РЕПЛИКА
Борис Гранатов - смелый
режиссер. Новатор!.. Рационализатор!..
Изобретатель!.. Театральный Эдисон на
вологодских подмостках.
Размах его творчества
впечатляет: шекспировская "Ромео и
Джульетта" (не иначе как по наущению
эмансипированных дам!) стала "Джульеттой и
Ромео", гоголевский "Ревизор" в трактовке
Гранатова из великой комедии превратился в
заурядную клоунаду, а горьковские обыватели
"Дна" почему-то оказались... на чердаке.
Совсем недавно в
преподавательской среде откровенно смеялись над
очередным "открытием" режиссера: Сатин
вдруг сменил фамилию на кличку и стал - Сатином!
Всем стало ясно, что постановщик презрительно
отринул серьезные монографии о Горьком и забылся
в упоительной страсти самовыражения. Может быть,
любимое занятие режиссера -
"осовременивание" классики - в наших пенатах
и вызовет восторг, однако при ближайшем
рассмотрении обнаружится, что Гранатов
перешивает идейный реквизит московской
театральной моды десятилетней давности. Впрочем,
наши флагманы - Малый театр и МХАТ - никогда и не
страдали этой детской болезнью, а остальные
благополучно переболели и приобрели иммунитет к
театральной ветрянке. Кто ж знал, что зловредный
вирус попадет в Вологду?!
"Осовременивать" пьесы
сейчас - дурной тон. Классика всегда современна,
но и неимоверно сложна в постановке, она требует
от режиссера и актеров полного погружения в
текст, изнурительного поиска скрытого в его
глубинах бесценного сокровища - авторского
замысла. Проще и легче шагать по широкой
вымощенной дороге модернизации, обращение к
которой - признак творческого бессилия.
Несколько лет назад (не помню, по
какому поводу) приехали в Вологду и посетили
гранатовский театр Юрий Соломин и Михаил
Ульянов. Так получилось, что на спектакле по
пьесе А. Вампилова "Прошлым летом в
Чулимске" они оказались как раз за моей спиной,
и я вынужден был слушать реплики любимых
артистов... После спектакля мои уши еще долго
пылали. Ядовитость замечаний и почти
ненормативная лексика одного из наших корифеев
(Ю. Соломин, махнув рукой на все происходящее,
покинул зал еще во время антракта; а вместе с ним
ушла треть зрителей) была вполне достойна
сценического действа. Хотелось просто выть:
актеры изнывали от тоски, зрители - от напряжения,
силясь разобрать голоса унылых лицедеев, вяло
пережевывающих бессмертные слова вампиловской
драмы. Сонливость иногда перебивалась типичной
для плохого театра наигранной истерикой, иногда -
световыми эффектами, но общее ощущение было
ужасным. Я чувствовал себя, как на похоронах и,
оглядываясь по сторонам, понимал, что моим
соседям так же плохо. Михаилу Ульянову было
тяжелее всех - он морщился, кряхтел и стонал, как
от зубной боли.
Когда спектакль закончился,
Михаил Алексеевич поднялся на сцену и в своей
блестящей речи изящно "высек" и режиссера, и
исполнителей. Он с издевательской иронией
говорил о "вампиловско-чеховском" стиле
постановки, о том, что подлинному
профессионализму надо учиться: режиссеру -
думать, актерам - играть... А за спиной великого
артиста стояли и глупо улыбались "виновники
торжества". Они так ничего и не поняли...