Как вы считаете, какой период был определяющим в вашей жизни? Детство?
Нет. Детство было такое, что я и не думал быть музыкантом. Я жил в таких местах, что их не назовешь центрами культуры. Да и для того поколения, к которому я принадлежу, тогда считалось дурным тоном хорошо одеваться, много болтать, ходить по магазинам и заниматься «тра-ля-ля», так называли серьезные занятия музыкой.
Серьезно о будущем стал задумываться в детдоме, к концу седьмого класса. Перед нами тогда было только две дороги — ФЗУ и техникум. А так как я особенно ни к чему не был способен: ни к математике, ни к другим делам, то ясно было, что ни в ФЗУ, ни в техникум мне не идти. Значит, остается музучилище, потому что я уже занимался в музыкальной школе.
Как вы считаете, когда состоялась ваша встреча с музыкой?
Встреча с музыкой состоялась все-таки в деревне. Я этого не осознавал до тех пор, пока не нащупал в себе (может быть, это нескромно) композитора. Это случилось уже довольно поздно: мне было, наверное, года двадцать два. Я вдруг почувствовал, что во мне что-то такое шевелится, какое-то слышание. И я стал прислушиваться — откуда это. Я почувствовал, что все, что я делаю, — из деревни, оттуда. Ведь я принадлежу, к сожалению, к очень небольшому числу профессиональных музыкантов, которые сами еще застали живую деревенскую культуру. У нас в деревне, наверное, были люди музыкально одаренные больше, чем я, наверное, немало было таких ребят. Просто у них так жизнь не сложилась. А я думаю: как хорошо было бы, если бы они стали музыкантами! Самые яркие музыкальные впечатления — это когда деревни по большим праздникам ходили стенка на стенку.
А что это такое?
Это такой вид соревнования, спора, бравады. Начиналось это с музыки — каждый старался переплясать или перепеть соседа.
Как вы считаете, что вас сотворило как человека, как личность?
Есть такой нюанс: больше всего в жизни я обязан женщинам. Это моя крестная мать, вот теперь у меня отыскалась мать-кормилица, которая буквально спасла мне жизнь...
Об этом вы узнали недавно?
Да, совсем на днях. Но я уже ездил туда, в город Кадников, к матери своей молочной, видел ее, старушку.
Детство мое прошло в деревне. Это была военная деревня, поэтому естественно, что там были только женщины — никаких мужчин. Потом я попал в детский дом — там тоже воспитателями были женщины. Затем я попал в интернат школы-десятилетки в Ленинграде. Здесь у нас воспитателями тоже были женщины. И учительница моя любимая, которая из меня, очень безнадежно «старого» человека (потому что музыкой я стал заниматься только на пятнадцатом году жизни), сделала музыканта. Как-то она мне не дала утратить веру в себя, опустить руки, очень со мной замечательно занималась. Это Елена Самойловна Гугель.
Так через всю жизнь прошли женщины. Им я обязан тем, каким я стал человеком, плохим, хорошим ли, и тем, что я стал музыкантом.
Подавляющее большинство моих сочинений так или иначе связаны с женщиной — песня ли это, вокальные ли циклы, либо крупные вокально-симфонические или хоровые сочинения — всюду главной героиней или главной движущей силой сочинения всегда является женщина. Я считаю, что женщина в творчестве дает мужчине все, так же как она дает жизнь. В женщине корень и сок жизни. Мы все от этого кормимся.
Так что если помнишь свою природу, свое происхождение, то обязательно начинаешь с женщины.
Мой всегдашний вопрос: что может музыка?
Многие выдающиеся музыканты отмечают, что известен фактор воздействия той или иной музыки на организм, на травы, на цветы, на деревья, на животных, на психическое состояние людей и вообще на многие состояния. Это связано с тем, что музыка вся построена на импульсах, в основе ее лежит звук и определенные его колебания. Видимо, это как-то очень совпадает с движениями крови в организме человека. Это одна сторона музыки.
А та часть музыки, которой занимаюсь я и все профессиональные композиторы, — эта музыка, как и все искусства, способ передачи чувств от одного человека к другому. Как наука — способ передачи мысли, так музыка — способ передачи чувств. Основано это на способности каждого человека заражаться чувствами другого. Вот если я сейчас заплачу, вам тоже станет грустно.
Музыка может передавать чувства различные: высокие, благородные, сильные, нежные, изящные, какие угодно — тут сфера безгранична. Но искусство музыкальное может передавать и дурные чувства. Может научить и нехорошему.
Гений и злодейство... Выходит, нужно чистить себя?
Внутреннее совершенствование художника — обязательно, если он хочет людей научить чему-нибудь доброму. Если он будет лицемером, незаметно для него — и незаметно для публики, для слушателя еще долгое время — это все равно скажется.
Тому, что у нас, у авторов академической музыки, такая большая потеря публики, я вижу одну из серьезных причин (там причин много), но одна — мы сами внутренне очень несовершенны. Многие из нас, может быть, вообще не имеют права обращаться к публике, потому что происходит, как говорил Антон Павлович Чехов, «обман святого духа».
Я не знаю как, через какие каналы, но в музыке обман все равно передается. Певец ли, танцор ли, скрипач ли — все время будет что-то не то — искусство его будет превращаться в труху. Слушатель, зритель будет отвлекаться, развлекаться, получать какое-то удовольствие, а настоящего, нужного эффекта поднятия духа — этого не будет.
Что обычно дает толчок вашей фантазии? Есть такое или это неуловимо?
Да. Неуловимо. Это как грипп: воздухом дышишь каждый день — и вдруг заболел, а где ты надышался, кто на тебя чихнул, к кому ты прижался — совершенно неизвестно.
В какой-то определенный момент вдруг возникает какая-то, это даже еще и попевкой трудно назвать, как плазма какая-то звучащая, которая никакого звукового очертания не имеет. Это очень нервное состояние. Тут стараешься скорей, скорей ухватить хотя бы две-три ноты, которые уже можно запомнить, то есть из состояния перевести в конкретный звук. Это довольно быстро делается. А дальше уже материал весь владеет тобою.
Я не принадлежу к числу тех композиторов, которые самовыявляются. Я нисколько не самовыявляюсь, скорее всего, я рассматриваю себя как инструмент, обычный инструмент. Я сам, моя душа — рабочий инструмент, с помощью которого происходит работа. Когда оформились два-три звука — я уже у них в плену. Вся моя дальнейшая работа — я, как ищейка, иду по следу, куда это меня приведут эти две-три ноты... запутываюсь, как в трех соснах... не туда, опять обратно, опять можно запутаться, но все время этот материал куда-то пусть и путанно, но все равно толкает. И поэтому никогда не знаешь, что получится. Иногда спрашивают: в каких жанрах вы преимущественно работаете? Я говорю, что я не работаю в жанрах — я завишу от материала. Материал сам скажет, что это будет.
Я знаю, что вы довольно часто пишете тексты. Почему вдруг? Ведь музыкой можно высказаться так полно. И все же еще есть эта тяга?
Георгий Васильевич Свиридов, мой любимый учитель, надо мной смеется и говорит, что это рудимент, что когда-то были времена, когда поэзия без пения была немыслима. И у меня, наверное, действительно какой-то рудимент того периода. У меня рождается прямо нота в слог.
У вас странные песни. Почему они такие — музыкальные монологи?
Может быть, это не очень привычно, но я, во всяком случае, делаю это от всей души и очень искренне, и не нарочно пишу развернутую какую-то форму. Дело в том, что песенная форма — одна из самых сложных и древних развернутых форм в музыке. Сейчас коротко не объяснишь, какие это сложные формы. Я только могу сказать, что в прежних учебниках композиции все сложные формы музыки вплоть до симфонии назывались формами песенными.
Ваше отношение к балету?
Это тот вид искусства, который мне непонятен до сих пор.
Однако у вас есть балет.
Да, но это не по моей воле получилось. Право, самый сложный вид искусства. После этого балета я получил очень много писем, и они все как одно начинаются буквально такими строчками: «Уважаемый Валерий Александрович, хотя я не люблю балет, но я смотрел "Анюту"...». И я могу также подписаться под этими письмами: «Хотя я не люблю балет, но я смотрел этот балет, и мне очень понравилось»...
Владимир Викторович Васильев — человек бесконечно музыкальный. Я не знаю, что это, как теперь говорят, с точки зрения новаторства, — но человек поразительно чувствует музыку. Если человек так чувствует музыку, то это, по-моему, — новаторство на все времена, это нестареющая вещь. Я узнавал всю пластику своей музыки: до чего все точно он услышал. Я просто удивился. Дирижер балетный так порой не слышит, как слышит он.
Современное в музыке?
Современным может быть только одно — ухватить современные чувства из жизни, которые близки, по возможности, как можно большему количеству людей — только в этом, больше ни в чем другом я современность не усматриваю. Ни в языке, ни в стиле, ни в гармонии. Кто как может: если ты это можешь выразить двумя короткими строчками, тем больше тебе цены, потому что самая большая человеческая мудрость всегда укладывается в очень маленькое количество слов.
Самое главное — говорить ясно. А как ты это будешь делать — это твое дело. Но обязательно говорить ясно, потому что я исхожу из того, что искусство — способ общения, способ передачи чувств. Если ты ничего не передал — значит, искусство не состоялось.
«Вещь в себе» — я этих убеждений не разделяю. Мол, можно говорить, и никто тебя не слышит, но это никакого значения не имеет.
Народное и ненародное?
И народное прежде всего в том, насколько ты схватил чувство, сегодня витающее в воздухе, то чувство, которое беспокоит людей, почему-то им близкое, волнующее их, тревожащее. Вот это самый главный показатель.
Когда у нас говорят «народное», то имеют в виду использование каких-то оборотов из народной музыки. Это, конечно, наивно. Это совсем не обязательно. Речь Василия Белова, Федора Абрамова очень отличается от Никоновой летописи, но тем не менее это речь народная. Так мыслят, думают люди — на этом языке.
Здесь есть другое... Человек, который хочет выражать свою мысль темпераментнее, ярче, значительнее, понятнее, яснее, такой человек, конечно, не может совсем не использовать свой родной язык. Это вещи взаимосвязанные.
Если у тебя есть какие-то корни, какая-то природа, ты все-таки породистый человек (композитор должен быть породистым, не какая-то беспородная дворняга), если есть какая-то национальная кровь, то он не может не говорить на своем языке.
Многие у нас говорят: «Это чуждо, существует какое-то эсперанто, и надо говорить ни на каком языке, и это будет больше сближать». Мне кажется, это очень наивное рассуждение. Вспомним I столетие нашей эры, когда вся Европа была, казалось бы, сближена латинским языком. И что произошло? Ведь ничего хорошего из этого не получилось: народы не сблизились, наоборот, настали времена, которые мы стали называть эпохой Возрождения. Данте отверг эту якобы сближающую народы латынь и начал писать свои сочинения на грубом народном итальянском языке. По всем странам пошла Реформация — всё, всё к родному языку.
Вообще-то все гораздо сложнее. Сейчас очень злободневный вопрос — экология нашей окружающей среды, природы. Природа самого человека, мне кажется, входит в понятие экологии. И ее тоже надо охранять.
Если нам подарен наш характер, наш темперамент, наш язык, наше — свое — мироощущение, которое продиктовано нашей природой, лесами, реками, нашей историей, то это должно обогатить общий букет человеческой культуры. И какое мы имеем право это затаптывать? Никакого. Нам человечество этого не простит, потому что только этим мы человечеству и интересны. Как мы не имеем права погубить ни свою тайгу, ни своих медведей, ни своих осетров, ни свои роскошные болота, так мы не имеем права погубить свою национальную природу. Это наш вклад в мировую копилку человечества.
Новаторство?
С моей точки зрения, новаторство — то новое, что ты выловил из окружающей тебя жизни, то новое, что ты «отчувствовал» от людей. Другого я не вижу. Новое часто обязательно будет выражаться в непривычном способе выражения, но он не должен ни в коем случае превалировать. Значит, есть какой-то перекос, либо автор кокетничает, либо он не совсем искренен. Потому что самое главное, на что люди должны обращать внимание, это на саму суть, то есть на чувства, которые ты передаешь, а как ты это сделал — это дело второе.
Что вас волнует больше всего как человека и музыканта?
Меня волнует то, что я наблюдаю процесс ослабления связей между людьми, известную потерю доброты, общительности, сочувствия друг другу. Как-то люди стали больше жить как чужие, только ради своей семьи, на страже ее интересов — и тут уж удержу ни в чем нет. И чувство локтя развито в представление о том, как раздвинуть своих ближних. Вот это меня очень тревожит, и поэтому цель своей работы я вижу в том, чтобы пробуждать в людях такие чувства, которые бы их объединяли.
А на эстраде (эстрада у нас очень популярна, она собирает огромное количество людей), к сожалению, звучит огромное количество музыки (если не большинство), которое обращено не к чувству человека, то есть к тому, что у человека родилось от его взаимоотношения с миром, с окружающей средой, а к инстинктам, которые даны человеку от рождения просто так. Создается ложное впечатление, что эти артисты, композиторы многим тысячам людей передают чувства, а на самом деле они будят в них эти природные инстинкты, не очень красивые сами по себе, не координированные разумом, чувством вкуса, воображением. Публика как пришла — каждый сам по себе со своим инстинктом, — так и ушла. Немножечко отвлеклись, забылись, пощекотали их природные качества и с этим разошлись. Такое искусство — поддельное, как называл его Лев Толстой.
Настоящее искусство — это искусство, в результате которого в зале возникает то, что я называю эффектом братства.
Вот такое бывает в концертах Евгения Александровича Мравинского (я говорю о том, что я слышал), вот такое в концертах у Долухановой, у Минина. Эти артисты тебя не покоряют, а возвышают. Это и есть настоящее искусство, конечно, реже, чем хотелось бы, но оно есть.