Замечательная наша поэтесса написала, что когда человек умирает, изменяются его портреты[2][2 Из стихотворения А.А.Ахматовой «Когда человек умирает...» (1940)]. Я вспомнил это ее высказывание, когда Владислав Александрович сейчас посетовал, что когда Георгий Васильевич был жив, говорить о нем было легко, теперь, когда его нет, говорить стало очень трудно.
Почему? Потому что переменился не только внешний портрет — вы видите здесь много его фотографий и портретов[3][3 Гаврилин был болен, поэтому беседу записывали не на радиостанции, а в его кабинете] —изменился и его внутренний портрет, изменился масштаб личности. Сейчас он уже вышел из текучки нашей жизни и стал вдруг — неожиданно — непостижимым и громадным. Мы не можем сейчас никак истинно охарактеризовать значение этой великой, колоссальной фигуры, мы только понимаем, что это — колоссальное. Должно, конечно, пройти время, чтобы разглядеть его могущество в полном объеме. Вот что хочу сказать насчет масштаба и объема — я за свою жизнь встречался со многими русскими богатырями. Старые русские люди хорошо их знают.
Это громадная фигура Николая Константиновича Симонова — богатырь; громадная фигура изумительного актера Василия Васильевича Меркурьева; колоссальная, высоченная фигура Николая Константиновича Черкасова; вы помните огромную фигуру Василия Павловича Соловьева-Седого; и, конечно, мы помним огромную «медвежью» фигуру Георгия Васильевича Свиридова. Где-то я прочитал, что это есть признак высокой породы, когда сочетается такая «медвежатость» с изумительным благородством и строгостью облика. Вот такие махины были! И было полное соответствие их породистого облика их огромным, могучим делам.
И вот он ушел, наш великий друг, и наставник, и учитель, и вразумитель наш!
А я теперь понимаю, что надо, пожалуй, вспомнить стихи Некрасова. У него есть такой занятный стих:
Кончен век богатырей,
И смешались шашки,
И полезли из щелей
Мошки да букашки [1][1 У Гаврилина была хорошая память на стихи, но в день записи беседы он не только был болен, но и очень волновался: ему трудно было говорить о Г. В. Свиридове, кончину которого он воспринял как личную трагедию. Вспоминая это четверостишие, он ошибся дважды: автор стихотворения «Современная песня» (1836) — Д.В.Давыдов, а первые две строки: «То был век богатырей, но смешались шашки...»].
И я должен сказать, что ушел действительно последний художник — русский богатырь, ушел сейчас, из этой нашей отчалившей когда-то Руси. Еще Есенин сказал. «Отчалила Русь».
Она тогда отчалила, а сейчас уже где-то, Бог знает где она болтается. Никто из нас этого не знает, что с ней сейчас происходит. И есть страх: «А вдруг как сейчас этих мошек и букашек наползет очень много?» Ведь уже не нужно в наше время быть богатырем, чтобы иметь все аксессуары «великого человека», «великого творца». Все это покупается. Нужно иметь только деньги, только наглость — и в три дня ты можешь стать более знаменитым, чем Шекспир, чем Николай Симонов и, конечно, чем Бетховен или Свиридов.
Вот это опасно, когда уходят такие великие люди — сразу есть ощущение падения.
Я сейчас думаю так, что он в последнее десятилетие, два десятилетия жизни выступал как провидец, пророк того, что должно произойти, того, что и произошло сейчас с Россией. И он по музыкальной части готовил какие-то пути спасения. И если это в виде каких-то музыкальных ручейков, то их было очень много: сотни, сотни — и не только ручейков, потому что уж очень они теперь оказались глубоки. &;lt;...&;gt;
И Георгий Васильевич, как это сейчас совершенно очевидно, предвидя этот распад времен, этот распад всего мира эстетики, где все перепутано — безумное с сатаническим, с ложным, с фальшивым, с нарочито безобразным, с растленным, — все, что толкает на путь погибели.
Он мощной своей дланью защитил по музыкальной части нашу Родину — Россию.
Есть у него — Владислав Александрович знает это лучше, чем я, потому что он все это пел и все это прошло через его ручки непосредственно, — маленькие кантаты. Они действительно маленькие. В них очень небольшие музыкальные фразы состоят из очень небольшого количества нот. Но в них спрессованы, если взять во всем объеме весь мир этих кантат, основные заповеди душевного, духовного мира русского человека. Можно их брать и проращивать. Они сделаны в такой неумолимо неразрушаемой форме, нарочно маленькой, — как алмазы, которые никак не раздавить, ничем. Они неистребимы.
Это как у нас в Институте растениеводства сохраняется коллекция всех видов растений — генофонд. Что бы с Землей ни стряслось, пускай все погибнет, но если останутся какие-то клочки Земли, способные плодоносить, значит, можно взять, посеять, высадить, и это взойдет, и человечество получит урожай, от которого сможет жить.
Вот то же самое в творчестве Георгия Васильевича. Все эти гены нашего духовного мира, они там упрятаны. И это поразительный его подвиг во спасение. Ведь что нас еще ждет, где мы еще заблудимся, за какими пророками мы пойдем, как стадо свиней, и в какие мы еще пропасти-океаны обрушимся — никто не знает.
Он ведь так был к себе требователен. Говорят: «малоформист», да, малоформист. Гоголь еще сказал: «Равноволшебны стекла, которые озирают великие планеты и через которые можно рассмотреть маленьких инфузорий»[1][1 Гоголь Н. В. Мертвые души // Гоголь Н. В. Сочинения: В 2 т. Т. 2. М., 1959. С. 368]. Это все — волшебство жизни. Тем более что он создавал кристаллы, в которые закатано очень многое. Я теперь это понимаю. И это колоссальный труд: свести в такую заповедь огромный, огромный мир человеческих чувств.
Свиридов был чудовищно строг. Ведь он следил за нами не только по музыкальной части, но и нравственно — в этическом плане. И часто шел на большие «репрессии», бывало, что по два месяца не разговаривает — значит, страшно недоволен. И ты чувствовал, что не то наделал, и сам начинал исправлять. Я согласен с Владиславом Александровичем, что он вошел в нас как человек.
И самое главное: он был великим тружеником и не позволял себе расслабляться, особенно в это последнее мучительное десятилетие жизни, когда мы все растерялись и не знали уже — нужна музыка или не нужна музыка? Тем более что все уже почувствовали (чувствующие люди), что и сам смысл искусства начинает переменяться...
Вдруг из композиторов начали изымать потихоньку смысл их работы. Из Моцарта, из Бетховена, из Верди. Они перестали быть живыми, мощными фигурами, тем, чем они были при жизни. Они превратились в такие «мы поигрываем, вы послушиваете». И ничего больше. И даже Шостакович, как называл его Георгий Васильевич, «пламенный рационалист» (замечательное определение!), вдруг стал приобретать черты какой-то салонности. Даже о Ленинградской симфонии стали писать, что он в ней разоблачал Сталина, что это болеро и подражание Равелю. Вот что больше всего интересует.
Он [Свиридов] говорил о том, что необходимо в культурном строительстве очень серьезное участие государства, и участие это должно быть просвещенным.
Один знаменитый английский лорд в середине прошлого столетия написал: «Великое злоупотребление музыкой». И сейчас происходит то же самое: музыка исполняется без толку, много, действительно с перееданием до обжорства. Много музыки используется так, что она теряет свой первоначальный смысл. Сколько этих рок- и джазовых обработок симфоний Бетховена, Моцарта, самых лучших, самых прекрасных произведений. А коллажи!? Композитор всю жизнь работает, чтобы добиться единства своего стиля, а тут в один «котел» собирают все темы десятков композиторов; и все это в одном темпе, на одной джазовой установке «шпиляют».
И, конечно, просвещенное участие просвещенного государства необходимо. Какой-то надзор очень важен. Тут не надо лукавить, что это какое-то нарушение демократии.
Такой умный человек, Сократ, сказал, что распущенная и неумная демократия принесет в результате больше вреда, чем самая жестокая тирания. Будет то же самое подавление, уничтожение личности, только совсем с другого конца. Эти с головы отъедают личность, а те — как Катоблеп, который ел собственные ноги, так потихоньку от ног доходил до головы. Ну какая разница — туловище останется без головы или голова без туловища?
У Андре Жида есть замечательная притча о Прометее, которого освободили его поклонники — носители либерального духа. Они сняли его со скалы и начали всячески чествовать, устраивать торжества, пиршества в его честь. Очень скоро он превратился в толстого, жирного, ленивого развратника, который не мог не только что огонь, собственную руку поднять. А закончилась эта история тем, что на самом грандиозном юбилейном вечере, так называемой презентации его победы — добывания огня, ему поднесли зажаренного орла. Это был тот самый орел — и Прометея не стало. Суть в том, что каждый художник — творец своего орла, который его мучает. У нас в Палехе говорили: «Чем мучительнее, тем талантливее».
...Иногда я ему звонил в полной панике: «Писать? Не писать?» Свиридов отвечал: «Наше оружие — музыка. И пусть нас за нее будут бить, умереть мы должны с этим оружием в руках». Вот так он и жил.