Глава шестая. О РАЗЛИЧИИ ВОЗРАСТОВ
Вольтер великолепно выразился:
Qui n'a pas l'esprit de son вge,
De son вge a tout le malheur.32
К концу этого эвдемонологического очерка уместно
будет кинуть взгляд на те изменения, какие производит с
нами возраст.
В течение всей нашей жизни мы обладаем только нас-
тоящими ничего более. Вся разница сводится к тому, что
в начале жизни длинное будущее впереди нас, к концу же
ее -- длинное прошедшее позади; сверх этого наш темпе-
рамент, но отнюдь не характер, подвергается известным
изменениям, благодаря чему каждый раз сообщается насто-
ящему различный оттенок.
В моем главном труде (т. II, гл. 31) я выяснил,
как и почему в детстве мы более склонны к познаванию,
нежели к проявлению воли. На этом-то и основано счастье
первой четверти нашей жизни, вследствие которого годы
эти кажутся потом впоследствии потерянным раем. В детс-
тве у нас очень узок круг сношений, потребности -- нич-
тожны, а, следовательно, волевых возбуждений -- мало и
большая часть нашего духа направлена на познавание. --
Так же, как мозг, достигающий полного объема уже на
7-ом году, ум развивается очень рано, хотя созревает
лишь позже, -- и жадно всматривается в совершенно неве-
домую для него жизнь, где решительно все покрыто блес-
ком новизны. Этим объясняется, почему наши детские годы
так поэтичны. Ведь сущность поэзии, как и всякого ис-
кусства, заключается в извлечении из каждого отдельного
данного из "Платоновской идеи" -- т. е. сущности его,
того, что у него есть общего с целым родом; таким обра-
зом, каждый предмет является представителем своего ро-
да, и один случай разъясняет тысячу. Хотя и кажется,
что мы в годы детства бываем заняты каждый раз лишь
данным конкретным предметом или происшествием, и то
лишь постольку, поскольку это касается наших желаний в
данный момент, но в сущности дело обстоит иначе. Жизнь,
во всем ее значении, представляется нам еще столь но-
вою, впечатления, ею производимые, еще не притуплены
повторением, так что, несмотря на детские повадки, мы
молча, без определенного намерения, занимаемся тем, что
из отдельных сцен и событий извлекаем самую сущность
жизни, основные типы ее форм и проявлений. Во всех
предметах и лицах мы видим в это время, как выражается
Спиноза, "как бы подобие вечности". Чем мы моложе, тем
более каждый отдельный предмет заступает в наших глазах
всесь свой род. Но эта черта постепенно, с году на год,
стирается: на этом и основана огромная разница во впе-
чатлениях, производимых на нас вещами в молодости и в
зрелом возрасте. Поэтому опыт и знания детства и ранней
юности определяют неизменные уже типы и рубрики, в ко-
торые укладывается всякое последующее познание и опыт;
они же устанавливают и категории, под которые мы впос-
ледствии подводим все, хотя и не всегда сознательно.
Таким образом, уже в детские годы образуется прочная
основа мировоззрения а, следовательно, определяется по-
верхностный или глубокий характер его; развивается и
завершается оно лишь позже, не меняясь, однако, в ос-
новных чертах. В силу этой чисто объективной и чрез то
поэтической концентрации, отличающей детские годы, и
находящей поддержку в том, что воля еще долго не ска-
жется в полной силе, -- в силу этого-то дети и оказыва-
ют значительно более склонности к познаванию, чем к хо-
тению. Следствием этого является тот серьезный вдумчи-
вый взгляд иных детей, который так хорошо передан Рафа-
элем в его ангелах, в особенности, на Сикстинской Ма-
донне. Поэтому же дни детства настолько полны счастья,
что воспоминание о них всегда связано с сожалением. --
В то время, как мы столь серьезно предаемся наглядному
познаванию вещей, -- воспитание, со своей стороны, ста-
рается привить нам понятия. Однако, самый существенный
элемент познания дается не понятиями: основа, подлинное
содержание всякого познания -- доставляются именно наг-
лядной концепцией мира, которая может быть добыта лишь
нами самими и отнюдь не может быть как-либо преподана
извне. Поэтому наша моральная и интеллектуальная цен-
ность сообщается нам не извне, а исходит из глубин на-
шего собственного существа; педагогические приемы само-
го Песталоцци не могут из урожденного дурака сделать
мыслящего человека; он родился дураком и должен умереть
им же. -- Изложенною концепцией впервые открывающегося
пред нами внешнего мира объясняется, почему обстановка
и опыт нашего детства так прочно запечатлеваются в па-
мяти. Ведь им мы отдавались нераздельно, ничто нас не
отвлекало от них, и предметы, находившиеся пред нами,
мы считали единственными в своем роде, даже единственно
существующими вообще. -- Если при этом вспомнить то,
что изложено мною во втором томе моего главного труда,
а именно: что объективное бытие всех вещей, т. е. су-
ществование их лишь в представлении -- дает одни радос-
ти, тогда как субъективное их существование, заключаю-
щееся в желании, -- значительно отравлено страданиями и
несчастиями; -- тогда весь рассматриваемый вопрос можно
свести к следующему краткому положению: смотреть на все
-- приятно, быть чем-либо -- ужасно. Из сказанного сле-
дует, что в детстве вещи известны нам гораздо более с
виду, т. е. со стороны представления, объективно, --
нежели со стороны их бытия, т. е. с волевой их стороны.
Так как объективная сторона предметов прекрасна, а
субъективная и мрачная -- пока еще неизвестна нам, то
юный ум видит в каждом образе, который дает ему дейс-
твительность или искусство, -- весьма счастливое су-
щество, полагая, что, раз это так прекрасно на вид, то
быть этим -- столь же или даже более прекрасно. Поэтому
мир кажется ему Эдемом; это и есть та Аркадия, в кото-
рой мы все родились. Несколько позже отсюда возникает
жажда действительной жизни, стремление действовать и
страдать, толкающее нас в пучину жизни. В мирской суете
мы познаем и другую сторону вещей -- сторону их бытия,
т. е. воли, с которой приходится сталкиваться на каждом
шагу. Но мало-помалу близится тяжелое разочарование, с
наступлением коего приходится сказать: "миновала поря
иллюзий"; разочарование это разрастается все больше --
делаясь все глубже и глубже. Можно сказать, что в детс-
тве жизнь представляется нам декорацией, рассматривае-
мой издали, в старости же -- той же декорацией, только
рассматриваемой вблизи.
Счастью детского возраста способствует еще следую-
щее обстоятельство. Как в начале весны -- вся листва
одного цвета и почти одинаковой формы, так и мы в ран-
нем детстве чрезвычайно похожи друг на друга и потому
великолепно гармонируем между собой. Но с возмужалостью
начинается расходимость, постепенно увеличивающаяся по-
добно радиусам расширяющейся окружности.
Остальная часть первой половины нашей жизни, имею-
щей столько преимуществ по сравнению со второй, -- юно-
шеский возраст, -- омрачается и делается несчастливою
благодаря погоне за счастьем, погоне, предпринимаемой в
предложении, что в жизни можно добыть его. Из этого вы-
текают постоянно рушащиеся надежды, порождающие в свою
очередь, неудовлетворенность. Пред нами носятся обман-
чивые образы неопределенного, словно виденного во сне
счастья, принимающие самые капризные очертания, и мы
напрасно ищем их воплощения. Потому-то в юношеские годы
мы обыкновенно недовольны нашим положением и окружаю-
щим, каковы бы они ни были; ибо им мы ставим в упрек
то, что вообще присуще пустой и жалкой человеческой
жизни, с которой мыв это время сталкиваемся впервые,
причем до сих пор ждали от нее совершенно иного. --
Большим выигрышем было бы, если бы можно было искоре-
нять уже в юности, путем своевременных наставлений, ту
иллюзию, будто мир может нам дать многое. На деле про-
исходит обратное: обычно жизнь познается нами сперва из
поэзии, а потом уже из действительности. Пред нашим
взглядом рисуются, на заре нашей жизни, красивые поэти-
ческие образы; нас мучит жажда видеть их воплотившимися
-- схватить в руки радугу; юноша мечтает, что жизнь его
выльется в форму какого-то захватывающего романа. Отсю-
да получается иллюзия, описанная мною во втором томе
главного труда. Всем этим образам придает прелесть
именно то, что они -- только образы, что они не реаль-
ны, вследствие чего, созерцая их, мы находим покой и
удовлетворение чистого познания. Осуществить -- значит
выполнить при посредстве воли, неизбежно приносящей с
собою страдания.
Характерной чертой первой половины жизни является
неутолимая жажда счастья; второй половины -- боязнь
несчастья. К этой поре в нас выросло более или менее
ясное сознание, что всякое счастье -- призрачно, и что,
напротив, страдание -- реально. В эту пору люди, по
крайней мере, наиболее разумные из них, стремятся более
к избавлению от боли и беспокойства, нежели к
счастью33. Когда юношей я слышал звонок у своих дверей
-- я был рад, я говорил себе: "наконец-то". Но в после-
дующие годы ощущение мое при подобных обстоятельствах
было сродни страху; я говорил себе: "вот оно". -- Выда-
ющиеся, богато одаренные личности, которые именно в ви-
ду этого не вполне принадлежат к человеческому роду и,
следовательно, являются более или менее, в зависимости
от степени своих достоинств, одинокими -- испытывают по
отношению к людям два противоположных чувства: в юности
они часто чувствуют себя покинутыми людьми, в поздней-
шие годы они чувствуют, что сами убежали от людей. Пер-
вое -- весьма неприятное -- ощущение вытекает из незна-
комства, второе -- приятное -- из знакомства со светом.
Вследствие этого вторая половина жизни содержит в себе
-- подобно второй части музыкального периода -- меньше
порывистости и больше спокойствия, нежели первая; про-
исходит это оттого, что в юности мы воображаем, будто
на свете существует бесконечное счастье и наслаждения,
и что только трудно его добыть, в зрелых же летах мы
знаем, что ничего такого на самом деле нет, и успокоив-
шись на этот счет, наслаждаемся сносным настоящим, на-
ходя радость даже в мелочах.
То, что зрелый человек приобретает жизненным опы-
том, благодаря чему он иначе смотрит на мир, чем в
детстве или отрочестве -- это прежде всего непосредс-
твенность. Он научается смотреть просто на вещи и при-
нимать их за то, что они есть на самом деле; тогда как
от мальчика или юноши истинный мир скрыт или искаженным
предательским туманом, состоящим из собственных грез,
унаследованных предрассудков и безудержной фантазии.
Первое, что приходится выполнить опыту, -- это освобо-
дить нас из-под власти разных "жупелов" и ложных предс-
тавлений, приставших к нам в юности. Лучшим воспитани-
ем, хотя только отрицательным, какое следовало бы да-
вать юношам -- было бы охранять их от подобных заблуж-
дений; задача, правда, не из легких. Для достижения
этой цели следовало бы вначале по возможности ограничи-
вать кругозор ребенка, но зато излагать все, находящее-
ся в пределах этого круга, ясными и правильными поняти-
ями; лишь после того, как он правильно усвоит все лежа-
щее внутри этой черты, можно начать постепенно раздви-
гать ее, постоянно заботясь о том, чтобы не оставалось
ничего невыясненного, ничего такого, что могло бы быть
им понятно лишь наполовину или не совсем верно. Вследс-
твие этого его представления о вещах и человеческих от-
ношениях было бы, правда, несколько ограниченными и
примитивными, но зато ясными и правильными, так что ос-
тавалось бы только расширять, но не исправлять их; это
следовало бы применять до юношеского возраста. Такой
метод ставит первым условием запрещать чтение романов,
а заменять их толковыми биографиями, напр., биографией
Франклина, А. Рейзера, написанной Морицем и т. п.
Пока мы молоды, мы воображаем, что события и лица
которым предстоит сыграть важную, чреватую последствия-
ми роль в нашей жизни, будут происходить под звуки труб
и барабанов; в зрелые же годы взгляд, брошенный назад,
покажет нам, что все они прокрадывались тихонечко, че-
рез задние двери и остались почти незамеченными нами.
Все в том же смысле можно уподобить жизнь вышитому
куску материи, лицевую сторону коего человек видит в
первую половину своей жизни, а изнанку -- во второй;
изнанка, правда, не так красива, но зато более поучи-
тельна, так как на ней можно проследить сплетение ни-
тей.
Высокое умственное превосходство может быть прояв-
лено в беседе в полном блеске лишь после сорока лет.
Ибо это превосходство может, правда, далеко превышать
опытность и зрелость данного возраста, но отнюдь не
способно заменить собою эти данные, дающие даже самому
заурядному человеку известный противовес силам величай-
шего ума, пока тот еще молод. Здесь я имею в виду лишь
личные отношения, не творения.
Ни один, хоть сколько-нибудь выдающийся человек,
не принадлежит к 5/6 столь скудно одаренного природой
человечества, нс может остаться после сорока лет сво-
бодным от некоторого мизантропического налета. Вполне
естественно, что когда-то он но себе судил о других и
постепенно разочаровывался, убеждаясь, что люди далеко
отстали от него и никогда не сравняются с ним в отноше-
нии ума или сердца, а чаще всего -- и того и другого,
вследствие чего он и старается по возможности меньше
общаться с ними; лишний раз упоминаю, что человек любит
и ненавидит одиночество, т. е. общество самого себя, --
в зависимости от своей внутренней ценности. Этот вид
мизантропии разбирается, между прочим Кантом в Критике
способности суждения, в конце общего примечания к П 29
первой части.
Для молодого человека служит дурным признаком, --
дурным как в умственном, так и в нравственном отноше-
нии, -- если он рано начинает хорошо разбираться в суе-
те людской жизни, чувствовать себя в ней, как дома, и
вступает в нее уже как бы подготовленным; все это ука-
зывает на пошлость. Напротив, неуверенное, неловкое,
неумелое поведение говорит о более благородной натуре.
Веселье и жизнерадостность нашей юности обусловле-
ны, между прочим, тем, что идя вверх, в гору жизни, мы
не видим смерти, находящейся у подножия горы с другой
стороны. Но взобравшись на вершину горы, мы уже собс-
твенными глазами видим эту смерть, о которой раньше
знали лишь по слухам, а так как к этому времени начина-
ют убывать жизненные силы, то и жизнерадостность слабе-
ет и хмурая серьезность вытесняет юношеский задор и
уверенность, отражаясь на наших чертах. Пока мы молоды,
то что бы нам ни говорили, -- мы считаем жизнь беско-
нечной и сообразно с этим обращаемся с временем; чем
старше мы делаемся, тем экономнее мы пользуемся им; на
склоне лет каждый прожитый день вызывает ощущение,
родственное с тем, какое испытывает присужденный к
смерти преступник при каждом шаге на пути к месту каз-
ни.
С точки зрения молодости жизнь есть бесконечно
долгое будущее; с токи зрения старости -- очень корот-
кое прошлое; в начале жизнь представляется нам так, как
какой-нибудь предмет, если рассматриваешь его в би-
нокль, приставивши к глазу стекло объектива, -- а позже
-- как тот же предмет, рассматриваемый через окуляр би-
нокля. Нужно долго прожить -- состариться, чтобы по-
нять, как коротка жизнь. -- Чем старше мы становимся,
тем сложнее кажется нам решительно все человеческое;
жизнь, представлявшаяся нам в юности чем-то определен-
ным и нерушимым, теперь кажется быстрым .мельканием
эфемерных явлении; обнаруживается ничтожеством всего
земного. -- В юности даже само время течет гораздо мед-
леннее; поэтому первая четверть жизни -- не только са-
мая счастливая, но и самая длинная, оставляет по себе
несравненно больше воспоминаний, так что каждый мог бы
рассказать гораздо больше из первой четверти жизни, не-
жели из двух доследующих. Как в весеннюю пору года, так
и в весеннюю пору жизни дни тянутся иногда томительно
долго. К осени они становятся короткими, но зато более
ясными и постоянными.
Почему же в старости прожитая жизнь кажется такой
короткой? Это происходит потому, что сократилось воспо-
минание о ней; из него исчезло все незначительное и
неприятное, в результате осталось очень немного. Как
ум, так и память далеко несовершенны: необходимо повто-
рять выученное, перебирать свое прошлое, иначе и то, и
другое канет в Лету забвения. Но мы не имеем обыкнове-
ния перебирать незначительное, а также и неприятное,
что, однако, было бы необходимо, чтобы сохранить это в
памяти. При этом то, что не имеет значения, все время
увеличивается: в силу частого, прямо-таки бесконечного
повторения многое, что сперва казалось нам важным, пе-
реходит в категорию незначительного; потому-то мы лучше
припоминаем ранние годы, нежели позднейшие. Чем дольше
мы живем, тем меньше событий кажутся нам важными или
достаточно значительными для того, чтобы стоило впос-
ледствии вспоминать о них, -- а только при этом условии
они могут удержаться в памяти, мы о них забываем, как
только они совершатся. Таким образом, время бежит, ос-
тавляя все меньше и меньше следов за собою.
Неприятное мы также не любим вспоминать, в особен-
ности, если было задето наше тщеславие, что случается
как раз чаще всего; очень мало таких несчастий, в кото-
рых мы сами совершенно не виноваты; потому-то и забыва-
ется так много неприятного.
Благодаря тому, что выпадают эти две категории,
наша память теряет все больше и больше событий, фонд ее
сокращается сообразно с увеличением материала. Как
предметы на берегу, от которого отходит наш корабль,
становятся меньше, туманнее и труднее различимыми, --
точно так же происходит с событиями и действиями минув-
ших лет. Надо заметить, что иногда воспоминание и вооб-
ражение вызывают какую-нибудь давно пережитую минуту из
нашей жизни с такою живостью, словно это произошло вче-
ра, и тем чрезвычайно приближают ее к нам; это обуслов-
ливается тем, что невозможно одновременно с этим предс-
тавить себе длинный промежуток времени, отделяющий нас-
тоящее от того прошедшего, ибо этот промежуток не может
умес-ститься в одной картине, и к тому же, большая
часть случившихся за этот срок событий забыта, от них
осталось лишь общее -- in abstracto -- сознание, одно
понятие без созерцательного момента. Вот потому-то каж-
дое отдельное событие из давно минувшего прошлого ка-
жется нам таким близким, словно оно произошло вчера,
тогда как время, отделяющее нас от него -- вычеркивает-
ся, и вся жизнь кажется непонятно короткою.
В старости бывает иногда, что долгое, оставленное
позади прошлое, а вместе с тем и самый наш возраст ми-
нутами кажутся нам прямо-таки сказочными; происходит
это, главным образом, оттого, что мы все еще видим пред
собою прежде всего то же самое неподвижное настоящее. В
конце концов подобные внутренние явления основаны на
том, что во времени существует не наше "я" само по се-
бе, а лишь то или иное его проявлений, и что настоящее
является точкой соприкосновения между объектом -- миром
-- и субъектом -- нами.
Но почему же в юности жизнь, открывающаяся впере-
ди, кажется бесконечно длинною? Одна причина в том, что
требуется простор для беспредельных надежд, которые мы
возлагаем на жизнь, и для осуществления которых не хва-
тило бы Мафусаилова века; другая -- в том, что масшта-
бом всей жизни мы берем те немногие годы, какие мы пока
прожили; они дают богатый материал для воспоминания,
ибо решительно все, благодаря своей новизне, кажется
нам значительным,а потому так часто восстанавливается
впоследствии в воспоминании, и закрепляется, в силу та-
кого повторения, в памяти.
Иногда нам кажется, что мы тоскуем по какому-ни-
будь отдаленному месту, тогда как на самом деле мы тос-
куем о том времени, которое мы там провели, будучи мо-
ложе и бодрее, чем теперь. Так обманывает нас время под
маской пространства; если бы мы поехали туда -- мы по-
няли бы наше заблуждение.
Двумя путями можно достичь глубокой старости, при
том непременном условии, однако, что наш организм здо-
ров и крепок; для пояснения приведу пример двух горящих
ламп: одна из них горит долго потому, что, имея малень-
кий запас масла, она снабжена весьма тонким фитилем,
другая же -- потому, что, имея толстый фитиль, она име-
ет и много масла, масло -- это жизненная сила, фитиль
-- способ расходования этой силы.
В отношении жизненной силы мы до 36 лет подобны
тем, кто живет рентой: что истрачено сегодня -- будет
завтра же пополнено. Но после этого года мы уподобляем-
ся рантье, начинающему затрачивать свой капитал. Внача-
ле это совсем незаметно: большая часть трат восстанав-
ливается само собою; на незначительный дефицит мы не
обращаем внимания. Но постепенно дефицит возрастает,
делается заметным, самый рост его становится все быст-
рее, дела начинают запутываться и мы с каждым днем ста-
новимся беднее без надежды на улучшение. Растрата все
ускоряется, подобно падающему телу, в конце концов не
остается ничего. Особенно печально, если одновременно
тают и жизненная сила наша и наше состояние; потому-то
с годами увеличивается страсть к обладанию -- в начале
же, до совершеннолетия и еще некоторое время спустя мы,
в отношении жизненной силы подобны тем, кто часть про-
центов присоединяет к капиталу: не только само собою
пополняется то, что мы истратили, но даже иногда увели-
чивается самый капитал. Так бывает иногда и с нашими
деньгами, благодаря мудрой заботливости нашего опекуна.
Тем не менее следует беречь юношеские силы. Арис-
тотель (Polit. L. ult. с. 5) говорит, что из числа по-
бедителей на олимпийских играх только двое или трое
одерживали победы и мальчиками, и зрелыми мужами: преж-
девременные напряжения подготовительных упражнений нас-
только истощают силы, что впоследствии, в зрелом воз-
расте, их почти никогда не хватает. Сказанное относится
как к физической, так тем паче и к нервной энергии,
проявлением которой является всякий умственный труд;
поэтому ранние гении -- вундеркинды, плоды тепличного
воспитания, возбуждающие удивление в детском возрасте,
-- становятся впоследствии весьма заурядными по уму.
Возможно, что преждевременное, вынужденное напряжение
при изучении древних языков является причиной последую-
щего отупения и умственной неспособности многих ученых.
Я заметил, что почти у всех людей характер прино-
ровлен к какому-либо одному возрасту, и в этом возрасте
выделяется особенно благоприятно. Иногда бывают милыми
юношами, позже -- эта черта исчезает; другие -- сильны
и деятельные в зрелом возрасте, но старость отнимает у
них эти достоинства; третьи -- наиболее привлекательны
именно в старости, когда они благодаря опыту и большей
уравновешенности, становятся мягче; последнее часто бы-
вает с французами. Вероятно, это обусловливается тем,
что в самом характере заключается нечто юношеское, му-
жественное или старческое, что гармонирует с соответс-
твующим возрастом.
Подобно тому, как находясь на корабле, мы замеча-
ем, что он идет, только потому, что предметы на берегу
отходят назад и становятся все меньше, точно так же мы
замечаем, что стареем лишь потому, что нам кажутся мо-
лодыми люди все более и более великовозрастные.
Выше было разъяснено, как и почему все, что мы ви-
дим, делаем и переживаем, оставляет тем меньше следов в
нашей жизни, чем старше мы становимся. В этом смысле
можно утверждать, что только в юности мы живем вполне
сознательно, в старости же -- лишь наполовину. Чем
старше мы становимся, тем меньше сознательного в нашей
жизни: все мелькает мимо, не производя впечатления, по-
добно художественному произведению. которое мы видели
тысячу раз; мы делаем то, что нужно сделать, а потому
даже не знаем, сделали мы это или нет. Именно благодаря
тому, что жизнь наша становится все менее сознательной
и все скорее подвигается к полной бессознательности, --
начинает ускоряться и течение времени. В детстве каждый
предмет, каждое событие в силу своей новизны, проникает
в сознание; поэтому день кажется бесконечно долгим. То
же происходит и в путешествии, когда один месяц кажется
нам дольше, чем четыре месяца, проведенных дома. -- Од-
нако, несмотря на эту новизну предметов, время, текущее
в обоих случаях как будто более медленно, кажется иног-
да и более скучным, чем в старости или дома. -- Посте-
пенно в силу длительной привычки к одним и тем же впе-
чатлениям, наш ум настолько обтачивается, что все начи-
нает скользить по нем, не оставляя никаких следов; дни
кажутся более незначительными и потому более короткими,
словом, часы юности дольше часов старца. Течение нашей
жизни имеет ускоряющееся движение подобно катящемуся
вниз шару; подобно тому, как каждая точка на вертящемся
круге движется тем скорее, чем дальше она отстоит от
центра, так и для человека время течет все быстрее,
пропорционально отдаленности его от начала жизни. Можно
допустить, что продолжительность года по непосредствен-
ной оценке нашего духа находится в обратной пропорции к
частному от деления одного года на число наших лет;
так, например, когда год составляет 1/5 нашего возрас-
та, он кажется нам в 10 раз длиннее, чем тогда когда он
составляет лишь 1/50. Это различие в скорости времени
оказывает решительное влияние на характер нашей жизни в
любом возрасте. Прежде всего, благодаря ему детство,
хотя и обнимает всего только 15 лет, но является самым
длинным периодом жизни, а, следовательно, и наиболее
богатым по воспоминаниям; далее, в силу этого же разли-
чия мы подвержены скуке обратно пропорционально нашим
летам: детям постоянно нужно какое-либо занятие, будь
это игра или работа; как только оно прекратилось, ими
тотчас же овладевает отчаянная скука. Юноши также силь-
но подвержены скуке и с тревогой взирают на ничем не
заполненные часы. В зрелом возрасте скука постепенно
исчезает; для старца время слишком коротко и дни летят,
как стрела. Разумеется, я говорю о людях, а не о соста-
рившихся скотах. Благодаря этому ускорению времени ску-
ка в большинстве случаев отпадает в зрелом возрасте и,
так как, с другой стороны, замолкают томившие нас
страсти, то, если только не потеряно здоровье, гнет
жизни оказывается в общем более легким, чем в юности;
потому-то период, предшествующий наступлению слабости и
старческого недомогания, и называется "лучшими годами".
В смысле нашего самочувствия они, пожалуй, действитель-
но таковы; но за юностью, когда все еще производит впе-
чатление и живо отражается в сознании, остается то пре-
имущество, что ее годы -- годы оплодотворения духа,
весна, вызывающая его ростки. Глубокие истины могут
быть познаны лишь путем созерцания, а не из расчета;
первое познание их -- непосредственное и дается впечат-
лением, а, следовательно, возможно лишь до тех пор, по-
ка эти впечатления сильны, живы и глубоки. Итак, в этом
отношении все зависит от того, как использована юность.
Позже мы можем сильно влиять на других, на весь мир,
так как сами мы закончены, определились и не поддаемся
впечатлениям; зато мир влияет на нас гораздо меньше.
Поэтому годы эти -- время труда и деятельности, юность
же -- время первичного восприятия и познавания.
В молодости преобладает созерцание, в старости --
размышление; первая -- период поэзии, вторая -- филосо-
фии. И на практике наши действия определяются в юности
-- виденным и впечатлением, получившимся от этого, в
старости -- одним лишь размышлением. Отчасти это выте-
кает из того, что только к старости накапливается и
сводится к понятиям то количество реальных случев, ко-
торое достаточно для того, чтобы придать этим понятиям
авторитетность, содержательность и значение, и вместе с
тем, смягчить, благодаря привычности, впечатление ви-
денного. В юности же, в особенности у живых и с большим
воображением натур, впечатление видимого, а, следова-
тельно, и внешности вещей, настолько сильно, что мир
представляется как бы картиной; для них важнее всего
то, что они в ней изображают и как выглядят, а не то,
как они себя чувствуют в душе. Это сказывается в их
тщеславии и некотором фатовстве.
Наибольшая энергия и высшее напряжение духовных
сил бывает, без сомнения, в молодости, отнюдь не позже
35 лет; начиная отсюда, оно убывает, слабеет, хотя и
очень медленно. Но убыль эта в последующие годы, даже в
старости, возмещается иными духовными данными. Только к
старости человек приобретает богатый опыт и знание; у
него было достаточно времени и случаев, чтобы рассмот-
реть и обдумать все со всех сторон; он понял взаимо-
действие явлений, точки их соприкосновения и открыл их
промежуточные звенья, а, следовательно, только теперь
всецело уяснил себе их связь между собою. Для него все
стало ясным. То, что он знал и в юности теперь он знает
гораздо основательнее, так как для каждого понятия у
него есть гораздо больше данных. То, что в юности каза-
лось нам известным, то в с?арости мы знаем действитель-
но, да и знаем-то мы гораздо больше, чем тогда; сверх
того наши познания становятся основательно продуманными
и находятся в строгой связи, тогда как в юности они
всегда имеют пробелы и отрывочны. Лишь старый человек
может иметь полное и правильное представление о жизни,
так как он обозревает ее во всей полноте, видит естест-
венность ее течения и, что особенно важно, не только,
как другие, сторону входа, но и выхода, благодаря чему
он в совершенстве уясняет себе ее ничтожество, тогда
как все остальные пребывают в заблуждении, что лучшее
еще впереди. Зато в юности у нас больше восприимчивос-
ти, а потому из того немногого, что мы в эту пору зна-
ем, можем извлечь всегда много; взамен этого к старости
мы получаем больше рассудительности, проницательности и
основательности. То, что выдающимся умам предназначено
подарить миру, то они начинают собирать уже в юности, в
виде материала собственных наблюдений и своих основных
воззрений; но разработать собранное им удается лишь в
позднейшие годы. В большинстве случаев великие писатели
дают .лучшие свои произведения приблизительно около
50-летнего возраста. Тем не менее юность остается кор-
нем древа познания, хотя плоды даются вершиной его. Но,
как каждая эпоха, хотя бы самая жалкая, считает себя
несравненно умнее предшествовавших веков, так же смот-
рит и человек на более молодой возраст; часто это и в
том, и в другом случае бывает неверно. В годы физичес-
кого роста, когда с каждым днем растут и наши умствен-
ные силы и знания, -- мы привыкаем пренебрежительно,
сверху вниз смотреть на вчерашний день. Привычка эта
вкореняется и остается даже тогда, когда началась убыль
духовных сил, и когда поэтому следовало бы с уважением
смотреть на вчерашний день; потому-то в это время мы
иногда и ценим слишком низко как деятельность, так и
суждения молодых лет.
Следует заметить, что хотя основные черты нашего
ума -- нашего мозга врожденны так же, как и главные
свойства характера -- сердца, -- но интеллект наш от-
нюдь не является столь же неизменным, как характер, а
подвержен многим изменениям, совершающимся в общем ре-
гулярно, ибо они обусловливаются частью тем, что основа
интеллекта -- все же физическая, частью тем, что мате-
риал его -- эмпирический. Интеллектуальные силы равно-
мерно растут, доходят до апогея, после чего начинают
постепенно же падать, вплоть до идиотизма. С другой
стороны материал, над которым орудует ум, т. е. содер-
жание мыслей, знания, опыта, упражнения, сведений и, --
как следствие всего этого -- совершенство воззрений --
есть постоянно растущая величина, растущая, впрочем,
только до наступления расслабления ума, когда все это
исчезает. Это смешение в человеке неизменного элемента
-- характера -- с элементом, изменяющимся равномерно, в
двух противоположных направлениях, -- и объясняет раз-
личие его черт и достоинств в разные эпохи его жизни.
В более широком смысле можно сказать, что первые
40 лет нашей жизни составляют текст, а дальнейшие 30
лет -- комментарий к этому тексту, дающие нам понять
его истинный смысл и связность, а также все детали и
нравоучение, из него вытекающее.