Ну, сейчас я чувствую всю ту остроту положения, которую описывал Василий Макарович Шукшин. Такое ощущение образуется с годами, когда человек входит уже в зрелый, уже в пожилой возраст. Это ощущение появляется у людей, которые вышли из деревни, получили городскую профессию и остались жить в городе.
А вот душа растет, душа взрослеет, и совершенно неожиданно наступает какой-то такой момент, когда тянет туда, где ты родился. Эта тяга и сладка и мучительна... мучительна. И уже ничего сделать нельзя, потому что всем укладом жизни, всем строем своей профессии ты привязан к городу, а душа рвется туда. Как Василий Макарович замечательно выразился: одной ногой — на суше, а другой ногой — в лодке. В такой позиции приблизительно и я сейчас пребываю.
Ну что Вологда? Вологда... Я туда приезжаю — как дите становлюсь. Здесь я взрослый человек, взрослый, почти что старый уже мужчина, там — как ребенок.
Это родина, которая меня взрастила с младенчества, и она для меня так и осталась матерью, а я для нее как дите, даже, наверное, не очень разумное.
Теперь, правда, уже стало все чаще так, что и ездить не надо: каждую ночь я там, на родине. Наверное, стареющим людям это тоже хорошо-знакомо. Я целую ночь собираю землянику, я целую ночь брожу по окрестностям, сижу на посиделках, слушаю разговор старух, иду с крестной своей матерью с сенокоса, а еще того чаще я вижу себя — я сижу на крыше паперти огромного собора, где во время войны был открыт детский дом, где прошли несколько тысяч военных сирот, там они жили, где работала моя мама.
Раннее утро, все залито солнцем, предо мною — с крыши видно замечательно — наше прекрасное Вологодское море, Кубенское озеро, из которого есть выход во все концы света (раньше я этого не знал). И там плывет, по этим безбрежным, этим синим, лучистым, смеющимся, как говорил Горький, пучинам, — белый пароход.
А вот знаете, все время песенка эта — не песенка, присказка эта — не присказка:
Синее море,
Белый пароход...
В ней есть какая-то надежда, и какая-то тоска, и мечта, и ожидание чего-то — в этих вот двух совершенно необыкновенных, фантастических строчках. Все мы их знаем, во всяком случае, в России, но, знаете, никому не удалось дописать продолжение, хотя бы еще одной строчки, чтобы было окончание. И вот я уже сколько прожил, и все вижу себя сидящим на этой паперти, у себя в Воздвиженье, в селе, и смотрю и вижу это синее море, белый пароход... И все пытаюсь дописать не словами, так музыкой. Вот, наверное, уже в одиннадцатый раз в жизни принимаюсь.
Сейчас мой долг написать сочинение в честь нашего великого русского поэта, моего земляка Николая Михайловича Рубцова. Я думаю, он тоже знал эти строчки и тоже старался дописать их...
И кроме того, моя родина дала мне ощущение принадлежности к своему народу. Это очень трудно объяснить, очень трудно объяснить, потому что такое даже чистому по крови русскому человеку, даже, наверное, не только русскому, дается далеко не каждому. Это такой дар — и очень радостный, и мучительный. Радостный потому, что ты узнаешь вдруг своего брата на этой части земли. И он тебя узнает. И вот это ощущение братства — удивительно радостное и веселое чувство. А вместе с тем это мучительно, потому что когда народ заболевает, тебе становится худо, тебя всего ломает — и сердце болит, и сердце разрывается, и душа разрывается.
Я низко кланяюсь всем моим землякам за то, что все-таки такой дар они мне дали.