Летом перед призывом «некрут» обыкновенно (если он не из богатых) идет на заработки...– Там он обязательно покупает себе гармонику и справляет праздничный костюм, в котором главную роль играют «вытяжные» черные сапоги и суконный «пинжак». Оставивши остальной заработок на карманные расходы, или, как говорится, «на табак», «некрут» в августе возвращается домой. С этого времени начинается его гулянье. Не проходит почти ни одной «ярманки» или «гулянки», где бы он не появлялся. Обыкновенно рекруты служат центром, около которого группируется на гулянках молодежь... В октябре месяце, по воскресным и праздничным дням начинаются гулянья рекрутов с парнями-односельчанами. Под вечерок парни собираются в избе у какого-нибудь бобыля или бобылки; здесь иногда «некрут» выставляет водку, а не то покупают ее все в складчину и, подвыпивши, начинают свои ночные прогулки по деревням, которые часто продолжаются «до петухов». Рев гармоники, нестройное пение лихое отхватывание «русского» – сопровождают эти полупьяные толпы; не обходится, конечно, без потасовок и даже серьезных драк.1 [1. Песни эти большею частию представляют из себя рифмованные куплеты из 4-х стихов, часто без всякого смысла, в роде следующих:
Как у бабки у тальянки
Изломалися мехи,
Возьму я девку староверочку –
Замолит все грехи.
Заболела голова
С великаго посту,
Полюбил девчонку я
Небольшого росту.]
Но главное раздолье для гулянья, кривлянья и бахвальства «некрутов» наступает с открытием в деревне «бесед» (посиделок). Здесь рекруты – главные действующие лица: им предоставляется здесь полный простор. Они заводят все танцы и игры, выкидывают разные «штуки», сидят на коленях у всех девушек, даже и у «славутниц», угощают их пряниками и конфетами; парни ухаживают за рекрутами и стараются во всем угодить им.
«Призыв» бывает обыкновенно в ноябре месяце. За неделю до назначенного дня гулянье рекрутов особенно усиливается, а за 2–3 дня начинается «гостьба» их по своим родным, которым они ходят прощаться; начинают с самых близких родственников.
Когда рекрут собирается в гости, мать напутствует его следующими причетами:
Ты послушай-ко, рожденье сердечное.
Скачена жемчужина-ягодка,
Ты куда справляешься и свиваешься?
Ты справляешься и свиваешься
Со друзьями, со братьями,
С перелетными удалыми молодцами.
Свиваешься не по-старому
Справляешься не по-прежнему
Во частое любимое гостьбище.
Обмирает мое сердце ретивое.
Справляешься не по волюшке великие.
Ты пойдешь во частое любимое гостьбище
Уж не в первое, а в последнее
Придешь ко своей родимой тетушке,
Сядешь за столы, да за дубовые,
Перекрести ты лицо чисто-бранное
Перед иконою перед божией.
Тебя станут потчивать и чествовать,
Сугреву мою теплую, зеленым вином кудрявыим,
Ты не упивайся, мое милое рожденьице сердечное.
Рекрут идет в гости со своими сверстниками. Родственница (положим, тетка), встречая обнимает его с плеча на плечо и начинает голосить:
Слава, слава, тебе, господи,
Дождалась я своего о любовного племянничка,
Гостя долгожданного,
Во частое любимое, гостьбище.
Уж мне смахнуть-то свои очи ясные
На свово любовного племянничка.
Идет он со друзьями, со братьями,
С перелетными удалыми добрыми молодцами.
Уж я гляжу, тетка бедная,
На тебя, добрый молодец, любовный племянничек;
Идешь да не по своей-то воле вольные.
Не несут тебя резвы ноженьки,
Приупали белы рученьки,
Потуманились очи ясные,
Помертвело лицо белое
Со великого со горюшка.
Садись-ко, любовный племянничек,
За столы да за дубовые
Со удалыми добрыми молодцами.
Поставила я, тетка бедная, столы дубовые,
Постлала скатерти белотканные,
Припасла есву крестьянскую,
Крестьянскую, да не господскую
Подносят рекруту на тарелке вина, причем хозяйка угощает:
Выпей-ко, любовный мой племянничек,
Зелена вина кудрявого
Не в первое, а во последнее.
Рекрут садится с товарищами за стол, покрытый скатерью, на котором кипит самовар и стоят разные закуски: крендели, пряники, конфеты, а также – непременно рыбник (рыбный пирог). Он выпивает немного вина, чаю, пробует закусок и выходит из-за стола. Хозяйка, кланяясь, благодарит его: Спасибо тебе, любовный мой племянничек, Что не занесся ты богатым-то богачеством, Дородным-то дородничеством.
Из гостей ведут рекрута «взапятки», т. е. лицом к большому углу, а спиной к двери с тою мыслию, чтобы в скором времени опять бывать ему здесь в гостях.
С такими же церемониями ходит рекрут и по другим родственникам. Когда вечером, по большей части уже достаточно подвыпивши, возвращается он домой, мать встречает его причетами:
Слава, слава тебе, господи,
Дождалась я догляделася
Свово рожденья сердечного,
Удалого доброго молодца.
Уж ты был во честном любимом гостьбище,
Уж и что тебе сказала любовная тетушка,
Какие приметочки и приглядочки,
Что бывать ли тебе на родимой сторонушке
По-старому, да по-прежнему?
Перед днем отъезда к месту жеребьевки родные рекрута обращаются обыкновенно к местным колдунам я колдовкам, которые по картам, по бобам или другим каким-нибудь способом предсказывают судьбу-счастье рекрута. Иногда накануне отъезда более смелые бабы спрашивают об участи рекрута даже у «нечистой силы». По большей части в таком случае обращаются к «дворовому».
В самый день отъезда в избу рекрута собираются родственники и масса любопытных соседей. Устраивается угощение для ближайших родственников; все ухаживают за рекрутом и стараются предупредить его малейшее желание. После обеда все молятся богу, причем рекрут часто дает какой-нибудь «завет богу» (обет) в случае освобождения его от военной службы. Родители благословляют рекрута и выводят его под руки из избы. Когда рекрут прощается с матерью, последняя обхватывает его руками и начинает причитать:
Ты прощайся со своей родимой сторонушкой,
Ты мое рожденье сердечное,
Со широкой быстрой реченькой,
Со всеми со полями со чистыми,
Со лужками со зелеными.
Ты прощайся, сугрева сердечная,
С Преображеньем многомилостливым
И со всеми храмами господними.
Как приедешь ты на дальнюю сторонушку,
Заведут тебя во приемку казенную,
И станут, сугрева моя теплая,
Содевать с тебя платье крестьянское
И тонкую белую рубашечку,
И станут тебя оглядывать и осматривать;
И поведут тебя на кружало государево,
Под меру под казенную.
И рыкнут судьи – власти не милостливы,
Средца ихни не жалостливы:
Принять да добра молодца
Во солдаты во рекрутские.
Подрежут резвы ноженьки,
Приопадут белы рученьки,
Приужаснется сердце ретивое.
Принесут тебе бритву немецкую,
Станут брить да буйну голову,
Золоты кудри сыпучие.
Обрей ты, мое рожденье сердечное.
Собери-ко свои русы волосы,
Золоты кудри сыпучие.
Заверни во белу тонкую бумажечку,
Пришли ко мне матери победные.
Я пока бедна мать бессчастная
Покаместь я во живности,
Буду держать их во теплой запазушке
За правой за пелечкой.
Пойдут удалы добры-молодцы,
Все твои дружки-товарищи
Ко честному годовому ко праздничку,
Погляжу я, мать бессчастная,
Во хрустальное окошечко
На широкую пробойную улушку,
Погляжу я на твоих друзей-товарищей;
Стану примечать да доглядывать
Тебя, мое рожденье сердечное,
Стану доглядывать по степе да по возрасту,
По похвальныя походочке.
Уж не могу прибрать тебя, рожденье сердечное,
Не по походочке похвальные,
Не по поступке молодецкие,
Не по платью по крестьянскому.
Я погляжу, мати бессчастная,
На тебя, сугрева, сердечная:
Ты была у меня яблонь кудреватая,
Срослая и уросливая,
С корешка да не закомлистой,
По середочке поджаристой.
По лицу по чисто-бранному,
По буйной по головушке,
Уж я не могу тебя признать
Тут долит меня бессчастную
Горе бедность-то великая.
Уж нету мово ясного солнышка
Не по степе, да не по возрасту,
Не по ухваточке похвальные,
Не по походке молодецкие.
Уж была ты у меня яблонь кудреватая,
Свеча да воску ярого,
Верба да золоченая.
Был добрым людям-то присвойчивый.
Тут обомрет мое сердце ретивое,
Что нету мово рожденья сердечного.
Уж,мое-то рожденье сердечное
Был умный-то и разумный,
К добрым людям прибойчивый,
Со того горя великого,
Со обиды, со досады несные
Выну я с своей с теплой пазушки,
Возьму во несчастные рученьки
Кудри желтые сыпучие
Со твоей со буйной головы,
И приложу я к ретив у сердцу победному,
Будто на тебя нагляжуся, рожденье сердечное,
Будто с тобой наговорюся и набаюся.
Когда рекрут садится в сани, наблюдают за лошадью. Если она в это время не стоит смирно, а переступает с ноги на ногу, то примета нехорошая.
С рекрутом отправляется кто-нибудь из близких родственников-мужчин – отец или брат. На месте призыва уже не слышно причитаний, так как бабы редко ездят туда. Все больше встречаются серьезные задумчивые лица мужиков и слышится пьяный разгул призываемых.
Но вот жребий вынут, произведен медицинский осмотр: рекрут оказывается «забритым» и превращается в «новобранца». Прежде чем отправиться к месту своей службы, он еще приезжает на неделю на две домой погулять. Тут уже новобранец кутит во всю ширь русской натуры. Он одевается в лучшее крестьянское платье – суконную «сибирку», яркий цветной шарф и меховую шапку. Домашние и родственницы дарят ему, цветные платки, которые он связывает вместе концами и неизменно носит при себе. Начинается лихое гулянье новобранцев. На тройке лошадей с бубенчиками, с гармоникой и песнями, махая разноцветными платками, разъезжают они по гостям и «беседам». Неизменными спутниками новобранца являются два-три молодых парня-приятеля, которые водят его под руки.
Наступает день отъезда на службу. Мать женская родня все время заливаются горюч ми слезами. Опять происходит прощанье ной бранна со своими родственниками, сопровождаемое обильным угощением; а дома в время укладывают его пожитки и пекут «подорожники». В самый день отъезда в избу нов бранца собирается чуть не вся деревня. уже не только не в состоянии причитать, но даже и плакать, а только охает, стонет. Начинается трогательное прощанье новобранца. Он падает в ноги всем своим домашним и близким родственникам, начиная с отца. Те, понимая его и обнимая, прижимают к своей груди; с посторонними он только обнимается. Новобранец проходит по всему дому: в каждой комнате он молится богу и падает на землю. Потом он идет во двор – прощаться со скотом; пред каждой животиной он кланяется земли и благодарит ее за верную службу ему. Когда он в последний раз прощается с матерью, она обхватывает его руками и напутствует причетами. Напутственные причеты следующие:
Ты пойдешь, рожденье сердечное,
Не по-старому, да не по-прежнему.
И дают не тонку-белую рубашечку солдатскую
На твое-то тело белое,
И дают шинель казенную
Не по костям и не плечушкам,
И дают фуражку солдатскую
Не по буйной-то головушке,
И сапожки-то не по ноженькам
И рукавички не по рученькам.
И станут высылать на путь-дорожку широк
Волока-то будут долгие
И версты будут не мерные,
Пойдут леса темные высокие.
Пойдешь ты, моя сугрева бажёная,
В город а-то незнамые.
Все народы да незнакомые.
Как дойдешь до храма господнего,
До церкви до священные,
Ставь-ко свечку царю небесному,
Пресвятой да богородице
И служи молебны-те заздравные
За великое за здравие,
Чтобы дал тебе Христос истинной
Ума и разума великого
На чужой на дальней на сторонушке.
Служи-ко верою да и правдою,
Держись за веру христианскую,
И слушай-ко властей, судей милостливых,
Командиров, офицеров
И рядовых-то солдатушек.
Будут судьи, власти милостливы
И сердца их будут жалостливы.
128. ПРИЧИТАНИЯ СЕСТРЫ ПО БРАТУ РЕКРУТУ
Ой, да эдак на синем-то море,
Ой, да на чистом-то на поле,
Ой, на валах колыбается,
Ой, на ветру извивается...
Ой, у цветочка-то у яблочка,
Ой, да у родимого брателка
У него на резвых-то ноженьках,
У него сугроб снегу-то белого,
У него крутое-то сголовьице
У него во слезах-то потонуло.
Ой, тужит, плачет мой-от брателко:
Ой, его немного живеньица
Ой, здесь на здешней сторонушке.
Ох, повезут-то его, брателка,
Ох, на службу-то царскую,
Ох, во неволю солдатскую,
Ох, поставят в караулы-то ночные,
Ох, во погоды-то во страшные,
Ох, во вьюги, заметелицы.
Ой, подадут ведь моему брателку
Ой, во правую-то рученьку
Дак еще саблю-то вострую,
Ох, дак и во левую рученьку
Ох, и ружье-то военное:
Ох, ты руби, да не береги,
Все твоих неприятелей!
129.
Ох-и ти! Цветочек баской яблочек,
Ты ли родимый ты брателко,
Тебе малешенько житья
Да и здесь на здешней стороне,
Как у своих-то кормилицев
У батюшки и у матушки,
Молодцом-то удаленьким,
Соколом-то крылатеньким.
Как приведет, судит господи
На чужу, дальню сторону,
Как по службу-то царскую,
Во службу государскую,
С городу да и на город
Дак еще дадут тебе, брателко,
Что шинелку суконную,
Дадут-то сабельку вострую,
Ружье-то троествольное.
Тебе же, родной брателко,
На чужой-то сторонушке
Наскрозь ночки-то темные
В караулах-то стояти.
Приощиплет-то рученьки
От ружья троествольного
И от сабли-то вострые.
Да подай тебе, господи,
Дак там и службу-то легкую,
И науку-то скорую!
130.
Посмотрю я, молодешенька,
Да по всей светлоей светлице,
Да по столовой-то горнице.
Того боле я посмотрю
На широкую-то улицу,
На голубочека брателка.
Нарядился мой брателка
На своем на добром коне
Во старой поре-времечке
Молодцом ясным соколом.
Ты попой-ка су брателка
Развеселых-то песенок.
Ты скажи-ко мне, брателко,
Куды ты наряжаешься?
Я сама знаю, ведаю:
Наряжаешься ты, брателко,
В волостное правленьице,
Ко судьям-то не милостивым.
Приведут тебя, брателко,
Во большую приёмную
И поставят тебя
В меру казенную.
Скажут тебе, брателко,
Судьи-то не милостивые:
Принять его, добра молодца!
Прострелит у тебя
Тогда сердце ретивое,
Призаплачутся у тебя
Твои очи-то ясные.
У тебя-то, брателко,
Все теперь прошло миновалося
Вся гульба молодецкая,
Красота ясна сокола.
Как придешь ты, мой брателко,
На родимую сторонушку
Не в старой поре-времечке,
Не молодцем, ясным соколом.
Не в своей воле вольной
Под угрозою, под неволею.
Не видать мне тебя
Ни в поле, ни по за полю,
Не у себя в светлой светлице,
Не в окошечке, не в зеркале.
Уж угонят тебя, брателко,
В города ти во дальние,
Во немецкие слободы,-
По конец света белого,
По край красна солнышка.
Будешь ты тогда, брателко,
Под грозою, под неволею,
Дадут тебе ружье-то казенное.
На чужой-то сторонушке
Много надо ума разума:
Надо идти-то спроситися,
Придти-то сказатися.
Напиши ты тогда, брателко,
На родиму-то сторонушку,
Ко родимому батюшку,
Ко родимой-то матушке
Скорописчатую грамотку.
Когда сын перед выходом садится на «дольную лавку», то мать плачет:
Ты дитя, да мое дитятко,
Ты дитя, да мое милое,
Ты куда да сподобляешься?
На слуху да нету праздничка,
На слуху да нет господнего.
Ты пойдешь в путь-дороженьку,
Ты пойдешь в путину дальнюю, –
Тебе дороженька не по ноженькам,
Дадут платьице не по косточкам,
Тебе ружье да не по силушке.
Развивайся, мое дитятко,
Развивайся, мое милое,
Во солдатушки-рекрутчинку.
Много горюшка натерпишься,
Много страсти напринимаешься...
132.
Сестра по брату:
Соколочек, да милой брателко,
Ты куда да наряжаешься,
Ты куда да сподобляешься,
Во какую да путь-дороженьку?
Не в любую да подороженьку,
Ко судьям да немилостливым,
Как к сердцам да нежалостливым.
Как заведут, да сокол-брателко,
Во присусье да великое,
Как поставят, да сокол-брателко,
Тебя под мерушку казенную,
Станут брить, да сокол-брателко,
Все твои да все русы кудри.
Повалятся да русы кудри
Со буйные головушки.
Как у тебя, да сокол-брателко.
Твои да все русы кудри,
Как на каждой волосиночке
По горячей по слезиночке.
Как прилетала да птичка-пташечка
Ко косящату окошечку,
Как будила да птичка-пташечка
Соколочка, да мила брателка,
Воспевала да птичка-пташечка
Слезяно да очень жалобно,
Как залетала да птичка-пташица
Как во светлую да светлицу,
Как садилась да птица-пташица
На сголовьице высокое,
Как будила да птичка-пташица
Соколочка, да мила брателка:
Полно спать да высыпатися,
Пора ставать да пробуждатися,
Все во путь да во дороженьку,
Как тебе да наряжатися
Все в город да во Кириллово,
Ко судьям да немилостливым,
Ко сердцам да нежалостливым.
133.
Плач по сыну-рекруту:
Сесть было мне, горюшице,
Бедною да горегорькою,
Мне под красное окошечко,
Мне на лавочку дубовую,
Ко прибоинке кленовою,
К своему да сыну милому,
К сыну милому-любимому,
Мне в остатние, в последние!
Уж ты, мило мое дитятко,
Ты бессчастное родилося,
Бессчастное да бесталанное!
Куды спешишься да торопишься
Изо своего ты дому благодатного,
Изо светлой изо светлицы,
Из новый да новы горницы?
Без тебя, да мило дитятко,
Стемнеет светла светлица,
Опустает дом-подворьице!
Ты подешь, да мило дитятко,
Не в любимую да путь-дороженьку.
Не в любимую во дальную,
Во дальную да во печальную,
Ты во службу-то во царскую,
Во царскую да государскую,
Во солдаты новобранные!
Так ты послушай, мое дитятко,
Что я тебе буду наказывать,
Пословечно наговаривать:
Когда стоскнется тебе сгорюхнется,
Как ты подешь, да мило дитятко,
На ученье то великое,
Так примечай-ко, мое дитятко,
Со которые сторонушки
Так подует ветер буйной-от:
Как с полуденные подует-то,
Так гляди-тко письма-грамоты
От меня-то, от горюшицы;
Так напишу я, бедна горькая,
Напишу письмо-грамоту
Я не на гербовой- бумаге,
Не пером да не чернилами –
По горю да горючим слезам!
Ты возьми, да мило дитятко,
Ты возьми да письмо-грамоту,
Ты возьми да на белы руки,
Ты прижми да к ретиву сердцу,
Что пришло мне письмо-грамотка
С моей родимы стороны,
От родимые от матушки,
От кормильца-то от батюшка,
От соколов от братьев милыих,
От голубушек милых сестер,
От соседей от соседушек
И от соседних милых детушек!
Ты скажи-тко, мое дитятко,
Когда посулишься в дороги гости
О господнем о праздничке,
Поутру ли ты ранешенько,
Ввечеру ли ты позднешенько
Или середи бела дня?
Так я буду ждать да дожидатися,
Выходить буду частешенько
Я на красное крылечушко;
Я глядеть буду поглядывать,
Что нейдет ли мое дитятко
Из дальние да из дороженьки,
Из городов понизовниих,
Понизовниих украйниих,
Из солдатов новобраныих?
Ты простись, да мило дитятко,
Ты с соседям и с соседушкам,
И со красным со девушкам;
Поблагодари, да мое дитятко:
На беседе на смиренноей
Как оне тебя да прилещали,
Неприятныим словам да называли,
Оне некрутом считали!
Как ты придешь, да мило дитятко,
Во свой во дом да благодатной-от,
Ты придешь больно не весел,
Буйну голову повесил!
БЫЛИНЫ
1. ИЛЬЯ МУРОМЕЦ
Илья Муромец, да сын Иванович,
Сидел, ли то сидел ровно тридцать лет
Он без рук, без ног во большом углу.
У его отец заводил пирушечку.
Хотел помочку сделать – чащу чистити.
Ушли народ чащу чистити,
Приходят к нему два старца старые.
«Поди-ко, брат Илья Муромец,
Неси-ко нам пива!»
«Рад бы я принести, да у меня ноженьки не ходят»
«Тебе сказано – поди, неси!»
Потянул Илья Муромец ноженьки – потянул: как пошли его ноженьки, пошел за пивом, принес чашу пива пьяного. Подносил пивка этим старцам. Наградил его своей рукой этот старец, перекрестил своей рукой чашу пива пьяного: «Выпей-ко, Илья Муромец, сам». Выпивал эту чашу пива пьяного, и стало у него силушки очень много. «Чувствуешь ли в себе силушку?» – «Чувствую я в себе силушки много. Кабы было кольцо в небе, притянул бы ко сырой земле. А был бы в той земле столб, так повернул бы всю вселенную вкруг».
Видят, что больно много силы. «Поди-ко, Илья Муромец, принесли-ко чашу пива пьяного. Наградим опять своей рукой!». Велели ему выпити. «Что теперь, – говорят, – Илья Муромец, много ли теперь чувствуешь силушки?» – «Будет мне и этой силушки, чувствую, что поменьше стало». Сошел опять он на чащу себе, там с конца чистят, а он с другого начал. Реку Днепру завалил, что в другом месте побежала. Увидали, что такое там делается, послали человека проведать. Человек и спрашивает: «Ты кто такой?» – «А я, Илья Муромец». «Как Илья Муромец? Илья Муромец сидел без рук, без ног - какой ты Илья?» Побежали домой –дома в углу нету Ильи. «Ну, Илья Муромец!» Батька обрадел и принес бочку, сороковку вина. «На-те, братцы, пейте вино! Молите бога за него, что взял ожил»...
Ездил Соловья убил, на двенадцати дубах, свистом человека убивал. Он ехал, а он свистнул, а конь на коленки пал. А он взял натянул лук и попал ему в правой глаз, свалился с дуба. Он взял его в стремена и посадил и везет его. Детки говорят: «Вон тятенька едет». А матка и говорит: «Вашего-то тятеньку какой-то плут в стременах везет». Привез его в город Киев. Привез к князю Владимиру. Князь и завел почестный пир – пированьице. «Ну-ко просвищи-ко, добрый молодец (Соловей де разбойник). Только всем свистом не свищи». А он взял и рассвистал всем свистом. Много народу привалялося, рассердился Илья Муромец, взял за ногу, а на другую наступил, раздёрнул. Решил Соловья разбойника. До того во Киеве проходу не было, богатыри ли дороги: Соловей не пускал.
2. ИЛЬЯ МУРОМЕЦ И ПОЛЯНИЦА
Посреди было матушки Москвы,
Посреди было государства Московского
Тут стояла застава богатырская,
И стояло на заставушке пять богатырей,
Все могучие. Первой-от Илья Муромец
Второй Алеша Поповичев,
Третий Никита Добрыничев,
Да еще было два богатыря, два братца родные,
Два Ивановича, Лука да Петр.
Отъезжал Илья Муромец на сине море,
За гусями да за лебедями.
Проезжала на то время через их заставушку
Поляница распреудалая.
Она их заставушку на проезд идет,
Их богатырей на посмех берет.
Приезжал Илья Муромец со синего моря
Со гусями да с лебедями.
И стали ему богатыри рассказывать:
«Гой еси, наш батюшка, Илья Муромец, сын Иванович!
Ты был на синем море,
Проезжала нашу заставушку
Поляница распреудалая.
Нас, богатырей, она на посмех брала,
Нашу заставушку на проезд прошла».
В одно местечко богатыри собиралися,
Одну думушку они думали, один совет советовали:
Кого послать за поляницей в погонюшку.
И говорит Илья Муромец, сын Иванович:
«Некого нам послать, как не Алешу Поповича:
Он не простого рода – поповского».
Вот и походил Алеша Поповичев
На конюшню дубовую, брал со спички уздечку тесмянную,
Обратовал своего коня любимого
И накладывал седелышко черкасское,
Двенадцатью подпружниками подпругивал,
Тринадцатый по-под груди: не для ради басы – ради крепости,
Чтобы не оставил добрый конь молодца в чистом поле.
Только видели, как Алеша со двора съезжал,
А не видели, как Алеша в чисто поле выезжал.
Нашел Алеша поляницу во зеленых лугах,
Отдыхает она в шелковых травах.
Говорит поляница Алеше Поповичу:
«Гой ты, глупый богатырь, Алеша поповский сын!
Я тебя на коленки повалю да вицей выстегаю».
Алеша Попович испугался да назапятки.
И приезжал Алеша ко своему батюшке Илье Муромцу.
«Гой еси, наш батюшка, Илья Муромец!
Не наша чета, не наша верста.
Твоя чета, твоя верста!»
И сказал ему Илья Муромец:
«Гой ты, глупый богатырь, Алеша поповский сын!
Задрать-то тебя пущай, а делать-то тебя и нечего».
Вот и походил Илья Муромец на конюшню дубовую.
Брал со спички уздечку тесмянную, обратовал своего коня любимого
И накладывал на него седельпдко черкасское,
Двенадцатью подпружниками подпругивал,
Тринадцатый по-под груди: не для ради басы – ради крепости,
Чтобы не оставил добрый конь молодца во чистом поле.
Да и брал Илья первую разинку легку палицу во 90 пуд,
А вторую-то разинку – востру сабельку,
Третью-то разинку – копье бурзамецкое.
Только и видели, как Илья со двора съезжал,
А не видели, как Илья в чисто поле выезжал.
Настиг Илья поляницу под Киевом, на Почай-реке,
Два богатыря съезжалися, как две горы в одно местечко сдвигалися.
Из Почай-реки вода выливалася.
Наперво богатыри билися палицами –
Легкие палицы порознь погнулися.-
Сабельками рубилися – востры сабельки притупилися.
Повернул Илья меч тупым концом
И вышиб поляницу из седла из черкасского.
И вставал добрый конь Ильи ей на белую грудь,|
На ожерелье жемчужное.
И стал Илья поляницу выспрашивать.
Каких она родов, каких отечествов.
«Гой еси, глупый богатырь, Илья Муромец!
Кабы у меня был с собой да булатный меч,
Не спросила бы я тебя ни про род, ни про племечко,
А вспорола бы из-под низу твою белу грудь».
3. БОИ ИЛЬИ С ПЛЕМЯННИКОМ
Добрынюшке в шатерушке не заспалось.
Выходит Добрынюшка на улицу,
Поглянул во все четыре стороны.
Поглянул в подвосточную сторону:
Что не туча идет перед дождичком,
Не гром загремел перед молоньей,–
Идет удалый добрый молодец,
Под им был конь, как лютый зверь;
Сам на коне сидит как упал в добре,
Очи его как у ясного сокола,
И румянец в лице как у алого;
•У коня из ушей и ноздрей искры сыплются.
И идет он мимо эти белы шатры,
Сам говорит таково слово:
«Есть ли у этих у белых шатров
Со мной поединщичек и супротивщичек?
Тут Добрынюшке за преку пришло,
За тую досаду сердечную,
За тую рану кровавую.
Он скоро седлал, уздал своего добра коня,
Поскорее того на коня скакал,
Настиг его у реки Смородины.
Загаркал-то он по-звериному,
Засвистал-то он по-соловьиному.
Под ним конь не шарашится,
А сам на коне не оглянется.
Оглянулся удалый добрый молодец,
Загаркал-то он по-звериному,
И засвистал-то он по-соловьиному;
Тут под Добрыней конь на коленка пал.
Тут Добрыня и поворот держал,
Ко своим ко белым шатрам.
На ту пору выходит Илья Муромец на улицу
И сам, говорит таково слово:
«Далече ли ты ездил, Добрыня, куды путь держал?» –
«Ах ты, ах же ты, дядюшка, Илья Муромец, сын Иванович!
Мне ночесь в шатерушке не заспалось;
Выходил я на улицу, поглянул во все четыре стороны,
Поглянул в подвосточную сторону;
И не туча идет перед дождичком,
Не гром загремел перед молоньей,
И идет удалый-добрый молодец.
Под ним был конь как лютой зверь,
И сам сидит на коне как упал в добре,
И очи его как у ясного сокола,
И румянец в лице как у алого.
У коня из ушей и ноздрей искры сыплются,
Изо рта у него полымя машет.
И идет мимо эвтии белы шатры,
И сам говорит таково слово:
– Есть ли у этих у белых шатров
Со мной поединщичек и супротивщичек?
Тут (мне) Добрынюшке за преку пришло,
За тую досаду сердечную,
За тую рану кровавую.
Я и скоро седлал-уздал коня,
Поскорее того на коня скакал.
И настиг я его у реки у Смородины.
И загаркал-то я по-звериному,
И засвистал-то я по-соловьиному.
Под ним конь не шарашится,
И сам он на коне не оглянется.
Оглянулся удалый добрый молодец,
Загаркал-то он по-звериному,
И засвистал-то он по-соловьиному:
Подо мной конь на коленка пал,
Я на коне чуть жив сидел».
Илью Муромцу тут за преку пришло,
За тую досаду сердечную,
За тую рану кровавую.
И скоро седлал, уздал добра коня,
И о двенадцати подпружниках, подпруживал,
А тринадцатый клал под широку грудь,
А четырнадцатый клал нахвостничек.
Брал он палицу во сто пудов,
Берет он копьецо булатное,
Вострой нож берет с чинжалищем,
И только видели молодца на коне сядючи,
И не видели его поедучи.
Конь озера и реки перескакивал,
Темные леса между ног пустил,
И настиг его на поле Боиканове.
И приезжает Илья Муромец ближе того;
И загаркал-то он по-звериному,
И засвистал-то он по-соловьиному.
Под ним конь не шарашится,
И сам на коне не оглянется.
Оглянулся удалый добрый молодец,
Загаркал-то он по-звериному,
Под Ильей Муромцем конь на коленка пал.
И бьет Илья Муромец своего добра коня по тучным бедрам;
«Уж ты волчья сыть, травяной мешок!
Видно чаешь надо мной невзгодушку».
Конь и вскочил и близко подъезжает к богатырю;
И ударил его палицей железною по главе;
У его старики колпаки не стряхнулися,
И желты кудри на главе не сполстилися.
И сам говорит таково слово:
«Я же на святой Руси комарики,
Больно комарики кусаются».
И завели они биться палицами железными,
У их палицы приломалися,
И завели они в копьецы булатнии, –
У их копья приломалися;
И завели они биться в рукопашный бой,
И перебил Илью Муромца и наверх его.
Илью Муромцу смерть была не писана:
Свернулся и наверх его.
И выдергивает Илья Муромец нож с чинжалищем,
И сдымает нож выше головы.
«Скажись, молодец, не утаи меня,
Не утаи меня и не съешь себя,–
Которой земли и которой орды,
Которого отца и которой матери?»
«Уж ты, старая собака, вор седатой волк!
Кабы был на твоих грудях черныих,
Порол бы твои груди черный,
Речистой язык брал бы с теменем,
Отсек бы твою буйную голову,
Кабы на тебе сидел, – бросал бы о сыру землю1 [1. Эти шесть стихов певец пропел трижды.]
Не мог я от тебя отперетися,
Отперётися и отказатиея.
Есть я Кузьма, Семерчанинов богатырь.
Он и скоро скакал со белых грудей,
И брал его за ручки за белыя.
И целовал в уста сахарныя,
И назвал любезным племянником.
Тут оне с племянником погостилися,
Тут оне и распростилися;
Один в сторону поехал,
А другой в другую.
Илья Муромец и разоставил шатер бело-полотнянен,
И зауснул он богатырским сном.
И разгорелось у племянника сердце богатырское.
Приезжает он ко белу шатру,
И тюкнул Илью Муромца ножом в груди белыя.
Илью Муромцу смерть была не писана:
На груди у его угодился крест.
Он скоро скакал с богатырска сна,
И брал племянника за ручки за белыя,
И бросал племянника о сырую землю;
Выкопал у племянника глаза и посадил на добра коня:
«Повози, добра лошадь, куды знаешь его!»
4. ИЛЬЯ МУРОМЕЦ И ЦАРЬ КУРКАС
Илья Муромец да сын Иванович,
Он поехал в чисто поле
Лесничати да пальничати.
Подъезжает Илья Муромец да сын Иванович
Ко сыру дубу да дубровому.
На этом на сыром дубе
Сидит предивная птица,
Предивная птица черной ворон.
Воспроговорит да черной ворон:
«Илья Муромец да сын Иванович,
На тя беда немалая:
Стоит в поле сила погоная».
Осердился Илья Муромец да сын Иванович
Да на черного на ворона.
Натягает калену стрелу,
Опускает Илья Муромец в черна ворона:
Расщепал он сырой серой дуб
На ножовое царевьице;
Черна ворона не могли найти.
Сел Илья Муромец да сын Иванович
Да на добра коня,
Поехал он в чисто поле
Лесничати да пальничати.
Воспроговорил да вороной конь:
«На тебя беда немалая:
Стоит в поле сила поганая,
Копают три перекопи
Да три глубокия, да три широкия,
Ставят копье немецкое,
Да богатырское да царя Куркаса».
Осердился Илья Муромец да сын Иванович
Да на добра коня.
Поехал он в чисто поле
Лесничати да пальничати.
У его перекоп конь перескочил
И другую перенес.
В третьюю конь и заскочил
И закололся тут.
Схватили Илью Муромца сына Ивановича,
Наложили на Илью Муромца
На белые ручки трои петельки,
Трои петельки да шелковыя,
На резвыя ножки трои зелезы,
Трои зелезы немецкия,
Немецкия да царя Куркаса,
Повели же Илью Муромца да сына Ивановича
Да ко царю Куркасу.
Приводят Илью Муромца сына Ивановича
Да ко царю Куркасу.
Выходит царь Куркас
На высок балхон,
Воспроговорит ему царь Куркас:
«Послужи-ко мне, Илья Муромец да сын Иванович,
Послужи-ко мне верой, правдой,
Потопи-ко мне, Илья Муромец,
Да бани паруши».
Воспроговорит Илья Муромец да сын Иванович:
«Ах кабы у меня теперь
Востра сабелька богатырская,
Снес бы буйну голову
Да по плеч тебе!»
Взял же Илью Муромца да сына Ивановича
Царь Куркас да на буян-поле,
Закопал его во сыру землю
Да по плеч его,
Да проколотил ему буйну голову
Да ведь до мозгу.
Тряхнулся тут Илья Муромец да сын Иванович,
Слетели с рук да трои петельки,
Трои петельки да шелковыя,
Слетели с ног зелезы немецкия,
Немецкия да царя Куркаса.
И бился Илья Муромец да сын Иванович
Бился день до вечера,
Добился Илья Муромец
До вострой сабельки богатырския.
И бился Илья Муромец сын Иванович
Бился день до вечера.
Добился Илья Муромец
Да до царя Куркаса.
Повел Илья Муромец сын Иванович
Царя Куркаса на буян-поле,
Закопал же Илья Муромец
Во сыру землю да. по плеч его,
Проколотил ему буйну голову
Да ведь до мозгу.
Говорил же он царю Куркасу:
«Будь же ты, царь Куркас,
Серым волкам на съедение,
Черным воронам на пограеньице».
5. ОТЧЕГО БОГАТЫРИ ПЕРЕВЕЛИСЬ НА СВЯТОЙ РУСИ?
Собиралося на поле Боиканово триста богатырей;
Оне думали думу крепкую,
Крепкую думу за единую:
«Кабы было кольцо кругом всей земли,
Кругом всей земли, кругом всей орды,
Мы всю землю святорусскую вниз повернули,
Самого бы царя в полон взяли;
Кабы была на небо лестница, –
Мы бы выстали на небо,
Всю небесную силу присекли,
Самого бы Христа в полон взяли».
Услышал Христос речь похвальную,
Похвальную, супротивную, –
Спустил с небес поляницу удалую.
Прибила поляница всех сильных могучих богатырей,
Оставила только три русского могучего богатыря:
Первого богатыря Добрынюшку,
Другого Олещеньку,
Третьего Илью Муромца.
Они со той со страсти – со ужасти
Уезжали на поле Боиканово,
И расставили шатры белополотняные,
Они спали три дни и три ночи,
Не пиваючи и не едаючи.
6. ИЛЬЯ МУРОМЕЦ С ДОБРЫНЕЙ НА СОКОЛЕ-КОРАБЛЕ
По морю, морю синему,
По синему, по Хвалунскому,
Ходил-гулял Сокол-корабль
Немного немало, двенадцать лет.
На якорях Сокол-корабль не стаивал,
Ко крутым берегам не приваливал,
Желтых песков не хватывал.
Хорошо Сокол-корабль изукрашен был:
Нос, корма – по-звериному,
А бока сведены по-змеиному.
Да еще был на Соколе на корабле:
Еще вместо очей было вставлено
Два камни, два яхонта;
Да еще было на Соколе на корабле:
Еще вместо бровей было повешено
Два соболя, два борзые;
Да еще было на Соколе на корабле:
Вместо очей было повешено
Две куницы мамурския;
Да еще было на Соколе на корабле:
Еще три церкви соборныя;
Да еще было на Соколе на корабле:
Еще три монастыря, три почесные;
Да еще было на Соколе на корабле:
Три торговища немецкия;
Да еще было на Соколе на корабле:
Три кабака государевы;
Да еще было на Соколе на корабле:
Три люди незнаемые,
Незнаемые, незнакомые:
Промежду собою языка не ведали.
Хозяин-от был Илья Муромец,
Илья Муромец, сын Иванов,
Его верный слуга – Добрынюшка,
Добрынюшка, Никитин сын,
Пятьсот гребцов, удалых молодцов.
Как издалече-далече, из чиста поля
Зазрил, засмотрел турецкий пан,
Турецкий пан, большой Салтан,
Большой Салтан Салтанович.
Он сам говорит таково слово:
«Ах, вы, гой еси, ребята, добры молодцы.
Добры молодцы, донские казаки!
Что у вас на синем море деется,
Что чернеется, что белеется?
Чернеется Сокол-корабль,
Белеются тонки парусы.
Вы бежите-ко, ребята, ко синю морю,
Вы садитесь, ребята, во легки струги,
Нагребайте поскорее на Сокол-корабль,
Илью Муромца в полон бери,
Добрынюшку под меч клони!»
Таки слова заслышал Илья Муромец,
Тако слово Добрыне выговаривал:
«Ты Добрынюшка Никитин сын.
Скоро-борзо походи на Сокол-корабль,
Скоро-борзо выноси мой тугой лук,
Мой тугой лук в двенадцать пуд,
Калену стрелу в косу сажень!»
Илья Муромец по кораблю похаживает,
Свой тугой лук натягивает,
Калену стрелу накладывает,
Ко стрелочке приговаривает:
«Полети, моя калена стрела,
Выше лесу, выше лесу по поднебесью,
Не пади, моя каленая стрела,
Не на воду, не на землю,
А пади, моя каленая стрела,
В турецкий град, в зелен сад,
В зеленой сад, во бел шатер,
Во бел шатер, за золот стол,
За золот стол, на ременчат стул,
Самому Салтану в белу грудь,
Распори ему турецкую грудь,
Расшиби ему ретиво сердце!»
Ах, тут Салтан покаялся:
«Не подай, боже, водиться с Ильей Муромцем,
Не детям нашим, не внучатам,
Не внучатам, не правнучатам,
Не правнучатам, не пращурятам!»
7. ДОБРЫНЯ МИКИТЬЕВИЧ
Был князь Добрыня, малолетен он был. Ему господь дал рождение хорошее. Говорит он своей мамоньке: «Поеду я в чисто поле погулять». Мать ему наказывала: «Не езди, Добрынюшка, за Днепру-реку, на гору Сараиньскую. Там много есть змеенышев – не пустит тебя змея Горынище. Днепра-река свирепая!» Не поглядел Добрыня Никитич на свою матушку, поехал он на Днепру-реку. Отпустил своего доброго коня: сам поплыл за Днепру-реку. И задь не успел переплыть Непры-реки – налетела змей Горынище о девяти хоботов. «Вот теперь попал, Добрыня Микитович, – съем тебя!» А у Добрыня Микитича ничего не изладилось, ни сабли острой, ни тесака секущего. Только одна шляпа у него пуховая. Он взял нагреб в эту шляпу песку рудожелтого и ударил этой шляпой змею Горынище. Заслепил ей все глаза, перебил он ей один хобот и сел на её, а змея проклятая говорит: «Ах, Добрыня Микитович, отпусти меня. Сделаем мы с тобой заповедь великую. Ты не езди на гору Сараиньскую, не топчи малых змеёнышев, а мне бы не летать на Россию – не трогать крещеных людей». Он и отпустил её.
Несколько времени прошло – она утащила дочь Початишну, князя Киевского племянку. Заводил князь Киевский Владимир пир почетной: «Кто бы достал ему племянку, дочь Початишну от змея проклятого?» Один говорит, Алеша Попович: «Владимир, да князь Киевской! Достанет ли нет ли Добрыня Микитович, у него была делана заповедь великая со змеем да Горынищем». Вот стал князь Киевский просить Добрыню Микитьевича: «Достать мою племянку, дочь Початишну от змея проклятого». Отправлялся Добрыня Микитьевич до своей полатушки к своей матушке. Спрашивает его матушка: «Что же это тебя, Добрыня, чарой обнесли или местом обсадили? Либо кто осмеял?» – «Нет, маменька, все ничего, только зародить бы тебе меня серым камешком да отпустить на сине море, я лежал бы на донышке никуда бы не спрашивали. Зародить бы серым дубом. Стоял бы по край Непры-реки – никто бы меня не трогал. А теперь мне не сидится добру молодцу. Посылают меня убить змею проклятую». Мать ему и наказывала: «Вот поди! Стоит конь по колен в земле твого дедушка. Поезжай ты на том коне». Вот он, добрый молодец, вывел коня – оседлал этого добра коня. Мать подала ему плеточку шелковую, из семи шелков плетеную. «Возьми этой плеточкой, хлещи этого коня промежу уши». Поехал добрый молодец на гору Сараиньскую. Начал топтать змеёнышев. Оне крутом увиваются, копыта его обжигают. Он и начал коня хлестать этой плеточкой промежу уши. Он и начал поскакивать – змеёнышев оттряхивать, по сенной копне исколоть выхватывать. Услыхала змей проклятая, что Добрыня Микитьевич прибил малых деточек. Схватилися воевать с ней со змеёй проклятою, трои сутки билися – ничего не мог поделать с ей и хотел он ехать прочь с горы Сараиньской – ему с неба глас гласит. Говорит человеческим языком: «Бился трое сутки, а побейся еще три часа, убьешь змей проклятую». Он и убил эту змей проклятую; налилось крови от востоку до западу – не может он и выехать из этой крови проклятые. Снова ему глас гласит с неба: «Бей копьём сыру землю». «Раздайся мать сыра земля! Обери кровь проклятую!» Раздалася мать сыра земля, ушла эта кровь проклятая. Опустился Добрыня Микитьевич в пещеру змеиную. У неё наношено, у проклятые, триста один богатырей, а сколько мелкие черняти и счету нету. Тут и дочь Початишна. Захватил он дочь Початишну, повел из пещеры и сказал всем богатырям: «Ступайте по своим местам – я решил змей проклятую». Привез он дочь Початишну князю Владимиру: «Решил я змей проклятую!»
Поехал он опять во чисто поле погулять. Увидел он, стоит конь, на коне сидит богатырь – не знает кто. Подъезжает – ударил своей палицей. А богатырь сидит, женско платье на нем. Он нисколько не пошевелился. Он говорит: «Разве силушка не по-старому, разве смелость не по-прежнему?» Взял, воротился ко сырому дубу. Ударил сырой дуб. Он весь на лостинки разбил. Видно силушки по-старому, видно крепость по-прежнему. Взял этого богатыря хлесть да палицей, а богатырь не шевелится, ничего не отвечает. Взял опять воротился. Подъехал опять к богатырю. Богатырь только головушку почесал. Захватил Добрыню Микитьевича за загривок; посадил в кожаной мешок и повез с собой. Конь и говорит: «Акулина Саввишна, пусти! Не везти мне двух богатырей этаких». Она взяла и востряхнула: «Я, говорит, на ладонь посажу, другой щелкну, – одна грязь будет. Как Добрыня Микитьевич возьмет ли меня замуж? Я, говорит, езжу – супротивника себе выбираю». «Возьму тебя замуж, сделаем заповедь, чтоб не выхожа за другого, а ему бы не брать другие». Побратались с ей – сели и поехали. «Как же ты меня знаешь?» – говорит Добрыня. «А я, – говорит, – бывала в городе во Киеве, видала тебя, молодца. Я тебя и ищу», – говорит. Вот они поехали к своей матушке. Пошли оне ко злачоному венцу. Обрадел князь Киевский. Заводили пированьице, – напивалися больно пьяно.
Один князь Киевский и говорит: «Все бы хорошо, все и весело. Нету только тестя, не даю никогда. Кто к нему дорогу прочистил?» Никто никакой богатырь не берется. «Никому окромя Добрыни Микитича, не прочистить дороги», – говорят. Стал просить Добрыню Микитича: «Съезди, Добрыня Микитич, – про чисти дороженьку!» Сейчас Добрыня Микитьевич приходит домой, оседлал своего добре коня. Мать его увидала: «Куда же ты, Добрыня Микитьевич, сряжаешься?» – «Во дальния дороженьку!» – «Ах же, Добрыня Микитьевич! Скоро ли нам тебя дожидатися?» Сказала Акулине Саввишне: «Сряжается твой муж, беги к нему на белой двор, поцелуй праву ноженьку, простися с ним, уезжает он. И спроси, когда дожидаться нам?» Прибежала она спрашивает: «Что же, Добрыня Микитьевич, куда же ты поезжаешь?» – «В дальнюю Я дороженьку. Три года не ждите меня, а через года поглядывайте. Еще три года пройдут. Как пройдут шесть лет – так и ты замуж пойдешь, нечего меня и ждать. Хоть за купца, хоть за барина, хоть за могучего русского богатыря, а за Олёшу Поповича не ходи, за пересмешника». Он уехал – только видела, как снарядился, а не видели куда укатился. Ездил он три года, – ничего не известно. И другие прошли три года – ничего, никакого известия нету. А Олёша Попович написал его матушке: «Что нет Добрыни Микитьевича. Лежит в чистом поле: голова его разбитая, груди его растоптаны. Желты кудри его травой поросли». И стал свататься Олёша Попович к Акулине Саввишне. Приходит свататься князь киевской Красно Солнышко. Она ему отвечала: «Я продержала заповедь мужеву, а еще продержу шесть лет, а потом и замуж может сдумаю».
Мать его все тосковала, что нету жива Добрыни Микитьевича. Шесть лет тосковала. Живо прошли опять те же шесть лет, а все нету Добрыни Микитьевича. Приходит князь киевской Владимир свататься за того же Олешку Поповича. Она и согласилася и пошла за Олёшу Поповича. Стали они пировать да танцевать, свадебку играть. А Добрыня Микитьевич спал в чистом поле, в шатре. Конь ему и говорят: «Ах, Добрыня Микитьевич, долго спишь, а дома .несчастье: жена походит замуж за Олёшу Поповича». Он садился и говорит коню: «Отвези ты меня домой в три минуты». Конь как начал попрыгивать – живо в ихнем поле очутился. А мать его в окошко поглядывала – горько слезы ронила, что и последнее красно солнышко укатилося! Нигде порошица взялася, как белой заяц побежал, так добрый молодец – ко белому двору подъезжал, не спрашивается ни у дверей притворников, ни. у ворот приворотников, прямо в дом идет. А слуги прибежали, его матери сказали, что какой-то невежа приехал: ничего не спрашивается, прямо в дом идет. Она сейчас выходила и говорила: «Что же это ты, добрый молодец, больно громко поступаешь, идешь в сиротский дом? Был бы Добрыня Микитьевич, так не вошел бы эдак!» – «Что же ты, добра маменька, не признала? Я ведь Добрыня Микитьевич». Она и говорит: «Нет, как бы Добрыня Микитьевич – у его шляпа была пуховая, платье бело цветное, сапоги были сафьянные, кудри были желтые». – «Ох ты, мамонька, – я ехал-то всяким местом. У меня платьице о кусты оборвало, а сапоги о стремена повытерло, а желты кудри желтым, песком позасели. А у меня было родимое пятенушко на ноге на правой». Он сейчас сапог сдернул, показал. «Видно ты, Добрыня Микитьевич, мой сынок!»– «А где же моя жонушка?» –«Выходит твоя жонка за Олёщу Поповича. Мне, говорит, Олёша Попович привозил письмо. Убит, говорит, Добрыня Микитьевич. Я вот тосковала шесть лет». «Дай-ко, маменька, мне саронинько платье, да и гусёлушка старые мои». Снарядился на свадебку туды и пошел. Его не пускают на белой двор, а он доброй молодец, кого толкнет, тот и не здохнет. Все сбежали, слуги сказали князю Владимиру: «Идет какой-то невежа! Больно хробоско поступает». Не спрашивает никого – идет прямо князю Владимиру на мечё(?): Давай мне местечко!» Он рассердился. «Какое местечко? Тебе, говорит, место на печке. Ступай на печку!» Он скочил на печку и давай струнки натягивать и наигрывать. Все заслушали – больно хорошо, занятно. Князь Владимир и говорит: «Слезь-ко, скоморошина! Сядь-ко возле меня! А другое место тебе возле Акулины Саввишны, а третье куды хочешь! А он слез, сел. Нигде ему места не полюбилось, а сел прямо Акулины Саввишны. Ему наливают чашу вина зеленого, другую Олёша Попович, а третью наливает Акулина Саввишна. Он и говорит князю Владимиру: «Позволь мне налить чашу вина пьяного, кому знаю, поднесу?» Он наливал. Подносят Акулине Саввишне, положил свой перстень с руки: «Как выпьешь до дна, увидаешь добра; не выпьешь до дна, не видать добра!» Она выпила, поглядела. Перстень его именной. Она бросилась из-за стола: ему на шею: «Добрыня Микитьевич! Прости меня», – говорит. И Олёша Попович говорит: «Прости меня, виноват», – говорит. «А я, говорит, за то прощаю, что берешь ее замуж, а за то не прощаю, что мамке письмо неражное принес». Сгреб, выхватил из-за стола, ударил о каменной пол. Выскочил Илья Муромец, старой казак. «Не бей его понапрасну, никто так не женится, как Олёша Попович!» Добрыня захватил жонку и ушел домой к матке. А те тут и остались.