Разность летописцев - одного черниговского, а другого киевского или
по крайней мере принадлежащего к стороне Мономаховичей, видна в рассказе
об изгнании Ольговичей из Киева и вступлении туда Изяслава Мстиславича
под 1146 годом в Ипатьевском списке: сначала намерение изгнать Ольговича
называется постоянно советом злым, вложенным от дьявола, а потом
говорится о том же самом событии, т. е. об изгнании Ольговича и
торжестве Изяслава Мстиславича: "Се же есть пособием божиим, и силою
честнаго хреста, и заступлением св. Михаила, и молитвами св.
богородицы". Потом опять слышен голос другого, прежнего летописца,
укоряющего Давыдовичей за то, что они не хотели воевать с Мстиславичем,
отыскивать свободы Игорю Ольговичу, брату своему (двоюродному): "Лукавый
и пронырливый дьявол, не хотяй добра межи братьею, хотяй приложити зло к
злу, и вложи им (Давыдовичам) мысль не взыскати брата Игоря, ни помянути
отецьства и о хресте утвержение, ни божественные любве, якоже бе лепо
жити братьи единомыслено укупе, блюдучи отецьства своего". По всему
видно, что летописец стоит за Ольговичей; киевский летописец не мог бы
принимать такого горячего участия в делах Свягослава Ольговича, не мог
бы, говоря о приходе союзников к последнему, выразиться, что это
случилось божиим милосердием; не мог сказать, что Святослав божиим
милосердием погнал Изяслава Давыдовича и бывшую с ним киевскую дружину;
сшивка из двух разных летописей в этом рассказе ясна: летописец
Ольговича говорит о неприличных словах Изяслава Давыдовича, о походе его
на Святослава Ольговича, о решительности последнего и победе над врагами
- все дело кончено, но потом опять о том же самом происшествии новый
рассказ, очевидно, киевского летописца: "Изяслав Мстиславич и Володимир
Давыдович послаша брата своего Изяслава с Шварном, а сами по нем
идоста". Ясно также, что первое известие о Москве принадлежит не
киевскому летописцу, а черниговскому или северскому, который так горячо
держит сторону Святослава Ольговича и знает о его движениях такие
подробности; киевского летописца, явно враждебного Ольговичам, не могли
занимать и даже не могли быть ему известны подробности пиров, которые
давал Юрий суздальский Святославу, не могла занимать смерть северского
боярина, доброго старца Петра Ильича. Рассказ под 1159 годом в
Ипатьевском списке о полоцких происшествиях, по своим подробностям и
вместе отрывочности, ибо вообще летопись очень скудна относительно
полоцких событий, обличает вставку из Полоцкой летописи. Приметы
северного, суздальского летописца также ясны; например рассказ о
переходе Ростислава Юрьевича на сторону Изяслава Мстислазича в
Лаврентьевском списке отличается от рассказа о том же событии в
Ипатьевском: в первом поступок Ростислава выставлен с хорошей стороны,
ни слова не упомянуто о ссоре его с отцом; первый, очевидно, принадлежит
суздальскому летописцу, второй - киевскому. Различен рассказ северного к
южного летописца о походе Изяслава Мстиславича на Ростовскую область; о
мире Юрия с Изяславом в 1149 году, об епископе Леоне и князе Андрее, об
отношениях Ростиславичей к Андрею Боголюбскому; в описании похода рати
Андреевой на Новгород в Лаврентьевском списке читаем: "Новгородцы же
затворишася в городе с князем Романом, и объяхуться крепко с города, и
многы избиша от наших". Очевиден суздальский летописец; но и в
Ипатьевском списке вставлено также суздальское сказание, ибо и здесь
читаем: "се же бысть за наша грехы". Об убиении Андрея Боголюбского в
обоих списках вставлено суздальское сказание с вариантами; но в
Лаврентьевском, между прочим, попадаются следующие слова в обращении к
Андрею: "Молися помиловати князя нашего и господина Всеволода, своего же
присного брата" - прямое указание на время и место написания рассказа.
Рассказ о событиях по смерти Андрея принадлежит, очевидно, северному и
именно владимирскому летописцу; встречается выражение, что ростовцы
слушались злых людей, "не хотящих нам добра, завистью граду сему". Под
1180 годом очевиден владимирский летописец, ибо в рассказе о войне
Всеволода III с Рязанью употребляет выражение: "наши сторожки, наши
погнаша". Под 1185 г. в рассказе о поставлении епископа Луки летописец
обращается к нему с такими словами: "Молися за порученное тебе стадо, за
люди хрестьянскыя, за князя и за землю Ростовьскую"; отсюда ясно также,
что писано это уже по смерти епископа Луки. Под тем же годом любопытен в
Лаврентьевском списке рассказ о подвигах князя Переяславля Южного,
Владимира Глебовича, рассказ, обличающий северного летописца,
приверженного к племени Юрия Долгорукого: у суздальского летописца вся
честь победы над половцами приписана Владимиру Глебовичу; у киевского
дело рассказано иначе. Любопытно также разногласие в рассказе
суздальского (Лавр. спис.) и киевского (Ипатьев. спис.) летописцев о
войне Всеволода III и Рюрика Ростиславича с Ольговичами: суздальский во
всем оправдывает Всеволода, киевский - Рюрика. Под 1227 годом читаем:
"Поставлен бысть епископ Митрофан и богохранимем граде Володимере, в
чюдней святей Богородици, Суждалю и Володимерю, Переяславлю, сущю ту
благородному князю Гюргю и с детми своими, и братома его Святославу,
Иоанну, и всем бояром, и множество народа; приключися и мне грешному ту
быти".
Мы сказали, что летопись, известная под именем Несторовой с
продолжателями, в том виде, в каком она дошла до нас, есть летопись
всероссийская; ей по содержанию противоположны летописи местные:
Волынская и Новгородская. Мы признали сказание Василия об ослеплении
князя Василька теребовльского за отрывок из первой части Волынской
летописи, которая не дошла до нас, дошла вторая половина, начинающаяся с
1201 года, с заглавием: "Начало княжения великого князя Романа,
самодержца бывша всей Русской земли, князя галичкого"; но вместо того
тотчас после заглавия читаем: "По смерти же великаго князя Романа",
после чего следует похвала этому князю, сравнение его с Мономахом; потом
с 1202 года начинается рассказ о событиях, происходивших по смерти
Романа. Примету летописца-современника, очевидца событий можно отыскать
под 1226 годом в рассказе о борьбе Мстислава торопецкого с венграми:
"Мстислав же выехал противу с полкы, онем же позоровавшим нас, и ехаша
угре в станы своя". Начальной Новгородской летописи не дошло до нас в
чистоте; в известных нам списках известия из нее находятся уже в
смешении с начальною Киевскою летописью: в древнейшем, так называемом
Синодальном списке недостает первых пятнадцати тетрадей. Другой список,
так называемый Толстовский, начинается любопытным местом, очевидно,
принадлежащим позднейшему составителю, соединявшему Новгородскую
начальную летопись с Киевскою: "Временник, еже нарицается летописание
князей и земля Русския, како избра бог страну нашу на последнее время, и
грады почаша (бывати) по местом, преже Новгородская волость и потом
Киевская, и о поставлении Киева, како во имя (Кия) назвася Киев. Якоже
древле царь Рим, прозвася во имя его град Рим, и паки Антиох, и бысть
Антиохия, и пакы Селевк, бысть Селевкия, и паки Александр, бысть
Александрия во имя его. И по многа места тако прозвани быша гради ти во
имяна цареч тех и князь тех. Яко в нашей стране прозван бысть град
великий Киев во имя Кия, его же древле нарицают перевозника бывша, инии
же яко и ловы деяща около града своего. Велик бо есть промысл божий, еже
яви в последняя времена! Куда же древле погани жряху бесом на горах,
туда же ныне церкви святыя стоят златоверхия каменозданныя, и
монастыреве исполнени черноризцев, беспрестанно славящих бога в молитвах
и в бдении, в посте, в слезах, ихже ради молитв мир стоит. Аще бо кто к
святым прибегнет церквам, тем велику ползу приимет души же и телу. Мы же
на последнее возвратимся. О начале Русьскыя земля и о князях, како и
откуда быша". За этим следует не раз приведенное место о древних князьях
и дружине с увещанием современникам подражать им: "Вас молю, стадо
Христово, с любовию, приклоните ушеса ваша разумно; како быша древня
князи и мужи их и проч." Здесь можно приметить, что первое заглавие
"Временник, еже нарицается летописание князей и земля Руския" и
следующее за ним рассуждение о начале городов принадлежит позднейшему
составителю; а второе заглавие: "О начале Русьскыя земля и о князих" - с
рассуждением о древних князьях, взято им из древнейшего летописца -
какого: новгородского или киевского - решить трудно. Рассуждение о
древних князьях и боярах оканчивается так: "Да отселе, братия
возлюбленная моя, останемся от несытьства своего: доволни будите урокы
вашими. Яко и Павел пишет: ему же дань, то дань, ему же урок, то урок;
ни кому же насилия творяще, милостынею цветуще, страннолюбием в страсе
божии и правоверии свое спасение содевающе, да и зде добре поживем, и
тамо вечней жизни причастници будем. Се же таковая. Мы же от начала
Русьской земли до сего лета и вся по ряду известно да скажем, от Михаила
царя до Александра и Исакия". Выше было указано на примету первого
летописца новгородского, ученика Ефремова; примету другого позднейшего
составителя находим под годом 1144: "В то же лето постави мя попом
архиепископ святый Нифонт".
В связи с вопросом о Новгородской летописи находится вопрос о так
называемой Иоакимовой летописи, помещенной в первом томе Истории
Российской Татищева. Нет сомнения, что составитель ее пользовался
начальною Новгородскою летописью, которая не дошла до нас и которую он
приписывает первому новгородскому епископу Иоакиму, - на каком
основании, решить нельзя; быть может, он основался только на следующем
месте рассказа о крещении новгородцев: "Мы же стояхом на Торговой
стране, ходихом по торжищам и улицам, учахом люди елико можахом".
Исследовавши состав наших летописей в том виде, в каком они дошли до
нас, скажем несколько слов об общем их характере и о некоторых местных
особенностях. Летопись вышла из рук духовенства; это обстоятельство,
разумеется, сильнее всего должно было определить ее характер. Летописец
- духовное лицо, ищет в описываемых им событиях религиозно-нравственного
смысла, предлагает читателям свой труд как религиозно-нравственное
поучение; отсюда высокое религиозное значение этого труда в глазах
летописца и в глазах всех современников его; Сильвестр в своей приписке
говорит, что он написал летописец, надеясь принять милость от бога,
следовательно написание летописи считалось подвигом религиозным, угодным
богу. Говоря в начале о событиях древней языческой истории, летописец
удерживается от благочестивых наставлений и размышлений: поступки людей,
неведущих закона божия, не представляют ему приличного к тому случая.
Только с рассказа об Ольге-христианке начинаются благочестивые
размышления и поучения; непослушание язычника Святослава святой матери
подает первый к тому повод: "Он же не послуша матери, творяще норовы
поганьские, не ведый, аще кто матере не послушает, в беду впадаеть; яко
же рече: аще кто отца, ли матере не послушаеть, смертью да умреть".
Таким образом, бедственная кончина Святослава представляется следствием
его непослушания матери. Смерть св. Ольги доставляет повод к другому
размышлению о славе и блаженстве праведников. Потом не встречаем
благочестивых размышлений до рассказа о предательстве Блуда: "О, злая
лесть человечьска! Се есть съвет зол, иже свещевають на кровопролитья;
то суть неистовии, иже приемше от князя или от господина своего честь,
ли дары ти мыслять о главе князя своего на погубленье, горьше суть бесов
таковии". Святополк Окаянный с самого рассказа о зачатии его
подвергается уже нареканию, предсказывается в нем будущий злодей: "От
греховынаго бо корени зол плод бывает". Противоположность
Владимира-язычника и Владимира-христианина также подает повод к
поучению; смерть двух варягов-христиан не могла остаться без
благочестивого размышления о преждевременной радости дьявола, который не
предвидел скорого торжества истинной веры. При известии о начале
книжного учения летописец обнаруживает сильную радость и прославляет
бога за неизреченную милость его. "Сим же раздаяном на ученье книгам,
събысться пророчество на Рустьей земли, глаголющее: во оны днии услышать
глусии словеса книжная, и ясен будеть язык гугнивых. Се бо не беша преди
слышали словесе книжнаго, но по божью строю, и по милости своей помилова
бог, яко же рече пророк: помилую, его же аще помилую" и проч. За
известием о смерти Владимира следует похвала этому князю, из которой
узнаем, что во времена летописца Владимир не был еще причтен к лику
святых: "Дивно же есть се, колико добра створил Русьтей земли, крестив
ю. Мы же христиане суще, не въздаем почестья противу онаго възданью. Аще
бы он не крестил бы нас, то ныне были быхом в прельсти дьяволи, яко же и
прородители наши погынуша. Да аще быхом имели потщанье и мольбы
приносили богу зань, в день преставленья его, и видя бы бог тщанье наше
к нему, прославил бы и: нам бо достоить зань бога молити, понеже тем
бога познахом". Мы уже прежде упоминали о похвале книжному учению,
внесенной в летопись по поводу известия о ревности князя Ярослава к
нему.
По смерти Ярослава явления, стоящие на первом плане в летописи, суть
отношения княжеские, усобицы и потом нашествия степных варваров,
половцев. Понятно, что летописец вместе со всеми современниками видит в
усобицах главное зло и сильно против них вооружается. Летописец смотрит
на усобицу как на следствие дьявольского внушения, и нашествия
иноплеменников, поражения от них суть наказания божий за грех усобицы:
"Наводит бо бог по гневу своему иноплеменьникы на землю, и тако
скрушенным им въспомянути к богу; усобная же рать бывает от соблажненья
дьяволя". Мы видели, как часто князья преступали клятвы, данные друг
другу, отчего и происходили усобцы; по двум основаниям, религиозному и
политическому, летописец должен был сильно вооружиться против
клятвопреступлений, которые вместе были крестопреступлениями, ибо клятвы
запечатлевались целованием креста, Ярославичи целовали крест Всеславу
полоцкому и тотчас же нарушили клятву, посадили Всеслава в тюрьму. Но
Всеслав освободился из заключения вследствие изгнания Изяслава; по этому
случаю летописец говорит: "Се же бог яви силу крестную, понеже Изяслав
целовав крест, и я и (Всеслава); тем же наведе бог поганыя, сего же яве
избави крест честный, в день бо Въздвиженья Всеслав вздохнув рече: "О,
кресте честный! понеже к тобе веровах, избави мя от рва сего". Бог же
показа силу крестную на показанье земле Русьстей, да не преступают
честного креста, целовавше его; аще ли преступить кто, то и зде прииметь
казнь, и на придущем веце казнь вечную". Начало усобицы между
Ярославичами, изгнание Изяслава меньшими братьями, преступление заповеди
отцовской дает случай летописцу сказать грозное слово: "Въздвиже дьявол
котору в братьи сей Ярославичах... Велий бо есть грех преступати
заповедь отца своего: ибо исправа преступиша сынове Хамове на землю
Сифову, и по 400 лет отмъщенье прияша от бога; от племене бо Сифова суть
евреи, же избивше Хананейско племя, всприяше свои жребии и свою землю.
Пакы преступи Исав заповедь отца своего, и прия убийство; не добро бо
есть преступати предела чюжего". Смерть Изяслава, положившего голову
свою за брата, дает летописцу случай распространиться в похвалу
братолюбию: "По истине аще что створил есть (Изяслав) в свете сем етеро
согрешенье, отдасться ему, занеже положи главу свою за брата своего, не
желая болшее волости, ни именья хотя болша, но за братию обиду". Говоря
о мести Василька теребовльского, сперва на невинных жителях города
Всеволожа, а потом на боярах Давыда Игоревича, летописец прибавляет: "Се
же второе мщенье створи, его же не бяше лепо створити, дабы бог
отместник был, и взложити было на бога мщенье свое". В рассказе о
борьбах и счетах княжеских летописец стоит за старших против младших:
никогда не находим оправдания последним, не раз находим упрек им; так,
на юге летописец вооружается против Ярослава Святополковича за гордость
против дяди и тестя; на севере, рассказавши о победе Юрьевичей над
племянниками, летописец прибавляет: "Богу наказавшю князей креста
честнаго не преступати и старейшего брата чтити". Мы видели, что по
привязанности летописца к тому или другому князю можно определить, к
какой волости принадлежит летописец; у северного летописца замечаем
особенную привязанность к своим князьям, потомкам Юрия Долгорукого,
особенное уважение к власти, старание внушить к ней уважение. Здесь
видим почти постоянное величание князя именем и отчеством с
прибавлением; великий князь, часто с прибавлением: благоверный,
христолюбивый; здесь встречаем упоминовение о семейных торжествах
князей, например, о постригах, доставлявших великую радость целому
городу. Особенно в этом отношении замечательно описание отъезда князя
Константина Всеволодовича в Новгород в 1206 году. Уважение к власти,
которое северный летописец старается внушить, высказано также под 1175
годом, по поводу смерти Андрея Юрьевича, потом по случаю смерти
Всеволода Юрьевича в 1212 году. Замечаем у северного летописца и
особенную привязанность к владыкам своим. Понятно, что в самом уже
начале встречаем у северного летописца мало сочувствия к новгородцам: по
случаю похода Андреевой рати в 1169 году он упрекает новгородцев в
частом нарушении клятв, в гордости, хотя и соглашается, что быт
новгородский получил начало свое издавна, от прадедов княжеских, но
никак не хочет уступить новгородцам права нарушать клятвы и выгонять
князей. Под 1186 годом нерасположение летописца к новгородскому быту
также ясно высказывается: "В се же лето выгнаша новгородцы Ярослава
Володимерича, а Давыдовича Мстислава пояша к себе княжить Новгороду: так
бо бе их обычай". Под 1178 годом по поводу взятия и опустошения Торжка
Всеволодом III летописец распространяется против клятвопреступлений:
"Взяша город, мужи повязаша, а жены и дети на щит и товар взяша, а город
пожгоша весь за новгородскую неправду, оже по дни целуют крест чесгный,
и преступають. Тем же пророком глаголеть нам" и проч.
О нашествии варваров летописец отзывается постоянно, как о наказании
божием за грехи народа; под 1093 годом: "Бысть плач в граде, а не
радость, грех ради наших великих и неправды, за умноженье беззаконий
наших. Се бо на ны бог попусти поганым, не яко милуя их, по нас кажа, да
быхом ся востягнули от злых дел, сим казнить ны нахоженьем поганых, се
бо есть батог его, да негли встягнувшеся вспомянемся от злаго пути
своего". Подобное рассуждение повторяется и впоследствии. Таково же
воззрение летописца и на все другие бедствия: "Бог бо казнит рабы своя
напастьми различными, огнем и водою и ратью и иными различными казньми,
хрестьянину бо многыми напастьми внити в царство небесное, согрешихом,
казними есмы, яко створихом, тако и прияхом, но кажеть ны добре господь
наш. Но да никто ж можеть реши, яко ненавидит нас бог; не буди".
Болезни, всякого рода страдания, напрасная смерть очищают человека от
грехов; по свидетельству летописца, князь Ярополк Изяславич молился:
"Господи, боже мой! приими молитву мою, и дажь ми смерть, яко же двема
братома моима Борису и Глебу, от чюжю руку, да омыю грехы вся своею
кровью". Сказавши о смерти князя Святослава Юрьевича, летописец
прибавляет: "Си же князь избраник божий бе: от рожества и до свершенья
мужьства бысть ему болезнь зла, ея же болезни просяхуть на ся святии
апостоли и святии отци у бога: кто бо постражеть болезнью тою, якоже
книгы глаголют, тело его мучится, а душа его спасается. Такоже и тъ во
истину святый Святослав, божий угодник избраный в всех князех: не да бо
ему бог княжити на земли, но да ему царство небесное". Ту же мысль
выражает летописец и в рассказе о смерти Андрея Боголюбского. Мстислав
Ростиславич Храбрый говаривал дружине своей перед битвою: "Братья! ничто
же имете во уме своем, аще ныне умрем за хрестьяны, то очистимся грехов
своих и бог вменит кровь нашю с мученикы". Летописец держится того же
мнения, даже относительно христианских воинов других исповеданий,
например крестоносцев. Успех, избавление от опасности приписывается,
обыкновенно после милости божией и молитв святых, также молитве предков
умерших, отца и деда и прадеда; например, описавши торжество Юрьевичей
над племянниками, летописец прибавляет: "И поможе бог Михалку и брату
его Всеволоду, отца и деда его молитва и прадеда его". Мы видели, с
каким неудовольствием летописец отзывается о народных увеселениях, в
которых видны были остатки язычества.
назад
вперед
первая страничка
домашняя страничка