Возвращение в Тойла стоило поэту нервов. Пока он «короновался» в Москве, Эстонский край оккупировали немецкие войска. Отбывающих из Петрограда в Эстонию красноармейцы сопровождали до пограничного Ямбурга, где их передавали немецкому патрулю. Немцы доставляли беженцев в Нарву, здесь они проходили карантин. После двухдневного карантина, в переполненном товарняке «по этапу» через Раквере и Тапа, Игорь Северянин добрался до Таллинна, а из него в Тойла.
Начался эстонский период жизни и творчества поэта.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1918-й. – Связь с Тарту. – Берлинский рецензент. –
Встреча с Бальмонтом. – «Письмо из Эстонии».
Революция и последовавшая за ней гражданская война не могли не задеть Эстонии. В феврале 1918 года была провозглашена независимая Эстонская демократическая республика. Но уже в ноябре в Нарве объявили о создании Эстонской советской республики. «Красные» эстонцы попытались свергнуть «демократов» силой оружия. Это им не удалось. При участии Русского корпуса (ядро будущей Северо-западной армии генерала Юденича) «демократы» выбили «красных» из всех населенных пунктов и отогнали их к Петрограду.
Известное изречение гласит: «Когда говорят пушки – Музы молчат». Однако к Северянину оно оказалось неприменимо, за 1918 год им написано более ста стихотворений. Как же чувствовал себя Игорь Северянин в смутное время?
Отрадно сознавать, что хлеба
Нам хватит вплоть до сентября,
Что эстов возлюбило небо,
Их плодородием даря,
И как ни хмурься Мефистофель,
Какие козни им не строй,
У них неистощим картофель:
Так здесь налажен жизни строй.
Конечно, данные стихи продиктованы скорее бытом, чем вдохновением. Но надо помнить, что вопрос пропитания равнялся тогда проблеме выживания.
Весной начнется ловля рыбы –
Не знает кто эстляндских шпрот?
Ну как тут не сказать «спасибо»
Тебе, трудящийся народ?
Край благословенный
Поэта можно понять. «Нам хватит» – означает: есть чем прокормиться – матери Наталии Степановне Лотаревой, гражданской жене – актрисе Марии Васильевне Домбровской, ему, Игорю Северянину, не исчерпавшему творческой энергии.
Важно подчеркнуть: Игорь Северянин не считал себя эмигрантом. Он говорил: «Я дачник с 1918 года». Он был уверен, что «дачное» пребывание в Тойла временно. Когда пройдет полоса гражданских и межнациональных войн, когда в России жизнь упрочится и установится твердый мир – он вернется в Петроград. Он не знал, что в Петрограде его уже зачислили в нежелательные авторы. Александр Блок записывал в дневнике: «Издательство в Смольном завалило типографию заказами брошюр, запретило печатать И. Северянина... Меня пока не тронули» (26 августа, 1918).
Первое публичное выступление Игоря Северянина в Эстонии состоялось в Таллинне 22 марта 1919 года в Русском театре. Концерт начался одноактной пьесой Стаховича «Ночное»; во втором отделении выступили – скрипач Буллерман, исполнители романсов Волконская и Ганзен, Северянин прочел «поэзы», Коншин – рассказы. Участие поэта, как видим, долевое. После авторских вечеров в Петрограде и Москве – такой «мизер» вряд ли мог удовлетворить Северянина. Правда, его фамилия, наряду с фамилией г-жи Арбениной, исполнительницы роли Дуняши, набрана в программе жирным шрифтом, что подчеркивало его известность.
В это же время Игорь Северянин знакомиться с эстонскими поэтами Хенриком Виснапуу, Марие Ундер, Аугустом Алле, Иоханнесом Семпером и другими. Благодаря их поддержке в Тарту был объявлен поэзовечер Северянина. Афиша извещала:
25 мая 1919 г. в 9 час. вечера в зале «Burgermusse»
дан будет
первый в Юрьеве поэзоконцерт
короля русских поэтов
ИГОРЯ-СЕВЕРЯНИНА
«Creme des Violettes»
в 3-х отделениях
- Автор исполнит 30 поэз –
Предварительная продажа билетов
в книжн. маг. «Одамес» Променадная 7-а.
Вечер прошел с успехом. В заключение его эстонские писатели и художники устроили ужин в честь русского поэта, на котором присутствовали представители общественности города. Вечер расценивался в печати как значительное культурное событие.
Лектор университета Борис Правдин написал стихи, посвященные поэту:
С тех пор, как Игорь Северянин
Наш тихий город посетил,
Грущу о нем, раздумьем ранен,
Как я давно уж не грустил.
И мнится: за ночь вьюгой нежной
Весенний город замело, –
Ты пел о счастье так элежно,
И об элежном так светло!
С Борисом Правдиным у Северянина установились долголетние дружеские отношения. Из эстонских собратьев ближе других стал ему Хенрик Виснапуу. Северянину не могло не льстить то обстоятельство, что известный поэт испытывает в своем творчестве влияние его Музы (об этом писала эстонская критика). В августе-сентябре 1919 года они увлеченно работают в Тойла. Северянин переводит сборник стихов Виснапуу «Amores», а Виснапуу – в свой черед – делает переводы северянинских стихов на эстонский.
Связь с Тарту (прежде Дерпт, Юрьев) многое дала Северянину. Здесь он неоднократно выступал, с восторгом принимаемый публикой. Поэт и литературовед Вальмар Адаме об одном из таких выступлений вспоминал: «На круглых тумбах – в центре города и в его заречной части – расклеены афиши, гласящие, что 6 февраля 1920 года в Тарту состоится поэзовечер Игоря Северянина. Все билеты распроданы.
Блещет огнями аула – актовый зал старинного университета.
В первом ряду восседает, с неизменной хризантемой в петлице, поэт Хенрик Виснапуу, подле него беллетрист Фридеберт Туглас со своей статной женой Эло, близ них – красавица поэтесса Марие Ундер и ее трубадур из Сянна, рядом лектор Тартусского университета Борис Правдин, владелец Карловой мызы Булгарин и другие широко известные деятели города. Игорь Северянин исполняет стихотворения из своего сборника «Громокипящий кубок». Поэт словно чеканит строки металлически звенящим голосом, подчас распевает их на созданные им самим мотивы. Баритональный бас поэта переполняет зал. Каждый слог доносится до балкона, где множество студентов, затаив дыхание, следит за исполнением, восхищаясь витальностью Северянина, бурно аплодируя даже тогда, когда от них – эстонцев – порой ускользает значение отдельных слов. Жизнерадостность стихов поэта близка молодежи.
Они – призыв к естественной жизни, к миру, любви, веселью, к трудовым ритмам.
Да, вопреки всему, жизнь продолжается:
Весенний день горяч и золот,
Весь город солнцем ослеплен...
Слушатели как будто ощущают: среди них – само Солнце. И кажется, не было ужасов войны, «щемящего ненужья» нужды, на мгновенье даже сдается: раскаты боев навсегда смолкли, настал вечный мир.
Перерыв. Игорь Северянин стоит среди почитателей, снисходительно выслушивая их комплименты, принимает цветы. Этот высокий, в долгополом сюртуке человек с лицом цыганского барона привлекает к себе все взоры».
В тартуском издательстве «Одамес» вышли три сборника стихов Игоря Северянина: «Creme des violettes» (1919), «Puhaijogi»1 [Святая река (эст.)] (1919), «Вервэна» (1920). Берлинский журнал «Русская книга» (№ 2,1921) поместил на них критический отклик: «В новых книжках Северянина можно сыскать стихи той кисейной нежности, на которую он большой мастер, но все его гризетки, дачницы, кусающие шоколад, и соловьи, защитники куртизанок, идут мимо, в лучшем случае утомляя, в худшем раздражая. И три книжки, лежащие передо мною, они – только отзвук старого Петербурга и старой Москвы, только памятка – в них нет ни крови, ни плоти тех дат, которые стоят на их обложках».
Однако, читая названные сборники, убеждаешься, что отклик не только отписочный (по каждому сборнику есть что сказать отдельно), но к тому же дезинформирующий. Рецензент, укрывшийся за буквами А.Др., не замечает очевидного. Так, в книге «Puhaijogi» главный пласт стихов – на эстонскую тематику: пейзажная лирика (преобладает – море) стихи-зарисовки городов («В Ревель», «Нарва», «Юрьев»), вольные обработки северных мифов («Балтика», «Балтийские кэнзели», «Эстляндская поэза», «Сказание о Ингрид», «Слепая Зигрид», «Койт и Эмарик»).
В сборнике «Вервэна» Игорь Северянин в сатирических тонах пишет о главе Временного правительства А.Ф.Керенском:
Посредственному адвокату
Стать президентом – не удел.
Он деловито шел к закату,
И вот дойдя – он не у дел.
Напрасно чванилась Самара:
«Волжанин стал почти царем!»
Он поднимался, как опара,
А лопнул мыльным пузырем».
Самарский адвокат
Тут же стихотворение о Ленине, настоявшем на заключении Брестского мира 3 марта 1918 года:
Его бесспорная заслуга
Есть окончание войны.
Его приветствовать, как друга
Людей, вы искренне должны.
Я – вне политики, и, право,
Мне все равно, кто б ни был он.
Да будет честь ему и слава,
Что мир им, первым, заключен!
По справедливости
Вероятно, современнику можно было бы поспорить с тем, как Северянин воспринимает обоих, но не выделить стихов, обращенных к фигурам историческим, стихов «на злобу дня», как это сделал рецензент «Русской книги» – верх безответственности.
Он пишет о «кисейной нежности» Северянина, пусть так (на вкус, на цвет – товарищей нет), однако вместе с лирикой в «Вербэну» включена по существу хроника гражданских событий:
Идут в Эстляндии бои, –
Грохочут бешено снаряды,
Проходят дикие отряды,
Вторгаясь в грустные мои
Мечты, вершащие обряды.
К Воскресенью
Вообще 1919 год, коим помечены большинство стихотворений «Вервэны», передан поэтом впечатляюще:
Царь Голод и процессии гробов,
Пир хамов и тяжелые кончины,
И притесненья солнечных умов,
И танки, и ньюпор, и цеппелины,
И дьявол, учредивший фирму Крупп,
Испанская болезнь, холера, круп –
Все бедствия, притом не без причины...
Лэ III
И разве «Поэза упадка» не свидетельствует об изменившемся отношении Северянина к тому недавнему прошлому, чьим выразителем в какой-то мере был он сам? Теперь он называет Петербург – Содомом и Гоморрой, то есть городом, где жители преступили все границы чести и морали, за что и были покараны Богом.
Да все ли три книжки перелистал берлинский рецензент?..
Летом 1920 года из Советской России через Эстонию на Запад проезжал Константин Бальмонт с семьей. Поэты встретились в Таллинне. Не смотря на разницу лет, их сближала характерная черта: оба, можно сказать, жили стихами (своими и чужими). Северянина, конечно, интересовали московские новости и планы Бальмонта.
Капризничало сизо-голубою
Своей волною море. Серпантин
Поэз окутал нас. Твой «карантин»
Мы развлекли веселою гульбою...
Так ты воскрес. Так ты покинул склеп,
Чтоб пить вино, курить табак, есть хлеб,
Чтоб петь, творить и мыслить бесконтрольно.
Ты снова весь пылаешь, весь паришь
И едешь, как на родину, в Париж,
Забыв свой плен, опять зажить корольно.
Сонет Бальмонту
Понятно, ничего утешительного сказать о Москве эпохи военного коммунизма Бальмонт не мог. Отсюда – «... покинул склеп, чтоб... творить и мыслить бесконтрольно».
Северянин приглашал Бальмонта посетить Тойла, но получил письмо: «Дорогой Игорь, завтра мы уезжаем в Штеттин и дальше, в Париж. Я очень жалею, что так и не удалось нам поехать к Вам. Поистине, ни одного дня здесь не было без хлопот, и лишь вчера я окончил все необходимые дела. Я не писал Вам раньше, ибо каждый день надеялся, что мне все-таки удастся вырваться к Вам. Все мои шлют приветы Вам и Марии Васильевне. Хочу думать, что мы встретимся снова – в более счастливых условиях, и будем петь, и будем светло-веселыми. Нежно целую руки Марии Васильевны. Обнимаю Вас, поэт. Ваш К.Бальмонт» (30 июля 1920).
К 1920 году отношение Игоря Северянина к Эстонии углубляется, становится более весомым в плане постижения.
Поэт впервые посетил Тойла в 1912 году. В следующем – он навестил снимавшего здесь дачу Федора Сологуба. В военные годы, в летние месяцы, он уже подолгу жил в Тойла, отдыхая от турне по российским городам и плодотворно работая над стихами. Должно, впрочем, сказать, что Эстония, как часть России, воспринималась им из Тойла поначалу поверхностно, преимущественно как ряд пейзажей. Естественная благодарность к «краю благословенному» за то, что он приютил его и близких в период революционного разгула подтолкнула поэта к осмыслению той роли, какую начинает играть Эстония в его судьбе. В «Письме из Эстонии» он говорит:
Ты, край святого примитива,
Благословенная страна.
Пусть варварские времена
Тебя минуют. Лейтмотива
Твоей души не заглушит
Бедлам всемирных какофоний.
Ты светлое пятно на фоне
Хаосных ужасов.
………………….
И путь держав великих
С политикою вепрей диких
Тебе отвратен, дик и чужд:
Ведь ты исполнен скромных нужд…
Но русский поэт не может жить только «скромными нуждами», есть сердечная привязанность к Родине, в чем сравнительно скоро Игорь Северянин убедится на собственном печальном опыте.
ГЛАВА ВТОРАЯ
«Каприз изумрудной загадки». – В сторону Сологуба. – «Менестрель» –»Тринадцатая...» – Злата. – Смерть матери. – Итоги 1921 года.
2-го февраля 1920 года в Тарту был подписан мирный договор между Советской Россией и Эстонской республикой. Эстонские власти разоружили армию Юденича и расформировали ее. Границы становились строгими. Трудно сказать, остался бы Игорь Северянин и далее в Эстонии, если бы не важные перемены в его личной жизни. Поэт влюбился в дочь тойлаского плотника Фелиссу Круут.
На вечере, проходившем в помещении пожарной команды, она читала стихотворение Фридеберта Тугласа «Море» (по-эстонски) и отрывок из Гоголя (по-русски). Ей дружно рукоплескали. По окончании выступления к Фелиссе подошел Северянин, чтобы выразить ей свое восхищение. Она была высокая, статная, на молодом лице выделялись глаза цвета балтийской волны... Позднее, как рассказывали старожилы Тойла, «петербургского дачника» и Фелиссу Круут стали часто встречать в парке Ору вблизи дворца миллионера Елисеева. Начало их романа запечатлено поэтом в стихотворении «Каприз изумрудной загадки»:
Прибережной аллеей эластично для слуха
Ты с надменной улыбкой приближаешься тихо
И встаешь предо мной.
Долго смотрим мы в море, все обветрены в будке,
Что зову я «Капризом изумрудной загадки»,
Ты – «Восточной страной».
А когда вдруг случайно наши встретятся очи
И зажгутся экстазом сумасшедшие речи, –
Где надменность твоя?
Ты лучисто рыдаешь, ты смеешься по-детски,
Загораешься страстью и ласкаешься братски,
Ничего не тая.
С 1921 года Игорь Северянин начинает поездки за рубеж Эстонии. 25 января состоялся его поэзоконцерт в Риге. Критик В. Третьяков в заметке «О красивой галантности» писал: «... читка Игорем-Северяниным своих стихов отдает цыганским пошибом и дешевит его строки. Но в принципе против такого чтения ничего нельзя возразить, ибо мелодия, слышимая в каждом стихе, сама напрашивается на мотив» («Сегодня», Рига, 27 января).
Весной Северянин опять посетил Ригу, после выехал в Литву, чтобы дать концерты в Ковно, тогдашней столице, и Шауляе. Его сопровождала Мария Васильевна Домбровская (по сцене Балькис Савская, декламатор).
В марте Северянин передал с Виснапуу, отправляющемуся в Петроград, письмо к Федору Сологубу: «Я хотел бы знать о Вас, о Анастасии Николаевне. Отчего бы Вам не приехать весною в Toila, чтобы уйти в природу, которую Вы так любите? Хотя бы только на лето? А осенью, может быть, поедем вместе в Россию. Я слышал от Витвицкой, что Вы все болеете, поэтому для поправки здоровья хорошо было бы провести лето у моря, лучше питаться, больше гулять. Думаю, Вам дадут легко разрешение на выезд и въезд, так как Вы – мирный поэт и никому зла не желаете».
Северянин, проявляя заботу о близких ему людях, не мог даже предчувствовать, какое несчастье обрушится на них.
Федор Сологуб подал бумаги на выезд из Советской России по состоянию здоровья. Шли длительные голодные месяцы ожидания. В августе умер в муках Александр Блок. А через две недели петроградское ЧК расстреляло Николая Гумилева. Обе преждевременные смерти восприняли в литературной среде как одно страшное предзнаменование. Анастасия Николаевна Чеботаревская была на грани нервного срыва. Неожиданно Сологубу сообщили, что ему с женой разрешат выезд за границу, дело только за «формальностями». Они написали письма друзьям в Париж, что скоро едут. Но высокое советское начальство выезд запретило. Однако стараниями Горького разрешение было получено, им выдали заграничные паспорта. Потом отняли. Хлопоты возобновились и паспорта вернули. В результате всех этих терзаний Анастасия Николаевна в приступе депрессии бросилась поздней осенью в Неву с Тучкова моста.
Летом 1921 года берлинское издательство «Москва» выпустило сборник Игоря Северянина «Менестрель». В журнале «Сполохи» (Берлин. № 1, 1922) Роман Гуль писал: «Можно дивиться бледности, беспомощности и бездарности вышедшей книги И. Северянина. Прежде всего, о чем она? Каковы ее темы в наше невероятное, трагическое время? Она – о «булочках и слойках» – страшно за поэта, когда среди «булочек», «поленьев», «грезотортов» и «сена» он вновь «самопровозглашается» и «коронует» себя».
Не везло поэту с критикой! Она решительно не желала замечать меняющегося Северянина. Откуда у Романа Гуля такой перехлест? Не от голодного ли времени? «Менестрель» интересен не кондитерскими избытками, а серьезными раздумьями и перепадами чувств автора. В программном для книги стихотворении «Увертюра к Т. XII» он заявляет:
Пой, менестрель! Пусть для миров воспетья
Тебе подвластно все! пусть в песне – цель!
Пой, менестрель двадцатого столетья!
Пой, менестрель!
………………….
Пой, менестрель, всегда бездомный нищий,
И правду иносказно освирель...
Песнь, только песнь – души твоей жилище!
Пой, менестрель!
В сборнике обращает на себя внимание «Поэза об Эстонии» – лирический гимн республике. Она – «оазис в житейской тщете». Для Северянина близки отныне имена героя национального эпоса Калевича и эстонских поэтов-современников: Лийва, Ридала, Суйтса, Энно. Он предсказывает безоблачное будущее новой стране:
Такая она трудолюбка,
Что сможет остаться собой.
Она – голубая голубка,
И воздух она голубой.
А в «Поэзе причины бодрости» нельзя не видеть строфы, обращенной к России –
А то, что от нас на востоке,
Почти не подвластно уму,
Но веришь в какие-то сроки,
Не зная и сам почему.
Знаменательна эта обмолвка, «но веришь...» Убедительна гневная, оказавшаяся провидческой на десятилетия, «Поэза правительству»:
Правительство, зовущее в строй армий
Художника под пушку и ружье,
Напоминает повесть о жандарме,
Предавшем палачу дитя свое.
……………………………….
Правительство, лишившее субсидий
Писателя, вошедшего в нужду,
Себя являет в непристойном виде
И вызывает в нем к себе вражду
………………………………….
А общество, смотрящее спокойно
На притесненье гениев своих,
Вандального правительства достойно,
И не мечтать ему о днях иных...
Вполне неожиданно, двадцатым веком продиктовано, стихотворение «Письмо». Оно написано от лица женщины, клеймящей всех мужчин. «Убийца все равно всегда убийца», – пишет она, будь он «разбойник ли, насильник, патриот, идейный доброволец, подневольный простой солдат...» И, отказав мужчинам-убийцам в праве «быть людьми», женщина-судья восклицает: «только женщины одни людьми назваться получают право...»
Тревогой за судьбы людей искусства в период гражданских усобиц продиктованы «Поэза душевной боли» и «К слухам о смерти Собинова».
Тема общего неблагополучия в мире, толкающего к самоубийству, получает развитие в «Поэзе весеннего ощущения». Поэт уверен: природа исцеляет. Он горячо советует потенциальной самоубийце переждать тоску до мая, когда сама жизнь воскреснет в буйном цветении.
Тонко прописана игра цветовых изменений при восприятии любимого лица в стихотворении «Стеклянная дверь».
Сатирический дар Северянина проявляется в броских зарисовках с натуры. Не щадит поэт своих соотечественников за их бездуховность, за их неумение жить по-человечески («Поэза для беженцев»). В «Поэзе о знатной даме» лиричность чеховской «Дамы с собачкой» как бы выворачивается наизнанку, женский характер показан во всей его неприглядности. Образ генерала-националиста, пьяницы и бахвала, дан в стихотворении «Г-н Цап-Царап».
«Менестрель» заканчивается на мажорной ноте. Под новый, 1920-ый, год Игорь Северянин в «Лэ VI» писал:
Вновь соловьи разливно запоют.
Придет любовь из своего изгнанья,
Вернется об руку с Искусством Знанье, –
Все обновленной жизнью заживут.
………………………………………….
Все обновленной жизнью заживут,
Без злобы, без убийства и без лени;
И не орудий будет слышен гуд,
А гуд труда, любви и наслаждений.
В этих простых строках поэт выразил не только свою мечту, в них воплощены чаяния миллионов людей в залитой кровью России и обескровленной Европе.
В сентябре Северянин пять раз выступал в ресторане «Villa Mon repos». Как отмечалось в «Последних известиях»: «Поэт был-таки поднят «народом на щит» – публика отдала ему должное. При совершенно смолкнувшем зале Северянин прочел ряд поэз преимущественно из сборника «Громокипящий кубок», как известно, наиболее интересного. Как воспоминание далеких петербургских времен, безвозвратно канувших в лету, прозвучали напевные строки «Письма голубого», «Ананасов в шампанском», «В желтой гостиной серого клена», и многого другого, что поэт неустанно читал, отвечая на несмолкавшие вызовы публики. Кажется, так в «Mon repos» не принимали еще никого».
Тогда же, по-видимому, произошел его разрыв с М.В. Домбровской, которую он назвал в посвящении к «Громокипящему кубку» – «моей тринадцатой и, как Тринадцатой, последней». Они прожили вместе шесть с половиной лет.
Событием для Северянина стало письмо из Берлина. Спустя шестнадцать лет его отыскала Злата (Евгения Меннеке). Она прочитала в газете «Голос России» северянинскую «Поэзу отчаянья»:
Я ничего не знаю, я ни во что не верю,
Больше не вижу в жизни светлых ее сторон.
Я подхожу сторожко к ближнему, точно к зверю.
Мне ничего не нужно. Скучно. Я утомлен.
……………………………………………….
Мысль, даже мысль продажна. Даже любовь корыстна.
Нет воплотимой грезы. Все мишура, все прах.
В жизни не вижу счастья, в жизни не вижу смысла.
Я ощущаю ужас. Я постигаю страх.
Движимая сочувствием к поэту, Злата отправила письмо в редакцию газеты, а та – переслала его в Тойла. Между ними возобновилась переписка. Воодушевленный неожиданно воскресшим прошлым, Северянин создает роман в стихах «Падучая стремнина», где подробно говорит о своей первой любви:
Я беден был, – душа была богата.
Я счастлив был: меня любила Злата.
Не утаив от читателя «тернистого пути», по которому он шел в молодости, Северянин декларирует:
Моя любовь – падучая стремнина,
Моя любовь – державная река.
Порожиста порой ее равнина,
Но в сущности чиста и глубока.
13 ноября тихо скончалась мать поэта, Наталья Степановна Лотарева, урожденная Шеншина.
Боже! Господи! Великий и милостивый!
Дай пожить ей и смерть отсрочь!
Не отнимай у меня моей матери, –
Не превращай моего дня в ночь...
Это четверостишие из стихотворения «За несколько часов» достаточно говорит о сыновних чувствах Игоря Северянина. Мать поэта похоронили на тойласком кладбище.
21 декабря в Успенском соборе в Тарту Игорь Северянин обвенчался с Фелиссой Круут. Шаферами на венчании были: со стороны жениха – Борис Правдин, со стороны невесты – Аугуст Алле.
1921 год был в судьбе поэта переломным. Меняются его творческие устремления, о чем свидетельствуют его новые книги. Налаживаются его связи с соседними странами. Он пережил утраты. Принял эстонское гражданство. Нельзя сбросить со счетов того весомого факта, что, женившись на эстонке, Игорь Северянин из «петербургского дачника» превращался в жителя Тойла.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Русский Берлин. – Маяковский и другие. – «Фея Eiole». –
Письмо Коллонтай. – Вечер в Филармонии. – Испуг Фелиссы.
В начале 20-х годов в Берлине было много русских: беженцев и эмигрантов. «Мачехой российских городов» назвал Берлин Владислав Ходасевич. Русская речь слышалась повсюду. Печатались газеты самых разных политических направлений: монархическая «Двуглавый орел», конституционно-демократическая «Руль», сменовеховская «Накануне», коммунистическая «Новый мир». Вопросы литературы и жизни писателей освещал журнал «Новая русская книга». Среди прочих материалов в его первом номере помещены критические отклики на книги Алексея Ремизова «Шумы города», «Огненная Россия» и сборник Анны Ахматовой «Anno Domini». Ремизова журнал оценивает как замечательного художника слова. Рецензия на «Anno Domini» заканчивается выводом: «Стихи Ахматовой – один из лучших цветков нашей культуры».
Как грибы после дождя, вырастали издательства. Выходили в свет произведения авторов известных до революции: Дмитрия Мережковского, Максима Горького, Бориса Зайцева, Алексея Ремизова, Ивана Шмелева, Андрея Белого. Открывали новые имена. Большой успех выпал на долю первой книги Романа Гуля «Ледяной поход (С Корниловым)», переиздали ее и в Советской России. Европейскую известность принесли Марку Алданову его исторические романы. Книжный рынок русского Берлина выглядел пестро: мемуары, беллетристика, оккультные брошюры, политические и философские трактаты, религиозная литература, а рядом – сборники стихов Зинаиды Гиппиус, Михаила Кузмина, Андрея Белого, Владислава Ходасевича, Георгия Иванова, Марины Цветаевой, Бориса Пастернака.
Писатели собирались в Доме искусств по пятницам. Одни бежали от большевиков и были непримиримы к советской власти. Другие решились вернуться на родину. Устраивали диспуты и литературные вечера. Отметили тридцатилетие творческой деятельности Горького. В Доме искусств читали свои рассказы: Алексей Ремизов, Алексей Толстой, Борис Пильняк, Иван Соколов-Микитов.
С чтением стихов выступали поэты: Андрей Белый, Владислав Ходасевич, Марина Цветаева, Борис Пастернак, Сергей Есенин, Владимир Маяковский.
Северянин с Фелиссой приехали в Берлин «пытать счастья» в октябре 1922 года. Как признавался поэт: «Приехали мы в Германию нищими: я – в рабочей, заплатанной куртке, Фелисса Михайловна в пальто из одеяла. Злата нас устроила...»
На Унтер ден Линден вновь прибывших остановил неожиданно бас:
- Или ты, Игорь Васильевич, не узнаешь меня!
Перед ними стоял Маяковский, рядом – Пастернак. Они не виделись с 1918 года. Обнялись. Свернули в ближайший ресторан. Маяковский рассказывал: «Проехал Нарву. Вспомнил: где-то близ нее живешь ты. Спрашиваю: «Где тут Тойла?» Говорят: «От станции Иеве в сторону моря». Дождался Иеве, снял шляпу и сказал вслух, смотря в сторону моря: «Приветствую тебя, Игорь Васильевич». Северянин был взволнован встречей; о политике не говорили, вспоминали футуристические баталии и общих знакомых.
Через несколько дней Маяковский зашел к Северянину с поэтом-имажинистом Александром Кусиковым, в ту пору сотрудником «Накануне». С легкой руки Маяковского и не без помощи Кусикова в «Накануне» приняли вскоре к изданию книги Северянина, причем гонорар уплатили вперед. На него супруги спешно купили необходимые вещи.
В Берлине Северянин встретил многих знакомых. Из-под Мюнхена приезжал Борис Верин, подаривший поэту отличную удочку. По выражению Северянина, «мы провели с ним время экстазно: стихи лились, как вино, и вино – как стихи». Спутниками Северянина и Фелиссы в прогулках по городу стали Виснапуу и Аугуст Гайлит. Не забывал их и Маяковский: то пригласит к себе в номер гостиницы и угостит ромом с паюсной икрой, то заедет сам с большой корзиной фруктов и рейнским. Северянин присутствовал на всех вечерах Маяковского в Берлине.
С радушием принимал соотечественников Алексей Толстой. Ужин у Толстых искупил обидную шутку, которую позволил себе Алексей Николаевич, столкнувшись с Северяниным в ресторане «Медведь». Тогда, дружески хлопнув поэта по плечу, он громко заявил: «Молодец вы, Северянин! Не обманули! Сдержали слово – привели нас, как обещали, в Берлин. Спасибо вам, наш нежный, наш единственный! Спасибо!» И поклонился в пояс... Словно бы извиняясь за мужа, Наталия Крандиевская подкладывала на тарелку Северянина то ложку итальянского салата, то румяные московские пирожки.
Не скупился на угощения и Александр Кусиков, звал в ресторан. Несколько раз Северянин с Фелиссой посетили артистку Ольгу Гзовскую. Виделись они с Николаем Минским, председателем правления Дома искусств, художником Иваном Пуни, писательницей Зинаидой Венгеровой, известным журналистом Ильей Василевским (псевдоним Небуква) и другими. Устраивали вечеринки и «у себя» на Гипсштрассе.
В дружеском застолье Маяковский предлагал:
- Дай, Игорь Васильевич, несколько стихотворений для «Известий», гонорар получишь по тысяче марок за строчку.
Северянин и без гонорара был готов в Москве печататься, но друзья предупреждали: появятся стихи в «Известиях» – в эмигрантских изданиях не опубликуют ни строчки, уморят голодом.
Злата, член немецкой компартии, советовала поэту вернуться в Советскую Россию. Однако Фелисса Михайловна категорически возражала. «В Москве вас окружат русские экспансивные женщины, – говорила она мужу, – и отнимут у меня...» По ее настоянию Злату перестали приглашать в гости.
В пятую годовщину Октября в советском полпредстве состоялся литературный вечер. Алексей Толстой читал отрывок из «Аэлиты». Выступили со стихами Маяковский и Кусиков. Несмотря на протесты друзей, не отказался от чтения и Северянин. Он исполнил нейтральные стихи («Весенний день», «Восторгаюсь тобой, молодежь»), но сам факт участия в таком вечере говорил о том, что Северянин склонялся к мысли о возвращении.
Перед своим отъездом в Париж Маяковский сказал ему: «Пора тебе перестать околачиваться по европейским лакейским. Один может быть путь – домой».
Вышедшая еще летом в Берлине книга Игоря Северянина «Фея Eiole»1 [Eiole – нет (эст.)] в издательстве Отто Кирхнер и Ко имела в творческом пути поэта промежуточное значение. В нее включены стихи на случай: «Рондо» (Борису Правдину), «Сонет Бальмонту», «Сонет Ольге Гзовской», «На смерть Александра Блока», «Фелиссе Круут» (надпись на «Менестреле»). Риторнель «С утесов Эстии» и стихотворение, давшее название книге, продолжают эстонскую тематику. Календарными сменами времен года продиктованы: «Хвала полям», «Сонет студеный», «Поэза о сборке ландышей», «Расцвет сирени культивированной», «По грибы – по ягоды». «Поэза новых штрихов» – на самом деле еще одно стихотворение на старую тему: сирень.
В стихотворении с характерным названием «Долой политику» Северянин пишет:
Долой политику, создавшую из меди
Противожизненных орудий ряд! К победе
Над ней зову я мир! да сгинет произвол!
Да здравствует Любовь, Свобода и Природа!
Да здравствует душа вселенского Народа!
Долой политику – причину всяких зол!
К этой наивной, но рвущейся, кажется, из самого сердца поэта дидактике примыкает и «Блестящая поэза»:
Я жить хочу, как умный человек,
Опередивший на столетье век,
Но кое в чем вернувшийся назад,
По крайней мере лет на пятьдесят.
Я жить хочу, как подобает жить
Тому, кто в мире может ворожить
Сплетенье новых вечно-старых нот, –
Я жить хочу, как жизнь сама живет!
Издательство «Отто Кирхнер и К°» выпустило также роман в стихах Игоря Северянина «Падучая стремнина». На него автор получил читательский отклик, чья неординарность стоит иных статей.
ИГОРЮ СЕВЕРЯНИНУ Христиания 21 октября 1922 г.
Вы помните Шурочку Домонтович, Вашу троюродную сестру, подругу Зоечки, теперь «страшную Коллонтай»?
Два раза в темные полосы моей жизни Ваше творчество вплеталось случайно в мою жизнь, заставляя по-новому звучать струны собственных переживаний. Проездом в Гельсингфорсе я на днях прочла Вашу поэму «Падучая стремнина». Прочла и задумалась. Сколько шевельнули Вы далекого, знакомого, былого...
У нас с Вами много общих воспоминаний: детство, юность... Зоечка, Ваша мама – Наталия Степановна, муж Зои, Клавдия Романовна, дом на Гороховой, на Подъяческой... Я помню Вас мальчуганом с белым воротничком и недетскими печальными глазами. Я помню, с каким теплом Зоечка говорила всегда о своем маленьком брате, Игоре.
Жизнь в эти годы равняется геологическим сдвигам. Прошлое – сметено. Но оно еще живет легкой, зыбучей тенью в нашей памяти. И когда вдруг встретишь эту тень в душе другого, ощущаешь, как оно оживает и в тебе.
Мне захотелось, из далекого для Вас мира «большевиков», подать свой голос, сказать Вам, что в этом чуждом Вам мире кто-то помнит то же, что помните Вы, знает тех, кого Вы любили, жил в той же атмосфере, где росли Вы...
Мы с Вами, Игорь, очень, очень разные сейчас. Подход к истории – у нас – иной, противоположный, в мировоззрении нет созвучия у нас. Но в восприятии жизни – есть много общего. В Вас, в Вашем отношении к любви, к переживаниям, в этом стремлении жадно пить кубок жизни, в этом умении слышать природу я узнала много своего. И неожиданно, Вы, – человек другого мира, Вы мне стали совсем «не чужой»...
Если Вам захочется вспомнить прежнее, Зоечку, детство, напишите мне: Норвегия, Христиания...
Я здесь советник полномочного представительства РСФСР и пробуду, вероятно, всю зиму.
Я люблю Ваше творчество, но мне бы ужасно хотелось показать Вам еще одну грань жизни – свет и тени тех неизмеримых высот, того бега в будущее, куда революция – эта великая мятежница – завлекла человечество. Именно Вы – поэт – не можете не полюбить ее властного, жуткого и все же величаво-прекрасного, беспощадного, но могучего облика.
Шурочка Домонтович – А. Коллонтай.
Письмо это уникально тем, что заметный член партии и участница октябрьского переворота признается в воздействии на нее поэзии Северянина. Разумеется, письмо приправлено соответствующими дипломатическими оговорками, однако ценность его как человеческого документа («Я люблю Ваше творчество...») несомненна.
Наконец 21 ноября в Большом зале берлинской Филармонии прошел с аншлагом вечер Игоря Северянина. Поэта долго не отпускали, вызывали «на бис». Наступил «полицейский час», погасло электричество, и Северянин читал при свечах новые и старые стихи, пока на сцену не поднялся полицейский офицер, требуя не нарушать закон и окончить вечер... Поэт был доволен, успех напомнил ему Москву, Политехнический.
Деньги от издательства «Накануне» и гонорар за вечер не позволили Северянину совершить поездку в другие страны или хотя бы закрепить успех повторным выступлением. Подобные планы оказались неосуществимы: в послевоенной Германии царила инфляция и марка стремительно падала. К тому же супругов в Тойла ждали долги. Поэтому купили обратные билеты в Эстонию.
Поезд на Штеттин уходил ранним утром. Друзья устроили Северянину «отвальную», сидели в ресторане. Проводы, похоже, затянулись и переступили ту грань, когда присутствующие ощущают течение времени. Фелисса Михайловна выразила беспокойство, что они «засиделись» и билеты могут пропасть. Тут кто-то сказал, что может оно и к лучшему, а билеты до Москвы им достанут. Эти слова вызвали у Фелиссы Михайловны панику. Как писал, спустя годы, Северянин: «Тогда она, совершенно перепуганная, вскочила и бросилась в гардеробную, схватила на ходу пальто, и выскочила на улицу. Очень взволнованный ее поступком, я кинулся вслед за ней, крикнув оставшимся, что поймаю ее и тотчас вернусь. Однако, когда я выбежал на улицу, я увидел спутницу, буквально несшуюся по пустому городу и надевавшую на ходу пальто. Было около трех часов ночи. Мы бежали таким образом через весь громадный город до нашего отдаленного района. Было жутко, позорно и возмутительно. Я все боялся ее оставить: мне казалось, или она покончит с собою, или возвратится одна на родину».
Без сомненья, совет Златы, слова Маяковского, письмо Коллонтай толкали Игоря Северянина выехать в Советскую Россию, минуя Эстонию. Но это было бы связано с потерей жены и он не нашел в себе силы сделать такой шаг.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
«Плимутрок». – Письмо Долидзе. – На берегу Ульясте. – В Гельсингфорсе. – «Соловей».
Тартуский издатель В.Э. Бергман выпустил в свет альманах «Via Sacra»1 [Via Sacra – священный путь (лат.)]. В него вошли стихи Владимира Александровского (Вальмара Адамса), Ивана Беляева, Бориса Правдина и три пьесы Игоря Северянина: «Плимутрок», «Вакханка из Кальяри», «Аэрофарс». Первая из них проясняет вопрос, как относился поэт к русской эмигрантской общине в Эстонии, точнее, к аристократической ее части.
«Плимутрок» – комедия-сатира. Действующие лица, по авторскому определению, «так называемые люди». Фамилии у некоторых из них «говорящие»: княгиня Тупицына, граф Буланцов-Феклушков, камер-юнкер Цезарь-Городовой. Северянин вдрызг высмеял духовное ничтожество аристократии, проводящей время в пустопорожних разговорах. Особенно достается от автора представительницам прекрасного пола, чья честь и сословная гордость не устояли против «подарков». Баронесса Голубкова хвастает перед княгиней Тупицыной щедростью некоего мистера Грэн-Мильк-Гауда, подарившего ей пять дюжин панталон и еще большей щедростью лорда Каунглея, который в бюваре из черепаховой кожи преподнес ей пять тысяч фунтов стерлингов. И это при живом, но обедневшем в эмиграции, муже. Княгине Тупицыной остается только позавидовать: «ее голландцы» были скупее на подношения.
Настоящий переполох производит в обществе появление Радомиловича, бывшего губернатора:
Радомилович
Да, это я! Не бойтесь, джентльмены
И леди! Это – я. Не людоед,
Не призрак и не зверь, а неизменный
Член общества, помещик, правовед.
Да, это – я, приехавший с курьерским,
В международном спальном wagon-lit,
С ответственным пакетом министерским,
С приветами вам родственной земли.
Да, это – я, привезший вам богатства
Из ваших сейфов, я их все нашел.
Да, я – посол страны любви и братства –
РСФСР я истинный посол!
Выслушав ликование присутствующих в связи с надеждой получить фамильные сокровища, оставленные в России, Радомилович признается:
Я пошутил, друзья мои, простите, –
Я беженец такой же как и вы.
И тут на террасу дома княгини Тупицыной является Блестящеглазка, которую Радомилович представляет как принцессу Плимутрок. Все ею восхищаются. Однако Блестящеглазка не желает играть не свойственную ей роль:
Блестящеглазка
..лжет он, кротко
Сказать: я не принцесса, а кокотка.
А он – альфонс мой бывший, ныне вор:
Он у меня украл сегодня брошку.
Радомилович
(Она меня убила! О, позор!)
Показательно, что только Блестящеглазка по авторскому определению – человек. Она одна ведет себя естественно.
Тема пьесы – вырождение «белой» эмиграции, изложенная легким игровым стихом, – поставила Игоря Северянина в особое положение. Как свидетельствовал Хенрик Виснапуу, поэт всегда держался от руководителей русской общины в Эстонии в стороне.
По возвращении из Берлина Северянин хотел устроить турне с выступлениями по городам Эстонии. В феврале он побывал в Тарту и Таллинне. Знакомые импресарио ничего конкретного сказать не могли: обещали подумать, жаловались на отсутствие средств, на занятость. В дурном расположении духа поэт вернулся домой. Шел со станции Иеве пешком по снегу восемь верст, неся чемодан с костюмом и книгами. Устал, а голову сверлила привычная мысль: как заработать деньги?
Они с Феллисой жили на всем готовом в одном из деревенских домов, принадлежащем ее матери. Второй она сдавала дачникам на курортный сезон. С зятя она брала минимальную сумму. И этого минимума не могли обеспечить ни гонорары Северянина из эмигрантских газет, ни выручки от проданных издательствам книг. Он задалживал теще, а она – в свою очередь – местным лавочникам, у которых покупала продукты. Месяцами сидели на чае с хлебом и картошке. Более надежны в семейном бюджете могли бы стать отчисления с выступлений (имя – Игорь Северянин – еще обладало магнетизмом для слушателей), но для организации вечеров требовался энергичный и денежный импресарио. Ведь для того, чтобы получить прибыль, надо вложить деньги в снятие помещения, в печатание билетов, афиш, объявлений в газетах. Где найти такого импресарио? В Эстонии, похоже, его не было.
Тогда, воспользовавшись оказией в Москву, Северянин попросил ехавшего знакомого повидать прежнего своего импресарио Ф.Я. Долидзе, умевшего вести дела. Затеплилась надежда: а вдруг?.. Но прошло довольно времени, прежде чем Долидзе откликнулся содержательным письмом.
Москва, 3 июня 1923 года
Дорогой Игорь Васильевич!
...Ваш знакомый передал мне, что Вы собираетесь в наши края и я наводил кое-какие справки и затем хотел подробно написать Вам. Например, я узнал, что если Вы хотите сюда приехать, то Вам нужно прислать в Москву заявление о своем желании приехать и на этом заявлении должно быть согласие Вашего русского посла. Заявление Вы пришлете мне, я тут похлопочу и пропуск пришлю Вам.
Вчера выступал А.Н. Толстой, читал о Париже. Публики было много. Сегодня 3 июня едем в Петроград, где завтра назначена его лекция, оттуда он на месяц едет в Берлин за женою и затем совсем переезжает в Москву.
Месяц тому назад я встретил в Петрограде поэта Королевича и он говорил, что в какой-то петроградской газете были опубликованы поэты и писатели, которым советская власть разрешает приехать в Россию и что там была и Ваша фамилия. Я его просил достать и принести мне газету на лекцию Толстого, если получу, го пришлю Вам. Теперь смело отдыхайте, а за это время мы поладим с пропуском, а в сентябре, октябре приезжайте сюда, объявим Ваши вечера в Петрограде, в Москве, и в провинции. Такие люди, как Вы, нужны здесь. Все серьезные и талантливые поэты и писатели в начале переворота уехали, а тут остались начинающие и за неимением лучших приходится удовлетворяться этим. В настоящее время в Москве Брюсов, Маяковский, Шершеневич, В. Каменский, Шенгели и др., в Петрограде Ф. Сологуб, Королевич и др. Маяковский, Брик и др. составляют левый фронт. Шершеневич то левеет, то правеет, его не поймешь. Брюсов коммунист и как всегда занят более серьезными делами.
Жизнь понемногу налаживается, оживает от стольких потрясений, и в настоящее время Москва приняла довоенный вид. Я по-прежнему занимаюсь устройством вечеров, кроме того, открыл театральную кассу на Тверской, 38 и заведую расклеечной конторой... С изданием Вашей книги (которую Вы мне оставили перед отъездом), не повезло, и я понес на ней большие убытки. Я сдал в типографию материал, уплатил половину стоимости, и вот когда книга была набрана и корректура просмотрена, явились ночью и всю типографию конфисковали. Шрифты и всю обстановку вывезли. Я пытался хотя бы взять обратно рукопись, но меня вооруженная сила и близко не подпустила. И все это исчезло. Да, Игорь Васильевич, было дело под Москвой, мы многое пережили, не то что рукописи, но многие из людей не уцелели. Вам это трудно понять. Кто на море не бывал, тот и горя не видал. Я живу там же, д. 29, только не во втором этаже, а в пятом, инее в четырех комнатах, а в одной, уплотнили. Жду Вашего прошения...
Ваш Ф. Долидзе
В этом послании, кроме прямого совета (как оформить бумаги на приезд в советскую Москву) содержится важная информация, которая, надо думать, не прошла мимо сознания адресата. Во-первых, конфискована была типография с набором его, Северянина, книги. Случайно? Или его причислили к врагам революции? Во-вторых, не предостерегает ли умный Долидзе, когда пишет: «...не то что рукописи, но многие из людей не уцелели»?.. И сам Долидзе, работая на трех службах, «уплотнен». Но ведь он не буржуй, не паразит. В чем его-то «вина»? О какой петроградской газете со списками фамилий идет речь? Что там конкретно говорится?.. Подобные вопросы не могли не возникнуть у Северянина при чтении письма Долидзе. Они порождали сомнение, и поэт решил с оформлением пропуска не торопиться. Тем более что он намеревался предпринять действия и в других направлениях.
Лето они с Фелиссой провели на берегу озера Ульясте. Сняли у рыбака Каламееса комнату в новом сосновом доме. Утро начинали с того, что отплывали подальше от берега и удили рыбу. Тишина. Покой. Можно забыть вечную гонку за деньгами, шум городов, лицемерие людей. Природа не есть ли воплощенная в явь поэзия?
Вот как описывал Северянин Ульясте и окрестности: «Извилистая тропинка вокруг прозрачного озера приводит Вас к янтарной бухте, на берегах которой так много морошки, клюквы и белых грибов. Мачтовые сосны оранжевеют при закате. Озеро зеркально, тишь невозмутима, безлюдье истовое. Вы видите, как у самого берега бродят в прозрачной влаге окуни, осторожно опускаете леску без удилища в воду перед самым носом рыбы, и она доверчиво клюет, и Вы вытягиваете ее, несколько озадаченную и смущенную. Лягушки, плавая, нежатся на спинках, смотря своими выкаченными глазами прямо на Вас, человека, не сознавая ужаса этой человечности, им чуждой: они так мало людей видят здесь. Стада диких гусей и уток проносятся над озером, разом падая на его влажную сталь. Все это озеро и его берега, и весь колорит природы напоминают мне в миниатюре Байкал».
Осенью поэт с женой прибыли в Тарту. Удалось продать издателю В.Э. Бергману поэму «Роса оранжевого часа».
Из Финляндии пришла добрая весть: прежняя петербургская поклонница Северянина договорилась о его вечерах.
Перед отбытием в Гельсингфорс Северянин и Фелисса (псевдоним Ариадна Изумрудная) выступили в Русском общественном собрании в Нарве. «Нарвский листок» сообщал: «...по окончании каждого номера программы автора приветствовали бурными и восторженными хлопками, да так, что в ушах звенело».
В Гельсингфорсе прожили неделю. Дали вечера в Русском купеческом обществе и Александровской гимназии. Журналист в «Русских вестях» писал: «Так же, как и раньше, Игорь Северянин имел большой успех, его чтение захватило аудиторию, но ее малочисленность говорила за то, что жестокая школа последних лет жизни увела русскую молодежь от увлечения поэзотворчеством, живущим «острым и мгновенным», к другим запросам и другим ценностям».
В 1923 году в Берлине вышли две книги Игоря Северянина: «Трагедия Титана» (изборник 1) и «Соловей» (обе в «Накануне») На титульном листе последней посвящение «Борису Верину – Принцу Сирени». Книга начинается с «Интродукции»:
Я – соловей: я без тенденций
И без особой глубины...
Но будь то старцы иль младенцы, –
Поймут меня, певца весны.
Я – соловей, я – сероптичка,
Но песня радужна моя.
Есть у меня одна привычка:
Влечь всех в нездешние края.
Но уже в следующем стихотворении расхожий поэтический штамп «нездешние края» обретает географическую реальность:
Давно я местность эту знаю,
Ее я вижу часто в снах...
О, сердце! к солнцу! к морю! к маю!
К Эст-Тойле в еловых лесах!
Эст-Тойла
В книге «Соловей» Северянин считает нужным объясниться с читателями:
Моя двусмысленная слава
Двусмысленна не потому,
Что я превознесен неправо, –
Не по таланту своему, –
А потому, что явный вызов
Условностям – в моих стихах
И ряд изысканных сюрпризов
В капризничающих словах.
……………………………..
Неразрешенные дилеммы
Я разрешал, презрев молву.
Мои двусмысленные темы –
Двусмысленны по существу.
Пускай критический каноник
Меня не тянет в свой закон, –
Ведь я, лирический ироник:
Ирония – вот мой канон.
Двусмысленная слава
Книга в целом довольно пестрая («Закончен том, но не закончен его раздробленный сюжет»). Ряд стихотворений в ней обращен к современникам («Брюсов», «Сологуб», «Гиппиус», «Пять поэтов»), но фигура самого Северянина, понятно, в ней главенствует. И вот, узнавая его со всеми достоинствами и недостатками, выделяешь следующие стихи:
Величье мира – в самом малом.
Величье песни – в простоте.
Душа того не понимала,
Нераспятая на кресте.
Теперь же, после муки крестной,
Очищенная, возродясь,
Она с мелодией небесной
Вдруг обрела живую связь.
Возрождение
В этом признании есть, вопреки самоиронии «Интродукции», глубина миропонимания.
ГЛАВА ПЯТАЯ
«Солнечный дикарь». – Смерть Брюсова. – «Моя Россия». –
Юбилей. – В Берлине и Праге. – Зинаида Гиппиус.
«Все более и более я прихожу к заключению, что единственно правильное и безошибочное абсолютно – избрать жизнь в природе и уйти в нее целиком», – признавался Северянин в частном письме. Зимой 1924 года в доме Каламееса на берегу Ульясте он написал поэму «Солнечный дикарь». Это дидактическое сочинение может быть отнесено к позднему руссоизму. Северянин шлет проклятия цивилизации: ее городам, механическому труду, ее науке, изобретшей пушки. Дикарю цивилизованному он противопоставляет «солнечного дикаря» – поэта, славящего природу. Он – убежденный пацифист:
Правительство, посмевшее войну
Другому объявить, достойно казни,
И граждане, слиянные в волну,
Могли б его не слушать без боязни,
Немедленно его арестовав,
Как явно сумасшедшее правленье...
Нет этого, – и, значит, мир не прав,
Горя от жажды самоистребленья.
Жизнь на озере была дешевле, чем в Тойла. Целые дни Северянин проводил в уженье рыбы и литературной работе. Забывались лица лавочников-кредиторов, взгляды и шепоты «кумушек» вслед, когда он проходил по Тойла. Клюют лещи, строфа идет к строфе – только успевай записывать. И – ни души вокруг. Благодать... Однако легче проклясть цивилизацию, чем оторваться от нее. Пусть раз в две недели, надо сходить в Тойла за почтой: нет ли переводов, деловых писем. Надо постоянно напоминать о себе, являясь в тот же Тарту, с которым связан договорами. Надо зарабатывать эстонские кроны, чтобы иметь возможность хоть несколько месяцев в году жить на природе.
В июле он обратился за помощью к поэту Иоханнесу Барбарусу: «У толстопузых и златозубых просить – мука и унижение непомерные. Избавьте, Собрат. Верну по возвращении (из заграничного турне – М.Ш.) восторженно. Интуиции направляет к Вам, а я – ее рыцарь. И это надо мгновенно, Вы понимаете меня. Почтовый чек в заказном письме, и я – крылат».
Август-октябрь Игорь Северянин провел в разъездах, совершил большое турне. Началось оно неудачно: в Берлине публика еще не вернулась из летних отпусков, и пришлось отказаться от выступления. Но в последующих городах (Штеттин, Данциг, Цоппе) сборы состоялись, и удача сопровождала поэта и далее по восьми городам Польши.
Из РСФСР пришла весть о кончине В.Я.Брюсова. Он не мог не откликнуться на нее:
Как жалки ваши шиканье и свист
Над мертвецом, бессмертием согретым:
Ведь этот «богохульный коммунист»
Был в творчестве божественным поэтом!
……………………………………
Душа скорбит. Поникла голова.
Смотрю в окно: лес желт, поля нагие.
Как выглядит без Брюсова Москва?
Не так же ли, как без Москвы – Россия?
На смерть Валерия Брюсова
Преждевременный уход Брюсова вслед за Блоком и Гумилевым подтверждал факт трагического неблагополучия там, на Родине. Эмигрантская печать подробно освещала события в России за прошедшие годы: красный террор, ужас чрезвычаек, свирепый разгром церквей, неуклонная политизация сверху донизу всех слоев населения. И все новые жертвы, жертвы, жертвы... Мучаясь ностальгией, готовый, кажется, в любой день вернуться домой, Северянин, тем не менее, понимал: поступи он так, – дальнейшее непредсказуемо. И его удерживало чувство самосохранения.
Болея Родиной, используя блоковский мотив, он написал стихотворение, название которого говорит само за себя.
МОЯ РОССИЯ
И вязнут спицы расписные
В расхлябанные колеи...
Ал. Блок
Моя безбожная Россия,
Священная моя страна!
Ее равнины снеговые,
Ее цыгане кочевые, –
Ах, им ли радость не дана?
Ее порывы огневые,
Ее мечты передовые,
Ее писатели живые,
Постигшие ее до дна!
Ее разбойники святые,
Ее полеты голубые
И наше солнце и луна!
И эти земли неземные,
И эти бунты удалые,
И вся их, вся их глубина!
И соловьи ее ночные,
И ночи пламно-ледяные,
И браги древние хмельные,
И кубки, полные вина!
И тройки бешено-степные,
И эти спицы расписные,
И эти сбруи золотые,
И крыльчатые пристяжные,
Их шей лебяжья крутизна!
И наши бабы избяные,
И сарафаны их цветные,
И голоса девиц грудные,
Такие русские, родные
И молодые, как весна,
И разливные, как волна,
И песни, песни разрывные,
Какими наша грудь полна,
И вся она, и вея она –
Моя ползучая Россия, –
Крылатая моя страна!
Созданная на едином дыхании, «Моя Россия» – гимн любви, восхищения и веры автора в будущее Родины, не смотря ни на что.
В феврале отмечалось двадцатилетие литературной деятельности поэта. «Последние известия» поместили статью Я. Воинова «Привет Северянину. 1905 – 1 февраля – 1925». Газета «Время» дала статью В. Ирецкого «Игорь Северянин (1905-1925)», поздравительные стихи Ж. Нуара и А. Юрисона.
Юбилейный день прошел тихо: ни гостей, ни «ананасов в шампанском». На могиле матери поэт заказал отслужить панихиду.
В «Открытом письме» редактору «Последних известий», опубликованном спустя неделю, Игорь Северянин писал: «Выражаю, как это в подобных случаях принято, признательность поэтам за посвященные моему пятилетнему юбилею «приятельские» стихи, знакомым и незнакомым – за письма и телеграммы, газетам – за так называемые «приветственные»статьи... Но больше всех благодарен я – хотя это, может быть, и совсем не принято – неизвестному мне лично мальчику, Вите из Ревеля... приславшему сто эстонских марок. Я горжусь, что еще (или уже?) существуют такие мудрые русские мальчики; он же может гордиться, в свою очередь, тем, что подарил русскому – своему – поэту день творческой жизни!..».
В Тарту вышли отдельными изданиями поэмы Игоря Северянина «Колокола собора чувств» и «Роса оранжевого часа». Вместе с романом «Падучая стремнина» они образуют цельное автобиографическое повествование в стихах, где детство и отрочество воплощены в «Росе оранжевого часа», юность – в «Падучей стремнине», первые футуристические выступления – в «Колоколах собора чувств».
Предпринятая Северяниным поездка в Германию и Чехо-Словакию не дала ожидаемого результата. Прожив в Берлине тридцать пять дней, удалось выступить лишь дважды. Вырученных денег не хватало, пришлось брать в кредит. О выступлении поэта 4-го мая в Литературно-художественном Кружке в газете «Дни» сообщалось: «Время наложило свою печать на характер его творчества, поблекла его пресловутая эстетность, утихомирилась самовлюбленность, не слышно нарочитых словечек. Лирика его новых стихов посвящена мотивам гражданским: душа поэта скорбит об умученной родине, тянется к ней, верит в ее близкое освобождение; поэт утверждает, что Россию мало любить, надо ее и «заслужить». Эти мотивы встретили у собравшейся в большом количестве публики теплый отклик, но наибольший успех все же выпал на долю нескольких старых «эстетных» стихотворений, которые поэт прочел в конце вечера».
Информация объективная, делающая честь неизвестному автору (подписано Г.В.) Северянинское стихотворение, выделенное им, звучит так:
ЧТО НУЖНО ЗНАТЬ
Ты потерял свою Россию.
Противоставил ли стихию
Добра стихии мрачной зла?
Нет? Так умолкни: увела
Тебя судьба не без причины