Думаю, как же ухаживали за детьми в этом детдоме, если не ногти, а настоящие когти у детей выросли. Да и царапины остались не обработанными йодом. Я представила Колино детское личико в гнойных язвах, а потом и струпьях, оставивших впоследствии глубокие следы.
Оба молчим, каждый думая о своем. Рубцов первым нарушил молчание:
"Еще так было: иду по карнизу (мы в развалинах церкви часто играли), прошел уже половину, а шнурок у ботинка развязался, и я наступил на него, понимаешь, ни взад, ни вперед. Ну просто невозможно (развел руки в стороны) А ведь высоко...
Он замолчал, понурился: не из приятных воспоминания, и сейчас, наверное, переживает заново. Поэтому не спрашиваю, что было дальше. Наверное, упал. Вот и на нижней губе след остался. А может, это другая история? Колина мысль бежит дальше:
"Я в техникуме начинал учиться, в Лесном, в Тотьме. Не понравилось мне там. Геологом хотел стать. Есть такая специальность - маркшейдер. Это когда ископаемые находят, то он первый определяет жилу, где можно добывать... А на флоте дальномерщиком был - это еще называют вперед смотрящий. Он всегда первый сообщает, что заметил на горизонте".
"И не даром, - думаю, - у него такое зоркое зрение".
"И стихи я начал на флоте писать. Там один тип был, стихи писал, так его чуть не на руках носили. Ходил он, как король. А я думаю, чем я хуже? Взял да и написал стихи в стенгазету".
Коля замолчал, задумался, как будто опомнился: "Наболтал лишнее". Чувствую, собирается уходить. Но стала привыкать к его неожиданным появлениям и уходам. Так впервые для меня открылась страница Колиной биографии.
* * *
После первой публикации воспоминаний в газете одна женщина удивленно спросила:
- Неужели ты все это до сих пор помнишь? Рассказываешь, как будто все произошло только что.
- Да, - отвечаю, — я помню каждую царапинку на лице Рубцова, помню часы и минуты, когда мы были вместе.
Рассказывая сегодня обо всем, постоянно чувствую присутствие поэта.
Мое повествование о Коле могло быть гораздо обширнее, я смогла бы полностью восстановить жизнь поэта в Вологде почти в хронологической последовательности. Но речь идет только о том времени, когда мы были рядом.
В творческих поездках я его не сопровождала (я не член Союза писателей), не была «а различных встречах, празднествах, вечеринках, пикниках и других увеселительных и, может, даже деловых свиданиях. И встречи Нового года у Рубцова были не со мной. Он приходил ко мне обычно на второй день или в последующие дни.
Правда, один раз он сам мне сказал, что хочет встретить Новый, 1969 год со мной вместе. В таком праздничном настроении идем на улицу Яшина, поднимаемся по лестнице на пятый этаж, а навстречу нам сбегает В. Белов. Он мимоходом так бросил:
"Я за тобой... Приходи Новый год встречать". И, не задерживаясь, продолжал спускаться по лестнице. Коля вздохнул: "Ну вот, видишь, придется туда идти. Я же не могу... (Он развел руками.) Это же Белов". И почти шепотом: "А я хотел уехать. Может быть, еще успею?"
Понимаю: Белов приглашает Рубцова. Величина—величину, а я человек посторонний.
Получается, что расстались в одном году, а встретились уже в другом.
Во время длительного отсутствия Коля мог напомнить о себе телеграммой. Однажды даже удивил меня переводом на 300 рублей. По тому времени это были немалые деньги. А через два дня явился сам, объяснил, что боялся, что его обокрадут дорогой. И с тех пор, как появлялась круглая сумма, хранил ее у меня. Когда надо, брал понемножку. Уезжал тоже без денег, а потом, к примеру, получаю телеграмму: "Вышли половину телеграфом Бабаеве привет Рубцов, а следом: "Вышли остальное телеграфом Бабаеве востребования сделал покупки привет всем Николай".
Но чаще всего он был без денег, попросить в долг стеснялся и поэтому выражал просьбу запиской, подсунув мне или маме. Некоторые записки у меня сохранились. Вот как он писал.
Моей маме: "Анастасия Александровна, я получил перевод (больше ста, конечно, рублей), но почта (8-е отделение) закрыта. Прошу Вас до 2 января (подчеркнуто) одолжить мне 5 или меньше рублей. Все прежние верну 2 (или, может быть) 3 января. Друзей у меня не так уж много, у кого бы спросить мог. Извините".
Мне: "Неля, вообще-то я собирался обратиться к А. А. Значит, уезжаю в Москву (м. б., завтра), из Москвы я моментально могу выслать два рубля, если Вы мне сейчас займете. Н. Р. -".
И всегда Коля старался отдавать такой долг. Он знал, что мы живем небогато: у мамы - 40 рублей пенсия, у меня - 70 рублей зарплата.
В это время Рубцов много пишет. Кто интересуется поэзией Н. Рубцова, может припомнить "Вологодский пейзаж", "Зеленые цветы", "Гуляевскую горку", "Посвящение Другу" ("Замерзают мои георгины... "), "Вечерние стихи", "Последний пароход", "Отплытие", "Оттепель" и многие другие.
В 1967 году начал писать стихи для детей. И вот с чего это началось.
При первом приходе к нам Рубцова я вспоминала о малолетнем ребенке моего брата. За это время девочка уже подросла, ей шел третий годик. Родители дали ей красивое имя Жанетта. Миленькая, с вьющимися волосами, шустрая, она постоянно крутилась возле Рубцова, забиралась к нему на колени. И что было особенно приятным для Коли, она любила стихи. Не было, пожалуй, таких детских книжек, которых бы ей не читали. Особенно любила она стихи Н. Старшинова "Про цыпленка". На новогодней елке 1967 года за чтение получила приз-игрушку - "золотую рыбку". Тогда все присутствующие удивились, что такая маленькая (ей два годика исполнилось), а знает такое большое стихотворение. Обо всем этом я рассказывала Коле, 'он с интересом слушал. А когда произнесла фамилию поэта Старшинова, он даже в восторге вскинул руки кверху: "Так это же мой друг!". Меня удивляло терпение, с которым он относился к детским проказам, и сам был похож на ребенка.
Не старается остановить, а внимательно слушает, когда читаю вслух детские книжци. Неужели это его не утомляет? Оказывается, нет.
В журнале "Веселые картинки" моей племяннице очень понравились стихи "Гололедица". Она, наверное, раз десять просила меня их прочесть. Я читаю:
"Не идется и не едется,
Потому что гололедица,
Но зато отлично подается.
Почему никто не радуется? "
Коля становится серьезным, задумчивым: "Тоже гололедице не радуется?". А вскоре у него появляется блестящее стихотворение, которое так и назвал - "Гололедица":
... Только мне, кто любил,
Тот не встретится,
Я не знаю, куда повернуть.
В тусклом свете, блестя, гололедица
Предо мной обозначила путь.
Остается только диву даваться, как он в обыденном находил изюминку и превращал в поэтические шедевры. Так возникло и прелестное детское стихотворение "Коза". Расскажу, как это было. Дочитала я "Веселые картинки" до конца, а Жанетта просит: "Теперь про папу". Коля удивленно смотрит на меня, и мне приходится признаться, что когда ничего нет детского, я пишу и читаю свои стихи.
Коля сразу оживился: "Как это я раньше не подумал, я ведь тоже могу... "
Он уже нетерпелив: "Покажи, что у тебя". Достаю школьную тетрадку. Читаю вслух:
Карандаш берет рука,
Я рисую облака.
Тучка по небу несется,
Словно серая коза.
Рядом белая пасется,
Нарисую ей глаза.
Чтобы не было обидно,
И меня, и землю видно.
Коля заморгал, заморгал глазами, весь ушел в себя, а потом произнес, как бы продолжая стихотворение:
- Побежала коза в огород,
Ей навстречу попался народ... И засмеялся. А я читаю дальше:
В книжке через всю страницу
Нарисована жар-птица.
Громко тетя говорит,
Что жар-птица улетит...
Опять мысли поэта несутся куда-то вдаль. Куда? Да туда, где оставил частицу своей души.
Как просто в прекрасную глушь листопада
Уводит меня полевая отрада,
И детское пенье с багряном лесу,
И тайна древнейших строений и плит.
И только от бывшей печали, быть может,
Нет-нет, да и вспомнится, вдруг затревожит,
Что осень жар-птица вот-вот улетит...
Мне больше не хочется читать свои стихи (они для забавы), а девочка опять: "Про папу, про дождик!" Пришлось читать и это:
Посмотрел в окошко папа
И сказал, что дождь закапал,
Что пойдет он целый день,
Что дождю идти не лень.
Я прислушалась и слышу:
Дождик топает по крыше,
К нам прийти, наверно, хочет.
Я боюсь дождя не очень.
Я стою, смотрю в окно,
Дождь идет уже давно.
У него так много ножек,
Почему прийти не может?
Одно за другим читаю все, что есть. Так и говорю. А Коля не верит: "Покажи!" У меня там и другие наброски, но они не доведены до конца, и на суд Рубцову давать не хочется. А он все-таки подсмотрел, читает:
"Сказал, цены себе не знаешь...
А мне на что она, цена?
Не продаюсь, не покупаюсь... "
Не засмеялся, серьезным стал (это он мне о цене говорил), а я готова сквозь землю провалиться.
"У тебя, - говорит, - начало быстро и хорошо получается, а это главное. Дальше разное можно. Хотя (делает паузу) там все тоже важно.
Про себя думаю: "Запев - это еще не стихи. Где мне до Рубцова!"- и перевожу разговор опять на детские стихи. Говорю: у нашей Жанетты тоже стихи быстро получаются.
Коля просит малышку рассказать, что она сочинила, и она читает:
Села кошка на окошко,
Распушила белый хвост,
Помурлыкала немножко
И увидела кота.
А еще: Елка-елка, не шали,
Ты иголки опусти
И меня не уколи.
Коля удивляется, качает головой, обращается к Жанетте:
"А про меня?"
Девочка внимательно посмотрела на нас, сидящих рядышком на диване, и, не задумываясь, выпалила: "Коля с Нелей сидит, ничего не говорит, а на Нелю все глядит". Комментарии, как говорится, излишни. Коля даже стушевался.
* * *
У Коли Рубцова была привычка брать какой-либо предмет, который побывал в моих руках. Так, однажды он ушел с моей расческой в кармане, а когда вновь явился, было забавно смотреть на него, улыбающегося, с торчащей наполовину из кармана расческой - с крупными редкими зубьями. Совсем лысый и такая расческа!
Таким же образом в кармане оказался и мой рисунок - лошадь.
Появление этого рисунка связано с моей племянницей. Как многие дети, она любила рисовать. На каждом попавшемся лоскутке бумаги. Сидит за столом, старательно рисует цветными карандашами. Коля, как обычно, на диване. Наблюдает со стороны. Потом встает, подходит к столу, смотрит. У Жанетты на оберточной бумаге появляется цветок: и стебель, и листья, и лепестки - все зеленое. Зеленая ромашка.
Коля удивлен и восклицает: "Зеленые цветы? Таких не бывает..."
Девочка упрямо тряхнула головой: "Нет, бывает!"
Стараюсь поддержать ее: "Конечно, бывает". Беру зеленый карандаш и рисую зеленый цветок в виде сплетений и завитков.
- Вот, - говорю, - тоже зеленый цветок.
- Нет, это совсем другое.
А Жанетта обрадовалась, что у меня в руке карандаш, сразу с просьбой: "Нарисуй что-нибудь!"
— Что же нарисовать?
— Лошадь!
Коля смотрит на меня с любопытством, что я буду делать. Задание получила сложное, но не показываю вида, начинаю рисовать.
Трудно поверить в чудо, но это так: я увидела водяным знаком изображение лошади и быстро, уверенно нарисовала ее на скаку. Даже сама удивилась. Удивился и Рубцов.
- Да у тебя здорово вышло. Я так не смог бы. У меня больше пейзажи получаются.
Он бережно отрывает рисунок и кладет в нагрудный карман пиджака. - А это мне.
Я отрываю свой зеленый цветок.
Этот случай с рисунками возник в памяти, когда я увидела опубликованным стихотворение "Зеленые цветы".
... Остановившись в медленном пути,
Смотрю, как день, играя, расцветает,
Но даже здесь... чего-то не хватает...
Недостает того, что не найти.
Как не найти погаснувшей звезды,
Как никогда, бродя цветущей степью,
Меж белых листьев и на белых стеблях
Мне не найти зеленые цветы...
Вот так случайно подсмотренное в детском рисунке органически вписалось в чудесные стихи.
Почти то же получилось и с Венерой. У меня на комоде стоит гипсовая статуэтка Венеры Милосской (крымский сувенир). Ее просто невозможно не заметить. И Коля часто поднимал на нее глаза.
Как-то, поймав его изучающий взгляд, говорю, что Венера никого не оставляет равнодушным. Вот и у отца на рисунке есть ее отражение.
Отец не был художником-профессионалом. Он просто любил рисовать. В его альбомах - репродукции известных и неизвестных художников, семейные портреты. Есть даже целый альбом рисунков для детей. Все выполнено простыми и цветными карандашами.
Показываю рисунки отца Коле. Он внимательно их рассматривает, останавливает взгляд на Венере, потом смотрит на статуэтку и утвердительно кивает головой: "Да, это она... " Улыбается: "И у меня она тоже будет... " И вскоре я действительно узнаю Венеру в его новом стихотворении:
...Но Венеры играющий свет
Засиял при своем приближеньи
Так, что бросился в воду поэт
И уплыл за ее отраженьем...
Старый пруд забывает с трудом.
Как боролись прекрасные силы,
Но Венера над бледным прудом
Доведет и меня до могилы!
Очень часто в наших разговорах участвовала и мама. Она уже привыкла к его внезапным приходам.
И относилась к Коле по-доброму, по-матерински. И ему нравилось произносить слово "мама". И он делал это нараспев, по слогам - "ма-ма", как бы прислушиваясь к звучанию и разгадывая его смысл.
Диванчик стал постоянным местом, куда Коля садился. Садился не расслабляясь, не разваливаясь, а стесненно, с краешку, положив нога на ногу и переплетая их. Целый вечер он мог просидеть в такой позе, чуть подавшись вперед при разговоре и жестикулируя руками. Что-то беззащитное было в таком его облике, даже волосы, легкие и тонкие, трогательно пушились на затылке.
Говорили мы на разные темы: мама вспоминала свою молодость в деревне и радости деревенского труда, когда серпами убирали хлеб и при этом пели старинные русские песни, А сейчас и за праздничным столом перестали петь...
Я похвалилась, что бывала в маминой деревне, помню даже ветряную мельницу, березки возле домов, баньку и чистую журчащую по камушкам речку. Мысли меня перенесли в детство, где была черемуха и тоже речка. В начале зимы, когда подмерзало, речка казалась стеклянной. Мы, дети, бегали по ней, видели внизу водоросли, даже щурят видели...
Коля все внимательно слушает, не перебивает, а когда рассказываю про речку, он быстро головой кивает: "Знаю, знаю. Я тоже это видел... " Он даже голову наклонил набок и прищурился, как будто вновь все разглядывает. Возможно, в тот миг и возникли строчки:
Вода подвижнее стекла,
И в глубине ее светло.
И только щука, как стрела.
Пронзает водное стекло.
Вскоре в стихотворении "Поэзия " появляется и мамин рассказ:
Теперь она, как в дымке островками
Глядит на нас, покорная судьбе, -
Мелькнет порой лугами, ветряками -
И вновь закрыта дымными веками...
Но тем сильней влечет она к себе!
Мелькнет покоя сельского страница.
И вместе с чувством древности земли
Такая радость на душе струится.
Как будто вновь поет па поле жница.
И дни рекой зеркальной потекли...
За разговорами время летит незаметно. Вот уже вечер. Приходит с работы жена брата. Коля не собирается уходить. Да и куда он пойдет? Угла у него по-прежнему нет. Сидит, задумавшись, вроде бы погруженный в себя, а рядом - чужая семейная жизнь.
Молодая, энергичная женщина занимается домашними делами: то уходит на кухню, то возвращается снова. Ни говоря ни слова, принимается мыть пол.
И тут Коля, не поднимая головы, говорит: "Люся, ты же меня смущаешь..."
— А ты, Коля, не смотри! - сразу же парирует она.
— Да, мне не надо смотреть... - тихо говорит он, с ударением на "не надо". "Я должен отвернуться", - такого он не сказал. Он не любит слово "должен".
Как-то сказала ему в разговоре: "Ты должен понять". Он так вспылил, прямо подскочил на месте и резко замахал руками, как бы стряхивая с них что-то:
- Я никому ничего не должен, ничего не должен.
- Ну, - говорю, - если ты так считаешь...
Он еще больше возбудился, продолжая резко выкрикивать: "Я не бухгалтер... Я не считаю, я ничего не считаю...".
Коля не любил иностранных слов, даже широко распространенных. На мое "надо зафиксировать" (речь шла о починке детской игрушки) он удивленно посмотрел на меня. Даже поморщился, словно я ему гадость подсунула. И повторил:
- Зафиксировать? Что это такое?
- Закрепить, - говорю.
- Правильно. Так бы и говорила.
А у меня это слово вошло в лексикон из медицинской терминологии, и я не считала его инородным.
Однажды Коля заявился ко мне вместе с Сережей Мухиным. Я откровенно была рада. До этого Сережа не бывал в моем доме, хотя знали друг друга, виделись на семинарах, он даже делал запись на радио моего первого стихотворения "Подснежник".
А Рубцов это понял по-своему: "Ну вот, я люблю ее, а она любит Чухина!"
Сережа улыбается, а мне не до смеха. Хочу перевести внимание на новую Колину книжку. Даже похвасталась перед Сережей, посмотри, мол, какое сокровище имею.
Сережа смеется над рисунком на суперобложке:
"Коля, это ты, что ли такой маленький и трусиках? И что это за баба над тобой, что ты даже рукой к ней тянешься? "
Коля сердится, он даже нахмурился, и вдруг достает из кармана экземпляр этой книжки, резко сдергивает супер со словами:
"Мне самому это не нравится, для меня вот что...". На обложке изображены мерцающие звезды. Коля рукой прикоснулся к рисунку, выражая ласку, и тут же отнял, словно звезды обожгли ладонь. Положил книжку снова в карман. Наверное, приготовил кому-то в подарок.
Сережа счастливый, как будто не Рубцов, а он издал свою первую книжку стихов. Ему самому хочется раздавать автографы. Сережа просит меня принести какую-нибудь книжку. Приношу песенник. Он размашисто пишет: "С любовью... " Догадываюсь: "Да ведь он Рубцову подражает. Любит то, что любит Рубцов". Они с Колей, как иголочка с ниточкой. Куда тот, туда и другой. Вместе пришли, вместе ушли...
Кто внимательно следил за творчеством Сергея Чухина, вероятно, заметил рубцовское влияние. Они никогда не ссорились друг с другом. Рубцов, видимо, чувствовал талант Чухина и относился к нему с покровительством старшего над младшим, прощая некоторые вольности. Мне сказал о Чухине однажды: "Он молодой еще, болтун... Но все это у него пройдет".
Первый визит Рубцова вместе с Чухиным перейдет в постоянные посещения, присоединится к ним и Нина Груздева.
Никаких серьезных бесед в то время не было: просто мы были молоды, счастливы этой молодостью, творческими успехами. А у Рубцова еще и разрядка от семейной Драмы, которую он продолжал держать в тайне.
Коля шутил, улыбался вместе с нами, но не переставал вглядываться во что-то свое. Даже на нас, его друзей, однажды посмотрел внимательно, со своим особенным прищуром и сказал (глядя на Нину):
"Нина, ты - роза!" Нина была в яркой розовой кофте, пышная и цветущая. Потом перевел взгляд на меня. Я - другая, тонкая, в свитере василькового цвета. И тут же: "Неля — василек, а Сережа (взгляд на Сережу) — тюльпан! " Он даже взмахнул руками, обрадовался, что нашел такое сравнение. И действительно, Сережа совсем юный, щеки так и пылают румянцем.
"А кто же я?" Коля задумался, словно посмотрел на себя со стороны.
Тут Сережа прямо прыснул со смеха: "Ты, Коля - одуванчик! Облетевший..."
Рубцов не обиделся, просто стал очень серьезным...
* * *
Так подробно, день заднем описывая происходящее, можно подумать, что я специально обхожу застолья. Но это не так. Их просто не было. Мы даже не вспоминали о еде. Да что говорить! Пища действительно была "скудной", как пишет Рубцов. А проще — по поговорке: "Утром — чай, в обед — чаек, вечером — чаище".
Коля приходил в такие минуты, когда на столе было уже пусто. Так что и угостить его было нечем.
Он сам даже сказал:
"У тебя ничего нет. А у Нины всегда все есть. Она любит угощать..."
И вот я решила, когда осталась одна хозяйкой дома, приготовить домашний обед. Сходила на рынок, накупила яблок, помидоров, свежей капусты, молодой свинины и сладостей.
Щи получились душистые, дразнили ароматом.
Коля пришел ко мне на кухню, посмотрел на стол:
"Ой, у тебя яблоки!" И сразу печально: "Но я их не люблю..."
"А что же ты любишь?"
"Так, больше какие-нибудь овощи..."
Да, не сладким было военное сиротское детство, не баловали его яблоками, не привык, вот и не любит.
Хочу убрать со стола нелюбимые яблоки, еще кое-что (решили обедать на кухне), но он положил свою руку на мою: "Не надо, ничего не убирай. Я люблю, когда всего так много...", и улыбнулся, совсем как ребенок.
И есть щи он тоже стал по-детски - быстро-быстро черпая ложкой, прихлебывал, наклонившись над тарелкой.
— Голодный, давно, наверное, не ел, — подумала я.
А он, словно прочитав мои мысли, поднял на меня глаза, виновато улыбнулся: "Я люблю так шумно... Это баранина?"
"Да, - говорю, чтобы не разочаровать его (видно, мила ему эта пища).
Любил Коля и рыбу. Помню, вечером у нас была уха из речной рыбы. Но он отказался сесть с нами за стол. Тогда решили оставить ему еду на столе (он остался ночевать). Утром тарелка была пуста, а вокруг нее косточки рыбьи веером положены. Мы с мамой переглянулись: съел все-таки. А Коля посмотрел на стол: "Это я что-ли все наделал?"
Нерегулярное питание, а попросту — голодание, сказывалось на его здоровье. Расстройство кишечника выдавало себя неблагозвучными руладами. Тогда Коля испуганно хватался за живот, словно хотел остановить урчание: "Ой, ой... но это все по медицине, по медицине".
Раз завела разговор о питании, то нельзя не упомянуть о том, что вино часто заменяло ему пищу, согревало, прибавляло сил и смелости.
Но Рубцов не был алкоголиком, как пытаются некоторые в своих воспоминаниях его представить. Могу свидетельствовать как медицинский работник, ни тяги к крепким спиртным напиткам, ни известного похмельного синдрома у него не было. Любил сухое вино, и особенно шампанское, а когда не позволяли деньги, довольствовался дешевым вином.
Бывал он в разных компаниях. Попадал и к дебоширам, сам ершился. И вот тебе: он - скандалист. Приведу такой пример.
Вбегает ко мне в комнату встревоженный, пальто нараспашку, гологоловый (без новой серой кепочки) и сразу с порога сбивчиво:
"Пойдем со мной туда, они же кепку мою отняли, сказали не отдадут, пока жена... Но я же ничего плохого не делал. Все ребята, они убежали, а у меня кепку схватили..."
Одеваюсь, иду. Ведет меня к "Блинной" (это на ул. Ленина, где на втором этаже радиокомитет был). Заходим. Коля подводит меня к стойке, к буфетчице, со словами: "Вот она, я вам говорил..." Спрашиваю: "Что такое случилось? Почему головной убор у него отняли?" Буфетчица посмотрела на меня, усмехнулась, и ничего не объясняя, достала из-под прилавка кепку, подала мне.
* * *
Как-то летним вечером, все еще 67-го года, Рубцов вновь пришел с Сережей Чухиным. Настроение, видимо, было песенное, потому что Сережа взял с собой гитару.
Но концерта в этот вечер не получилось. Я задержалась с Ниной у ее знакомых. Домой не спешила, потому что мама и брат с семьей уехали в Липин Бор, и мы пришли ко мне с ней что-то около 12 ночи. К себе, в общежитие, она в такое время не пошла.
Входим, а навстречу улыбающиеся Коля и Сережа.
Услышав разговоры, из своей комнаты вышла тетя, Нина Александровна:
"Где же это вы были? Вас целый вечер ждут".
Время позднее, не до шумных разговоров, тем более музыкальных концертов. Надо устраиваться спать. Предлагаю ребятам комнату брата.
"Мы с Ниной, - говорю, - будем спать здесь".
Нине стелю на диванчик, где обычно спал Коля, себе готовлю мамину кровать. Думаю, всем будет свободно и удобно. Но Коля заупрямился: "Я не буду на кровати. Мне лучше на полу..."
"Как на полу? - смотрю на него удивленно. Уговариваю: "Ведь там две кровати. Вы оба хорошо отдохнете".
Коля мотает головой: "Нет, нет, нет... Только на полу, и здесь, в этой комнате".
Что мне было делать?! Стелю тюфяк прямо на пол. Он помогает, берет подушки, легкое покрывало вместо одеяла (в комнате жарко) и такой довольный, будто это место в каюте первого класса.
Так и спим: Сережа один в соседней комнате, Нина на диване, а Коля посередине комнаты, на полу, между диваном и кроватью.
Утром легкий завтрак - чай. Сереже не терпится, берет в руки гитару и начинает петь романс "Гори, гори, моя звезда..."
Потом гитара переходит в руки Рубцова, он поет только свое - "Отцвела да поспела на болоте морошка..." потом "В этой деревне огни не погашены", "Потонула в огне отдаленная пристань", "В горнице моей светло" и под конец - "Ах, что я делаю, зачем я мучаю..." При исполнении каждой песни меняется выражение его лица, в начале игривое, потом бодрое и сразу грустное; а дальше - озорное.
Стукнул рукой по струнам: "Эх, сейчас бы Вальс цветов"... Я играл его на баяне.. "
Говорю: "Вроде, мне помнится, где-то была пластинка "Вальс цветов". Достаю проигрыватель, перебираю пластинки, но именно эту не нахожу, а попадаются старинные граммофонные (это еще от бабушки) "Карие глазки", "Пожар московский", "Маруся отравилась", "Ивушка" и другие.
Он все это внимательно слушает, но по-прежнему огорчен, что нет "Вальса цветов".
Наконец слушать пластинки ему надоедает, и он начинает "играть" с проигрывателем. Ставит пластинки, переводит рычаги на разные обороты, добивается, что получается не песня, не речь, а звериный рык.
"Слушайте, слушайте! - почти кричит нам троим, занятым своим разговором. А сам даже голову наклонил набок, как будто к шороху прислушивается. Мы слышим, действительно, что-то грозное: - О-оо...
А он смеется: "Это же я!" И снова, и снова заводит это рычание.
"Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало", - подумалось мне.
Наигравшись, Коля встал, собирается уходить, вместе с ним идут к выходу и Нина с Сережей. А гитара Чухина еще долго-долго оставалась у меня.
* * *
Никогда заранее не предвидишь, с какими мыслями, в каком настроении придет Рубцов. На второй день вечером пришел усталый и почти с порога:
"Ты знаешь, кто такой Адалло? И тут же сам отвечает:
"Это - поэт, мой друг, он воспевает горы. А я - поле и море. О поле я много написал, а о море - мало. Но я еще и о море напишу. Каждый поэт пишет о своем.
"А об Анциферове ты слышала? Это тоже мой друг. Он умер. Мы вместе пили. Такая огромная бутылка была (показал руками).
Раз такая, - представила я, то это - четверть, не меньше.
"И мы всю выпили. Он после этого умер, а я вот жив. Наверное, я сильнее".
"У меня много друзей, - начинает он снова, - Анатолий Передреев, Николай Старшинов, Глеб Горбовский (Помолчал). Да все поэты - мои друзья!
А Горбовский даже мне в форточку кричал. Представляешь, иду по улице, а вверх) открывается форточка и голос так, что кругом слышат: "Коля, я люблю тебя!!!" Вот как у нас, поэтов, бывает!
Ларисе Васильевой я говорю: "Ты - баба" А она мне: "А ты - мужик!" А ведь все правильно, - сказал восторженно, одобрительно и вдруг стал серьезным. Что-то вспомнил? Видимо, да.
"Бывает, идешь, а навстречу знакомый (он не говорит, что знакомый поэт), здороваешься, он тоже, и так ласково улыбается. Я пройду, а потом быстро оглянусь, и он оглянется, а на лице у него совсем другое - злобная гримаса...
Трудно человека узнать, когда к нему хорошо относишься. Ты ласковые слова ему говоришь, и он, естественно, к тебе хорошо относится. Но если ты будешь говорить ему что-то неприятное, тогда он раскроется. И сразу узнаешь, что это за человек на самом деле".
Выговорился Коля, задумался.
"Что это за книги у тебя? - как будто только что увидел стопку книг на столике у кровати. Подошел.
Объясняю, что это из передвижной библиотечки из поликлиники взяла почитать.
А Коля уже вроде и не слышит меня, он взял объемную книгу о художниках и углубился в нее. Я ему не мешаю, но стала замечать, что он не перелистывает страниц. В книге цветные вкладки. Что же он рассматривает? Подхожу, заглядываю - "'Болото" Васильева.
"Ты ничего не знаешь об этом художнике?"
"Знаю, - отвечаю, - он умер молодым в расцвете таланта, красивым был, одевался всегда элегантно... "
Коля помахал рукой, мол, хватит, хватит, ты знаешь, я тоже это знаю. Посидел у меня недолго. Говорит: "Пойду к Чулкову". Он часто так говорил, может, к кому другому занесет его, но, уходя, говорил только это. Жилья своего по-прежнему у него нет (живет у поэта Б. Чулкова на веранде).
"Книги, наверное, растревожили, что-то почитать решил. У Чулкова хорошая библиотека, да и разговоры должны быть интереснее, чем со мной".
На следующий день приходит вечером, достает из кармана маленькую книжечку в парчовом переплете, показывает и снова кладет в карман.
"Это Тютчев. Вот человек был! Одну книжку написал, и какую! И у меня, пожалуй, на хорошую книжку хватит. А дальше можно...
"Что?"
"Можно и не жить, можно что-нибудь с собой... Подумаешь, один комар перестанет пищать. Мне это не страшно. Но... убить человека?!"
Он покачал головой. И стал рассказывать:
''Идет человек около железнодорожных рельс, уже темно и тихо, (понимаю, что это он о себе), подходит к переезду, и вдруг ну прямо, как из-под земли, женский голос: "Берегитесь поезда, берегитесь поезда". И так страшно".
Мне тоже жутко от такого рассказа, не знаю, что бы придумать, чтобы его отвлечь от темных мыслей.
Коля опять за карман, за Тютчева, гладит рукой переплет.
"Ты бы хотела, чтобы я свои стихи твоей фамилией подписал?"
"Что ты, Коля, - говорю, - разве так можно! Это же твой труд. Так нельзя.
А он: "Была такая, просила поэта об этом, а он отказался...
"Ну, и правильно сделал", - отвечаю.
Коля вздыхает: "А я бы смог..."
* * *
Через несколько дней Рубцов приходит ко мне с Н. Груздевой, А. Романовым и В. Беловым. Коля возбужденный и сразу мне:
"Неля, сегодня у Васи день рождения. И я сказал, пойдем к тебе".
У них с собой бутылка коньяка, а у меня на столе вареники из брынзы. (Это блюдо я пробовала в Молдавии, и когда в магазине появилась брынза, что редко встречалось, решила приготовить его сама).
"Что это у тебя? - спрашивает Романов.
"Молдавское блюдо", - говорю.
"Лучше бы русское - отвечает он. - Но что делать? Что есть, то и есть".
Надо сказать, что это был действительно день рождения В. Белова, а не предлог для выпивки.
После соответствующих в такой момент поздравлений разговор быстро перешел на стихи. Что хорошо, что плохо. Посыпались примеры классической поэзии. У Рубцова опять образец - Тютчев! И тут Коля, как оратор, набирает темп. Он начинает критиковать пишущих (я поняла, что весь наш литературный актив), но обращается с этими словами к Саше Романову как возглавляющему Вологодское отделение Союза писателей. Он кипятится, как самовар, не подбирает хороших слов:
"Вы не поэты, а г....."
Романов взбешен, видимо, все принимая на свой счет:
"А ты кто такой?"
Это не останавливает Рубцова, он начинает читать свои стихи в доказательство превосходства: "В этой деревне огни не погашены...", "В минуты музыки печальной".
Коля продолжает наседать на Романова. Мы все ошарашены, молчим. Я вспоминаю тот Колин рассказ, когда он намеренно вызывал к себе неприязнь, чтобы узнать истинный характер человека.
Неужели и это - тоже?
Романов не выдерживает и бросает более гневно.
"Нельзя так, это жестоко", - негромко, но внушительно говорит Белов.
И тут происходит чудо: Коля Рубцов сразу обмяк, сник, присел, как обычно, с краешку на диванчик и заплакал. По его лицу покатились слезы.
"В горнице моей светло, - произнес он нараспев, - это кто написал? Это же я написал!"
И плакал, плакал, как ребенок.
Споры прекратились. Да и когда спорить? Уже глубокая ночь. По домам расходиться не решились, устроились спать, где попало.
Мне рано утром в поликлинику, поэтому всех оставляю спящими. Но на работе признаюсь, что у меня гости, и меня отпускают домой.
Прихожу, спорщики уже выспались, а Коля, вскинув руки вверх, восторженно меня встречает, как будто я из дальней командировки вернулась.
"Как хорошо, что ты пришла!
И все топчется, топчется около и громко так выкрикивает, то ли самому себе хочет внушить, то ли убедить в этом присутствующих:
"Я люблю ее, я люблю ее..."
"Если так, то женитесь, я вам кольца золотые куплю", - сказал Белов.
Коля резко остановил свой порыв, опустил руки, словно в чем-то непристойном уличили, и уже понизив голос, виновато сказал:
"Но я люблю их обеих..."
Кого? Меня и маму? Или меня и другую женщину? Я не принимаю это всерьез, уж очень все похоже на игру.
А Белов говорит совершенно серьезно: "Тогда другое дело..."
Через короткое время Коля опять ко мне, опять за свое:
"Ведь я же люблю ее".
Теперь Романов спрашивает мою маму: "Что это у них?"
"Да вот ходит каждый день, - отвечает мама, - что ему надо? По площадкам, наверное, с ним шляться..." (Мама говорит деликатно, а не прямо, мол, просто шлюха нужна).
"Да, тогда нужна героиня", - ответил Романов.
Такое определение геройства я услышала впервые в жизни.
* * *
На следующий день Коля пришел один в очень хорошем настроении, решительно сел на свое любимое место. Посмотрел на меня, опустил глаза, снова посмотрел и вдруг громко выпалил:
"Это я тебя открыл!" И выбросил кверху руки, как это делал всегда в восторге.
- Это же я!.. Это же я!.. - он несколько раз повторял и повторял, пружинисто покачиваясь на диване, голосом выделяя "я".
Смотрю на него с интересом: какой он всегда разный! Коля же, заглядывая мне в лицо и улыбаясь:
- Ты хочешь знать, что о тебе сказал Белов? И, как обычно, тут же продолжает:
- Он сказал, что у тебя есть душа, а это сейчас редко...
Вот такую новость он мне выложил, а мне не терпится сообщить, что скоро пойду в отпуск, а в сентябре профсоюз обещал путевку в Харовский дом отдыха. Возможно, сначала поеду в Липин Бор дней на десять. Давно мечтала побывать на родине.
Это решение его озадачило, но отговаривать не стал.
Спрашиваю: "А ты придешь меня провожать?"
Не отвечает, а согласно кивает головой.
И вот наступил день отъезда.
Коля пришел к назначенному сроку серьезный и озабоченный.
Мне было жаль с ним расставаться, но билет на самолет уже взят, чемоданчик уложен.
В автобусе кто-то громко крикнул: "Коля, ты куда?"
-В аэропорт. Провожаю...
А кого - не сказал. Вот все-таки какой скрытный! Все у него в тайне.
В аэропорте сообщили, что рейс откладывается. Пришлось ждать. Зашли в столовую. Он показал головой в сторону, где обедал летный экипаж, и сказал: "Хорошие они ребята. Я бывал у них".
Пошли в буфет. Я купила с собой антоновских яблок, он взял бутылку вина и попросил подождать его на улице.
-Я скоро...
Вышла, огляделась. Даже присесть негде. Скамеек нет. Все ступени у крыльца и пустые ящики заняты пассажирами.
Неподалеку - березки. Прошла к ним, встала в тень.
Вскоре вышел из столовой Коля, а с ним подвыпивший мужичок, какие обычно в канавах валяются.
- Вот, - думаю, - нашел себе собутыльника!
А тот не отходит от нас, да еще ко мне с любезностями. Но Коля осадил его: "Она не то, что ты думаешь..." - Мужичок сразу съежился виновато и исчез.
Я опустила на лужайку чемоданчик, приоткрыла, чтобы выложить туда из сетки яблоки и хотела уже закрыть, но Коля придержал мое движение:
- Подожди, дай взглянуть. У тебя все голубое, розовое, а у меня в чемодане бумаги, рукописи, книги или... (сделал паузу) кукла.
Подумала: "Опять кукла!" Помолчали, продолжая стоять под березами, каждый думая о своем.
Листва на деревьях была густая, зеленая, но кое-где желтые листочки напоминали, что идет последний летний месяц. Вот один из них сорвался и, подхваченный воздушной волной, покачался над Колиной головой, и опустился ко мне на плечо.
Коля взял его рукой и быстро сунул в верхний карман пиджака, улыбнулся и сказал: "Привет осени".
В конце концов стоять уже надоело, а рейс все откладывался. Пошли к вокзалу. И там все деревянные ступени облеплены ожидающими, в зале тоже многолюдно и душно.
Решили побродить по территории. Коля заглядывал в лица встречных, словно хотел увидеть знакомых. С некоторыми останавливался, разговаривал.
...Как у него все легко получается. К незнакомому человеку подходит, начинает расспрашивать, как будто это все его родственники. Я не могу так, как всегда погружена в себя, в свои думы, во всем окружающем вижу одного Рубцова.
Он, видимо, чувствовал мое состояние, хотел развеять печальные мысли, даже сердился:
- Ну, почему ты только на меня смотришь? Надо все видеть, запоминать. Видишь, там майор стоит. Смотри... (хихикнул) какие у него усы!
Наконец самолет прибыл. Я улетаю. Рубцов остается в Вологде.
Липин Бор встретил меня приветливо. Вокруг было солнечно и прозрачно. Знакомый с детства запах сосновой хвои успокаивал. Дышалось легко и свободно, особенно после мелкого теплого дождичка.
Разбуженная такой благодатью грибница выталкивала на свет грибы. Их было видимо-невидимо. Они росли даже в парке поселка (для меня в детстве это был мой лес). Поплыли в памяти детские воспоминания: и светлые, и грустные (в то далекое время шла война и счастливых детей, пожалуй, не было).
Сами собой появлялись взволнованные строчки стихов, и я стала записывать их в школьную тетрадочку:
"За бором — бор, за присказкою - сказка. Хотелось мне в той сказке побывать. Просилась я и плакала напрасно. Меня в Заборье не пускаю мать..."
Уже на второй день поняла, что длительной разлуки с Колей не выдержу и решила пойти в аэропорт (он за поселком), узнать о предварительной продаже билетов на Вологду.
Иду по пухлой дороге. Ноги вязнут в сыпучем песке.
Навстречу с прилетевшего самолета идет группа приезжих. И... вот чудо! Так только в сказках бывает. Впереди всех не идет, не бежит, а летит Коля Рубцов. Ну и впрямь окрыленный! Поравнявшись со мной, улыбающийся, веселый, на мгновение задержался, поздоровался.
- Ты куда? - спрашиваю.
Он бросил на ходу: "В командировку... Мы еще увидимся". И помчался дальше. Посмотрела ему вслед. Почему он так спешит? Навстречу кому, чему? Вечером в доме тещи моего брата, где я остановилась, узнаю новость: "Твой знакомый сразу же с ведром в лес побежал".
- Не может быть, - говорю, - обознались, наверное...
- Нет, это был он, - смеется квартирантка хозяйки Зина, - я же видела, как он с тобой здоровался.
Начинаю верить: в поселке каждый новый человек запоминается. Коля любит лес-это верно. Но откуда у него ведро?
На следующий день утром я пошла в магазин, смотрю и глазам не верю. Навстречу (невдалеке от столовой) быстрым шагом идет Коля с мужчиной в темном добротном костюме. Они о чем-то разговаривают.
Увидев меня, Коля радостно вскинул руки и, что-то быстро проговорив попутчику, подошел ко мне.
Спросила: "Кто это, твой знакомый?"
- Это председатель райисполкома, - ответил Коля, - Говорил ему, что в поселке парикмахерской нет. Это непорядок. Как же так ходить? (Провел рукой по небритой щеке). А у меня с собой ничего нет...
Потом:
- Надо в один дом зайти. Пойдем вместе. Это недалеко.
На втором этаже деревянного дома из двери нам навстречу вышел мужчина за руку с мальчиком, и мы, не заходя в комнату, стали спускаться обратно по лестнице. Вышли на улицу. Мужчина и Коля быстро о чем-то переговорили.
Коля остался со мной и признался, что не хочет больше беспокоить эту семью.
- Если можно, то к тебе....
Домик, где нам предстояло жить под одной крышей у тети Лили (так я ее еще в детстве называла), очень понравился Рубцову. Первыми его словами, как только он перешагнул порог, были:
- Вот как у вас!
- Как? - переспросила хозяйка. -Хорошо. По-деревенски. Цветы, половики...
Это немножко обескуражило тетю Лилю. Она не знала, что это наивысшая похвала Укладу в доме, чистоте и уюту.
Он потом напишет:
Остановись, дороженька моя!
Все по душе мне — сельская каморка,
Осенний бор,
Гуляевская горка,
Где веселились русские князья.
Память о Гуляевской горке у меня осталась с детства. Мы, ребятишки, туда ходили за земляникой. Мой рассказ о Горке подтвердила и тетя Лиля, когда втроем пошли за грибами в Красный бор.
Уезжая в Липин Бор, я захватила с собой тетрадку в надежде, что смогу заполнить ее стихами.
Коля, видимо, чувствуя мое состояние, вдруг в упор спрашивает:
- Пишешь?
- Немного...
- Покажи.
Что делать? Достаю тетрадку, подаю ему.
Он ласково провел рукой по обложке, вздохнул и грустно произнес:
- Давно в тетради не писал...
- А что у тебя?
-Так, разное, просто бумага...
Рубцов держит в руках тетрадь, а я, как школьница, не знаю, куда девать руки. Стою перед ним, как на экзамене.
Пока Коля читал стихи, было ощущение, что лечу куда-то в пропасть, даже сердце замерло. По выражению лица не понять, нравятся ему стихи или нет. Прочитал. Серьезно взглянул на меня:
- Хорошие стихи ты написала, особенно эти строчки: Просилась я и плакала напрасно. Меня в Заборье не пускала мать.
- В детстве я тоже много плакал. Да, да, Неля, я тоже плакал. Снова смотрит в тетрадку:
- Это, второе, тоже хорошее, но первое лучше. Начал читать вслух:
Сегодня мне и холодно, и грустно... Пусть будет дождь или густой туман. На сердце стало зыбко и тревожно:
Осенний зов, похожий на Обман.
Переспросил: "Похожий? Нет, лучше сказать так: осенний зов. Похоже на обман".
Согласилась: "Пусть будет так".
На другой день вместе с хозяйкой дома взяли корзины и отправились в воспетое мною Заборье. Долго кружились в Красном бору, даже уходить не хотелось: светло, солнечно, просторно. Среди белого мха, как в сказке, на скатерти-самобранке обилие грибов - целые выводки маслят, моховичков. Нагулялись досыта. Присели отдохнуть, тут и про Гуляевскую горку вспомнили. День клонился к вечеру. Стало прохладно. Тетя Лиля зябко передернула плечами и только успела сказать: "Что-то холодно стало", как Коля снял с себя пиджак и набросил ей на плечи.
"Ах, какой рыцарь! Я в более легкой одежде, в коротком безрукавом ситцевом платье, голоногая, а он и не заметил". Обиделась даже, в соседнюю рощицу ушла. "Почему он так? Подлизывается к ней, что ли? Что за человек этот Рубцов? "
Слышу, зовет (заметил, что меня нет), но не отзываюсь. Пусть найдет. Нашел, и очень быстро. Убедилась, что он в лесу, как в родном доме.
- Почему ушла?
- Посмотри на меня. Как ты думаешь, мне не холодно?
- Да, тебе холоднее... - покачал головой, опустив глаза.
На обратном пути присели отдохнуть на скамью под навесом на перекрестке лесных дорог. Но Коля и двух минут не высидел, вскочил и - к крохотному сосновому "островку", что совсем рядом. Кажется, только заглянул и сразу обратно, а в корзине сверху одни крепкие белые грибы. Мы удивляемся: "Вот это грибник! " А он только смеется...
* * *
Тот, кто хорошо знал и любил Рубцова, наверное, поймет, какой радостью было для меня ежедневное его присутствие.
Иногда он был робким, послушным, как ребенок, иногда поднимался в моих глазах до такой неизмеримой высоты, что становилось не по себе.
Мы целыми днями бродили по парку, выходили к озеру, к речке по знакомым мне с детства тропам.
То метровое расстояние, которое нас разделяло во время прогулок, разверзалось огромной пропастью. И откуда-то (с другой стороны) доносился до слуха его голос.
Он, как бы читая мои мысли, старался пояснить:
- Не удивляйся, я могу быть разным: и громким, и тихим, и веселым. Ну как тебе это объяснить?
Говорю тихо, чуть слышно, объясняя сама себе: "Как голос широкого диапазона..."
Он услышал: "Да-да, что-то вроде этого... Я, Неля, очень много пережил, много видел..."
Тут я вклиниваюсь: "Я тоже много видела, я старше..."
А он серьезно: "Нет, Неля, ты еще ребенок (и покачал головой). Да, да. - И продолжал дальше: - Я рано узнал женщин, еще в детдоме. Там сено..."
"В детдоме? Сколько же лет тебе было?" - но это мысленно. Ни о чем не спрашиваю.
Он продолжает: "Я хочу быть с тобой..." И замолчал.
Что-то похоже на предложение. Как это: быть с тобой? Временно? Постоянно?
Жду, что он скажет дальше, а он молчит. Кажется, что он сам не ожидал того, что высказалось, потом спохватился?
- Мне надо еще в редакцию...
Понимаю, что у Коли - творческий подъем. Хорошо пишется. Хотя "пишется" - не то слово. Он держит все в памяти. С этим, наверное, и побежал в редакцию местной газеты "Волна".
На следующий день Коля не напоминал о вчерашнем разговоре, а, взяв корзину, собрался в лес. Опять один, как в день приезда. Мне же дал поручение отнести стихи в Редакцию.
- Отнеси сейчас, там уже ждут, я обещал...
Вышли из дома вместе, потом свернули в разные стороны: я - в редакцию, он - в лес. Когда уже разошлись на значительное расстояние, слышу крик: "Неля-я-я!" Оглянулась. Он продолжает кричать: "У меня там написано "'в плохой", надо сделать "в простой". Не забудь, исправь. А то не напечатают..." Помахал мне рукой и, не оглядываясь, быстрым шагом пошел к лес.
Держу в руках два листочка, где аккуратным каллиграфическим почерком написаны стихи. Первое - "Старик". Уж не тот ли старик, что шел вместе с ним с аэродрома?
Идет старик
В простой одежде,
Один идет издалека,
Не греет солнышко,
Как прежде.
Шумит осенняя река.
Так теперь это стихотворение читается.
Вечером я получила вызов на телефонный разговор с Вологдой. Разволновалась. Что-то случилось дома? Спрашиваю у Коли:
- Ты не заходил к нам? Там все было нормально?
- Все было хорошо.
Прошу его пойти со мной на почту. Он соглашается. Беру трубку, боюсь услышать что-то страшное (Коля стоит рядом). Слышу встревоженный голос мамы:
- Ты знаешь, зачем Коля в Липин Бор уехал?
- Знаю, - отвечаю, - в командировку.
- А где он сейчас?
- Он здесь, рядом со мной.
Слышу, мама вздохнула и что-то тихо произнесла вроде: я так и знала. И опять встревоженным голосом:
- Чем же вы занимаетесь?
- В лес за грибами ходим.
- Ты смотри там, не заблудись. - говорит мама и еще раз повторяет: - Не заблудись -... Ты меня поняла?
Да, я поняла, что мама меня предостерегает быть осторожной с Колей. Посмотрела на него. Он слышал весь телефонный разговор. Ничего похожего на обидчика в его облике не было. Наоборот, казался растерянным и в чем-то виноватым.
На обратном пути к дому шли молча. Первым заговорил Коля, когда дошли до самого крыльца.
- Давай еще побудем немножечко...
Мне кажется, что он настроился на разговор. Жду, как он объяснит то, что хочет быть со мной. Решил все-таки жениться?
Вечер был удивительно теплым, не похожим на августовский. Бархатные сумерки освещала полная светлая луна. Казалось бы, все располагало к откровенности. А Коля опять задумался. Дошли до берега реки, повернули обратно к дому.
И вдруг совершенно для меня неожиданно произносит фразу из стихотворения Виктора Коротаева (у него новая книжка "Мальчишки из далеких деревень"):
- Как это можно так написать?
И он опять несколько раз повторяет эту фразу. (В таком его произношении действительно что-то было неудобоваримое).
Но я подумала: "В такой вечер нашел о чем говорить! Всегда стихи на первом плане..."
А сказала: "Уже поздно, я хочу спать".
С этого момента я уже умышленно избегала с ним близости. На фоне безмятежного отдыха, который пыталась создать, без умолку болтала (по его словам, я - еще ребёнок) о детских забавах, показала почерневший от времени дом, где прошло детство. Водила в больничный парк (так называли сосновую рощу возле больницы), где мы, дети войны, собирали грибы (боровые рыжики, моховики, маслята, серые грузди) и ягоды (чернику, бруснику, землянику). Показала место, где обильно рос можжевельник и где постоянно "паслись" ребятишки, временами объедаясь его терпкими сизыми ягодами,
Коля терпеливо на все смотрел и выслушивал мою болтовню, а у меня промелькнула мысль: "Теперь мне запомнится, что здесь проходил поэт Николай Рубцов". И тут, словно телепатически поймав мою мысль, Коля поворачивает ко мне голову и, улыбаясь, говорит:
- Я знаю, о чем ты сейчас подумала.
- О чем?
- Здесь... (сделал паузу) проходила Неля Старичкова.
Я догадалась: все правильно, он понял, но взял так вот в шутку все и переиграл. — А у тебя было любимое дерево в детстве?
- Да, - отвечаю, - черемуха. Она у самой реки. Мы часто забирались на толстый сук, нависший над водой, и сидели, как птицы. Вверху - шатер листвы, а внизу речка - прозрачная, журчащая по камушкам...Да я тебе о ней рассказывала. Пойдем, покажу...
Повела по привычной дорожке к реке; спускаемся по склону реки вниз, ищу глазами любимое дерево: где же черемуха? И не вижу. И только у самой воды торчит пенек. Пенек той самой моей черемухи.
Говорю расстроено: "Ну вот, хотела показать дерево, а оказался пенек".
Не только я, но и Коля был опечален увиденным. Задумался, сказал:
- У каждого поэта есть любимое дерево. У Пушкина - дуб, у Лермонтова - сосна, у Ахматовой - верба, у Цветаевой - рябина, а у меня - ель. У пруда. Может быть, ее уж тоже нет?
Ко мне: "Куда мы теперь пойдем? Давай пойдем в столовую"
Он всегда, когда был взволнован, старался менять обстановку: уходил, даже уезжал. Пошли в ту саму столовую, возле которой я его встретила. Помню, что мы там не обедали. Только сели за стол - зазвучала волнующая музыка. Видимо, для увеселения обедающих это было придумано. Коля резко встал: "Пойдем!"
Мне не хочется уходить: "Давай послушаем. Это же вальс "Дунайские волны".
Но он неумолимо идет к двери и на ходу говорит:
- Если бы "Вальс цветов"...
Вышли на крыльцо. Остановились.
- Здесь у меня ведро украли.
- Какое ведро?
- С грибами. Целое ведро было, и одни белые. Решил в столовую зайти, а ведро на крыльце оставил. Вернулся, а ведра нет.
Надо же быть таким доверчивым! Это, наверное, случилось в тот самый день приезда. И, усвоив его манеру менять тему разговора, я быстро говорю: "Пойдем к озеру".
Прошли мимо школы, где я училась, вышли на возвышение, на бровку, поросшую соснами, откуда хорошо просматривалось озеро. Вдали песчаный мыс был облеплен белыми чайками. Мне показалось, что это не птицы, а к берегу прибило полураспустившиеся лилии.
Об этом я сказала Коле. А он: "Нет, это птицы. Их нельзя сравнивать с цветами". Продолжая смотреть в сторону озера, дополнил:
Ты — птица иного полета.
Куда мы с тобой полетим?
Я не слышала подобного раньше, думала, что это экспромт, и посмотрела на него удивленно: "Вот уже и птицей стала! И вместе нам не по пути".
Он словно угадал мои мысли, посмотрел на меня, грустно и негромко подтвердил: "Да, ты тоже птица".
И еще долго после этого я думала, что речь идет о нас двоих, пока не увидела в публикациях подпись под стихотворением "Ленинград, март 1962 г.".
Значит, я птица, как и та, другая? Сколько же у него было .таких птиц?!
Тогда, у озера, каким-то внутренним чутьем поняла, что мы слишком сложны для упрощенных встреч.
Вывел меня из задумчивости Коля с предложением: "Давай вон там посидим". И показал на лужок возле сарайчика. Пошли, сели.
Опять откуда-то взялся мужичок, подобный тому, что прилипал на аэродроме в Вологде. Идет прямо к нам и так нахально улыбается! Уверен, что может присоединиться.
Коля остановил его порыв, крикнув: "Это не то, что ты думаешь". И сделал рукой резкий жест, словно хотел оттолкнуть. Мужичок сразу же исчез. "Интересно, - подумала я, - почти так же, как и в том случае. И фраза почти такая же, со смыслом, знакомым всем пьянчужкам".
Сидели мы долго. Настроение у Коли было хорошее. Он сказал, что хочет писать поэму об Александре Невском.
- И об этом тоже напишу, - он осторожно протянул руку и показал на ползавшую по травинке божью коровку. Жучок взмахнул крылышками и перепорхнул к нему на ладонь. Коля смотрел и улыбался: "Я обязательно о ней напишу".
- "Божья коровка его вдохновляет больше, чем я", - отметила про себя, но ничего не сказала. Помню мамино предостережение. Ох, мама, мама! Если бы ты нас видела! Разве такой человек похож на насильника? Он же прикоснуться ко мне боится! Или бережет? Не знаю. Во всяком случае, ведет себя со мной довольно стеснительно. Даже слишком.
Я не стала делиться своими творческими планами, не пыталась ни завлекать, ни развлекать Колю. Сидела и задумчиво смотрела на озеро. Задумался и он. Молчание затягивалось. Тогда я, чтобы хоть что-нибудь говорить, начала рассказывать, что раньше озеро (до затопления) было далеко отсюда. Где сейчас плещутся волны - от ветра колыхалась трава. Мы, ребятишки, туда за цветами и щавелем ходили. Осенью видели, как на скошенный луг на лошадях привозили снопы льна и расстилали. Помню, по самому берегу озера узкой полосой росли ивняк, ольха, черемуха, кусты черной смородины, а к ним со стороны озера примыкали камыши. Из сухих камышинок мы делали свистульки.
Недалеко, в лесочке (уже школьниками младших классов) рубили колья для пришкольного огорода. Трудное было задание: пять штук на человека. А мы даже топор с трудом поднимали.
Коля слушает, не перебивает.
Не знаю почему, вдруг как-то само собой у меня вырывается:
— Здесь, недалеко от нас, старое кладбище. Там всегда пионерские костры устраивали. Представляешь: в темноте - яркое пламя, летят искры... Смех, шум. А на земле возле костра белеют кости...
-Ой, Неля, страшные вещи ты мне говоришь. Пойдем отсюда.
Коля резко встает и, опустив голову, быстрым шагом не идет, а бежит от того места, где мы только что беседовали.
* * *
Не всегда мы целыми днями с Колей Рубцовым были вместе. Он часто уходил прямо с утра и возвращался к середине дня или к вечеру. Я не спрашивала, чем он занимается без меня, верила, что у него командировочные дела. Так он, по крайней мере, объяснил мне свой приезд.
В такой одиночный для меня день зашла в книжный магазин, увидела стихи Гарсиа Лорки из библиотечки "Огонька", решила взять (я раньше их не читала). Потом мое внимание привлекла детская книжечка "Сказки" Жуковского с прекрасными цветными иллюстрациями. Купила ее для Жанетты. Стою в стороне, читаю, любуюсь рисунками. И вдруг слышу сзади: "Что купила?" Оглянулась. Коля стоит, улыбается. Даже не слышала, как подошел.
Говорю: "Детскую книжечку. Посмотри, какая прелесть!"
Он с восхищением: "Да-а. Мне тоже, такую надо бы..."
И остановился, не договорил, для кого надо. Но нетрудно было догадаться - для Девочки. И она, видно, такого же возраста, как моя племянница. Но уточнять, расспрашивать его об этом не стала: будет время, сам расскажет все, что считает нужным.
Пошли вместе в другой магазин, старый, как сарай. Во время моего детства там были книги, а теперь хозтовары.
Понравились мне чайные приборы. Говорю, что хочу купить маме чашечку.
- Нет, это я, - твердо произносит Коля, - пусть будет от меня подарок.
(Эта чашка сохранилась. Длительное время мама ею пользовалась, а потом мы ее убрали в шкаф. Она стала нашей реликвией).
Вышли из магазина. Я показала на сосны, растущие почти рядом.