Длительная дружба с Николаем Рубцовым позволила мне изложить подробности жизни поэта в Вологде.
Понимая всю ответственность работы над воспоминаниями, пыталась сохранить мельчайшие детали быта, чтобы выполнить желание поэта - написать о нем все как есть.
Н. Старичкова
Имя поэта Николая Рубцова сразу впечаталось в мою память при первых публикациях его стихов в "Вологодском комсомольце" и затмило все прочие.
На литературных вечерах (в самом начале 60-х годов) Рубцов нигде не выступал, имя его не афишировалось. Поэтому я, как и многие вологжане, не знала о его приездах в Вологду. Встречи проходили, видимо, в узком кругу. Лично мне запомнился первый приезд в Вологду Николая Рубцова в 1965 году: вначале - весной, а затем - в конце года, когда он впервые принял участие в литературном семинаре.
А сейчас мне хочется рассказать о встрече с поэтом Николаем Рубцовым весной 1965 года. Способствовал этому созданный в городе клуб творческой интеллигенции "Современник", в который входили литераторы и художники областного центра. Кто был его организатором, я не помню.
Первый вечер проходил в зале заседаний городского комитета партии (Ленина, 17). За широким столом, покрытым зеленым сукном, и возле стены разместились известные члены Вологодской писательской организации, художники, журналисты. В стороне, на поставленных рядами стульях, заняли места приглашенные. Мне предложили сесть за стол, где уже сидели Б. Чулков и А. Романов.
Когда все места были заняты, в дверях появился небольшого роста паренек (деревенский - так я его определила). Ему принесли стул, но, так как возле стола мест уже не было, он сёл на стул боком к столу, лицом к сидевшим в рядах, в зале.
Не помню, с чего начался вечер, потому что услышала произнесённое шепотом: "Рубцов пришел". Это был тот самый поэт Николай Рубцов, стихи которого в "Вологодском комсомольце" произвели на меня потрясающее действие. Я смотрела и удивлялась. По стихам представляла его совсем другим. Думала: это рослый, сильный человек, а оказалось - такой воробышек! Такая хрупкость! И такая мощь и пронзительность стиха! Откуда это в нем?
Рубцов был в серых с загнутыми голенищами валенках, темно-красной в клеточку бязевой рубашке, в видавшем виды коричневом костюме. Светло-серый шарф, узкий и тонкий, был обернут вокруг шеи, концы его прикрывали лацканы пиджака.
Трудно было сразу определить его возраст, но внутренняя сдержанность, даже усталость, лысина, тщательно прикрытая зачесанными на бок волосами, говорили о том, что это не мальчишка.
Первыми читали стихи Б. Чулков и А. Романов. Рубцов выступал последним.
- Николай Рубцов, поэт из Тотьмы, - так представил его А. Романов.
Рубцов встал и начал читать:
"Сапоги мои - скрип да скрип
Под березою.
Сапоги мои — скрип да скрип
Под осиною.
И под каждой березой - гриб
Подберезовик,
И под каждой осиной - гриб
Подосиновик!"
Читал он звонко, напевно, жестикулировал, интонацией подчеркивал концовку каждой строки, словно ставил точку.
Вроде бы ничего сногсшибательного не было, а зал притих. Было такое ощущение, что поэт ведет нас по светлому лесу. Солнечные лучи пробиваются сквозь листву. Пахнет свежестью, прелым листом, грибами. Русью пахнет.
После небольшой паузы поэт читал другое:
"Рукой раздвинув темные кусты,
Я не нашел и запаха малины.
Но я нашел могильные кресты,
Когда ушел в малинник, за овины... "
Тут к душе сразу жутко и печально прикасается вечная тайна бытия.
Во время чтения стихотворения "Вечернее происшествие" Рубцов усиленно смотрел в сторону, в одну точку. "Мне лошадь встретилась в кустах.
И вздрогнул я. А было поздно. В любой воде таился страх. В любом сарае сенокосном..."
При слове "вздрогнул" он даже передернул плечами. "... Мы были разных два лица, Хотя имели по два глаза. Мы жутко так, не до конца, Переглянулись по два раза".
И опять выразительный жест: дважды моргнул глазами. Позже он рассказывал мне, что смотрел на человека, взгляд которого по отношению к нему был откровенно враждебным. И поэтому резким обрубающим движением руки и голосом отчеканил концовку:
"Что лучше разным существам
В местах тревожных - не встречаться!"
Читал Рубцов с большим чувством, как будто переживал на ходу все с ним происходящее.
"Взбегу на холм и упаду в траву.
И древностью повеет вдруг из дола!"
Он то съеживался, зажмуривался, то вскидывал кверху руки, то прикрывал ими голову.
"... Россия, Русь! Храни себя, храни!
Смотри, опять в леса твои и долы
Со всех сторон нагрянули они,
Иных времен татары и монголы. "
Когда кончил читать, зал словно оцепенел, а потом взорвался аплодисментами. Ведущий уже не мог завершить вечер и заставить аудиторию заговорить: никто после Рубцова не хотел выступать. Молчание затягивалось. И тогда он, обреченно махнув рукой, негромко сказал, видимо, сделав вывод для себя: "Скромность характерна для нашей интеллигенции, вот за столиками - другое дело, разговор получился бы".
Так на этом, можно сказать, внезапно закончился этот творческий вечер. Разошлись все быстро, как растворились. Одни, наверное, - в комнатушку на первом этаже с табличкой "Вологодская писательская организация", другие - в редакцию "Вологодского комсомольца", которая тоже была на первом этаже, а третьи, как и я, - домой.
Следующая встреча с Николаем Рубцовым и наше с ним знакомство произошли в декабре этого же, 1965 года.
* * *
Несколько раз я подталкивала себя к столу - сесть и написать о поэте Николае Рубцове, что знала о нем из его рассказов, все, что видела и слышала в окружающем его мире. Всю правду светлой и горькой жизни, приведшей к трагическому концу. Мысленно просматривалась канва рукописи, но возникающие сердечные боли отодвигали намеченное.
С годами поняла: легче мне не будет, и решила, превозмогая житейские препоны, поднять пласт воспоминаний. Думаю, сумею с этим справиться, выполнить желание поэта: написать о нем все, как есть.
С детских лет я признавала только классическую поэзию. Не могла читать без волнения Пушкина и Лермонтова. Поэты мне представлялись сверхчеловеческими существами. Можете себе представить, с каким чувством я пришла на литературный вечер (это было где-то в конце 50-х годов в здании филармонии, ныне - театр кукол "Теремок"). Место досталось на балконе, в заднем ряду, но была довольна: наконец увижу и услышу живых поэтов. Публика состояла в основном из молодежи. Помню, вечер открыл С. В. Викулов. Читали стихи А. Романов, С. Орлов, Б. Чулков.
После вечера, у входа, продавались книги. Тут же в окружении поклонников поэты давали автографы.
Ко мне подошел Ю. В. Брагин, в то время врач 2-го терапевтического отделения городской больницы, где я работала старшей медицинской сестрой, и представил румяного красавца, как теперь говорят, с открытой гагаринской улыбкой:
- Это Саша Романов. Он твои стихи в "Комсомольце" редактировал.
Конечно, редакции там никакой не было, но "Девичья песенка" с нотами в соавторстве с В. В. Беловым действительно была опубликована. Кто что писал, сейчас не помню, но строки "поверь, что любви настоящей не нужны никакие слова" - мои. Это и понравилось Романову.
Он поздравил меня с первой публикацией и пожелал успехов. Вскоре из газеты "Вологодский комсомолец" узнала, что приглашаются желающие заниматься в литературном кружке, который ведет поэт Борис Чулков во Дворце культуры железнодорожников. Пошла туда. Бог знает, зачем я это сделала. Ведь писала стихи еще в детстве, но серьезно к своему творчеству не относилась. Знала, что поэзия светит всем, но светить дано не каждому.
Почему я рассказываю об этом? Какое это имеет отношение к Рубцову? Да самое прямое. В то время в Вологде был самый настоящий литературный бум. В местной печати замелькали подборки стихов и начинающих литераторов, и уже известных - Антонины Каютиной, Сергея Викулова, Сергея Орлова, Александра Романова, Бориса Чулкова. Как поэта знали и известного сейчас по всей стране и за рубежом прозаика В.И. Белова. Первой книгой стихов "Экзамен" заявил о себе Виктор Коротаев. Читатели знали и горячо встречали аплодисментами на вечерах Анатолия Гусева и Германа Крутова. Одобрение читателей вызывали стихи Сергея Чухина, Нины Груздевой, Германа Александрова, Леонида Патралова, Наташи Масловой, Вилиора Иванова, Сталины Рожновой. И над всеми, как монументальная личность, - Александр Яшин. Он часто выступал в Вологде на литературных вечерах, присутствовал на семинарах и внимательно выслушивал начинающих авторов, давал отеческие советы. На таких семинарах присутствовали и мы, кружковцы Бориса Чулкова, а именно Герман Александров, Леонид Патралов, братья Патовы - Владимир и Юрий, Николай Шишов, Ростислав Панов, Галина Гревцова, Людмила Юденко, Валентин Ховалкин и другие.
Были на литературных совещаниях и прозаики, но они всегда занимались отдельно. Запомнились Леонид Фролов, Владимир Шириков, Николай Кучмида, Анатолий Петухов, Владимир Степанов, Сергей Багров, Василий Оботуров.
Были, конечно, среди поэтов и прозаиков другие имена, малоизвестные, но с тех пор прошло более четверти века, и, естественно, память не может высветить всех.
Устоявшимся правилом Вологодской писательской организации, я помню, было подведение творческих итогов в конце года. Обязательными были семинары для литературного актива. Семинары вели наши писатели, иногда приезжали литераторы из столицы. Те, кто сделал первые шаги в поэзии, волновались как школьники. Все походило на экзамен: в зале — начинающие авторы, а перед ними за широким столом - экзаменаторы-писатели, вершители судеб.
Однажды от Наташи Масловой, молодой начинающей поэтессы, я узнала, что в Вологду приехали представители Литературного института им. Горького. Будет что-то вроде конкурсного творческого экзамена. Победители этого "турнира" получат рекомендацию для поступления в названный институт. Но когда я пришла в писательскую организацию к объявленному сроку, оказалось, — что никакого экзамена не будет. Все уже решено.
Представителям института понравились стихи Нины Груздевой, которые она читала приезжим экзаменаторам в гостинице. Где-то уже читали свои стихи Сергей Чухин и Сталина Рожнова и тоже получили одобрение. Особо одаренными из прозаиков оказались Владимир Шириков и Николай Кучмида.
Было предложено и мне прочесть одно стихотворение. На что критик Валерий Дементьев сказал: "Вы имеете право поступать самостоятельно. Больше никого рекомендовать не можем. И так из одной Вологды будет пять человек. Это даже больше, чем со всей России".
Мы с Наташей Масловой оказались лишними. Видимо, знал заранее, чем кончится литературное "состязание" Герман Александров, и поэтому на такой "отбор" не пришел. Нам с ним предстояло читать свои стихи на традиционном декабрьском семинаре 1965 года.
Он проходил без московских знаменитостей, но зато на нем был Николай Рубцов. Мы даже не сразу его заметили, потому что вошел он тихо и присел сзади в ряды нашей братии, а не за председательский стол. Открыл семинар Александр Романов, в это время ответственный секретарь Вологодской писательской организации. После паузы заявил:
"У нас присутствует студент Литературного института Николай Рубцов". Всем запомнилось его выступление в клубе "Современник", и читать стихи в присутствии Рубцова было, пожалуй, не легче, чем перед высокими гостями. Рубцова в поэтической среде уже знали и любили.
"Нет, я тебя не придумала... " - читала я свое стихотворение, и голос мой вибрировал, лицо горело, не хватало дыхания.
Закончив: "Я не знала, что ты такой", уже больше ничего не могла читать дальше, никого не слышала из выступающих.
В завершение семинара попросили что-либо прочесть Рубцова. И он вышел к столу, озорно, со смешком сверкнул глазами, задумался на секунду, а потом в залихватском порыве вскинул руки немного вверх и в стороны и объявил, почти крикнул:
"Хулиганское!" В зале шум и любопытство. Я подумала про себя:
"Оказывается, и такой бывает Рубцов". Слушатели притихли.
А он читал о том, как в пивной шумели матросы и в конце концов расползались как тараканы. Читал образно, вскидывая вверх руки, мотал головой, был весь в движении, потом успокаивался и жестом рук вниз и горизонтально к полу показывал, как расползались матросы. В конце чтения он подтянулся, встал в позу бравого солдатика и весело и полусерьезно сообщил: "Звучал приказ по траловому флоту, что надо пьянство пресекать".
Про себя я опять отметила: "И это тоже Рубцов".
Как обычно, потом все разошлись кто куда. Вечером того же дня, около 7-8 часов, ко мне зашел жизнерадостный Володя Пашов. Причина для веселья у него была. В поэзии дела его шли успешно: были изданы первые его книжечки стихов для детей. В писательской среде говорили о нем как о юноше, подающем надежды.
— Ты чего дома сидишь? - начал он прямо с порога. - Наши все в ресторане "Север". И Рубцов там.
- Но я ничего не знала об этом.
-Я сейчас снова пойду туда. Пойдем.
В ресторане было шумно и накурено. За столиком сидели Борис Чулков, Нина Груздева и Николай Рубцов. Мы с Пашовым подсели к ним. Возбужденные после семинара и выпитого вина, все много говорили, не забывали и о еде. Официантка то и дело подносила новые порции всеми любимого блюда - заливного судака. Рубцов ел и пил мало. Сидел молча. Нина Груздева пошутила, что он потерял голос. На что он очень серьезно и грустно ответил: "Вы сейчас разойдетесь по домам, а мне пойти некуда".
С этими словами он резко встал из-за стола и, не глядя ни на кого и не прощаясь, пошел к выходу. Прошло несколько минут. К столу Рубцов не возвращался. "Неужели ушел? " - вслух вырвалось у меня. "На вокзал, наверное. В городе у него никого нет", - услышала я в ответ не помню от кого. "Если он недалеко ушел, - подумала я, — догнать и предложить свой дом". Тихонько сказала о своей мысли сидевшему рядом В. Пашову, тот одобряюще кивнул:
- Да, Неля, помоги ему, если можешь...
С трепетом в душе, но решительно я пошла к выходу. Рубцов стоял у раздевалки в сером демисезонном, не по размеру пальто, на голове - черная папаха, на ногах - те же серые с загнутыми голенищами валенки. Возле него толпились незнакомые мне молодые люди. Они о чем-то беседовали.
Увидев меня, он спросил:
- Вы тоже уходите?
- Да, - ответила я, - пора домой. И добавила:
- Мне нужно с вами поговорить... Рубцов оставил своих собеседников и подошел ко мне. Набравшись смелости, я спросила:
- Правда, что у вас никого нет близких в городе?
- Правда, - ответил он. Тогда я сказала:
- Я живу недалеко отсюда. Вы можете переночевать в моем доме.
Он даже посветлел лицом, улыбнулся:
- Хорошо, пойдемте. Но я мог бы и на вокзале...
Дорогой Рубцов разговорился, расспрашивал, давно ли я живу в Вологде. Сказал, что раньше он тоже жил здесь. Заинтересовали его и мои стихи. Спросил, давно ли я их пишу.
- Я помню, как вы... - и вдруг, - А что это мы на Вы?! Да, я помню, как ты читала.
Потом повторил восторженно, с ударением на слове "как":
- Как ты читала!
А я про себя отметила: "Он слышал только звук, а содержания словно и не было. Вот это рецензия! " Но тут же согласилась: "Все правильно. Главное — настроение. Лучше, пожалуй, об этом не скажешь".
Так между нами с первых слов установилось понимание. Как будто давным-давно знали друг друга и вот встретились после долгой разлуки, разговорились.
Вечер был очень морозный, где-то около 25-30 градусов, обжигало дыхание, разговаривать было трудно. Он часто вынимал руки из карманов, согревал их дыханием.
Заметив в моем взгляде: "Такой мороз, а голорукий...", пояснил:
"Перчатки другу подарил".
Дальше мы шли почти молча. Было тихо и безлюдно. Под ногами скрипел снег, на темном небе ярко горели звезды. На улице Ленина, возле "Гастронома", Рубцов сказал:
— Мне еще сюда надо.
Зашли вместе. В магазине светло и тепло, тихо. Времени около двенадцати ночи, покупателей почти не было. Николай подошел к витрине с конфетами (их было так много, что глаза разбегались) и спросил:
- Какие конфеты ты любишь? Я даже растерялась: никто мне такого вопроса не задавал. Большого достатка в семье у нас никогда не было. Шоколадными конфетами я не избалована. Рубцов ждал ответа. Я молчала.
Тогда он нетерпеливо:
- Ну хоть что-нибудь ты можешь себе выбрать?
У меня в глазах рябило от ярких конфетных оберток и названий. И вдруг знакомое - "Ласточка"! Показываю ему:
- Вот эти...
- Почему? - удивился он. Отвечаю, что люблю эту птицу.
- Но ведь я ее тоже люблю,- сказал тихо, удивляясь такому совпадению. Рубцов купил целый килограмм конфет (позднее узнала, что, может быть, на последние деньги) и подал со словами:
- Это тебе.
Потом взял четвертинку водки и сунул в карман:
- Это для меня.
И сразу же громко, не обращая внимания, что рядом кто-то может услышать:
- Мне еще ни с кем не было так легко и просто, как с тобой.
Надо сказать, что у нас в дальнейшем были часто беззвучные разговоры. Подумаю, посмотрю на него, он так часто-часто покивает головой, дескать, "все понял".
Почему я пишу об этих мелочах? Да потому, что поэт проявлялся во всем, что было близко ему. Рубцов всегда был и будет загадкой, и никогда этот феномен не разгадать, как не разгадать тайну природы.
Во время общения с ним часто приходилось сталкиваться со многими парадоксами. Вот и в тот первый вечер, когда мы шли по пустынным зимним улицам, после сказанного в мой адрес: "Легко и просто... ", он ушел в себя. До самого моего дома ни он, ни я не промолвили ни одного слова. Какая-то тайная нить соединила нас в этот вечер и держала все последующие годы до самого конца его жизни. Да что говорить, я и сейчас не могу себе объяснить, почему Рубцов является мне во сне вновь и вновь после всего случившегося.
... Мой дом, третий этаж, коммунальная квартира. Я до сих пор живу а ней и ни за что не соглашаюсь поменять на более удобное жилище; здесь был и даже какое-то время жил поэт Николай Рубцов.
В смежной комнате уже спала семья брата (у них малолетний ребенок). Собиралась спать мама, когда мы с Рубцовым вошли в слабо освещенное ночником мое жилище. Своего гостя я представила так:
- Мама, это поэт Николай Рубцов, у него нет никого знакомых в городе. Он будет ночевать у нас.
Мама, конечно, была удивлена такому ночному гостю, тем более что мужчин я в дом никогда не приводила. Близких знакомых, кроме ребят-литкружковцев, у меня не было. Семьей к тому времени я тоже не обзавелась.
Мама ни слова не говорит, но чувствую: сердится. И пока Рубцов в коридоре снимает пальто, начинаю ей быстро шептать на ухо:
— Это же не просто знакомый поэт, это - великий поэт, и у него совсем никого нет в городе.
Рубцов заходит в комнату, выставляет водку рядом с кульком конфет, который я успела положить на стол. Мама на все это смотрит укоризненно и ложится спать на старую никелированную кровать, которую отец купил еще до войны в Ленинграде. Диванчик, где стелю Рубцову, - напротив.
- Ну, все готово, - говорю, - можешь спать. А он:
- А ты куда? Разве не со мной? Зачем тогда меня приглашала? Я мог бы и на вокзале...
Он схватил меня и не прижал, а притиснул к себе так плотно, что слышала, как гулко стучит его сердце. Стал целовать с такой страстью, что я чуть не задохнулась и с трудом вырвалась из его объятий. Была обескуражена: "Что же это такое? Я ведь привела его не за этим... Так вот каким бывает поэт!"
Николай был рассержен; не глядя на меня, налил в стакан водки, выпил, задумался.
Я вышла на кухню и очень боялась, что он уйдет. Но куда? На вокзал? В таком виде? Прошло, пожалуй, минут десять, пока я приходила в себя, а когда вошла в комнату, Рубцов уже лежал лицом к спинке дивана и казался спящим. Я залезла к маме на кровать, долго не могла заснуть и слышала, что Николай часто вздыхал, ворочался, видимо, тоже было не до сна.
После полубессонной ночи я встала рано. Рубцов еще спал, а может, притворялся, что спит.
Прошла мимо него на кухню. Обычные пожелания соседям доброго утра, несколько вежливых фраз. Ставлю на плитку чайник, возвращаюсь в комнату. Рубцов стоит возле дивана, держит в руках порванную простыню. Растерянно и виновато посмотрел на меня: мол, что, я наделал. Успокоила его, что белье ветхое и он здесь ни при чем.
При утреннем свете Рубцов, не скрывая удивления, разглядывал комнату, улыбался:
- У тебя как в саду.
Действительно, многие мне это говорили, потому что стены были оклеены обоями с рисунком цветущих яблонь и почти треть комнаты занимал цветок-гибискус.
Обратил внимание Николай и на журнальную репродукцию с картины Айвазовского, приколотую на стенке возле дивана.
— Почему?
— Просто люблю море.
— Но ведь я же моряк! - воскликнул.
То ли был удивлен, что у нас общие привязанности, то ли хотел убедить меня, что раз люблю море, то и моряка должна любить.
Пристально рассматривает портрет отца над маминой кроватью, поворачивается ко мне:
- Кто?
- Мой отец, — говорю, - умер в 62-м году.
После свежего крепкого чая (таким у нас всегда был завтрак) Рубцов попросил показать ему семейный альбом. И сразу же, с первой страницы, только взглянув, то ли удивленно, то ли утвердительно высказался:
— У тебя все - моряки. Но я тоже... (горделиво тряхнул головой и усмехнулся) моряк! В альбоме действительно были фотографии моряков: двоюродные братья в свое время служили на флоте.
Рассматривая альбом, Николай Рубцов больше всего обращал внимание на старые пожелтевшие фотографии.
- Это моя бабушка Пелагея Анатольевна, - пояснила я, - коренная крестьянка из Белозерья.
Рубцов провел рукой по фотографии, словно хотел погладить натруженные руки старушки, лежащие на коленях. Выделил он среди прочих и мою маму!
С первых дней нашего знакомства Рубцов с большой теплотой и любовью относился к моей маме. В моих фотографиях искал и не находил с ней сходства. Смотрел то на маму, то на снимки, перебирая их, удивлялся:
- Ты везде разная. Словно совсем другой человек.
- А какая лучше? - поинтересовалась я.
- Вот эта! - он показал снимок, где мне было 18 лет.
- А это что? - кивнул на серию снимков, где изображены зерноток, домики, вагончики.
- Это зерносовхоз "Павлодарский", я там работала на целине по комсомольской путевке.
Он оценивающе, удивленно посмотрел на меня (далеко не хлеборобский вид).
- Кем?
- По своей специальности: фельдшером-акушеркой.
Ответ показался ему неубедительным. И тогда я достала из комода и показала комсомольскую путевку, удостоверение о награждении знаком "За освоение целинных и залежных земель", диплом об окончании медицинской школы. Он, внимательно просмотрев книжечки, сказал:
- Вот ты какая!
- Какая? - говорю.
- Стихи пишешь... Мне бы кого-нибудь попроще.
Из диплома выпал тонкий листочек, где выставлены оценки. Подобрала, а он:
- Ну-ка, ну-ка, покажи. Остался доволен:
- Почти все пятерки. И шуточно-хвастливо:
- А я тоже хорошо учился. Я уже положила на место документы, хотела закрыть и убрать альбом, но Рубцов остановил меня. Взял сложенный пополам белый лист, видимо, из любопытства - что там?
Развернул лист, задумался:
- Интересно, как это было... Внутри белого листа на обеих сторонах наклеены вырезанные из черной бумаги мои силуэты. Сделаны они в Крыму, где я отдыхала у своей двоюродной сестры летом 1959 года.
- Как это было? — повторила я про себя. — Он увидел меня в прошлом веке. И в тон ему, чтобы поддержать эту иллюзию, ответила:
- Я из XIX века. И он серьезно:
- А я тоже хочу...
Но сразу стушевался, недоговорил. Кто знает: то ли он хотел жить в прошлом веке, то ли иметь свой такой же силуэт.
Мне не очень хотелось, чтобы он заговорил о моих стихах. Я критически отношусь к своему творчеству, знаю слабые места. Как это показать самому Рубцову? Высмеет.
А он, закрывая альбом, попросил:
- Теперь свои стихи покажи. Я отнекивалась, упрямилась, говорила, что стихи слабые, что их в газетах не печатают. Но он настоял на своем. Когда прочитал один из моих первых стихов:
- "Я нашла тебя, ты жень-шень", - быстро поднял голову от листа, сверкнул в мою сторону глазами. - Так Они же журнальные!
Я чувствовала себя неловко: рифмы были неточные, а он продолжал вслух:
- "Я останусь с тобой навеки
Под надежною крышею дома.
Ну а если ты жизнь человеку
Возвратить пожелаешь другому?"
И хотя бы одно замечание! В далекие 60-е годы на стихи была мода. И от стихов требовали: "Ура! Ура! ".
Рубцов вздохнул:
— У меня ведь тоже не все печатают, требуют написать о тракторе на поле. А я на этом поле не трактор вижу, а камень, которому миллионы лет. Вот о чем я хочу написать.
Так за разговорами просидели почти полдня, а мне на работу в поликлинику во вторую смену. Очень не хотелось расставаться с Рубцовым, но работа есть работа. Стала собираться, а Рубцов тоже поднялся от стола и сказал:
- Пойду к Чулкову.
Оказалось, что нам по пути, и дом Бориса Чулкова и поликлиника почти рядом, на улице Гоголя.
Вышли вместе. Рубцов молчал. За Кировским сквером, у бывшей филармонии (сейчас кукольный театр "Теремок") он вдруг приостановился, повернул ко мне голову и, как бы продолжая когда-то начатый разговор:
— У тебя когда отец умер?
— Летом.
— А у меня - осенью. Тоже в 62-м. Грустно покивал головой.
— А где, - спрашиваю, - похоронен, на каком месте?
— На западной стороне, возле забора...
(В то время на Горбачевском кладбище захоронения были еще разрешены.) После этих слов на мгновение задумался и тихо-тихо, как бы про себя, продолжил:
- Я был тогда в Вологде, могли бы встретиться...
Да, все могло бы быть, но судьба распорядилась иначе. Идем, молчим.
Возле продовольственного магазина по улице Добролюбова Рубцов остановился:
- Зайдем сюда.
Зашли. В магазине было тесно, очередь сплелась в клубок, не поймешь, где ее начало, где конец. Штучный товар отпускали вне очереди.
Рубцов довольно быстро взял бутылку яблочного вина. И тут же в магазине, не обращая внимания на покупателей, громко, так, что стоящие рядом оглянулись:
- Ты пошла бы тогда за меня замуж?
Тогда (следовало понимать как продолжение прошлого разговора) - это в том самом 62-м, когда он был в Вологде.
Я ответила, не задумываясь:
"Да!".
Рубцов, выйдя из магазина на крыльцо, глубоко вздохнул и проронил тихо, вроде бы для самого себя:
- Я всю жизнь буду строить себе дом.
Подобные диалоги у нас продолжались все дальнейшее время нашего знакомства. Для поэта было характерно продолжать незаконченный разговор через большой отрезок времени.
Вот это память! Он мог тебе ответить строчкой стихов, целым стихотворением, вновь восстанавливая прошлое. Просто удивительно, как все вмещалось и хранилось в его голове: чужие и близкие люди, женщины и дети, города и деревни, импульсивные вспышки стихов. Кто теперь знает, да и знал ли он сам, сколько вариантов прокручивалось в мозгу, часто воспаленном, не знающем отдыха.
Все, что ложилось на бумагу, было уже тщательно отшлифовано (рукописи всегда аккуратны, без поправок), и казалось, написаны в одно мгновение. О том, как возникали у поэта стихи, мне удалось чуть-чуть уловить, но не сразу - с годами, ведь мне посчастливилось общаться с ним довольно долго.
И я расскажу еще об этом. А сейчас в памяти последний месяц 1965 года. Как я уже говорила, зима была снежной. Мы шли с Рубцовым по сыпучему снегу. Он - к Чулкову, я - на работу.
- Может, зайдем вместе, — предлагает Николай, остановившись возле протоптанной в снегу тропинки, ведущей к дому (теперь на этом месте здание народного суда). У меня в запасе еще 15-20 минут, и я решаюсь.
Дом, в котором жил Борис Чулков, - типичный для Вологды: деревянный двухэтажный, с просторной верандой, двумя входами на первый и второй этажи. Под окнами - деревья. Красивый дом, но почерневший от времени и полуаварийный, если не сказать больше.
Как сейчас помню остатки низенького крылечка, шаткую просевшую, но вымытую добела некрашеную лестницу на второй этаж. Тонкие скрипучие половицы.
- Мы не провалимся? — говорю шутя. А Рубцов серьезно:
- Нет, люди-то ходят. Теперь я часто вспоминаю его строчку из стихов:
"И какое может быть крушенье, если столько в поезде народу..." Вот оно: где люди, там все должно быть надежным. Чулков при встрече не вскинул дружески руки, но по виду было заметно, что очень рад встрече. Недолго мне пришлось присутствовать при беседе двух поэтов: минут, наверное, десять. Книги, книги, книги - вот что мне запомнилось в тесной и не очень светлой комнатке поэта.
Рубцов поставил на стол бутылку вина с румяным яблоком на этикетке, где на маленькой тарелочке уже лежало такое же румяное и аппетитное, но бутафорское яблоко, подаренное Чулкову после выхода его книжки стихов "Яблоко от яблони".
- У меня ничего нет. Вот только это, - сказал Борис и поставил на стол тарелку с кусочками и корочками черствого черного хлеба.
На это Рубцов просто махнул рукой. Они налили себе вина, и началась беседа. О чем они говорили, Бог знает. Разговор был для двоих, меня они словно не замечали. Но вот Рубцов опомнился, повернулся в мою сторону:
- Что это мы! Все говорим, говорим, а Неля молчит.
Я отвечаю, что мне все равно надо уходить, осталось времени только на дорогу. И тогда они встали и почти в один голос:
- Мы тебя проводим.
На перекрестке тропинки от дома к дороге нам повстречалась мама Чулкова - худенькая интеллигентная женщина с умными, добрыми глазами. Мы остановились на секунду.
— Мне, - говорю, - налево.
— А нам направо, - засмеялся Рубцов.
У меня не нашлось смелости снова пригласить Николая в свой дом, я помнила ночную фразу: "Разве ты не со мной?".
Но и с его стороны, как обычно говорят, "надеюсь, еще встретимся" или что-то в этом роде - не было. Он, опустив вниз глаза, просто кивнул мне на прощание, я тоже последовала его примеру. Прошло около недели. Для меня — обычные будни: дом — поликлиника, поликлиника - дом. И вот однажды днем в дверь квартиры позвонили. Поспешила открыть сестра Светлана (она ждала знакомых) и сразу ко мне шепотом:
- Тебя какой-то небольшого роста черноглазенький спрашивает. Вышла. Возле перил лестничной площадки стоял Рубцов. И сразу быстро:
- Здравствуй, я к тебе ненадолго. Одевайся, выйдем, надо кое-что сказать.
Мы вышли. Николай был озабочен.
- Я скоро уеду. Не знаю пока, куда. Викулов предлагает поехать в Липин Бор. Говорит: там сосны. А что я, сосен не видал? Я ему сказала, что это - моя родина. И он заявил, что тогда поедет.
Так, разговаривая, мы вышли на перекресток, напротив входа в Кировский сквер с улицы Ленина. И тут услышали крик с тротуара:
- Коля! Рубцов!
Навстречу наискосок через дорогу бежал мужчина. Рубцов увидел его и тоже бросился навстречу. Я остановилась. Со стороны было видно, что встретились близкие люди, они что-то оживленно начали говорить друг другу. Потом мужчина, обхватив Рубцова за плечи, стал увлекать его за собой. И тот, уже через плечо, громко крикнул в мою сторону:
- Я тебе все напишу, обязательно напишу.
Так мы и расстались, и оказалось - надолго.
До следующей встречи с Николаем Рубцовым или просто Колей, как я его уже называла и как называли друзья, прошел почти год. А с того момента, когда после всего изложенного в газете поставила точку и начала печатать продолжение, прошло 4 года. А было это так.
В январе 1990 года пришел ко мне литературный сотрудник газеты "Вологодский комсомолец" Вячеслав Белков с просьбой, чтобы я поделилась воспоминаниями о Рубцове. Была очень рада такому вниманию к судьбе поэта. До этого никто из вологжан за годы со дня гибели поэта ко мне с такой просьбой не приходил.
Чувствовала, что В. Белкова привело ко мне не просто любопытство.
- Вы тоже любите Рубцова? - спрашиваю.
- Его нельзя не любить.
Мы после первого визита еще много раз беседовали, я показывала сохранившиеся у меня рукописные оригиналы, личные записки поэта, фотографии, телеграммы, письма. Но разве в коротких беседах обо всем расскажешь?
И я решила сесть за письменный стол. Сначала подготовила статью (она была напечатана в "Вологодском комсомольце" в январе 1990 года), а потом принялась за объемный материал. Тоже для "ВК".
Чем больше я погружалась в прошлое, тем сильнее щемило сердце, нападали гипертонические кризы. Каждую ночь в сновидениях являлся Рубцов. Радость от встречи: он жив! А утром осознаешь, что случившегося не поправишь. Убеждаешь себя:
Коли нет. И все же чувствуешь его присутствие.
Было и такое: склонилась над чистым листом бумаги, погрузилась в думу и вдруг увидела, как на белом водяным знаком проступает лик. Осторожно, едва касаясь пастой, веду по контуру. Рубцов?! Показываю своим родным. "Кто это? Рубцов!!! "
Я даже в очередной раз пришедшему В. Белкову показала это чудо. Но он не мог определить сходства в рисунке: в жизни Рубцова никогда не видел.
Подготовленная первая часть рукописи оказалась невостребованной. Положила в стол.
Так и потекло время. В. Белков уже принят в Союз писателей, издал книжку "Жизнь Рубцова". Вместо "Вологодского комсомольца" появился "Русский огонек".
В биографическом материале о Рубцове В. Белков сделал сноску на мою информацию, что поэта "унижали, он иногда надоедал, был суетлив". Это не мои слова. Унижали? Да. Но Коля Рубцов не был суетливым, надоедливым. Это выводы автора после рассказанного мною эпизода из жизни поэта. Николай был импульсивным, беспокойным, настойчивым в спорах, когда хотел доказать истину. Мог быть грозным, гневным. Но и в спорах он был интересен, и любили его больше всего за это. Дружки слетались к нему, как на пир. Они были готовы без конца слушать его взволнованные речи и прекрасные стихи. И наоборот: в депрессии Рубцов всегда был одинок. И друзей возле него не было.
Предчувствие трагического конца у него появилось рано. А в 1969 году он впервые в упор спросил мою маму:
- Ты пойдешь за моим гробом? Ой, я представляю, как вы все засуетитесь...
Писать о таких вещах надо очень осторожно. Недаром говорят: "Что написано пером, того не вырубишь топором".
Рубцов не простил бы лжи о нем. Я смотрю на его портрет на стене, и мне кажется, что он тоже смотрит на меня, словно пытаясь сказать: "Ну что же ты? Пиши, пиши". И вновь я сажусь за письменный стол, вновь погружаюсь в те далекие годы, когда до беды было еще далеко.
... В январе 66-го года в центре города случайно встретились с Ниной Груздевой. Жизнерадостная, цветущая, она шла по улице как королева. Увидев меня, окликнула и тут же, с улыбкой:
- Как Рубцов?
Не задумываясь, ответила: «В Липин Бор уехал, обещал написать». Тогда Нина рассмеялась:
- Да никуда ни в какой Липин Бор не уезжал. Он у меня около месяца жил. Меня Романов просил об этом. Ему же ночевать негде.
Чувствую, как лицо опалило жаром, сердце забилось, как пойманная в сети птичка. В мозгу крутится: "Ночевать негде? А у меня? Почему нельзя у меня, можно у Нины? Значит, Рубцов не говорил, что мы с ним знакомы, что приводила его ночевать в свой дом. А может, Коле что-то не понравилось? "Он мне напишет, - успокаиваю себя, - обязательно напишет". Все мысли только об этом.
Пишу стихи:
"Я жду письма
- Мне ждать не ново...
...Ненова, снова
Ни слова нет,
Ни полуслова,
Ни запятых, ни многоточий,
И нету дня у темной ночи ".
В ожидании письма прошла моя тогдашняя весна, а в конце лета ко мне на квартиру пришла Нина Груздева (она уже училась на заочном отделении Литературного института им. Горького) и предложила поехать с ней в Москву, посмотреть, где она учится, побывать на семинарах. Предложение интересное. Любопытно увидеть единственный (тогда еще в Союзе) Храм, где из студентов "лепят" поэтов и писателей. А втайне подумала: "Может, и Рубцова там увижу". Решение принято. С нетерпением жду отпуска. Едем: Нина - на сессию, я - на экскурсию.
Москва. Улица Добролюбова, 9/11. Общежитие института. Помню сердитую дежурную, которая бросила мой паспорт в ящик стола. Нина завела меня в комнату и тут же остановила со словами: "Подожди здесь, я скоро..."
Комната просторная, но неуютная. Стойкий табачный запах. Железные, похожие на арестантские кровати. Окно с мутными стеклами двойных рам на одну треть заполнено пачками из-под сигарет.
Группа молодых людей о чем-то спорит между собой.
"Куда я попала?"
И тут как ветром распахивается дверь, не входит, а влетает Рубцов в расстегнутом пальто и вскинутыми вверх руками. С возгласами бросаются к нему студенты, хватают в свои объятия. Рубцов смеется и тоже с жестами, как обычно, читает стихи, объясняет, что за ним была погоня.
Позднее я узнала, что поэта выгнали из института, выписали из общежития, а друзья любили его и укрывали от бдительного начальства в своих комнатах. Свидетелем такого факта и мне пришлось быть.
Рубцов поднимал и опускал руки, имитировал, как он на лифте ускользал от преследователя. Он назвал это лицо, но я запомнила только то, что этому человеку было поручено поймать Рубцова и выдворить его на улицу.
Я стояла боком, прислонившись к столу в углу комнаты. Стульев рядом не было, а сесть на чужую койку не решалась.
Когда кольцо ребят, обступивших Колю, разомкнулось, он увидел меня и воскликнул удивленно: "Неля!?"
Было у него движение подойти ко мне, но тут ему подали гитару, пододвинули стул. И Коля запел:
Я уеду из этой деревни,
Будет льдом покрываться река,
Будут ночью поскрипывать двери,
Будет грязь на дворе глубока.
Мать придет и уснет без улыбки,
И в затерянном сером краю
В эту ночь у берестяной зыбки
Ты оплачешь измену мою...
Такое пение я услышала впервые, и сама интонация, и слова глубоко потрясали душу. Произвольно подступали слезы.
"Так вот какой Рубцов!" - опять подумала я, восхищаясь этим пением и предвидя нелегкую судьбу в возможной с ним будущей близости.
Кого же он оставил? Ведь видно же, что он все-таки любит все, о чем поет. Он страдает.
Так зачем же, прищурив ресницы,
У глухого болотного пня
Спелой клюквой, как добрую птицу,
Ты с ладони кормила меня.
Коля поет, как бы прислушиваясь к себе, не наблюдая, какое производит впечатление. Часто моргает, щурит глаза. Слежу за текстом, ожидая развязки. И вот:
Но однажды я вспомню про клюкву,
Про любовь твою в сером краю,
И пошлю вам чудесную куклу,
Как последнюю сказку мою.
Чтобы девочка, куклу качая,
Никогда не сидела одна.
- Мама, мамочка! Кукла какая!
- И мигает, и плачет она...
Окончив петь, Коля задумался, отложил гитару и с серьезным видом слегка похлопал по карману, как бы проверяя, все ли там на месте. Сунул руку в карман, достал конверт, вынул лист, развернул и стал читать письмо. Читал сосредоточенно. И вдруг: "Ха! Ха! " (не рассмеялся, а выговорил отчетливо) - и начал читать вслух фразу: "Когда ты уезжаешь, то всегда бываешь таким добрым".
Не успел Коля дочитать письмо до конца, как вновь распахнулась дверь, влетел паренек - и сразу к Рубцову. Что-то пошептал на ухо, и вместе они выбежали из комнаты.
Вскоре пришла Нина, но не одна, а с Сергеем Чухиным. Он поздоровался со мной. Мы знали друг друга по литературным семинарам. Это был юноша с добрым сердцем и открытой душой. Один из близких друзей Рубцова. Погиб Чухин тоже трагически в самом расцвете поэтического таланта. А тогда, темным осенним вечером, он был в Москве моим ангелом-хранителем.
Нина сообщила мне, что не могла получить комнату, пойдет ночевать к своему другу.
- Тебя пока Сережка устроит.
И тихо на ухо: "Он же свой парень, не бойся, не обидит".
Сережа привел меня в полутемную комнату, почти такую же, как первая. Показал на одну из стоящих параллельно коек: "Отдохни пока...". И сразу вышел, замкнув дверь на ключ.
Послушалась совета, прилегла на койку, но было не до отдыха, тревожные мысли путались в голове.
Через какое-то время Чухин вернулся.
- Все, договорился. Можешь спать до утра.
- А вдруг кто-нибудь придет? - говорю от страха почти шепотом.
- Я на ключ закрою. Сережа повернул ключ, оставив его в дверях, и бухнулся на соседнюю койку поверх одеяла.
Мне хотелось поговорить с ним, спросить о Рубцове, но не могла решиться, а Сережа быстро уснул. Ночь была утомительно длинная; я так и не сомкнула глаз, прислушиваясь к шуму за окном, к каждому шороху. Кто-то долго ходил по коридору. Потом щелкнул ключ, кто-то пытался открыть дверь.
Слышит ли Сережа? Нет, не слышит, спит. Вздыхаю:
"Что молодо-то зелено,
От правды не уйдешь.
Бессонице не ведено
Ходить, где не живешь.
Мне темную, тянучую
Пить ноченьку до дня.
Такая невезучая
Мне долюшка дана ".
Только в следующем году в Вологде я рассказала Рубцову про бессонную ночь, про то, как пытались открыть дверь. Кто это мог быть? А он серьезно: "Наверное, это был я. Какой я дурак..." Дальше не говорил -дурак, что не подал голос, не зашел? Или потревожил чужой сон?
На другой день Нина уговорила меня остаться еще на одну ночь, так как разрешили вместе с ней присутствовать на семинаре, которым руководил Сергей Смирнов.
На семинаре шел разбор стихов Бориса Примерова и Нины Груздевой. Мне понравились стихи Бориса, но сейчас ни строчки не могу вспомнить. Зато стихи Нины Груздевой были настолько близки и понятны, что до сих пор их вспоминаю: "Сидишь - нога на ногу, говоришь новости. Я с тобой - на небе. Без тебя - в пропасти".
Вечером этого дня так и не удалось увидеть Рубцова, спрашивать о нем даже у Нины стеснялась.
Ночь прошла в такой же просторной комнате, но по сравнению с первой - по-домашнему уютной. На окне шторы, цветы, какие-то картинки, игрушки-безделушки. Есть письменный стол, за которым сидит молодая женщина, не обращая внимания на нас, вошедших.
- Это переводчица. Она работает. Не будем ей мешать, - предупредила меня Нина. На одной из двух деревянных кроватей-полуторок мы устраиваемся спать. Нина быстро заснула крепким здоровым сном. А у меня и вторая ночь была бессонной.
Мысли снова возвращаются к Колиным стихам. Но почему на него такое гонение? Я думаю о нашей с ним встрече, о его поведении со мной, о нескрываемой грусти и печали в его глазах. Вот хотя бы эта песня. Почему он спел именно ее? Хотел мне рассказать о себе? А потом - письмо...
Какая-то связь между песней и письмом, конечно же, есть. Зачем он в Вологде приходил ко мне, о чем он хотел поговорить?
А мысль точит: "И с Рубцовым ничего не поговорила. Может, больше и не увижу"
Но все же увидела. Вечером с Ниной (она вышла проводить) были уже на улице, как нас догнал Сережа Чухин. И тут же, как из-под земли, появился Коля. Он остановил Сережу. Остановились и мы.
Я слышу разговор:
- Коля, как ты теперь?
- Уеду, - говорит.
- Куда?
- Еще не знаю. Наверное, в Ленинград.
Про Липин Бор, думаю, забыл, и про меня тоже. Со стороны ни за что не понять, что мы знакомы. Подмывает спросить: "А в Вологду не приедешь?" Но молчу. Коля даже не смотрит в нашу с Ниной сторону и вскоре так же исчезает, как и появился, но уже вместе с Чухиным.
Пройдя со мной метров пятнадцать, Нина останавливается:
- Я не могу тебя дальше провожать. Тут метро недалеко, сама доберешься.
Иду по незнакомому мне полутемному городу (раньше была только проездом). Пошел косой дождь со снегом. И льдинки, как иголки, колют лицо. Вместе с капельками воды по щекам текут слезы: я плачу.
Казалось, что я рассталась с Рубцовым навсегда. Но ошиблась. Нам суждено было встретиться в следующем, 1967 году в Вологде.
Это был самый счастливый год в моей жизни. И началось все для меня 8 марта. Как сейчас помню: ясный солнечный день, телефонный звонок, напевный голос Нины Груздевой:
- Неля, приходи ко мне... (Она жила в это время в общежитии-гостинице на ул. Октябрьской.) Коля Рубцов хочет тебя видеть.
Сердце мое застучало: и верится, и не верится,
- Он далеко?
- Нет, рядом стоит.
"Так почему же он сам не может мне позвонить, стесняется? Наверное, да. Значит, и это тоже Рубцов?!"
...Оказывается, все правильно. Коля бывал почти по-детски застенчивым, немногословным, обидчивым, как будто пришибленным и одиноким. Но все это откроется для меня со временем. А в тот весенний день на него обижаюсь, говорю в телефон:
- Почему он молчит? Пусть сам об этом скажет.
И сразу же - ясный рубцовский баритон. Он что-то говорит мне веселым голосом, но я не разбираю слов, а слушаю и слушаю его голос. И только отчетливое "Приходи" заставляет опомниться.
- Вот это подарок на 8 Марта! - думаю и произношу вслух. Рубцов это слышит и смеется.
Надеваю новое сиреневое жаккардовое платье, обычно связанные в пучок волосы распускаю, и они ложатся локонами на плечи. Бегу к Нине.
Вхожу в комнату. Коля, веселый, улыбчивый, поднимается навстречу. На нем все тот же коричневый пиджак, но зато рубашка легкая, шелковистая, цвета морской волны. И сам он мне кажется весенним. Настроение праздничное. Пьем красное вино. Нина читает стихи.
Нам весело. Время летит быстро.
Еще светло, но уже вечер. Пора расходиться по домам. И Нина отзывает меня в сторону и тихо говорит:
"Пусть Коля у тебя сегодня ночует, у меня нельзя, не разрешат". Я согласно киваю головой.
Коля надевает то же темно-серое пальто, а на голову - пеструю серую кепку. Какой он непохожий на себя в этом наряде! Пальто уже старое, великовато ему, а на голове - новая кепка. Он похож на хитроватого мужичка.
Приходим ко мне. Мама уже относится к нему как к знакомому. Не удивляется его приходу. Стелю постель на том же диване. А он:
"Опять ты не со мной? " - "Конечно, нет", - отвечаю. Он вздыхает, но уже как-то по-доброму, не сердится.
Рано утром я проснулась от шороха, взглянула на диван. Рубцов уже не спал, был погружен в чтение письма.
Снова закрываю глаза и изредка смотрю, а он, не замечая этого, читает, опускает письмо в карман, достает и снова перечитывает. Вздыхает снова.
Мне неловко, словно подсматриваю чужую тайну. Делаю вид, что только что проснулась.
Чаевничаем. Коля не спешит уходить, но и немногословен, задумчив.
Начинаю говорить о его стихах. О том, какое потрясающее действие они произвели на меня, когда их впервые увидела в "Вологодском комсомольце". Я ходила тогда по комнате, взбудораженная до слез, повторяя: "Вот это поэзия! Вот это поэзия! Если писать стихи, то только как Рубцов. А у меня? Так нельзя". И я повторяю, повторяю: "Я не буду писать, я не буду..."
Рассказывая, как и раньше, хожу по комнате, а Рубцов все слушает и слушает, смотрит на меня внимательно, с прищуром и все же остается погруженным куда-то внутрь, в самого себя.
Намного позже узнала от В. И. Аринина, что первые стихи Рубцова воспринимали в редакции "Вологодского комсомольца" с настороженностью. Присматривались. Но постепенно Владимир Иванович (в то время ответственный секретарь "ВК") готовит яркие подборки, все это оформляется рисунками Г. Бурмагиной. Так что не обратить на это внимания просто было невозможно, становилось понятным: Рубцов - это явление в поэзии!
Показываю эти газетные вырезки (пожелтевшие от времени, они хранятся у меня и сейчас), потом говорю, что и книжечку "Лирику" купила. А Коля мотает головой недовольно, даже хмурится:
- Нет, это не то, это не то. Скоро у меня выйдет настоящая. Я тебе ее подарю. А это - не то. "Лирика"?! Но это же не я придумал! У меня совсем другое название было...
Видимо, ему надоедает такой разговор, и, чтобы переменить тему, он принимает деловой озадаченный вид и спрашивает: "А где у вас телефон?"
Я повела его в комнату, где жила с дочерью моя тетя - Нина Александровна. Он взял телефонный справочник, потом посмотрел на меня:
- Ты не знаешь, где Бобылев живет?
-Нет, - говорю, - не знаю. Он берет карандаш и на первой странице справочника пишет: "Где же Бобылев живет?" (Так и осталась у меня эта запись. Посмотрю - и вспоминаю. Ведь журналист В. Бобылев был тяжело болен и ненамного пережил Рубцова.)
Не заглядывая дальше, Коля закрыл справочник, оглянулся на меня, улыбнулся одними уголками губ и ловко так, обхватив меня, плюхнулся на рядом стоящий стул так, что я оказалась у него на коленях...
А мне покоя не дает загадочное письмо, которое его так тревожит. Это письмо совсем рядом и даже торчит из кармана. И тогда я игривым движением, так, чтобы он это видел, захватила кончиками пальцев этот таинственный конверт. Он испуганно перехватил мою руку: "Это нельзя". И больше - ни слова. В лице появилась какая-то озабоченность. Быстро встал; чувствую, что собирается уходить. Я его не удерживаю. А он достал из кармана фотографию открыточного формата. "Это тебе". И быстро вышел. Стою в растерянности, смотрю на фотографию, каким только что его видела: в серой кепочке, с хитроватой усмешкой. Подписи на обороте нет. Что это? Таким образом он со мной простился?
На следующий день встречаю Нину, опять тот же вопрос:
"Как Коля?"
Говорю, фотографию подарил, показываю (она у меня с собой в сумочке).
Нина смотрит на фотографию, откровенно смеется, потом поет частушку: "Задушевная подружка... (Я пропускаю слова мимо ушей). Только слова "люби облюбочки мои" не то, чтобы насторожили, а очень удивили. А Нина поет уже другую частушку: "... полюбила трепача в сероватой кепочке".
"О ком это она? Обо мне и Коле? Ну и пусть... Неужели мы уже больше с ним не встретимся?"
* * *
Правда говорят, что пути Господни неисповедимы. Мы случайно встречаемся с Рубцовым в центре города, на улице Ленина. Он шел с мужчиной, но, увидев меня, остановился. Остановилась и я.
Получилось так, что он стоит посередине, а мы по бокам. Я словно оцепенела, а мужчина (это был Сергей Багров) нетерпелив. Видимо, они куда-то спешили. Сергей сердито, взглядом и легким кивком головы призывал двигаться дальше.
Рубцов перетаптывался на месте и, раскинув руки в стороны, почти крикнул:
"Да не могу я так. Это же Неля! Я люблю ее! " Потом ко мне: "Пойдем с нами".
Побыть с Рубцовым было для меня счастьем. И я пошла.
Мои спутники уже не шли - почти бежали. Коля как будто убеждал самого себя и своего товарища, громко повторял: "Да, да, я люблю ее". И потом уж тихо и со вздохом: "Но у меня есть ета... ".
- Какая еще ета? - не оборачиваясь к Коле, на ходу говорит Багров, - Гета, что ли?
Рубцов только хмыкнул и тихо произнес: "Ох, Неля, раньше бы нам встретиться". А я стала догадываться, что автор загадочного письма, наверное, эта женщина.
Быстрым шагом подошли к старому деревянному дому в начале улицы Урицкого (сейчас Козленская). Зашли в комнату. Это было жилье Сергея.
Голые стены, вдоль стены - деревянный диванчик-скамеечка, большой семейный стол и никакого убранства.
Коля с Сергеем - сразу к столу. Сергей выставил бутылки шампанского. Коля ему шепотом: "Может, конфеты какие-нибудь есть? " Сергей сходил за перегородку, вернулся недовольный: "Ничего нет".
А я подумала: "Голодные, наверное, ребята. Шампанское шампанским, а поесть-то что либо — надо". И тут осеняет: "Так я же из магазина, у меня в сумке сыр". И выпалила: "У меня есть сыр! " А Багров:
— Ну и что?
— Как что? Хороший сыр, пошехонский. Это же старина!
— Старина - это да, - соглашается Сергей.
Не успел он разлить в стаканы шампанское, как вышла рослая симпатичная женщина за руку с ребенком. Рубцов, увидев ее, рванулся навстречу: "Полина! " Но она что-то буркнула в ответ, недовольно посмотрела в сторону стола и ушла с ребенком за перегородку.
Разговор за столом не клеился. Наскоро выпив шампанского и закусив сыром, Коля лег на диванчик-скамеечку и закрыл глаза. Делал вид, что хочет спать, а может, прошедшая ночь была бессонной и он действительно хотел спать.
Собираюсь уходить, но тревожусь за Колю: "Проснется - куда он ночью пойдет?"
Коля приоткрывает глаза - и Сергею: "Ты проводи ее".
Сергей провожает меня, то есть выходит со мной на крыльцо. Прошу его, умоляю:
- Не обижайте его, не отпускайте ночью. У него - никого нет в городе. Сергей улыбается, кивает головой: "Да вы не беспокойтесь, я же его друг". Каждый раз, расставаясь с Колей Рубцовым, думаю:
"Увижу ли снова? " Ведь свиданий мы не назначаем. Не видимся. Нас просто несло друг к другу. И этот весенний приезд окончательно закрепил место жительства поэта - Вологду. Да, Рубцов — вологжанин, хотя жилья по-прежнему у него нет. Ночует где попало: у друзей, даже у случайных знакомых. Таких знакомых было у него очень много. Правда, после смерти поэта они почему-то тоже называются друзьями. Но я прекрасно помню, как он мне говорил: "Я всех называл - друг, а друг у меня только один - Василий Иванович Белов".
* * *
О своих ночных скитаниях Рубцов умалчивал (он был еще и скрытным человеком), но о том, что жил у Чулкова и подолгу, он не скрывал. И условия-то у хозяев не ахти какие. (Я уже вспоминала о нашем приходе к поэту вместе с Рубцовым). Хорошо еще летом тепло и выручала веранда. Рубцов любил там отдыхать. Он мне рассказывал, когда вечером ложился спать, Борис обращался к жене, чтобы стелила чистую простыню. Она убеждала: "Я только вчера сменила". А Борис свое: "Я сказал — чистую!"
Видимо, беспокойное было житье среди двух поэтов, и она этого не выдерживала, уходила.
"Понимаешь, - говорил тогда Борис Рубцову, - ушла, совсем (раньше, бывало, тоже уходила) ушла, будильник взяла.
"Это, - пояснил мне Коля, - не то, что ему будильника жалко, а то, что совсем, совсем ушла..."
Ко мне Коля приходил все чаще и чаще. Можно сказать, проживал целыми днями за исключением кратковременных отлучек-отъездов по своим делам. Я не выпытывала у него, что за внезапные исчезновения. Не осуждала за такое же появление в неназначенное время, даже иногда совсем поздно вечером (может, прямо с дороги?).
Однажды признался: "Меня на мотоцикле подвезли, я так летел! Да, да, летел! Распахнул пальто и как на крыльях".
Точно так же неожиданно он появился июльским жарким днем того же 67-го года. Помню, даже вздрогнула от резкого дверного звонка: "Наверное, он!" И верно: входит улыбающийся Коля и следом за ним тоже с улыбкой Нина Груздева. Что за причина общей радости? Нина, опережая Рубцова:
"У Коли новая книжка вышла".
А Коля прямо на ходу достает из кармана книжку, быстро кладет ее на стол. И тут от сквозняка распахнутых балконных дверей отрывается сверху от люстры рулончик - липучка от мух и плавно опускается Рубцову на лысину. Мне не по себе. Коля схватился руками за голову, побежал в ванную комнату со словами: "Да это ничего, ничего. Только я мух не люблю..."
Пока он умывается, рассматриваю книжку. Объемистая, не то что "Лирика", в суперобложке и название красивое - "Звезда полей". Только на рисунке мальчишечка в трусиках мне не нравится и грузная женщина над ним - тоже.
Вернувшись, Коля без предисловий четким почерком на первой странице пишет:
"Неле Старичковой, с любовью, а также на память обо мне и о Вологде. Рубцов. 21/ VII-67 года"
Читаю, удивляюсь: почему о Вологде? Я же не собираюсь никуда уезжать.
Он ничего не говорит, просто улыбается, он счастлив. Но, видимо, кроме меня ему есть еще с кем поделиться такой радостью. Как появился внезапно, так внезапно и уходит. И Нина с ним тоже.
На второй день часов около трех, когда я уже вернулась из поликлиники (работала посменно: с 8 до 14 часов или с 14 до 20 часов), продолжительный дверной звонок заставил буквально выскочить в коридор.
Там стоял в разухабистой позе Коля. Голова гордо приподнята, с наклоном набок, глаза блестят, рот расплывается в улыбке, правая рука за спиной (что-то прячет).
Пропустила в комнату. Господи, да что же это с ним? Он пьян. Таким я его еще ни разу не видела. Укоризненно качаю головой и говорю, что этого от него не ожидала.
Он смотрит на меня, моргает глазами, оправдывается, что, мол, встретился с друзьями.
"Раньше мы мало знакомы были, а теперь... "
"А теперь, - договариваю за него, - и так приходить можно?!"
Он улыбается и продолжает что-то прятать за спиной.
"Что у него там? - хотела за спину заглянуть, а он уже выбросил вперед руку, разжал кулак: "Это тебе".
Опять фотокарточка? Да, на этот раз поменьше и помятая, где он в папахе, молодой и грустный. Напоминаю ему, что ой уже мне фотокарточку подарил.
"Это вторая..." И не улыбается уже, а хохочет счастливым смехом.
Я все смотрю и смотрю на него: то ли тот Рубцов - тихий и молчаливый (даже фразу до конца не договорит) или этот - раскованный, смешливый, разговорчивый, совсем непохожий на прежнего? Да, и это тоже Рубцов!
Он ловит мой внимательный взгляд и хватается руками за голову, прикрывает лысину.
"Ой, ты смотришь на меня, такого лысого".
"Ты тоже на меня смотришь..."
"Ты - другое дело, И я тоже был когда-то красивым!"
"Я вырос в хорошей деревне,
Красивым, под скрип телег!"
Приглядевшись, замечаю на его лице множество мелких оспинок.
Спрашиваю: "Ты оспой болел?"
"Нет. Это в детдоме".
Он сразу стал серьезным, задумчивым, даже хмель вылетел.
И он рассказал мне, что в детдоме был один драчун-мальчишка, который не давал ему проходу. В драке исцарапал лицо.
"Стоим, - говорит, - на линейке, я голову опустил, чтобы не видели, как кровь бежит. А мне кричат: "Рубцов, ты чего голову опустил? Встань, как следует". А у меня еще и слезы..."