Но чем меньше тревожат нас опасения, тем больше
беспокоят желания, вожделения и притязания. Любимые
слова Гете:
"Ich habе meine Sache auf nichts gestellt" (ничего
мне на свете не надо) означают, что только, освободив-
шись от всех возможных притязаний и примирившись с неп-
рикрашенной, жалкой судьбою своею, человек может приоб-
рести тот душевный покой, который позволяя находить
прелесть в настоящем, а следовательно, и в жизни вооб-
ще, -- составляет основу человеческого счастья. Нам
следует твердо помнить, что "сегодня" бывает только
один раз и никогда уже не повторится. Мы же воображаем,
что оно возвратится завтра же; однако, "завтра" -- это
уже другой день, который наступает тоже лишь один раз.
Мы забываем, что каждый день -- то интегральная, неза-
менимая часть жизни, он является тем же, чем индивид по
отношению к обществу.
Мы лучше ценили бы настоящее и больше наслаждались
бы им, если бы в те хорошие дни, когда мы здоровы, соз-
навали, как во время болезни или в беде всякий час,
когда мы не страдали и не терпели, казался нам беско-
нечно радостным, чем-то вроде потерянного рая или
встреченного друга. Но мы проживаем хорошие дни, не за-
мечая их; лишь когда наступают тяжелые времена, мы жаж-
дем вернуть их. Мы пропускаем с кислым лицом тысячи ве-
селых, приятных часов, не наслаждаясь ими, чтобы потом,
в дни горя, с тщетной грустью вздыхать по ним. Вместо
этого следует по достоинству ценить сносное настоящее,
хотя бы самое обыденное, которое обычно мы равнодушно
пропускаем мимо себя и даже стараемся отбыть как можно
скорее. Не надо забывать, что настоящее сейчас же отхо-
дит в область прошлого, где оно, освещенное сиянием
вечности, сохраняется нашей памятью и когда эта послед-
няя в тяжелый час снимает с него завесу, мы искренне
будем сожалеть о его невозвратности.
6) Всякое ограничение (Beschrдnkung) способствует
счастью. Чем уже круг нашего зрения, наших действий и
сношений, тем мы счастливее; чем шире он -- тем чаще мы
страдаем или тревожимся. Ведь вместе с ним растут и
множатся заботы, желания и тревоги. Поэтому напр., сле-
пые отнюдь не так несчастны, как мы это a priori судим:
об этом свидетельствует тихое, почти радостное спокойс-
твие, освещающее их лица. Отчасти из этого же правила
вытекает то, что вторая половина нашей жизни бывает пе-
чальнее первой. Дело в том, что с течением лет горизонт
наших целей и отношений раздвигается все шире и шире. В
детстве он ограничен ближайшим окружением и самыми тес-
ными отношениями; в юношеском возрасте он уже значи-
тельно шире; в пожилых летах он охватывает все течение
нашей жизни и часто включает самые далекие отношения --
государства и нации; наконец, в старости он обнимает и
грядущие поколения.
Всякое ограничение, "сужение" хотя бы в духовном
отношении, способствует нашему счастью. Ибо, чем меньше
возбуждается воля, тем меньше страданий; а мы знаем,
что страдания позитивны, а счастье -- отрицательное по-
нятие. Сужение сферы наших действий устраняет внешние
причины возбуждения воли; ограничение духа -- устраняет
внутренние причины. Это последнее ограничение имеет,
однако, тот недостаток, что открывает доступ скуке, ко-
торая косвенным образом становится источником бесчис-
ленных страданий, ибо, желая прогнать ее, люди хватают-
ся за все, что попало: за развлечения, за общество,
роскошь, игру, за вино и т. д. и этим наживают вред,
убытки и всяческие несчастия; поистине "трудно найти
спокойствие при праздности". Насколько внешние ограни-
чения благотворны, даже необходимы для нашего счастья,
-- поскольку, конечно, таковое возможно, -- это явству-
ет из того, что единственная ветвь поэзии, решающаяся
описывать счастливых людей -- идиллия, -- всегда рисует
их в крайне скромном положении и обстановке. На внут-
реннем ощущении этой истины основано также наше прист-
растие к так называемым жанровым картинам. Поэтому
счастье могут дать лишь возможно большая простота наших
отношений и однообразие жизни, поскольку оно не вызыва-
ет в нас скуки; при этих условиях меньше всего ощущает-
ся жизнь, а следовательно, и преобладающее в ней горе;
-- жизнь наша становится ручьем -- без волн и стремнин.
7) Особенно важно в вопросе нашего счастья то, чем
наполнено, чем занято наше сознание. В этом отношении
чисто умственный труд -- при условии, что мы на него
способны, -- даст гораздо больше, чем реальная жизнь, с
постоянным чередованием удач и неудач, с разными потря-
сениями и горестями. Правда, для этого необходимы зна-
чительные умственные способности. -- Здесь следует от-
метить, что внешняя жизненная деятельность делает нас
рассеянными, отвлекает от серьезных размышлений, лишая
нас необходимого для того спокойствия и сосредоточен-
ности. С другой стороны и продолжительные умственные
занятия делают нас в известной мере непригодными к суе-
те практической жизни. Поэтому, при наступлении обстоя-
тельств, вынуждающих нас почему-либо к энергичной прак-
тической деятельности, благоразумно прерывать на время
умственную работу.
8) Чтобы жить вполне разумно и извлекать из собс-
твенного опыта содержащиеся в нем уроки, следует почаще
припоминать прошлое и пересматривать все, что было про-
жито, сделано, познано и прочувствовано при этом, срав-
нивать свои прежние суждения с настоящими, сопоставлять
свои задания и усилия с результатами и с полученным
удовлетворением. Это будет, так сказать, повторением
тех лекций житейской мудрости, какие опыт читает каждо-
му. Опыт можно еще уподобить тексту, комментарием к ко-
торому будут служить размышления и познания. Много зна-
ний и усердные размышления при небольшом опыте подобны
книгам, в которых на две строчки текста приходится 40
строчек комментариев. Широкий опыт, но без серьезного
обдумывания или при ничтожных знаниях подобен бипонти-
ническим изданиям, без всяких примечаний, и оставляющих
многое неясным.
Пифагор дает приблизительно тот же совет, рекомен-
дуя вечером перед сном передумать все, что было сделано
за день. Кто живет в вихре удовольствий или в суете
дел, никогда не задумываясь о прошлом, и весь поглощен
интересами текущей минуты -- тот теряет ясность сообра-
жения: его дух погружается в какой-то хаос и мысли ста-
новятся спутанными, что выражается в отрывочности,
раздробленности, бессвязности его речи. Это обнаружива-
ется тем резче, чем больше внешних тревог и впечатле-
ний, и чем слабее внутренняя, душевная деятельность.
Замечу кстати, что и после того, как минули погло-
щавшие нас дела и отношения, мы, по прошествии значи-
тельного времени, уже не в силах возвратить и возобно-
вить вызванные ими когда-то чувства и настроения; мы
можем лишь припомнить то, что мы в те времена на них
реагировали вовне. Эта внешняя реакция -- их результат,
выражение, их мерило. Поэтому следовало бы тщательно
хранить или в памяти или на бумаге факты из важных пе-
риодов нашей жизни. В этом отношении весьма полезны
дневники.
9) Довольствоваться самим собою, быть для себя
всем и иметь право сказать: omilia niea mecuin porto
(все, что мое, -- я ношу с собою) -- это бесспорно важ-
нейшее данное для счастья; нельзя не преклониться пред
словами Аристотеля (Eth. Eud. УП, 2): "счастье -- это
довольство собою" Это в главных чертах есть та же
мысль, которую содержит прекрасная сентенция Шанфора,
взятая мною эпиграфом к этой книге. Ибо с одной стороны
только на самого себя можно рассчитывать с некоторой
уверенностью, а с другой -- затруднения и невыгоды,
опасности и неприятности, постигающие нас при общении с
людьми, поистине бесчисленны и неизбежны.
Нет более ошибочного пути к счастью, как жизнь в
большом свете, с ее блеском и празднествами (high li-
fe); стремясь превратить наше жалкое существование в
сплошной ряд радостей, наслаждений и удовольствий, мы
не избежим разочарования, особенно, если учесть необхо-
димо сопутствующее такой жизни взаимное лганье22.
Прежде всего любое общество неизбежно требует вза-
имного приспособления, уравнения и поэтому, чем общест-
во больше -- тем оно пошлее. Человек может быть всецело
самим собою лишь пока он один; кто не любит одиночества
-- тот не любит свободы, ибо лишь в одиночестве можно
быть свободным. Принуждение -- это неразлучный спутник
любого общества, всегда требующего жертв тем более тя-
желых, чем выше данная личность. Поэтому человек избе-
гает, выносит или любит одиночество сообразно с тем,
какова ценность его "я". В одиночестве ничтожный чело-
век чувствует свою ничтожность, великий ум -- свое ве-
личие, словом, каждый видит в себе то, что он есть на
самом деле. Далее, чем совершенней создан природой че-
ловек, тем неизбежнее, тем полнее он одинок. Особенно
для него благоприятно, если духовному одиночеству со-
путствует и физическое, в противном случае частое обще-
ние будет мешать, даже вредить ему, похищать у него его
"я", не дав ничего взамен.
Природа установила громадное различие между людьми
в смысле ума и нравственных качеств; общество же, не
считаясь с этими различиями, уравнивает всех, вернее,
заменяет эти естественные различия искусственною лест-
ницей чинов и сословий, часто диаметрально противопо-
ложной порядку природы. Такое мерило очень выгодно для
тех, что обижен природой; те же немногие, кто ею щедро
наделены, оказываются в невыгодном положении, а потому
удаляются от общества, в котором, таким образом, оста-
ется одна мелкота. Общество отталкивает умных людей
своим принципом равноправия, т. е. равенством притяза-
ний при неравенстве способностей, а следовательно, и
заслуг, Так называемое хорошее общество готово признать
любые достоинства, кроме умственных; эти последние --
контрабанда. Общество возлагает на нас обязанность бес-
конечного терпения к глупости, и к извращенности и бе-
зумию; напротив, личные достоинства должны вымаливать
себе пощаду или же прятаться, ибо умственное превос-
ходство оскорбительно уже в силу своего существования
помимо всякого вмешательства воли. Поэтому "хорошее"
общество имеет не только ту невыгоду что сталкивает нас
с людьми, которых мы не можем ни хвалить, ни любить, но
и не позволяет нам быть самим собою, следовать своей
натуре; с целью уравнять нас с другими, оно принуждает
нас сокращать, даже уродовать себя. Умные речи и заме-
чания, имеют смысл лишь в умном обществе; в обычном же
их прямо-таки ненавидят: чтобы понравиться в таком об-
ществе, надо быть пошлым и ограниченным, а потому,
вступая в него, приходится отрекаться от 3/4 своего
"я", дабы сравняться с другими. Правда, взамен себя мы
приобретаем других, но чем выше внутренняя ценность
данного субъекта, тем яснее, что выигрыш этот не сможет
покрыть потерь, и сделка оказывается невыгодной: ведь
общение с людьми не дает ничего, что могло бы вознагра-
дить причиняемую им скуку, принужденность, неприятности
и за самоотречение, к которому оно обязывает. Обычное
общество таково, что променять его на одиночество толь-
ко выгодно. К этому надо прибавить, что, желая как-ни-
будь вычеркнуть истинное духовное превосходство, кото-
рого оно не переносит и которое так редко, -- общество
произвольно подставило на его место ложные, условные
достоинства, покоящиеся на бездоказательных положениях,
традиционно передающихся в высших классах, и в то же
время меняющихся, как пароль; совокупность их называет-
ся хорошим тоном bon ton, fashionableness. Но стоит им
столкнуться с истинным превосходством и тотчас же обна-
руживается их несостоятельность. Вообще же, "когда на
сцену выходит хороший тон -- здравый смысл удаляется".
Вообще человек может находиться в совершенной гар-
монии лишь с самим собою; это немыслимо ни с другом, ни
с возлюбленной: различия в индивидуальности и настрое-
нии всегда создадут хотя бы небольшой диссонанс. Поэто-
му истинный, глубокий мир и полное спокойствие духа --
эти, наряду со здоровьем наивысшие земные блага, --
приобретаются в уединении и становятся постоянными
только в совершенном одиночестве. Если при этом собс-
твенное "я" человека богато и высоко, то оно наслажда-
ется высшим счастьем, какое можно найти на этом бедном
свете. Будем откровенны: как бы тесно ни связывали лю-
дей дружба, любовь и брак, вполне искренно человек же-
лает добра лишь самому себе, да разве еще своим детям.
-- Чем реже, вследствие субъективных или объективных
условий, человек соприкасается с другими, тем лучше для
него. Если уединение, безлюдье и имеют свои темные сто-
роны, то, по крайней мере, они заранее известны: напро-
тив, общество, под личиною времяпровождения, бесед,
развлечений, коварно скрывает множество часто непопра-
вимых бед. Юношество следовало бы прежде всего другого
учить переносить одиночество, так как в нем источник
счастья и душевного спокойствия.
Отсюда следует, что благо тому, кто рассчитывает
только на себя и для кого его "я" -- все. Цицерон гово-
рит: "Счастливее всех тот, кто зависит только от себя и
в себе одном видит всех (Paradox II). К тому же, чем
выше человек значит для самого себя, тем меньше значат
для него другие. Эта самоуверенность и удерживает дос-
тойных, внутренне богатых людей от общения с другими,
общения, требующего стольких жертв, а тем паче препятс-
твует им искать общества ценою самоотречения. Именно
противоположное этому сознание делает заурядных людей
такими общительными и приспособляющимися. Необходимо
еще отметить, что все действительно ценное -- не ценит-
ся людьми, а то, что ценится ими -- на самом деле нич-
тожно. Замкнутая жизнь достойных, выдающихся людей слу-
жит доказательством и следствием этого. Ввиду сказанно-
го достойный человек поступит чрезвычайно разумно, сок-
ратив в случае свои потребности ради того, чтобы сохра-
нить или расширить свою свободу, и ограничить, с этой
целью, свою личность, всегда стремящуюся к общению с
людьми.
С другой стороны, людей делает общительными их
неспособность переносить одиночество, -- т. е. самих
себя. Внутренняя пустота и отвращение к самим себе го-
нят их в общество, на чужбину или в путешествия. Их дух
не имеет силы привести себя в движение и сил этих они
ищут в вине, причем нередко становятся пьяницами. Поэ-
тому же они постоянно нуждаются во внешних возбуждени-
ях, притом в возбуждениях сильных, доставить которые
могут однородные с ними существа. Без этого их дух по-
никает под собственною тяжестью и впадает в тяжелую ле-
таргию23. Надо добавить, что каждый из них -- лишь ма-
лая дробь человечества и потому требуется дополнить его
другими, чтобы могло получиться целое человеческое соз-
нание. Напротив,. цельный человек, человек par excel-
lence, является уже не дробью,. а единицей и может до-
вольствоваться самим собою. В этом смысле заурядное об-
щество можно сравнить с русским хором дудок, из которых
каждая дает лишь одну ноту, причем мелодия получается
лишь при точном, последовательном чередовании дудок. --
. Ум и душа большинства людей однотонны, как эти дудки;
похоже, что у них вертится в голове все время одна и та
же мысль, заменить которую другой они не способны. Это
объясняет не только причину их скуки, но и то, почему
они столь общительны и чаще всего держатся стадами
(людская стадность). Каждому из них невыносимо беспрос-
ветное однообразие собственной личности: "Всякая лич-
ность страдает отвращением к себе самой"; лишь, сообща,
соединясь, они образуют нечто цельное -- по аналогии с
русскими дудками. Умный же человек подобен виртуозу,
который может один выступать в концерте, -- или же еще
роялю; как рояль есть маленький оркестр, так и умный
человек представляет собою маленький мир, и то, что
другие образуют в совокупности, то образует он один,
единством и цельностью своего сознания. Подобно роялю,
он не составляет части оркестра, а рассчитан на игру
соло, на одиночество; если же он и принимает участие в
общем концерте, то или ведет главную партию или, как в
вокальной музыке, дает первый тон. -- Кто любит бывать
в обществе, тот может из этого сравнения вывести прави-
ло, что недостаток в качествах окружающих его людей мо-
жет быть в известной мере возмещен их количеством. Мож-
но довольствоваться общением с одним умным человеком,
но если встречается лишь средний сорт людей, то надо
общаться с возможно большим числом их, чтобы получить
хоть что-нибудь от их разнообразия и совокупности; --
по аналогии с упомянутым русским хором; дай только Бог
терпения на это!
Этой внутренней пустоте и бедности людей следует
приписать то, что если достойные люди, имея в виду ка-
кую-либо благородную, идейную цель, соберутся для этого
вместе, то результат почти всегда будет следующий: из
черни человечества, все заполняющей, повсюду кишащей,
словно черви, и готовой воспользоваться первым попав-
шимся средством, чтобы избавиться от скуки или от нуж-
ды, -- из этой черни некоторые непременно примажутся
или вломятся и сюда, и тогда или попортят все дело, или
так исказят его, что исход будет приблизительно проти-
воположен первоначальным намерениям.
Общительность можно рассматривать еще как взаимное
душевное состояние, подобное тому физическому, какое
практикуется при больших холодах, когда люди для этого
сбиваются в кучу. Тот, у кого достаточно собственной
душевной теплоты, не нуждается в подобной мере. На этот
сюжет мною придумана басня, помещенная в последней гла-
ве II тома моих сочинений. Из сказанного следует, что
общительность человека приблизительно обратно пропорци-
ональна его интеллектуальной ценности, и сказать "он
очень необщителен" -- это почти то же самое, что "он --
человек высоких достоинств".
Человеку, выдающемуся в умственном отношении, оди-
ночество доставляет двоякую выгоду: во-первых, ту, что
он остается с самим собою, во-вторых, ту, что он не в
обществе других. Последняя выгода очень велика, если
вспомнить, сколько принуждения, тягостей, даже опаснос-
тей приносит нам общение с людьми, "Вся беда наша в
том, что мы не можем быть одни" -- говорит Лабрюйер.
Общительность -- весьма опасная, даже гибельная склон-
ность, так как она сталкивает нас с существами, огром-
ное большинство коих нравственно испорчены и умственно
извращены. Человек необщительный в этих людях не нужда-
ется. Обладать стольким в самом себе, чтобы не нуждать-
ся в людях, -- это уже потому большое счастье, что ис-
точником почти всех наших страданий является общество,
а душевное спокойствие, составляющее вместе со здоровь-
ем существенный элемент нашего счастья, -- подвергается
большим с его стороны опасностям и вообще немыслимо без
значительной дозы одиночества. Желая приобрести душев-
ное спокойствие, циники отказывались от всякого иму-
щества; кто откажется от общества, тот изобретет лучшее
средство к достижению этой же цели. Бернарден де С. Пь-
ер заметил правильно и метко; воздержание от пищи возв-
ращает нам телесное здоровье, воздержание от людей дает
нам спокойствие духа". Тот, кто рано свыкся с одино-
чеством и научился его ценить, тот приобрел золотую
россыпь. На это способен не каждый. Ибо или нужда, или,
-- если она устранена, -- то скука, гонят человека в
общество. Не будь их обеих, каждый оставался бы один
уже потому, что только в одиночестве окружающая среда
не противоречит той исключительной важности, тому выс-
шему значению, какое каждый придает собственной личнос-
ти; жизненное же столпотворение постоянно опровергает
это мнение, показывая на каждом шагу его несостоятель-
ность. В этом смысле одиночество является естественным
состоянием человека: оно возвращает ему то первобытное,
свойственное его природе счастье, каким наслаждался
Адам.
Но ведь Адам не имел ни отца, ни матери. С этой
стороны одиночество не есть естественное состояние че-
ловека: ведь при самом появлении на свет он не одинок,
а имеет родителей и братьев, т. е. находится в общест-
ве. Сообразно с этим склонность к одиночеству не пер-
вична, а является следствием опыта и размышления, раз-
виваясь, притом, параллельно с ростом умственных сил и
в соответствии с возрастом; из чего следует, что в об-
щем общительность человека обратно пропорциональна с
его летами. Маленький ребенок поднимает с испугу отча-
янный крик, если его оставить одного на несколько ми-
нут. Для мальчика одиночество -- тяжелое наказание.
Юноши легко сходятся друг с другом; лишь наиболее бла-
городные и возвышенные из них начинают иногда искать
одиночества; но пробыть в уединении целый день -- это и
для них тяжело. Для взрослого это уже не трудно; он мо-
жет долго оставаться один, притом тем дольше, чем он
старше. Для старика, пережившего свое поколение и к то-
му же отчасти переросшего жизненные наслаждения, отчас-
ти умершего для них, одиночество становится нормальным,
естественным состоянием. Но все-таки при этом в каждом
человеке склонность к уединению будет более или менее
сильной в зависимости от его интеллектуальной ценности.
Как уже сказано, это склонность -- не чисто врожденная,
непосредственно вытекшая из естественной потребности, а
представляет собой лишь следствие приобретенного опыта
и размышлений о нем, следствие выработанного убеждения
в моральной и интеллектуальной бедности большинства лю-
дей, причем хуже всего то, что эти моральные и интел-
лектуальные недостатки человека являются союзниками и
усиливают друг друга; в результате получается нечто
отвратительное, делающее неприятным, даже невыносимым
общение с большинством людей. Выходит, что вообще на
этом свете много скверного, но общество все-таки хуже
всего; даже Вольтер, общительный француз, и тот приз-
нался: "земля населена людьми, не заслуживающими, чтобы
с ними разговаривали". -- Мягкий Петрарка, столь сильно
и постоянно привязанный к одиночеству, указывает на ту
же причину: "Всегда искал я одинаковой жизни, -- (то
знают берега, поля и леса) -- чтобы уйти от коротких
недалеких умов, потерявших путь, ведущий их в небеса".
-- В том же смысле высказывается он по этому вопросу и
в прекрасном сочинении "De vita solitaria", служащем,
по-видимому, образцом Циммерману для его известного
трактата об одиночестве. -- Шанфор с присущим ему сар-
казмом подчеркивает этот производный, вторичный харак-
тер необщительности: "про человека, живущего уединенно,
говорят иногда, что он не любит общества; это одно и то
же, что сказать про кого-нибудь: "он не любит прогулок"
на том основании, что он неохотно гуляет вечером по
парку Bondy24. -- Даже кроткий христианин Ангелиус Си-
лезиус повторяет то же самое своим оригинальным биб-
лейским языком: "Ирод -- враг, Иосиф -- это разум -- и
ему Бог во сне открыл опасность: Свет -- Вифлеем, Еги-
пет же -- пустыня -- в нее должен удалиться дух, чтобы
не пасть под тяжестью горя".
Ту же мысль находим у Джордано Бруно: "Все, кто ни
старался насладиться на земле небесной жизнью, говорят
единодушно: "мы бежали от нее и избрали одиночество".
-- В том же духе говорит про себя и персианин Сади в
Гулистане: "Когда мне прискучили мои Дамасские друзья,
я вернулся в пустыню близ Иерусалима, ища общества зве-
рей". -- Словом, так думали и говорили все, кого Проме-
тей вылепил из лучшей глины. Какое удовольствие может
доставить им общение с существами, с которыми соприкос-
новение возможно лишь на почве низших, худших элементов
их натуры, на почве будничных, тривиальных, низких
черт, которые только и служат в данном случае связую-
щимзвеном? Этой черни, неспособной подняться до их
уровня, не остается ничего другого, как низвести их до
себя, к чему она и прилагает всяческие старания. Следо-
вательно, чувство, питающее склонность к уединению и
одиночеству -- есть чувство аристократическое. Пошляк
всегда общителен; если же человек благороден, то это
скажется прежде всего в том, что он не будет находить
удовольствия в обществе, а все более и более станет
предпочитать ему одиночество и постепенно, с годами
придет к убеждению, что за редкими исключениями на све-
те только и есть выбор, что между одиночеством и пош-
лостью. Как ни звучит это резко, но несмотря на свою
христианскую любвеобильность и мягкость, Ангелиус Силе-
зиус согласился с этим: "тяжело одиночество; но если ты
не будешь пошлым, -- то ты повсюду будешь как в пусты-
не".
Что касается людей, выдающегося ума, то вполне ес-
тественно, что эти истинные воспитатели человечества
питают не больше склонности к тому, чтобы вступить в
общение с другими, чем педагог к тому, чтобы вмешаться
в шумную игру детей. Ведь они, рожденные для того, что-
бы направить мир чрез море лжи к истине и вывести его
из глубокой пропасти дикости и пошлости -- на свет, к
высокой культуре и благородству, -- они, хотя и живут
среди людей, однако, все же не принадлежат, в сущности
к их обществу и потому уже с юности сознают себя значи-
тельно отличающимися от них существами; впрочем, вполне
ясное сознание этого слагается не сразу, а с годами;
тогда они начинают заботиться о том, чтобы к духовной
отчужденности от других присоединить еще и физическую,
и для этого никого не подпускают близко к себе, кроме
разве тех, кто более или менее чист от общей пошлости.
Из сказанного следует, что любовь к одиночеству не
есть непосредственное, врожденное влечение, а развива-
ется косвенным путем, постепенно, по преимуществу в
благородных людях, причем им приходится преодолеть при
этом естественную склонность к общительности и бороться
с нашептыванием Мефистофеля.
"Брось предаваться горьким бредням;
Они -- как коршун на груди твоей.
Почувствуешь себя ты в обществе последнем,
Что человек ты меж других людей".
Одиночество -- удел всех выдающихся умов: иногда
оно тяготит их, но все же они всегда избирают его, как
наименьшее из двух зол. С годами, однако, люди мирятся
с одиночеством, оно становится все легче и естествен-
нее, и на шестом десятке влечение к нему делается нор-
мальным и даже инстинктивным. К этому времени решитель-
но все благоприятствует этому влечению. Исчезают силь-
нейшие побуждения к общительности -- успех у женщин и
половое влечение; этот бесполый характер старчества
кладет основу известной самоудовлетворенности, вытесня-
ющей со временем всякую общительность. Тысячи планов и
глупостей изведаны и разоблачены; активная жизнь в
большинстве случаев уже кончена, ждать больше нечего,
нет никаких планов, никаких намерений; поколение, к ко-
торому человек принадлежит, уже исчезло с лица земли;
окруженный чуждым племенем, он уже объективно одинок. К
тому же, полет времени ускорился, а дух все же хочет
его использовать. Ибо, если только сохранилась ясность
ума, то благодаря множеству приобретенных знаний и
опытности, благодаря тому, что все мысли уже продуманы
и разработаны, благодаря умению и привычке использовать
все свои силы -- всякое умственное занятие становится
более легким и интересным, нежели прежде. Тысячи вещей,
раньше словно окутанных туманом, теперь видны ясно; ре-
зультаты трудов человека убеждают его в его превосходс-
тве. Вследствие многолетнего опыта он уже не ждет много
от человечества; ведь, взятое в целом, оно отнюдь не
таково, чтобы выиграть при ближайшем знакомстве; напро-
тив, кроме некоторых редких, счастливых исключений, на
свете попадаются лишь весьма дефектные экземпляры чело-
веческого типа, к которым лучше вовсе не прикасаться. В
эти годы не поддаешься более обычным обманам, скоро
распознаешь каждого и редко ощущаешь желание войти с
ним в более близкие отношения. Наконец, -- в особеннос-
ти если человек еще в юности приучился к замкнутой жиз-
ни, -- привычка к одиночеству укореняется, становится
второй натурой. Любовь к одиночеству, которая прежде
должна была бороться с общительностью, теперь становит-
ся нормальной, естественной: в одиночестве человек
чувствует себя, как рыба в воде. Каждая выдающаяся, а,
следовательно, непохожая на других, обособленно живущая
личность, в юности, быть может, страдавшая от одино-
чества, -- видит в нем к старости свое лучшее утешение.
Правда, этой существенной привилегией старости че-
ловек пользуется все-таки в соответствии со своими умс-
твенными силами, так что выдающийся ум выиграет от это-
го больше всего; однако, до известной степени эта выго-
да достается всем. Лишь крайне убогие и пошлые люди ос-
таются на старости лет столь же общительными, как и
раньше; в этом случае они становятся в тягость общест-
ву, от которого они отстали; в лучшем случае их терпят,
тогда как раньше они были желанными гостями.
В этом обратном соотношении между числом лет и
степенью нашей общительности можно найти телеологичес-
кую подкладку. Чем моложе человек, тем больше он должен
учиться всему; но природа предоставляет ему лишь то,
"взаимное обучение", какое дает общение с равными себе,
в этом смысле человеческое общество можно сравнить с
огромной Белль -- Ланкастерской школой. Училища и учеб-
ники слишком удалены от природы, а потому вполне целе-
сообразно, что человек тем прилежнее посещает "школу
природы", чем он моложе.
"Ничто не бывает хорошо во всех отношениях", ска-
зал Гораций, и "нет лотоса без стебля", гласит индийс-
кая поговорка; точно так же и одиночество, при всех его
преимуществах, имеет незначительные невыгоды и тягости,
которые, однако, ничтожны по сравнению с теми, какие
доставляет нам общество; поэтому тот, кто обладает из-
вестными достоинствами, найдет, что гораздо легче обхо-
диться без людей, чем жить с ними. -- Среди этих невы-
год есть одна, которая людьми подмечается реже, чем
другие; заключается она в следующем: как после непре-
рывного долгого пребывания в комнате тело наше стано-
вится настолько чувствительным к внешним влияниям, что
малейший свежий ветерок вызывает болезнь, -- так и наша
душа после долгой замкнутой жизни и одиночества приоб-
ретает такую чувствительность, что незначительнейшее
происшествие, слово, даже выражение лица уже беспокоит,
задевает или оскорбляет нас, тогда как человек, посто-
янно вращающийся среди людской суеты, вовсе не обратит
на это внимания.
Тот, кого в юности справедливое отвращение к людям
заставило удаляться от них и кто все-таки не может вы-
носить продолжительного одиночества, -- тому я посове-
тую приучить себя вносить в общество часть своего оди-
ночества, т. е. привыкнуть быть и в обществе в извест-
ной мере одиноким, следовательно, не высказывать всего
что он думает, и с другой стороны не очень доверять то-
му, что скажут люди; не ждать от них многого ни в мо-
ральном, ни в умственном отношении и выработать в себе
то равнодушие к их мнениям, при котором только и может
создаться истинная терпимость. Тогда он, хотя и будет
среди людей, но все же не будет принадлежать к их об-
ществу, и это оградит его от слишком близкого соприкос-
новения с ними, а, следовательно, и от осквернения и
вреда. Образцом такой суженной "забронированости" явля-
ется дон Педро в комедии Моратина "El cafe, о Sea la
comedia nueva", особенно, во второй и третьей сцене
1-го акта. В этом смысле общество можно сравнить с ог-
нем, у которого умный греется в известном отдалении от
него, а не суется в пламя, как глупец, который, раз об-
жегшись, спасается в холод одиночества, жалуясь на то,
что огонь жжется.
10) Зависть в человеке естественна и все же она и
порок и несчастье25. В ней мы должны видеть врага наше-
го счастья и всеми силами стараться задушить ее. На
этот путь наставляет нас Сенека (de ira III, 30) прек-
расными словами: "будем наслаждаться тем, что имеем, не
вдаваясь в сравнения; никогда не будет счастлив тот,
кто досадует на более счастливого"; и далее (ер. 15):
"вместо того, чтобы считать превосходящих тебя людей,
подумай, скольких ты превосходишь". Следует чаще думать
о тех, кому живется хуже нашего, чем о тех, кто кажется
счастливее нас. Когда нас постигают действительные нес-
частья, то лучшее утешение, -- хотя оно и истекает из
того же источника, что и зависть -- доставит нам зрели-
ще чужих страданий, превосходящих наше горе, а после
этого -- общение с людьми, находящимися в том же поло-
жении что и мы -- с сотоварищами по несчастью.
Такова активная сторона зависти. Относительно пас-
сивной ее стороны надо сказать, что никогда ненависть
не бывает столь непримиримой, как зависть; потому не
следует постоянно и усердно возбуждать ее в других, а
наоборот, отказаться от этого наслаждения -- как и мно-
гих других, -- из-за опасных его последствий.
Есть три вида аристократии: 1) по рождению и по
чину, 2) денежная аристократия, 3) аристократия ума.
Последняя, по существу, -- наивысшая и даже будет приз-
нана таковой, если дать на это много времени; уже Фрид-
рих Великий сказал: "les вmes privilйgiйes rangent а
l'йgal des souverains" (выдающиеся умы стоят наравне с
государями), когда его гофмаршалу показалось неподобаю-
щим, что в то время, как министры и генералы сидели за
маршальским столом, Вольтеру было назначено сесть за
тот стол, за которым расположились владетельные князья
и их наследники. -- Каждая из этих аристократий окруже-
на сонмом завистников, втайне злобствующих на каждого
ее члена и старающихся, -- если, конечно, его не прихо-
дится бояться -- так или иначе дать ему понять, что он
нисколько не выше их. Однако именно это старание и вы-
дает, что сами они убеждены в противном. Тем, кому за-
видуют, следует подальше держать эту рать завистников и
по возможности избегать всякого соприкосновения с ними,
так, чтобы их вечно разделяла широкая пропасть; если
это невыполнимо, то остается равнодушно переносить все
их нападки, источник коих иссякнет сам собою; -- этот
способ и практикуется весьма часто. Напротив, члены од-
ной аристократии относятся обычно без зависти к членам
двух других, и каждый считает свое достоинство равным
достоинству другого.
11) Прежде чем браться за выполнение какого-либо
намерения, надо несколько раз хорошенько его обдумать и
даже после того, как все нами уже подробно рассмотрено,
следует принять в расчет несовершенство людского позна-
ния, из-за коего всегда возможно наступление обстоя-
тельств, исследовать и предвидеть которых мы не смогли,
-- обстоятельств, способных опрокинуть все наши расче-
ты. Такое размышление непременно прибавит весу на сто-
рону отрицания и скажет нам, что не следует без необхо-
димости, трогать ничего важного, нарушать существующий
покой. Но раз решение принято, раз мы уже взялись за
дело, дальнейшее направление его определено и остается
только ждать результатов, -- то нечего волновать себя
повторными размышлениями о деле уже предпринятом и тре-
вожиться возможными опасностями; наоборот, надо совер-
шенно выкинуть это из головы, подавить всякую мысль о
нем и утешить себя сознанием, что в свое время это дело
было нами основательно обдумано. Подобный совет содер-
жит итальянская поговорка: "legala bепе a poi lascia la
andare", которую Гете перевел словами: "седлай хоро-
шенько и тогда уже поезжай спокойно". (Кстати, значи-
тельная часть его афоризмов, помещенных под рубрикой
"Sprichwцrtlich" -- ничто иное, как переведенные италь-
янские пословицы). -- Если, несмотря на все, дело кон-
чилось неудачей, то это потомку, что все наши планы
подчинены случаю и подвержены ошибкам. Даже Сократ,
мудрейший из людей, нуждался в "Демонионе" -- высшей
предостерегающей силе -- чтобы знать, как следует пос-
тупать или как избежать ложного шага в своих личных де-
лах; это доказывает, что никакой ум не в силах сам
справиться с этими вопросами. Поэтому сказанное, по-ви-
димому, каким-нибудь папой изречение: "в каждом постиг-
шем нас несчастии виноваты мы сами, по крайней мере,
отчасти" -- не безусловно и не всегда -- хотя в огром-
ном большинстве случаев -- верно. Сознание того, по-ви-
димому, сильно влияет на то, что люди по возможности
стараются скрыть свои несчастия и казаться довольными:
они опасаются, что по их страданиям заключат об их ви-
не.
12) Если произошло какое-либо несчастье, которого
уже нельзя поправить, то отнюдь не следует допускать
мысли о том, что все могло бы быть иначе, а тем паче о
том, как можно было бы его предотвратить: такие думы
делают наши страдания невыносимыми, а нас -- самоистя-
зателями. Лучше брать пример с царя Давида, неотступно
осаждавшего Иегову мольбами о своем сыне, пока тот ле-
жал больным; когда же он умер, -- Давид только пожал
плечами и больше о нем не вспоминал. Тот, у кого не
хватит на это легкомыслия, может воспользоваться фата-
листической точкой зрения, ухватившись за ту великую
истину, что все свершается в силу необходимости и пото-
му неизбежно.
Впрочем, это правило односторонне. Правда, оно
пригодно для непосредственного успокоения и облегчения
в минуту горя; но если в случившемся виновата -- как
это бывает чаще всего наша собственная небрежность или
безрассудность, тогда повторные размышления о том, как
можно было предотвратить беду, послужат в качестве по-
лезного самосечения, к нашему исправлению, уроком на
будущее время. Особенно не следует, как это часто дела-
ется, оправдывать, скрашивать, смягчать пред самим со-
бою те ошибки, в которых мы очевидно виноваты; надо
сознаться в них самому себе, ясно представить себе весь
их размер, чтобы твердо решиться избегать их впредь.
Правда, этим мы создадим недовольство самими собою, но:
"если не наказывать человека, он ничему не научится".
13). Нужно сдерживать свое воображение во всем,
что касается нашего счастья или несчастья; прежде всего
не строить воздушных замков: они обходятся слишком до-
рого, так как приходится вскоре же и с грустью разру-
шать их. Но еще больше надо остерегаться рисовать себе
возможные только несчастья. Если бы они действительно
были взяты "с ветра", или были маловероятны, то очнув-
шись от этого сна, мы понимали бы, что все это -- толь-
ко кошмар, а потому тем больше радовались бы лучшей, по
сравнению с ними, действительности; во всяком же случае
мы извлекли бы из этого предостережение против отдален-
ных, хотя и возможных бедствий. Но воображение редко
создает такие картины; "от нечего делать" оно рисует
одни лишь "увеселительные замки". Материалом же для на-
ших мрачных дум служат те несчастия, которые хотя и да-
леки, но в известной мере реально грозят нам, такие бе-
ды воображение увеличивает, переносит их ближе, чем они
есть на самом деле, ц окрашивает самой мрачной краской.
Такие думы нам труднее стряхнуть с себя при пробужде-
нии, чем радужные мечты, которые тотчас же опровергают-
ся действительностью, причем в лучшем случае от них ос-
тается слабая надежда. Раз уж мы предались мрачным мыс-
лям (blue devils), то появляющиеся в воображении карти-
ны сглаживаются не так-то легко: возможность их осу-
ществления существует, в общем, всегда; самую же сте-
пень возможности мы не всегда можем определить; возмож-
ность легко превращается в вероятность -- и мы уже
встревожены. Поэтому то, что касается нашего счастья
или несчастья, должно рассматриваться через призму ра-
зума, рассудка, спокойного холодного размышления и при
посредстве одних абстрактных понятий. Воображение не
должно участвовать в этом, ибо оно не рассуждает, а
лишь рисует нам картины, бесплодно, а нередко и очень
болезненно волнующие нас. Особенно строго следует соб-
людать это правило вечером. Как темнота делает нас бо-
язливыми и все наполняет страшными образами, так же
влияет и неясность мысли; неясность всегда порождает
боязливость; поэтому вечером, когда утомление и сонли-
вость обволакивают разум и рассудок туманом, когда дух
устал и не в силах ясно разбираться во всем, тогда
предметы наших мыслей, особенно, если они касаются на-
ших личных дел, легко могут показаться страшными и
опасными. Чаще всего это бывает ночью, в постели, когда
дух совершенно ослаб, рассудок плохо отвечает своему
назначению и бодрствует одно лишь воображение. Ночь
всему придает черный оттенок. Поэтому в наших мыслях
перед засыпанием или при пробуждении среди ночи факты
обычно так же грубо искажаются и обезображиваются, как
во сне; если дело касается личных обстоятельств, то они
представляются крайне мрачными и ужасающими. Утром та-
кие кошмары испаряются, как сны; испанская поговорка
гласит: ночь темна, день -- светел". Но уже вечером,
когда зажжены огни, разум, как и глаз, видит не так яс-
но, как днем; поэтому вечер непригоден для серьезных, а
тем паче неприятных размышлений. Для этого, как и для
всех вообще занятий без исключения, как умственных, так
и физических, -- самое подходящее время -- утро. Утро
-- это юность дня -- все радостно, бодро и легко; мы
чувствуем себя сильными и вполне владеем всеми нашими
способностями. Не следует ни укорачивать его поздним
вставанием, ни тратить его на пошлые занятия или бол-
товню, а видеть в нем квинтэссенцию жизни, нечто свя-
щенное. Вечер -- это старчество дня; вечером мы устали,
болтливы и легкомысленны. Каждый день -- жизнь в миниа-
тюре: пробуждение и вставание -- это рождение, каждое
свежее утро -- юность и засыпание -- смерть.