Какие жизненные события и впечатления сформировали ваш музыкальный мир?
<...>Перед войной мать перевели работать в детский дом, в село Воздвиженье, и там я прожил до десяти лет.
Впечатления этих лет незабываемы для меня. Детдом, где работала моя мать, помещался в огромном соборе, два нижних этажа которого были жильем, а в третьем все сохранилось, как в прежние времена, — вплоть до прекрасной росписи на стенах и куполе. Я очень любил там бывать и смотреть на картины и на голубей, которых было множество.
Помню первое кино в нашей деревне: как мы, ребята, не знали, куда смотреть, и по ошибке смотрели весь сеанс на киноаппарат и на динамо, которое крутил киномеханик, казавшийся нам чудо-человеком, счастливцем, избранником судьбы, которому мы дружно завидовали. Помню посиделки с их грустными песнями и гулянки по праздникам, когда из разных деревень в одну стекаются толпы веселого народа, каждая толпа со своими песнями и частушками и со своим гармонистом.
Когда я сам уже стал сочинять музыку, эти картины человеческого несчастья и радости, в какой-то период жизни забытые мною, стали восстанавливаться с большой ясностью, и многое я стал понимать лучше, стал понимать, почему я не любил, когда моя мать, потерявшая моего отца (он погиб под Ленинградом и похоронен в Лигово), пела песню «Разлилась Волга широко, милый мой теперь далёко», а на словах «до свиданья, мой дружочек, я дарю тебе платочек» я разражался слезами. Это впечатление я впоследствии постарался выразить в заключительном номере «Русской тетради», когда женщина, обращаясь к умершему мужу, просила его написать ей письмо.
Много лет спустя, будучи уже студентом Ленинградской консерватории, я попал в Лодейнопольский район Ленинградской области. И там, в одном из отдаленных селений, очень пожилые, много пережившие женщины, с натруженными руками и седыми головами, вдруг запели:
Сижу, на рояле играю,
Играла и пела о нем...
Хотя, вероятно, рояля никто из них не видел. И я понял тогда, что это для них символ прекрасной мечты, как бы погружение в чудный сон, в забытье.
Это впечатление я также постарался передать в «Русской тетради», в 4-й части, когда в самую страшную минуту звучит примитивный романс.
А когда вы впервые подумали о музыке как о будущей профессии?
Ну, это произошло тогда, когда я стал воспитанником детского дома. Меня прежде всего привлек сам вид нотной записи. Я был участником хорового кружка и часто смотрел в ноты, которые стояли у пианиста на фортепиано. И они настолько мне понравились, что я сам стал писать ноты. Причем это делалось так: я брал линейку, чертил пять линеек, то есть изображал нотный стан, на нем чертил ноты так, чтобы было красиво. Потом я, помню, делил их по три сантиметра на такты.
Но детский дом это все-таки одно, а консерватория — другое. И, видимо, путь между ними был немалый и нелегкий?
В общем-то мне повезло, и в детском доме, видимо, обратили внимание на мою тягу к музыке. Меня показали приехавшему в Вологду из Ленинградской консерватории Ивану Михайловичу Белоземцеву. И он меня, собственно, «вывез» в Ленинград, в школу-десятилетку при консерватории.
В школе-десятилетке я занимался и сочинением у Сергея Яковлевича Вольфензона, блестящего педагога, который воспитал многих из тех, кто составляет сейчас гордость композиторской школы Ленинграда. В консерватории я также занимался у выдающегося советского педагога Ореста Александровича Евлахова.
Для себя я считаю самым главным
<...>быть честным по отношению к своей работе и выполнять все требования, которые эта работа предъявляет композитору.
Лев Толстой в своей книге о Шекспире писал, что в художественном творчестве такими требованиями являются, во-первых, содержание, то есть чем содержание значительнее, тем произведение выше, во-вторых, внешняя красота, которая достигается техникой, в-третьих, искренность. Мне особенно хотелось бы подчеркнуть важность последнего, тем более для нынешнего времени, когда появилось множество модных течений в композиции. И зачастую люди на этих течениях спекулируют, я бы сказал.
Мне хотелось бы подчеркнуть особо, что композитор не должен хитрить. И все, даже самое новое, самое непривычное, в его сочинениях должно идти от сердца. Хочется привести пример: в одном детском садике воспитательница попросила детей нарисовать нелюбимые предметы нелюбимыми красками. И один мальчик нарисовал черную манную кашу. Я думаю, что взрослый не придумал бы такого. Это необычайное новаторство и смелый художественный образ, и вместе с тем он необычайно естествен, необычайно правдив и очень искренен.
Рядом с понятием «творческая работа» ставят слово «вдохновение». Как вы это понимаете?
<...>Я думаю, что вдохновение может быть у человека любой профессии. Что касается профессии композитора, это, по-моему, то, как под влиянием какого-нибудь толчка пробуждаются в памяти давно скопившиеся впечатления, иногда совсем забытые и совершенно, казалось бы, разрозненные.
А как все-таки происходит у вас рождение нового произведения? Если попробовать рассказать об этом словами?
Честно говоря, я не очень люблю об этом рассказывать. Мне хотелось бы в связи с этим вспомнить такую историю. Я гулял несколько лет тому назад в Летнем саду. Там в пруду летом всегда плавают лебеди. Лебедь в человеческом сознании ассоциируется с чем-то необычайно прекрасным. И вдруг оба эти лебедя вышли на землю, и я увидел, что эта гордая птица, воплощение красоты, имеет очень короткие, кривые, толстые ноги, к тому же покрытые слизью, тиной и какими-то полипами. Только потом я подумал, что, если бы этих ног чернорабочих не было, не было бы этих гордых красавиц-птиц, они не могли бы так гордо и красиво плавать по воде.
Вы любите вокальную лирику, причем в ваших произведениях слово приобретает какое-то особое музыкальное звучание. <...>С чего вы начинаете: с музыки или с текста?
У меня всегда музыка, музыкальная фраза и фраза поэтическая, рождаются одновременно. Причем самое смешное, что я всегда вокальную музыку очень не любил. Для меня написать (а я помню годы своего учения) романс... Я отпихивался руками и ногами. Получилось совершенно случайно. Я напал на поэзию Генриха Гейне, вдруг увидел, какие это удивительные мудрые мысли, как это написано — просто и музыкально. И с этих пор Гейне для меня является эталоном, мерилом музыкальности стиха.
В вашей работе очень большую роль играют зрительные впечатления. И я понимаю, почему вам нравится работать и в области кино, и в области театра.
Да, нравится, очень. Но я работаю там с большим трудом. Дело в том, что в такой работе — для театра и кино — композитор должен быть актером, подчиниться задачам, которые ставит перед тобой режиссер или актеры. И прежде всего потому, что в театральной музыке нельзя позволить себе ничего лишнего. То же самое, что я говорил о работе в театре, я могу сказать о работе в кино.