-то, стало тянуть. Я в волненьи стоял,
Я смотрел, ожидал... Образ к берегу плыл
И, приблизившись к камню, как будто застыл
Предо мной. Образ взяв из воды, я рыдал...
Я рыдал и бесцельно смотрел я в туман
И понять происшедшего ясно не мог,
Но я чувствовал ясно, что близко был Бог, –
Так закончил рассказ старый сторож Степан.
Сойволская быль
.
Это слабое с формальной точки зрения стихотворение пронизано тревогой. А тревожиться было отчего: назревала война с Японией. О ней говорили уже как о деле решенном.
Трудно сказать, чем руководствовался наместник Дальнего Востока Е.А. Алексеев, отдав распоряжение устроить бал на борту крейсера «Рюрик». Может быть, для того, чтобы поднять в офицерах дух?
Над кораблем взвился российский флаг. Разом вспыхнула сложная гирлянда цветных огней. Трубачи исполнили увертюру из оперы Вагнера «Золото Рейна». Бал начался при участии генералов Кондратенко1 [Кондратенко Р.И. (1875–1904) – генерал-лейтенант, погиб при защите Порт-Артура] и Стесселя2 [Стессель A.M. (1848–1915) – генерал-лейтенант, сдал Порт-Артур японцам]. В легких, сооруженных на борту, киосках продавали мимозы и хризантемы. Взлетали к небу ракеты и с треском разрывались шутихи. Подходили к борту «Рюрика» дежурные суда с приглашенными. На большой палубе закружились в вальсе с мичманами улыбающиеся гостьи. Расторопные официанты сбились с ног, подавая в салон дюжинами шампанское, прохладительные напитки, блюда. Звон бокалов, женский смех, громкие голоса... А глянешь вдаль – на рейде настороженные силуэты «Варяга», «Аскольда», транспортных судов растворяются в ночной мгле. Так и запечатлелось в памяти Игоря Лотарева: озаренное огнями веселье рядом с несущей грозную вахту эскадрой.
Тоскуя по матери, по родному Северу, он пошел на разрыв с отцом и уехал в Петербург за месяц до начала войны. Объяснение с отцом оставило в душе его тяжелый осадок. Им не суждено было увидеться. Василий Петрович Лотарев умер в Ялте 28 мая 1904 года.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Русско-японская война. – Первая публикация. – Смерть
Лохвицкой. – Злата. – Константин Фофанов.
В ночь на 27 января 1904 года японские миноносцы атаковали русские суда на Порт-Артурском рейде; в гавани Чемульпо были потоплены «Варяг» и «Кореец». Началась русско-японская война.
С восемнадцатилетним пылом следил Игорь Лотарев за ходом военных действий. Однако газеты с каждым месяцем пыл этот студили. После тяжелых боев под Ляояном и Шахэ, после сдачи Порт-Артура и проигранного большого сражения под Мукденом – последний шанс на спасение русских армий на Дальнем Востоке связывался с эскадрой адмирала Рожественского. Но и тут сказалась некомпетентность в вопросах военных и продажность представителей высших эшелонов власти.
Правительство предполагало купить у республики Чили несколько первоклассных броненосцев. Корабли пришли в Геную. Состоялся смотр, и названа цена. Но Великий князь Алексей через своих уполномоченных потребовал от чилийцев большей платы, чем те запросили. Вопрос – почему? – мог возникнуть только у наивных людей. Львиную долю денег в этой сделке Великий князь клал в свой карман. Чем значительней трата на покупку, тем крупнее комиссионные. Чилийцы возмутились недобросовестностью русских, и сделка расстроилась. Тогда эти броненосцы приобрели японцы, существенно усилив свой флот.
Когда русская эскадра вышла из Балтийского моря в международные воды, она стала объектом внимания всего мира. Невозможно было утаить ни количества кораблей, ни боевой их мощности. Иностранные специалисты без труда определили техническую отсталость эскадры. Таким образом японцы знали все о русских кораблях задолго до встречи с ними. Адмирал Того получил достаточно времени для выбора наиболее удобного для японцев места, чтобы навязать битву и разработать ее план.
Меж тем в февральском номере солдатского журнала «Досуг и Дело» (1905) было опубликовано патриотическое стихотворение Игоря Лотарева «Гибель Рюрика». Упоминая этот факт в автобиографических заметках «Образцовые основы», поэт от него начисляет свой литературный стаж.
14-го мая 1905 года произошло сражение при Цусиме. Русские корабли были практически расстреляны и рассеяны дальнобойными и мощными орудиями врага с расстояний недосягаемых для наших канониров. Раненый адмирал Рожественский попал в плен.
Траурная весть о Цусиме больно задела Игоря Лотарева. Собранная им коллекция снимков боевых судов, знакомые гордые силуэты – вызывали тоску. Не радовала глаз ни зелень царского парка в Гатчине, где они вдвоем с матерью снимали дачу, ни – подобное огромному зеркалу – Серебряное озеро. Перо валилось из рук... В один из вечеров, не зная, чем занять себя, он заглянул к дачному сторожу Тимофею. Беседовали, как водится, обо всем и ни о чем. Тимофей познакомил Игоря со своей дочерью. Она вернулась с работы, поклонилась гостю и ушла к себе. Восемнадцатилетняя, светловолосая, она была хороша собой и не мудрено, что распрощавшись с Тимофеем, он унес с собой в ночь память о беглом знакомстве с девушкой и звонкое имя – Злата1 [Настоящее имя девушки было Евгения. Поэт своим возлюбленным придумывал звучные псевдонимы].
В конце августа в Петербурге в возрасте тридцати пяти лет скончалась поэтесса Мирра Лохвицкая. За первый сборник стихов (1896) она получила Пушкинскую премию. И, редкий случай в литературе, ее любили и ценили, кажется, все. Лохвицкая дружила с Бальмонтом, посещала пятницы Константина Случевского, с неизменным успехом читала свои стихи на вечерах Литературного фонда. В редакции «Русской мысли» она познакомилась с Иваном Буниным, который десятилетия спустя вспоминал: «...все в ней было прелестно – звук голоса, живость речи, блеск глаз, эта милая легкая шутливость... Воспевала она любовь, страсть, и все поэтому воображали ее чуть ли не вакханкой, совсем не подозревая, что она, при всей своей молодости, уже давно замужем... мать нескольких детей, большая домоседка, по-восточному ленива: часто даже гостей принимает лежа на софе, в капоте, и никогда не говорит с ними с поэтической томностью, а напротив, болтает очень здраво, просто, с большим остроумием, наблюдательностью и чудесной насмешливостью...».
На стыке веков стихи Лохвицкой счастливо сочетали традиции «чистой лирики» при умеренной новации в области мироощущения. Они покоряли читателей раскрытием женской души:
Посмотри: блестя крыламн,
Средь лазоревых зыбей,
Закружилася над нами
Пара белых голубей.
Вот они, сплетая крылья,
Без преград и без утрат,
Полны неги и бессилья,
В знойном воздухе парят.
Им одним доступно счастье,
Незнакомое с борьбой.
Это счастье – сладострастье,
Эта пара – мы с тобой!
Игорь Лотарев считал себя учеником Мирры Лохвицкой. Преждевременная смерть поэтессы была воспринята им как событие мистическое: он верил, что получил своего рода благословение от умершей на открывшееся в поэзии вакантное место.
Зимним воскресеньем после лыжной прогулки Игорь вновь посетил Тимофея в Гатчине. Ему повезло: он застал Злату, она играла с младшей сестрой. Встретили его приветливо. После чая молодые люди вышли в парк, черно-белый и пустынный. Они долго гуляли и говорили, говорили... Злата поведала ему о своей безрадостной жизни. По ее словам, отец, человек нечестный и пропойца, ускорил своим безобразным поведением кончину матери. Ненавидя вечно пьяного отца, она сняла комнату в Петербурге, где поступила на работу. Если бы не младшие сестры, которых она нежно любит, она никогда не вернулась бы в дом, где царит враг ее матери и ее враг – вино. И, повернув к нему зарумянившееся лицо, глядя в глаза, она спросила: как может он, человек благородный, водить дружбу с ее отцом, пить с ним? Ему нужно опасаться дурных влияний... Ее откровенность, ее забота о нем тронули Игоря... Первая любовь поэта зародилась под золотистым фонарным светом в оснеженных аллеях Гатчины.
Он жил тогда на деньги дяди «до лучших времен». Сама мысль о службе казалась ему кощунственной. Поэзия и канцелярия – несовместимы, в этом он был убежден. И Наталья Степановна потакала сыну, не в силах отказать ему ни в чем. Возникал, правда, в семейных разговорах вариант: сдать Игорю экзамены экстерном и поступить в университет. Но и он откладывался с года на год. Сестра Зоя, поклонница искусств, поддерживала в нем страсть к версификации, читала его стихи, разбирала их. Через сестру Игорь увлекся стихами Лохвицкой и Константина Фофанова. Интересно отметить, что в эпоху символизма, когда звучали имена Бальмонта, Брюсова, Сологуба – Игорь Лотарев оставался на позициях романтических. Лермонтов и Алексей Константинович Толстой говорили его сердцу больше, чем декадентские откровения мэтров символизма.
Он собрал библиотеку томов в пятьсот. Русские классики, Пушкин, Тургенев, Гончаров, соседствовали на полках с Ф. Марриэтом, Ж. Верном, Г. Эмаром, Л. Буссенаром, М. Ридом, Ф. Купером. Появлялись своевременно новинки: Г. Ибсен, Б. Шоу, О. Уайльд. Увлеченность подростка тропическими лесами, амазонками и благородными краснокожими сменилась углубленным чтением отечественной прозы, образы русских женщин волновали воображение. Ибсен и Шоу учили понимать драматизм жизни, Уайльд пленял парадоксами и вызывал желание подражать.
Открылся сезон в Большом зале консерватории. Любя музыку не меньше, чем поэзию, Игорь Лотарев, не раскрывая программы, узнавал исполнителей по голосам. Одного Собинова, по его признанию, он слышал не менее сорока раз. Еще пела Кавальери, дала прощальный концерт Мравина. Целое созвездье голосов всходило на русской сцене: Т. Руффо, Л. Берленди, О. Баронет, Л. Липковская, Е. Монска, Баттистини, Ансельми, Фигнер... И не раз слышимая музыка Верди в «Травиате» была упоительно прекрасна, потому что рядом с ним сидела Злата.
Их роман развивался стремительно. Они встречались ежевечерне, когда Злата кончала работу, и, кроме того, они обменивались письмами. Чтобы не расставаться с любимой, он продал библиотеку и снял для них комнату на Офицерской улице. Однако денег хватило лишь на три недели. Ситуация складывалась тупиковая. Ввести в дом Злату он не мог, ему деликатно дали понять, что она ему не пара. Злата сама из гордости не навязывала своего знакомства родным Игоря. Уйти из дома и жениться – казалось ему дико и смешно. Его час еще не пробил, надо писать, совершенствовать свой дар. Вот если б достать денег, но – как? Он измучил себя и Злату фантастическими планами, и она посоветовала ему уехать отдохнуть на Пасху в Сойволу.
На Новгородчине лежал снег. Хвойные леса, Суда подо льдом, дом на высоком берегу – все было тем же, что и прежде. Но ни лыжные прогулки, ни поездки в санях с кузенами в Заозерье не могли отвлечь его от мыслей о Злате. Едва дождавшись окончания праздника, он вернулся в Петербург.
Уподобив себя пилигриму, идущему к святым местам, он отправился с утра по шпалам в Гатчину. Шел весь день. Его появление для Златы было полной неожиданностью, «подвиг», о котором он ей сообщил, вызвал у нее слезы и смех, она принялась его кормить... «Неужели мы расстанемся когда-нибудь?» – спросила она. «Пока я жив, Злата, всегда буду с тобой», – ответил он.
По бесхарактерности, по молодости Игорь Лотарев не сдержал слова. На пути его встретилась искушенная соблазнительница, он не устоял и потерял Злату. Слезы и покаянное самоуничижение не могли исправить случившегося. А когда он смирился с утратой, то почувствовал, что лишился половины души.
В ноябре 1907 года Игорь Лотарев знакомится с поэтом Константином Фофановым. Автор двух сборников, Фофанов снискал добрые отзывы о своих стихах Майкова и Чехова. Илья Репин написал его портрет. В поэзии он противопоставлял земным унижениям светлый мир любви и вечности. Один из ранних предтеч символизма, Фофанов умел через пейзаж передать настроение:
Пел соловей, цветы благоухали.
Зеленый май, смеясь, шумел кругом.
На небесах, как на остывшей стали
Алеет кровь, – алел закат огнем.
Он был один, он – юноша влюбленный,
Вступивший в жизнь, как в роковую дверь,
И он летел мечтою окрыленной
К ней, только к ней, – и раньше и теперь.
И мир пред ним таинственным владыкой
Лежал у ног, сиял со всех сторон,
Насыщенный весь полночью безликой
И сладкою весною напоен.
Выслушав молодого собрата по перу, Фофанов горячо одобрил его стихи. Эта похвала в устах поэта-профессионала окрылила Игоря Лотарева. Они подружились. Слава Фофанова уже прошла, поклонение ему начинающего автора смягчало горечь от пренебрежительного отношения редакторов и критики. Незадолго до своей смерти (1911) Фофанов написал четверостишие «Музыка без слов»:
О Игорь, мой единственный,
Шатенный трубадур!
Люблю я твой таинственный,
Лирический ажур.
В стихотворении «Над гробом Фофанова» Игорь Лотарев воздал должное поэту:
Вижу Вашу улыбку, сквозь гроб меня озаряющую,
Слышу, как Божьи ангелы говорят Вам: «Добро пожаловать!»
Господи! прими его душу, так невыносимо страдающую!
Царство Тебе небесное, дорогой Константин Михайлович!
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Отзыв Толстого. – «Классическая банальность и мелодическая музыкальность». – Кризис символизма. – В сторону Маринетти. –
Программа эгофутуризма. – Брюсов. – «Ночные часы». – Сологуб.
Как пробиться в печать?
Тщетно со времен русско-японской войны Игорь Лотарев рассылал по редакциям свои стихи. Признанные литературные журналы их не публиковали. Кроме солдатского журнала «Досуг и Дело» тиснули под псевдонимами несколько стихотворений в «Колокольчиках» и «Газетчике». Мелькнули его сочинения в провинциальных изданиях («Сибирские отголоски», г. Томск; «За жизнь – жизнь», г. Бобров, Воронежской губернии). Но гонорара не платили, о предоставлении авторского номера забывали.
За свой счет он стал регулярно издавать брошюры, но и на них отзывов не было. Только писательница Н. Лухманова поблагодарила автора за присыл брошюры «Подвиг Новика» раненым солдатам на страницах «Петербургской газеты».
Он придумал себе псевдоним Игорь-Северянин1 [Поэт писал свое литературное имя через дефис, но в печати такое написание не прижилось], броский и запоминающийся, оправданный его любовью к северной природе. Тогда в печати появились краткие и отрицательные отзывы на его «самиздатскую» деятельность.
В январе 1910 года И. Наживин прочитал в Ясной Поляне стихи Северянина из брошюры «Интуитивные краски» Льву Толстому. Великий писатель возмутился «Хабанерой II»:
Вонзите штопор в упругость пробки, –
И взоры женщин не будут робки!..
Такой призыв (по мнению, автора, иронический) показался Толстому безнравственным. Как вспоминал впоследствии Игорь Северянин: «...об этом мгновенно всех оповестили московские газетчики... после чего всероссийская пресса подняла вой и дикое улюлюканье, чем и сделала меня сразу известным на всю страну!.. С тех пор каждая моя новая брошюра тщательно комментировалась критикой на все лады, и с легкой руки Толстого... меня стали бранить все, кому было не лень. Журналы стали печатать охотно мои стихи, устроители благотворительных вечеров усиленно приглашать принять в них – в вечерах, а может быть, и в благотворителях – участие...».
Казалось бы, мнение Толстого навсегда закроет дорогу в литературу Игорю Северянину, но вышло наоборот. Вышло по Уайльду: если плохо, когда тебя ругают, то еще хуже, когда о тебе молчат. Воздействие печати на читателей часто парадоксально. Связав имя нового поэта с именем живого классика, журналисты сделали ему рекламу, и читатели захотели сами ознакомиться с творчеством критикуемого поэта. Возник спрос на Игоря Северянина. При этом помнили: о нем говорил Лев Толстой. И многие не знали, что именно говорил. Как бы то ни было, «заговор молчания» вокруг Игоря Северянина рассеялся.
Его первые поклонницы – гимназистки, бестужевки1 [Слушательницы Высших женских курсов; основаны в Петербурге Бестужевым-Рюминым К.Н. (1829-1897).], медички, эмансипированные дамы. Женское сердце отзывчиво к искусству и людям искусства. Игорь Северянин исполнял свои стихи на вечерах необычно, он не читал их, а пел на сочиненные им мелодии, и это новшество способствовало его успеху. «Мое творчество стало развиваться на двух основных принципах: классическая банальность и мелодическая музыкальность», – писал он в «Образцовых основах».
Это было у моря, где ажурная пена,
Где встречается редко городской экипаж...
Королева играла – в башне замка – Шопена,
И, внимая Шопену, полюбил ее паж.
Это было у моря
Или:
Сочным вечером жасминовым, под лимонный плеск луны,
Повстречалась ты мне, грешница, с белой лилией в руке...
Я приплыл к очам души твоей по лунящейся реке...
Берега дремали хлебные – золотые галуны...
Вечером жасминовым
Выходя из концерта, – «Это банально», – пожимали плечами строгие слушатели. «Это красиво!» – возражала им молодежь.
К 1910 году в русской поэзии наметились знаменательные изменения. Господствующий в ней символизм, как единое течение, распался. Символисты, В. Брюсов, К. Бальмонт, 3. Гиппиус, Ф. Сологуб, Вяч. Иванов, А. Белый, А. Блок – считали, что наряду с миром реальным есть мир потусторонний. Связь между ними должен осуществлять художник с помощью символов. Символ – знак, объединяющий миры. Однако понимание сущности символизма не было единым. Вспыхнула полемика в среде ведущих теоретиков течения. Обозначились две точки зрения. Брюсов утверждал, что «символизм хотел быть и всегда был только искусством». С другой стороны – Вяч. Иванов выдвинул идею о необходимости поэта «быть теургом», входящим в сношения с духами, чтобы с их помощью изменить жизнь. Каждый остался при своем мнении: Брюсов воплощал по преимуществу мифологический ряд и осваивал темы современности, Вяч. Иванов стремился «от видимой реальности и через нее к более реальной реальности тех же вещей, внутренней и сокровеннейшей».
Для молодых поэтов символизм казался устарелым. Идеи и приемы символистов, усвоенные и низведенные до расхожего газетного уровня, перестали впечатлять: то есть быть незыблемыми образцами. «Одни шли в футуризм, другие – в акмеизм», – свидетельствовала Анна Ахматова.
Футуризм возник прежде в Италии. Лидером его стал Филиппо Томазо Маринетти, объединивший группу поэтов (Фольгоре, Буцци, Говони). Они выступили против гуманизма и культуры прошлого, противопоставляя им технику: «Мы воспоем ночную вибрацию арсеналов и верфей под их сильными электрическими лунами, прожорливые вокзалы, проглатывающие дымящихся змей, заводы, привешенные к облакам на канатах своего дыма, широкогрудые паровозы, которые топчутся на рельсах, как огромные стальные лошади, взнузданные длинными трубами, скользящий лет аэропланов...» Далее в их манифесте говорилось: «...великолепие мира обогатилось новой красотой – красотой быстроты. Гоночный автомобиль... рычащий автомобиль... прекраснее Самофракийской Победы»1 [Победа Ника Самофракийская – мраморная греческая статуя III-II вв. до н.э.]. Человека с его культурными запросами футуристы презирали. Одновременно они славили сильного энергичного вождя.
В русскую литературу новый термин ввел Игорь Северянин, провозгласив в 1911 году о создании Эго (Вселенского) – футуризма. В отличие от манифеста Маринетти манифест Северянина выглядит умеренно. Игорь Северянин не рвал с культурой прошлого, не возводил в культ машину, не касался политики, – он так обозначил свою программу:
1 Душа – единственная истина.
2 Самоутверждение личности.
3 Поиски нового без отверганья старого.
4 Осмысленные неологизмы.
5 Смелые образы, эпитеты, ассонансы и диссонансы.
6 Борьба со «стереотипами» и «заставками».
7 Разнообразие метров.
В «Директорат эгофутуризма» Северянин ввел поэтов: Константина Олимпова, Грааля Арельского и Георгия Иванова.
Несколькими месяцами позднее возник кубофутуризм. Эта группа ратовала за уничтожение старого искусства, по примеру Маринетти. «Бросим Пушкина (и других классиков) с Парохода Современности», – призывали Давид Бурлюк, Алексей Крученых, Владимир Маяковский и Велимир Хлебников.
В Петербурге Николай Гумилев и Сергей Городецкий организовали «Цех поэтов». Шесть участников «Цеха» назовут себя позднее акмеистами.
Зорко следивший за возникновением послесимволистских объединений, Валерий Брюсов пожелал познакомиться с Игорем Северяниным. Как вспоминал Северянин: «Осенью 1911 г. – это было в Петербурге – совершенно неожиданно, ибо я даже знаком с Брюсовым не был, я получил от него, жившего постоянно в Москве, чрезвычайно знаменательное письмо и целую кипу книг: три тома «Путей и перепутий», повесть «Огненный ангел» и переводы из Верлена. На первом томе стихов была надпись: «Игорю Северянину в знак любви к его поэзии. Валерий Брюсов». «Не знаю, любите ли Вы мои стихи, – писал он, – но Ваши мне положительно нравятся. Все мы подражаем друг другу: молодые старикам, а старики – молодежи, и это вполне естественно». В заключение он просил меня выслать ему все брошюры с моими стихами... В письме ко мне Брюсова и в посылке им своих книг таилось для меня нечто чудесное, сказочному сну подобное: юноше, начинающему, почти никому не известному поэту пишет совершенно исключительное по любезности письмо и шлет свои книги поэт, достигший вершин славы...»
Между ними завязалась переписка. Они обмениваются стихотворными посвящениями. Брюсов приветствовал Северянина как главу новой поэтической школы:
Не пеан взывает пьяный,
Чу! гудит автомобиль!
Мчат, треща, аэропланы
Храбрых в сказочные страны!
В шуме жизни, в буре века,
Рать веди, взметая пыль!
Строя струны лиры клирной…
В брюсовском стихотворении слышно эхо спора с Вяч. Ивановым («Не пеан взывает...») и видно явное предпочтение, которое автор отдает молодым выразителям современности. Северянин отвечал Брюсову в «Прощальной поэзе»:
Вокруг талантливые трусы
И обнаглевшая бездарь...
И только Вы, Валерий Брюсов,
Как некий равный государь...
А вскоре Брюсов по приезде в Петербург навестил Северянина. Визит был недолгим: он предложил Северянину подготовить из его брошюр том стихов и в ближайшее время выступить в Московском Литературно-Художественном кружке.
В обзоре «Стихи 1911 года» в журнале «Русская мысль» Брюсов отмечал: «... на новые пути пытается выйти г. Игорь Северянин, издающий уже «брошюру тридцатую» под нелепым заглавием «Электрические стихи». Г. Северянин прежде всего старается обновить поэтический язык, вводя в него слова нашего создающегося бульварного арго, отважные неологизмы и пользуясь самыми смелыми метафорами, причем для сравнения выбирает преимущественно явления из обихода современной городской жизни, а не из мира природы. Большею частью это выходит у него не совсем удачно, а подчас и смешно. Так, он пишет: «струнят глаза», «быстро-темпное упоение», «кувыркался ветерок», «эскизит страсть», «прищуренный бутон губ», «утопленный в луне», «океана золотая» и т.д. Но все же есть в стихах г. Северянина какая-то бодрость и отвага, которые позволяют надеяться, что со временем его мутный плеск может обратиться в ясный и сильный поток».
Он попадает в поле зрения Александра Блока, который прислал свою книгу «Ночные часы» с дарственной надписью: «Игорю Северянину – поэту с открытой душой. Александр Блок. Декабрь 1911».
Захотел переговорить с Игорем Северяниным о делах литературных и Федор Сологуб, строгий поэт и автор романа «Мелкий бес». С рысьим взором из-под пенсне, лысый, гладко бритым лицом похожий на римского патриция, он поначалу смутил Северянина. Пригласив его сесть против себя, он с тайной насмешливостью молча его рассматривал несколько минут. Затем, предложив гостю курить, Сологуб подверг методичной критике программу эгофутуризма. Северянин стал отбиваться, но по части логики Сологуб был сильнее. Тогда, понимая, что терять нечего, Северянин начал читать свои стихи. Читал «как поэт перед поэтом». И тут в его собеседнике произошло изменение: глаза потеплели, неожиданная добрая улыбка тронула губы.
А через пару недель в салоне Сологуба на Разъезжей Северянин дал свой вечер. Сам Сологуб прочитал на нем триолет в его честь «Восходит новая звезда...» и согласился написать предисловие к готовящейся книге. Этот вечер был не просто признанием петербургскими литераторами Игоря Северянина, это была его победа: с Сологубом считались, он не бросал слов на ветер.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Соратники. – Кубо и эго. – Отзыв Горького. – Крученых.
Из соратников Игоря Северянина талантлив был Георгий Иванов. Он обладал врожденным чувством слова и элегичностью. Грааль Арельский (С.С. Петров), издав два сборника профессиональных стихов, вскоре литературу оставил. Константин Олимпов (сын Фофанова) мнил себя гением без достаточных на то оснований. Следует еще назвать Ивана Игнатьева (И. Казанского), выпускавшего газету «Петербургский глашатай», на страницах ее печатались эгофутуристы. Он писал бойкие фельетоны и афоризмы. Игнатьев – автор брошюры «Эшафот. Эго-футуры», на титуле которой значилось: «Моим любовникам – посвящаю». В стихах он заявлял: «Хочу Неестественности Трагической... Пусть огнь Я взовьет хоругвь!»
Все они были моложе Игоря Северянина, и в присутствии шефа сдерживали себя, зато в его отсутствие давали себе волю. Как-то в доме Игнатьева на «поэзо-празднике» одному гостю выбрили половину головы, закрасили ее зеленой краской, а лоб и щеки расписали синими вопросительными знаками и красными восклицательными. На спину прицепили бубновый туз и выпустили на улицу. В таком «футуристическом» виде он и попал в полицейский участок.
Если Игорь Северянин шаг за шагом входил в литературу, то его сподвижники довольствовались ее окраинами. Как писал уже в эмиграции об этой поре Георгий Иванов1 [Георгий Иванов. Мемуары и рассказы. М., 1992]: «... Какие-то залы, набитые какими-то слушателями. Залы всегда большие, слушателей всегда много. Вечер стихов, диспут о стихах. Стихи – чушь, споры – бестолковщина. Но кто-то благодарит, кто-то жмет руки, просит автографов, подносит цветы. Потом, по снегу, на нескольких извозчиках в шумную и бестолковую «Вену» большой компанией, за сдвинутыми столами – шумный, бестолковый, веселый разговор. «Вена» закрывается; снова сани летят куда-то по снегу. В небе звезды, голова кружится от вина, в голове обрывки стихов, в ушах шум незаслуженных аплодисментов.
Завтра опять диспут, надо дать отпор кубофутуристам. Да здравствует эгофутуризм! Сани летят, и не от одного вина кружится голова – еще от тщеславной мысли: неужели это я ...».
Не только декларации, но и стиховая практика футуристических направлений существенно отличались друг от друга.
Кубофутуризм шел от левой живописи. Недаром Бурлюк и Маяковский были художниками, а Крученых – учителем рисования. Вот начало первого из опубликованных стихотворений Маяковского «Ночь»:
Багровый и белый отброшен и скомкан,
в зеленый бросали горстями дукаты,
а черным ладоням сбежавшихся окон
раздали горящие желтые карты.
Это – живопись словом. При чтении строфы возникают перед глазами, наплывая один на другой, цветные квадраты кубизма1 [Кубизм – направление в живописи. Кубисты (Пикассо, Брак, Грие) деформировали реальный мир на геометрические фигуры]. Показательный пример у В. Хлебникова:
Бобэоби пелись губы,
Вээоми пелись взоры,
Пиээо пелись брови,
Лиэээй – пелся облик,
Гзи-гзи-гзэо пелась цепь.
Так на холсте каких-то соответствий
Вне протяжения жило Лицо.
Хлебников верил, что буквы алфавита имеют цвет. И, таким образом, читая, мы должны видеть: Б – ярко-красное, В – синее, П – черное... И тому подобное. Строчка за строчкой, словно бы взмах за взмахом кисти, автор рисует женский портрет.
Кубофутуристы хотели быть художниками-модернистами в слове, а Игорь Северянин писал: «Я – композитор: в моих стихах чаруйные ритмы». Звуковое начало характеризует стихи, или поэзы, как он их называл, раннего Северянина и задает тему.
Бодрую, торжественную:
Живи, Живое! Под солнца бубны
Смелее, люди, в свой полонез!
Как плодоносны, как златотрубны
Снопы ржаные моих поэз!
В них водопадит Любовь и Нега,
И Наслажденье, и Красота!
Все жертвы мира во имя Эго!
Живи, Живое! – поют уста.
Эгополонез
Грустную, сострадательную:
Ты приходишь утомленная, невеселая, угаслая,
И сидишь в изнеможении, без желаний и без слов...
Развернешь газету – хмуришься, от себя ее отбрасывая;
Тут уже не до политики! тут уже не до балов!
Портниха
Уникально в русской поэзии стихотворение «Квадрат квадратов» Игоря Северянина. Оно напоминает раскаты рояля, когда композитор варьирует одно чувство.
Никогда ни о чем не хочу говорить...
О, поверь! – я устал, я совсем изнемог...
Был года палачом, – палачу не парить...
Точно зверь, заплутал меж поэм и тревог...
Ни о чем никогда говорить не хочу...
Я устал... О, поверь! изнемог я совсем...
Палачом был года – не парить палачу...
Заплутал, точно зверь, меж тревог и поэм...
Не хочу говорить никогда ни о чем...
Я совсем изнемог... О, поверь! я устал...
Палачу не парить!.. Был года палачом...
Меж поэм и тревог, точно зверь, заплутал...
Говорить не хочу ни о чем никогда!..
Изнемог я совсем, я устал, о, поверь!..
Не парить палачу!., палачом был года!..
Меж тревог и поэм заплутал, точно зверь!..
Четыре строфы одного содержания, одного ритма, при перестановке слов связаны контрапунктом, этим необходимым условием всякой музыкальной пьесы.
Разрабатывая редкие формы стиха (рондели, секстины), изобретая новые (миньонет, кэнзель), обращаясь к строгой форме сонета – Игорь Северянин оставался в границах русской поэзии, ее традиций и эволюционного развития в XX веке. Даже самые скандальные его строчки, ставшие притчей во языцех – только продолжают старую тему «поэт о себе».
Я, гений Игорь-Северянин,
Своей победой упоен:
Я повсеградно оэкранен!
Я повсесердно утвержден! –
Эпилог
А о себе, о своих достижениях поэты чаще всего говорили преувеличивая. Сравним самохарактеристику одного из ближайших предшественников Северянина поэта-символиста:
Я – изысканность русской медлительной речи,
Предо мною другие поэты – предтечи.
Я впервые открыл в этой речи уклоны,
Перепевные, гневные, нежные звоны.
Это – Константин Бальмонт. Так что претензии на гениальность не являются характерной чертой только Игоря Северянина.
Лидер кубофутуристов Владимир Маяковский назвал свою первую книгу стихов «Я» (М., 1913). В сочетании с фамилией автора на обложке – это тоже образчик саморекламы. Герой книги – поэт Владимир Маяковский, ведущий «родословную» от «отца-солнца». Он – язычник во вселенском масштабе, что ставило его ближе к Уитмену1 [Уитмен Уолт (1819–1892) – американский поэт-космист, певец «мировой демократии», братства народов, позитивных наук, свободной любви], чем к Пушкину. «Вот возьмите для примера Маяковского, – говорил Максим Горький, – он молод, ему всего 20, он криклив, необуздан, но у него несомненно, где-то под спудом есть дарование. Ему надо работать, надо учиться, и он будет писать хорошие, настоящие стихи. Я читал его книжку стихов. Какое-то меня остановило. Оно написано настоящими словами».
Отзыв, заметим, сдержанный. Из всей книжки Горького «остановило» лишь одно стихотворение (к сожалению, писатель не назвал его), написанное «настоящими словами». А все остальное вызвало у него дежурное пожелание: «надо работать, надо учиться».
Непохожесть поэтов двух футуристических направлений особенно разительна в стихах рядовых участников. Подчеркнуто классичен эгофутурист Георгий Иванов:
Ночь надо мной струит златой экстаз,
Дрожит во мгле неверный лук Дианин...
Ах, мир ночной загадочен и странен,
И кажется, что твердь с землей слилась.
Звучит вдали шопеновское скерцо,
В томительной разлуке тонет сердце,
Лист падает, и близится зима.
Сонет-послание
Прочитав подобные стихи, читатель в праве был усомниться: ну какой футурист Георгий Иванов?
Дикарем по отношению к традициям русской поэзии, языку и здравому смыслу выступал кубофутурист Алексей Крученых, создатель «зауми». Призывая, – «Сарча, кроча, буга на вихроль!» – он «прославился» следующим звукоподражанием:
Дыр бул щил
убещур
скум
вы со бу
р лэз
Крученых утверждал, что в «этом пятистишии больше русского национального, чем во всей поэзии Пушкина» (А.Крученых, «Слово как таковое», Спб., 1913). Изо всех собратьев по перу он воплощал наиболее полно разрушительные тенденции кубофутуризма.
Кубофутуристы сознательно шли на скандал, чтобы поднять шум в печати и таким образом заявить о себе. Прочитав свои стихи, порой оскорбительного содержания («Нате!»), Маяковский мог предложить залу: «Антракт десять минут. Желающие бесплатно получить по морде благоволят выстроиться в очередь в фойе». Крепко сбитый, в желтой кофте, с лицом боксера – он стоял выжидательно на эстраде.
Северянин никогда не оскорблял публику. Он завоевывал ее расположение «поэзами» и оригинальным их исполнением. Он полагался на талант. И добивался своего.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Распад эгофутуризма. – Северянин в «Цехе поэтов». –
Турне с Сологубом. – В Одессе. – Мравина.
Игорь Северянин ценил Георгия Иванова и посвятил ему сонет, начинающийся строфой:
Я помню Вас: Вы нежный и простой.
И Вы – эстет с презрительным лорнетом.
На Ваш сонет ответствую сонетом,
Струя в него кларета грез отстой...
В 1912 году Георгий Иванов в издательстве «Эго» выпустил первую книгу стихов «Отплытие на о. Цитеру». По ней Георгия Иванова приняли в «Цех поэтов». Вместе с ним в «цех» ушел и Грааль Арельский. Так, просуществовав несколько месяцев, эгофутуризм распался, и Северянин был вынужден объявить о его ликвидации. Он писал Брюсову в мае 1912 года: «Давно собираюсь Вам сообщить, что Грааль Арельский и Георгий Иванов, «оставаясь со мною в лучших отношениях», в ректорате Академии Эго-поэзии больше не состоят и «футуризму не сочувствуют»: гг. синдики «Цеха поэтов» «нашли несовместимым и то, и другое», и вот – «им пришлось делать выбор»... Все это, конечно, смешно, но и грустно: Грааль Арельский – одаренная натура, а Иванов обладает вкусом».
Оба «перебежчика» поместили в журнале «Гиперборей» письмо, где «доводили до общего сведения», что они вышли из кружка «Эго» и из числа сотрудников газеты «Петербургский глашатай».
Поступок Георгия Иванова и Грааля Арельского объяснить легко. «Цех поэтов», руководимый Николаем Гумилевым, был, во-первых, ближе им по эстетическим канонам, во-вторых, – более престижным, чем эгофутуризм объединением, куда входили: С. Городецкий, А. Ахматова, О. Мандельштам, В. Нарбут, М. Зенкевич, Е. Кузмина-Караваева, Вас. Гиппиус, Вас. Комаровский и др. На открытии «цеха» присутствовал Александр Блок. Бывали в «цехе»: Н. Клюев, П. Радимов, В. Хлебников. На собраниях «цеха» читались стихи, которые подвергались профессиональному разбору. Здесь вызревал акмеизм – новое течение в поэзии, с его подчеркнуто земным, вещным мировосприятием (от древнегреческого акмэ – вершина или цветущая пора).
Исходя из добрых побуждений, Георгий Иванов предложил «цеху» принять в члены Игоря Северянина. Он уговорил Николая Гумилева позволить ему привести Северянина для баллотировки. Через двадцать лет Георгий Иванов рассказывал с присущей ему иронией. «По дороге в Цех Северянин, свежевыбритый, напудренный, тщательно причесанный, в лучшем своем костюме и новом галстуке, сильно волновался и все повторял, что едет в Цех только для того, чтобы увидеть эту бездарь in corpore1 [В полном составе (лат.)] и показать им себя – настоящего гения.
Гумилев, синдик Цеха поэтов, принял его со свойственным ему высокомерием и важной снисходительностью и слушал его стихи холодно и строго. Северянин начал читать их преувеличенно распевно, но под холодным, строгим взглядом Гумилева все больше терял самоуверенность. Вдруг Гумилев оживился:
- Как? Как? Повторите! Северянин повторил:
И, пожалуйста, в соус
Положите анчоус2 [Анчоусы – семейство сельдеобразных рыб].
- А где, скажите, вы такой удивительный соус ели? Северянин совершенно растерялся и покраснел:
- В буфете Царскосельского вокзала.
- Неужели? А мы там часто под утро, возвращаясь домой в Царское, едим яичницу из обрезков – коронное их блюдо. Я и не предполагал, что там готовят такие гастрономические изыски. Завтра же закажу ваш соус! Ну, прочтите еще что-нибудь!
Но от дальнейшего чтения Северянин резко отказался и, не дожидаясь баллотировки, ушел.
- Ушел в ярости на Гумилева. И, конечно, на меня. Впрочем, это все равно «прокатили бы на вороных». Цеху он совсем не подходил, только мне по молодости лет могла прийти в голову такая нелепая мысль. Но я был очень привязан к нему и очень огорчен».
Представить себе Северянина, который подчинился бы требованиям Гумилева, действительно, невозможно. После того, как его признали К. Фофанов, В. Брюсов и Ф.Сологуб, он полагал, что стадия ученичества им пройдена.
Весной 1913 года Игорь Северянин вместе с Федором Сологубом и его женой Анастасией Чеботаревской отправился в литературное турне по городам России. Поездка имела целью установить непосредственный контакт с провинциальными читателями, о ней широко писали в прессе. Вот текст харьковской афиши:
«В четверг 7 марта 1913 года писатель Федор Сологуб прочтет лекцию на тему «Искусство наших дней». Лекция будет иллюстрирована чтением поэтических произведений. Ненапечатанные стихи Ф. Сологуба и Игоря Северянина прочтет автор – поэт Игорь Северянин. Новый (ненапечатанный) рассказ Ф. Сологуба «Венчанная» прочтет А.Н. Чеботаревская. Стихи Ф.Сологуба прочтет автор».
Как явствует из афиши – центральной фигурой в поездке был Сологуб: поэт, прозаик, критик. Публика шла «на Сологуба». Приняв после лекции заслуженные им аплодисменты, писатель объявлял залу незнакомое для многих имя: «Игорь Северянин – блистательнейший из здравствующих ныне поэтов!..» В наступившей тишине распевный голос, достигая галерки, декламировал:
Я полюбил двух юных королев,
Равно влекущих строго и лукаво.
Кого мне предпочесть из этих дев?
Их имена: Любовь и Слава.
Любовь и Слава
Такая постановка вопроса импонировала молодежи. Но и те, кто перешагнул «бальзаковский возраст» были угаданы Северяниным:
Вы мать ребенка школьнических лет,
И через год муж будет генералом...
Но отчего на личике усталом –
Глухой тоски неизгладимый след?
Необходим для сердца перелом:
Догнать... Вернуть... Сказать кому-то слово...
И жутко Вам, что все уже в былом,
А в будущем не видно и былого...
Элегия
Между поэтом и слушателями возникало взаимопонимание. Имя запоминалось на всю жизнь. Сменялись города и залы, и успех всюду сопутствовал петербуржцам.
В Одессу прибыли в начале Великого поста, когда публичные выступления и зрелищные мероприятия были запрещены. Знакомились с городом. В XVIII веке турки устроили крепость у северного берега Черного моря Ени-Дунья. В 1789 году ее штурмом взял русский адмирал де-Рибас и основал военно-торговый центр на юге империи, назвав его Одессой. Имя Пушкина осеняло город. Здесь создавались им главы «Евгения Онегина». Любуясь панорамой одесского рейда, нельзя было не вспомнить пушкинские строки:
Идет купец взглянуть на флаги,
Проведать, шлют ли небеса
Ему знакомы паруса.
Какие новые товары
Вступили нынче в карантин?
Пришли ли бочки жданных вин?
И что чума? и где пожары?
И нет ли голода, войны
Или подобной новизны?
Записной театрал, Игорь Северянин, конечно, знал пушкинские строфы, посвященные знаменитому одесскому театру:
Но уж темнеет вечер синий,
Пора нам в оперу скорей:
Там упоительный Россини,
Европы баловень – Орфей.
Не внемля критике суровой,
Он вечно тот же, вечно новый,
Он звуки льет – они кипят,
Они текут, они горят,
Как поцелуи молодые,
Все в неге, в пламени любви,
Как зашипевшего Аи
Струя и брызги золотые...
На автомобиле ездили в Аркадию. Новые друзья (писатель Семен Юшкевич, художник Нилус и др.) водили петербуржцев в кабачок «Гамбринус», прославленный в рассказе Александра Куприна.
Из Одессы Сологуб поехал по приглашению в Полтаву, а Северянин и Чеботаревская отправились в Ялту. Остановились в гостинице «Россия». На доске в вестибюле, где мелом писались имена постояльцев, Северянин неожиданно для себя увидел: Мравина.
Евгения Константиновна Мравинская доводилась Игорю Северянину троюродной сестрой. По сцене Мравина, она дебютировала в Мариинском театре, исполняя партию Джильды в «Риголетто». На спектакле присутствовал наследник престола Николай. С ним связано своего рода семейное предание. Восхищенный пением молодой актрисы, Николай пригласил в ложу к себе ее отца, генерала Мравинского, и пожелал поговорить с дебютанткой наедине. Осторожный генерал будто бы ответил: «Ваше Высочество, к сожалению, я туговат на ухо, и некоторые фразы, даже при усилении голоса собеседника, мною все же вовсе не усваиваются...».
Мравина покинула сцену в расцвете славы из-за жестокого недуга. Они давно не виделись. Волнуясь, Игорь Северянин постучал в дверь ее номера. Как вспоминал он: «...я вошел в комнату, сплошь залитую солнцем. Навстречу мне поднялась с кресла совершенно согбенная старуха и, опираясь на палку, сделала ко мне несколько шагов. Какая-то выблекшая улыбка грустно тронула уголки ее увядших, когда-то таких очаровательных губ. Но это подобие улыбки было бессильно согнать муку, уже годы медленно овладевающую ее неукоснительно разрушающимся лицом. «Ничего от Мравиной – тень тени», – промелькнуло невольно у меня в голове... Она обрадовалась, угощала чаем, много расспрашивала о моих успехах... Окно комнаты было распахнуто на море. Стоял дивный вечерний крымский день. Я задумчиво смотрел на бескрайние морские южные дали, вполголоса читал стихи, с еле сдерживаемыми слезами вглядывался в изуродованное болезнью, но все еще обворожительно привлекательное лицо «нашей Жени» и знал, наверняка знал, что никогда уже, никогда-никогда я не буду с нею разговаривать ни по-русски, ни на одном из человеческих – здешних, земных, даже в самой радости опечаленных – языков...».
Съехались в Симферополе. Все втроем, Сологуб с Чеботаревской и Северянин, пошли на вечер поэта-футуриста Вадима Баяна (В.И. Сидорова). Человек состоятельный (из купцов), влюбленный в новейшую литературу, он писал в крымских газетах, и приезд столичных знаменитостей использовал для знакомства. Присутствие Северянина вдохновляло его.
После Крыма петербуржцы посетили Ростов, Екатеринодар, Баку. В гостеприимном Тифлисе на банкете в честь гостей тамада назвал Игоря Северянина «с небес сошедшим богом». Было от чего вскружиться голове. Но Северяниным овладела усталость, и после Кутаиси, прервав турне, несмотря на уговоры Сологуба и Чеботаревской, он выехал в Петербург.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
«Громокипящий кубок.» – Критика о книге. – Маяковский
на Средней Подьяческой. – Шаг назад. – Запись Блока.
Первая книга Игоря Северянина «Громокипящий кубок» вышла в 1913 году в московском издательстве «Гриф». «Появление поэта радует, – писал во вступительном слове к «Кубку» Федор Сологуб, – и когда возникает новый поэт, душа бывает взволнована, как взволнована бывает она приходом весны...». Книга имела ошеломляющий успех, какого не знал ни один поэтический сборник в России. Воистину, в одно из прекрасных утр Игорь Северянин проснулся знаменитым. Чтобы удовлетворить спрос на «Громокипящий кубок» его переиздавали до 15-го года семь раз.
Книга Северянина сразу попала в фокус внимания критики. Валерий Брюсов похвалил ее в «Русской мысли» (№ 3, 1913), а Сергей Городецкий, второй синдик «Цеха поэтов», упрекнул Брюсова в том, что он «приветствует мещанскую поэзию как поэзию будущего», что «искренне похвалив Игоря Северянина, вполне последовательно сам начинает писать стихи, как Игорь Северянин» («Речь», 25.XI.1913).
Известный петербургский критик Корней Чуковский говорил о Игоре Северянине в связи с выходом «Кубка» в лекции о футуризме: «Его стих, остроумный, кокетливо-пикантный, жеманный, жантильный, весь как бы пропитан... воздухом бара, журфикса, кабарэ, скетинг-ринга... все же, несмотря ни на что, стих его волнующе-сладостен!.. Бог дал ему... певучую силу, которая, словно река, подхватывает тебя и несет... барахтайся сколько хочешь: богатый музыкально-лирический дар. У него словно не сердце, а флейта, словно не кровь, а шампанское! Сколько бы ему ни было лет, ему вечно будет восемнадцать».