Интересно то, что ровно через десять лет после этого случая Коля Александров действительно останется в моем доме, но уже в качестве мужа. Что это? Случайное совпадение или рубцовское предвидение? Кто знает...
Но тогда, в далеком 68-м году, на второй день, в мое отсутствие, мама рассказала Коле о его "выступлении". Он внимательно ее выслушал. Был очень подавлен случившимся. Говорил, что ничего не помнит и написал мне записку:
"Неля, я понимаю, что мало извиниться перед тобой (мне все рассказала Анастасия Александровна). Это говорил не я, это говорило мое абсолютное безумие. Не придавай абсолютно (подчеркнуто) никакого значения этой дурости. По-прежнему - Н.
P.S. я еще должен зайти".
Я читаю и улыбаюсь: "Ох, Коля, Коля! Ну почему ты такой? Как говорят "и сам не там, и другому не дам". Да "еще должен зайти". Ты же не любишь слово "должен". Но, видимо, по отношению ко мне - это совсем другое..."
Вскоре этот случай забылся.
Осень забирает свои права. Вносит свои заботы. Собираюсь купить маме шерстяную кофточку. Но Коля словно читает мои мысли.
— Я хочу маме (он так и сказал "маме") что-либо купить, но хорошее, чтобы она обрадовалась.
Меня и вытянуло за язык, что собираюсь кофточку теплую купить, она ей очень нужна: в доме прохладно, еще не включили отопление.
Коля даже просиял весь: "Тогда я ее куплю. Не ты, а я."
И он действительно купил ей кофточку за 22 рубля (в то время это больше половины маминой пенсии) и был просто счастлив.
Мы с мамой посовещались и решили купить ему рубашку (сам полуголый, а такие подарки!).
Натолкнуло на это, что его любимая голубовато-зеленая рубашка пришла в негодность. И выбросил он ее странным образом: затолкал ко мне в тумбочку между книг, обнаружила это не сразу. Не успела прибрать на другое место. А мама Виктора в мое отсутствие решила, что это ее сын рассовал свое грязное белье и увезла в Тотьму, в стирку (она там жила). Так и "застиралась" с концами эта рубашечка. Ушла в тряпье и сгинула.
Присмотрела рубашку почти такую же, цвета морской волны, только с длинными рукавами. Принесла домой. Вот думаю, как придет и обрадую.
Пришел вечером, преподношу ему, а он так сердито: "Зачем это?"
- Как зачем? Ты делаешь маме дорогие подарки, а мы что, не можем? Надевай? Коля покорно сдергивает с себя рубашку.
— О, Боже! Опять без майки.
Летом было тепло, а сейчас осень. Он не носит маек. Почему? Наверное, по-прежнему чувствует себя моряком, привык к тельняшке, а ее сейчас нет.
Надел рубашку, оглядел себя. А я возьми да и скажи: "Какой ты стал нарядный!" И, кажется, это ему не понравилось. Но рубашку снимать не стал, в ней и ушел.
На другой день приходит в старой рубашке и мне тихо (почти шепотом): "Рубашку твою унесли".
- Как унесли? Кто?
- Я ее снял и засунул за шкаф в сберкассе. Сегодня посмотрел, ее нет. Уже взяли... (Сберкасса, о которой шла речь, на улице Ленина. Сейчас - банк.)
Почему он так поступил? Наверное, так сохранял свою независимость, свободу, не хотел прибедняться? Боялся, что подарками подкупают? Кто знает, что у него было в прошлом... Очень скупо говорит о себе. Только когда особое настроение.
Вскоре, после этого случая, пришел очень радостный. Что за причина хорошего настроения? Наверно, стихи написал.
Торопит меня: "Пойдем, выйдем. Надо поговорить."
Одеваюсь, идем в Кировский сквер. Останавливается в березовой аллее, что параллельно улице Калинина.
Коля продолжает улыбаться, смотрит на меня и говорит: "Я хорошие стихи написал!". (Угадала, значит).
- Послушай! - и начинает читать.
Когда в окно осенний
ветер свищет
И вносит в жизнь
смятенье и тоску,
Не усидеть мне
в собственном жилище.
Где в час такой
меня никто не ищет,
Я уплыву за Вологду-реку!
Перевезет меня
дощатый катер
С таким родным
на мачте огоньком!
Перевезет меня
к блондинке Кате,
С которой я,
пожалуй что некстати,
Так много лет — не больше,
чем знаком.
Коля читает долго. Воодушевленно. Как всегда, жестикулирует, словно рисует все происходящее. Произнося "с таким родным на мачте огоньком", он поднимает правую руку с выставленным указательным пальцем штопорообразным движением и поднимает на него глаза.
Я машинально слежу за каждым движением. Смотрю на этот поднятый палец - "огонек". И отмечаю для себя: "Действительно "огонек", а не палец: оранжевый, как у заядлого курильщика.
Она спокойно
служит в ресторане,
(Продолжает Коля)
В котором дело так заведено.
Что на окне
стоят цветы герани,
И редко здесь
бывает голос брани,
И подают кадуйское вино.
В том ресторане
мглисто и уютно,
Он на волнах
качается чуть-чуть.
Пускай сосед
поглядывает мутно
И задает вопросы
поминутно,
Что из того?
Здесь можно отдохнуть!
Я заворожена Колиным чтением. Я счастлива. Рубцов читает свои стихи, читает для меня одной. И как читает! Почти физически ощущаю ту обстановку, которую описывает Рубцов, хотя я там, в ресторане "Якорь" возле ретного вокзала, не бывала. Но предстояло там побывать, но позднее. И я убедилась, что в своих представлениях не ошиблась.
Произнося "мглисто и уютно", Коля как бы прищуривается и вглядывается в окружающее. Потом имитирует пьяненького соседа: опускает отяжелевшую голову, потом слегка приподнимает, рассеянным взглядом поводя вокруг. И уже браво, с удалью: "здесь можно отдохнуть!"
Сижу себе,
разглядываю спину
Кого-то уходящего в плаще,
Хочу запеть
про тонкую рябину
Или про чью-то
горькую чужбину,
Или о чем-то русском вообще.
Вслушиваюсь в голос певучий, выразительный. Смотрю на это театрализованное зрелище, Коля внимательно вглядывается в растущую рядом березу, потом ведет головой плавно в сторону, словно в такт мелодии исполняемой песни.
Вникаю в мудрость
древних изречений
О сложном смысле жизни
на земле.
Я не боюсь осенних
помрачений,
Я полюбил ненастный
шум вечерний,
Огни в реке и Вологду во мгле.
"Я не боюсь" - Коля произносит это в воинственной форме, сверкнув глазами и сжав кулаки.
Смотрю в окно и
вслушиваюсь в звуки,
Но вот явились
в светлой полосе,
Идут к столу,
протягивают руки
Бог весть откуда
взявшиеся други.
- Скучаешь?
- Нет. Присаживайтесь все.
Коля широким жестом гостеприимного хозяина обводит рукой вокруг и улыбается светлой радостной улыбкой.
Вдоль по мосткам
несется листьев ворох.
Видать в окно,
— и слышен ветра стон,
И слышен волн
печальный шум и шорох
И как живые,
в наших разговорах
Есенин, Пушкин,
Лермонтов, Вийон.
Когда опять
на мокрый дикий ветер
Выходим мы,
подняв воротники,
Каким-то грустным
таинством на свете
У темных волн,
в фонарном тусклом свете
Пройдет прощанье
наше у реки.
И снова я подумаю о Кате,
О том, что ближе
буду с ней знаком,
О том, что это будет
очень кстати,
И вновь домой
меня увозит катер
С таким родным
на мачте огоньком.
Представляю грустную картину расставания с друзьями. Коля помогает мне увидеть это своими действиями: зябко поеживается, поддерживает руками воротник пальто. Грудью подается вперед, словно идет навстречу ветру. И легкая улыбка, тайная надежда остается на лице, и тот же жест - указательный палец кверху, где "огонек".
- Ну, как?
Коля ждет моей оценки. Он всегда почему-то спрашивает в такой форме: "Ну, как?"
Говорю: "Коля, это же очень здорово!"
Потом задумалась, и осторожно так спрашиваю: "А она красивая?"
— Ох, Неля, Неля! - с усмешкой Коля качает головой.
После такой "пробы" стиха он быстро уходит. Куда? Еще кому-либо читать? А может, в редакцию, спешит напечатать.
Хорошее настроение, можно сказать, поэтическое, сохранилось у Коли и на следующий день. Пришел и сразу: "Пойдем?"
("Опять стихи новые?" - хочу спросить, но не спрашиваю.) Пошли по Пушкинской улице к Советскому проспекту. День был холодный, без дождя. Чувствовалось дыхание приближающейся зимы. Подумала: "Только снега не хватает." И тут, словно в ответ на мои мысли, упала одна снежинка, вторая. И вот уже закружились целые хлопья легкие, пушистые.
Коля ликует, подставляет ладони под падающие снежинки и начинает читать:
Выпал снег - и все забылось,
Чем душа была полна.
Сердце проще вдруг забилось,
Словно выпил я вина.
Замолчал. Задумался. Продолжаем идти. Спрашиваю: "Куда же мы идем?"
- К Клавдию Захарову, - отвечает.
- А кто он?
- Он? Умный человек, в шахматы хорошо играет. Снегопад между тем продолжается. И Коля на ходу произносит новое четверостишие:
Вдоль по улице по узкой
Чистый мчится ветерок.
Красотою древнерусской
Обновился городок.
Смотрю на него: как это все у него быстро и хорошо получается! Коля тоже смотрит на меня и, как бы отвечая на мои мысли, продолжает читать дальше:
Снег летит на храм Софии,
На детей, а их не счесть.
Снег летит по всей России,
Словно радостная весть.
Снег летит - гляди и слушай!
Так вот, просто и хитро
Жизнь порой врачует душу...
Ну и ладно! И добро.
После этих строк Коля приостанавливается и говорит мне: "Жизнь! Это не то. У меня здесь - Бог. Бог порой врачует душу. Но я заменил, так ведь не напечатают. Пусть будет - жизнь." Коля умудряется и быть погруженным в себя, и зорко, я бы сказала — даже цепко, смотрит по сторонам.
Иду, кроме Рубцова рядом ничего не вижу. И он постоянно, легко так, учит меня видеть окружающее.
- Смотри! (Он заглянул во дворик между деревянными домами на Советском проспекте.) Видишь? Белье, играют дети... Почти не раздумывая, дальше продолжает:
Веревка, яркое белье,
А во дворе играют дети.
В потемках прячется жулье...
Тут Коля останавливается и добавляет:
- Где же жулью прятаться, как не в потемках? Конечно, в потемках. Потом грустно и тяжело вздыхает и продолжает читать:
Все есть на этом белом свете.
Так мы дошли до дома Захарова. Помню: деревянный дом, вход со двора. Клавдия дома не оказалось. Была дома его мама.
Видимо, Коля часто бывал в этом доме, потому что она встречала его как старого знакомого, открыла дверь в крохотную комнату. Семейный стол, железная кровать, высокий, стоящий на полу, фикус, почти вплотную придвинуты друг к другу. В простенке между окнами - большое старинное зеркало. Мы не прошли туда, остановились при входе между прихожей и кухонькой. Женщина поинтересовалась, глядя на меня:
- Это жена?
- Да, - просто ответил Коля.
Я смутилась: что это он так? Женщина снова пристально смотрит не меня:
- Правда?
- Да нет, он просто пошутил, — отвечаю я.
* * *
Поздней осенью 68-го года наступила полоса перемен и для меня, и для Коли Рубцова. Мне предложили с медицинской работы перейти на литературную, в многотиражную газету УВД. Я задумалась и решила посоветоваться с Колей. Как быть? Это место где работала до поступления в Литературный институт Нина Груздева. Ставка там в два раза больше моей. Есть возможность работать над словом. Командировки позволят вырваться из четырех домашних стен.
Коля откровенно сказал: ''Не знаю. Может попытаться. Потом можно и уйти." На второй день после этого разговора он сам пришел встревоженный: "У тебя "Комсомольской правды" или "Известий" нет? Мне нужно одно постановление посмотреть." (Газеты нужны были не текущего года.)
- Какое постановление? - его волнение передается мне.
- Она на суд заявление подала, на алименты.
- Но... это же твой ребенок!
- Ребенок - да. Но они хотят меня ограбить. Это все я один добился. Они хотят на все готовое...
И Коля начинает рассказывать историю своей женитьбы, точнее - сожительства. Рассказывал он сбивчиво, волнуясь, словно перед глазами его мелькали отдельные кадры. И он, чтобы было понятнее, выделял особенно яркие.
- Приехал я не к ней... Просто вспомнились родные места... В поселке встретил, тетю Шуру. Я узнал ее. Она в детдоме у нас работала. Она тоже меня узнала. Пригласила к себе. И навестил. Там и Гета была, ее дочка.
Дальше Коля стал рассказывать, что приняли его очень хорошо. И Гета, и ее мама были к нему очень внимательны. Вечером тетя Шура сказала, что уйдет в другую деревню, что надо там рано утром косить сено. Так Коля остался ночевать. И, естественно, они с Гетой стали близки.
- Утром просыпаюсь - тетя Шура и какие-то старухи за столом сидят. Получилось, что застали на месте "преступления". Стали принуждать жениться.
- Но, почему так?
Рассказывая. Коля возмущался:
- Я мог бы и сам... Но почему силой?
Коля рассказывал, что тетя Шура (он не называл ее мамой) часто кричала на него. Он не мог выполнять то, что от него требовали.
Он, детдомовец, не знал семейного уклада жизни, не мог делать мужскую домашнюю работу. Пытался. (Даже ездил за дровами - "Я в стихах увековечу заготовку дров"). Но не смог.
- Они же хотят, чтобы я кулаком быка убил. Я этого не могу! - с болью, со слезами в голосе жаловался он нам с мамой.
Выговорившись, Коля опять заводит разговор: "Где найти газету с постановлением? Там обусловлены права на алименты." Потом сам находит выход:
— Пойдем в библиотеку.
Пошли. Взяли подшивку нужной газеты. Сели за столик. Коля быстро нашел нужное постановление. Облегченно вздохнул. Думала, что это все, что ему нужно, а он достал лезвие безопасной бритвы и, зажав его между пальцами, быстро сделал вырезку. Удивляюсь такому поступку. Дорогой расспрашиваю: зачем он это сделал?
- Как я иначе могу доказать, что они не имеют права?
С 10 ноября 1968-го года я на новой работе. Все для меня ново и тяжело физически. Рабочий день растянулся почти в два раза. Начались командировки. Колю вижу реже.
Я не разделила его радости при получении отдельной квартиры потому, что меня не было дома. Несколько раз заходил Коля, рассказывала мама, квартиру ему дали. Искренне рада за него. Может теперь строить свою судьбу, как он этого захочет.
На следующий день после новоселья Коля приходит ко мне сияющий и без предисловия достает ключ и торжественно подает мне его.
- Что? - спрашиваю. - Опять уезжаешь? (Так было на Набережной VI Армии. Получил комнату, отдал мне ключи и уехал.)
- Нет. Это тебе. Чтобы ты могла в любое время... Но у меня сейчас ничего нет. Надо покупать. Пойдем, мебель выберем.
Пошли на Первомайскую. Там на углу был павильон продажи мебели. Выбрали письменный стол и стулья. Покупателей было немного. Покупку оформили быстро. Присмотрела и я себе подобную мебель, потому что брату дали квартиру.
Его комната освободилась для меня. (Пока там делали ремонт.) Обои я выбрала почему-то сиреневые, в мелкий цветочек и сверху вниз серебристые прерывистые нити в виде дождя. Осенний сад. Осенние сумерки. Да и я сама такая же.
Коля внимательно посмотрел на обновленные стены, ничего не сказал, только часто-часто поморгал глазами.
Мебель ему привезли на следующий день. Сидел бы дома да радовался, нет, прибежал ко мне. С собой тянет. Ему не терпится показать мне новое жилье.
Вышли на улицу. Он почему-то не смотрит по сторонам, а все поднимает глаза к небу.
- Посмотри, какое думаешь, небо?
- Серое, - говорю.
- Какое же оно серое? - даже руками всплеснул.
- Ну, посмотри внимательнее. Небо зеленое.
Идет размеренным твердым шагом, а я не могу с ним наравне и все немного отстаю. То догоню и иду рядом, то опять окажусь сзади. Он оборачивается и говорит: -Ты спросила: "Наверное, гордишься, что поэт?"
- Ничего я такого не спрашивала, - отвечаю,
-А могла бы спросить! Я не себя - тебя хотел прославить... Уже прославил! Хожу как завороженная", - промелькнула мысль. Он, уже не оборачиваясь:
- В каком году стрелялся Лермонтов?
Прозвучало так неожиданно и грозно, что я даже вздрогнула. Итак было, не очень уютно. Зима не могла взять свои права, и творилось что-то непонятное: конец ноября, а снежинки покружились - растаяли, и пошли сплошные дожди. На Советском проспекте, на повороте к ресторану "Чайка", нам навстречу вышли группы девиц по трое-четверо, взявшись за руки.
- Смотри, Коля, одни только женщины.
Он даже не оглянулся, стремительно мчался вперед, но произнес:
И что за дело мне до разных там,
Гуляющих всю ночь
по тротуарам
Мне незнакомых девушек и дам.
Так пришли к дому № 3 на улице Яшина. Вот и квартира № 66 на пятом этаже. Комната маленькая, как и все "хрущевки". Но Коля теперь в ней хозяин. Можно спокойно жить и работать. Коля рад этому жилью. Ходит довольнешенек по комнате, показывает удобства (совмещенные ванну и санузел), открывает дверь на балкон.
Письменный стол поставил посредине комнаты, разделяя ее на две части. За ним раскладушка, тоже поперек комнаты, как и стол.
- Еще на окна что-то надо. Надо диван, кресло... Поймав мой вопросительный взгляд, поясняет:
- Для гостей. Зеркало, часы. Ой, много чего надо. Па кухню стол, шкаф для посуды... Коля размечтался, а меня не радует, что в этой комнате он будет жить без меня. Дал
ключ? Ну и что? Это еще ничего не значит...
Чтобы поддержать его хорошее настроение, я говорю, что все складывается для него отлично. Будет возможность спокойно работать.
А он вдруг начинает вспоминать свое прошлое: как трудно он жил. Стал вспоминать своих сестер - (она заботилась о нас) и еще другую - она совсем маленькая и мне так жалко ее было. И еще была сестра, но ту я не любил.
- Почему?
- Она на нашей фотографии выколола у мамы глаза..., - сказал и сердито нахмурился.
Вечер уже поздний. И я, как обычно, стала собираться домой. - А ты не уходи! - вдруг говорит он. - Хочешь, я пойду позвоню маме. Она не будет ругать, если ты останешься у меня...
- Нет, - говорю, — у меня пока тоже есть свой дом.
- Ну, тогда завтра поможешь мне выбрать занавеску на окно, на кухню и часы на стену.
Соглашаюсь. Договариваемся встретиться. При мне, в магазине на улице Мира, он сам выбрал белую штапельную ткань с рисунком березки. Контуры стволов черные, а свисающие ветви зеленые. Скорей всего это похоже на плакучую иву.
Понравились ему часы настенные, прямоугольная полированная дощечка, висящая на шнурке.
- Может, их взять?
— Нравятся, возьми, - равнодушно сказала я. Он ушел с покупками домой. И остальные вещи уже покупал сам, или брал других советчиков, видя, что я к обстановке его комнаты не имею интереса.
Я хожу на работу мимо Колиного дома. Иногда светится окно, но чаще там вечерами темно: не сидится одинокому человеку в пустой квартире. Где он может быть? У друзей, конечно. И меня тоже по-прежнему не забывает. Почти в каждый свой приход он начинает размышлять вслух о своем брате Алике. Он потерял с ним связь.
- Где же он? - мучительно думает вслух. И начинает вспоминать, как они встретились в Ленинграде, разъезжали на такси, пили вино под деревьями с необузданной радостью для обоих.
Помню, луна смотрела в окно,
Роса блестела на ветке.
Помню, мы брали в ларьке вино
И после пили его в беседке.
("Воспоминание". Брату.)
- Понимаешь, он такой, как я. Другие - это не то.
С одним из "этих других" Коля меня познакомил. Он жил на углу Ворошилова и Пушкинской на втором этаже дома старинной постройки. Первый этаж был кирпичный, второй — деревянный.
- Это Леня, - так назвал Коля рослого молодого человека. Из боковой двери вышла миловидная женщина с заметно округлым животом. Коля взглянул - так удивленно и весело воскликнул:
— Ой… ты уже женщина!
— А я давно женщина, - ответно улыбнулась она.
Коля тихо поговорил в сторонке с Леней, после чего нахмурился и тихо сказал: "Пойдем."
На улице пояснил мне, что просил в долг пять рублей, но Леня ему отказал.
Потоптавшись на месте, Коля вдруг решительно пошел к деревянному дому № 8 по улице Ворошилова (сейчас на этом месте новое здание Политехнического института). Нa фасад выходили две двери, на нижний и верхний этажи. Коля постучал в дверь нижнего этажа. Никто не ответил.
- Кто там должен быть? - спрашиваю.
- Один мой друг. Хотел расспросить. Здесь где-то должен быть дом, где я жил. Смотрю на него удивленно.
- Да-да, я жил в Вологде, на Ворошилова, где-то в начале этой улицы, дом 8 или 10.
- На этой? Но ведь это Красногвардейская. Так она называлась раньше. А Ворошилова - это потом.
- Значит, где-то дальше, - вздыхает Коля.
Пошли по улице Ворошилова и вдруг опять Коли сворачивает в полуразвалившийся деревянный дом, входит в дверь нижнего этажа. Я за ним (не предупредил, что не заходи). Навстречу вышел небольшого роста мужчина с добрым лицом, серьезным внимательным взглядом. Они подали друг другу руки. А Коля, повернувшись ко мне, сказал:
- Это Валя Малыгин, художник.
Из кухни вышла средней полноты русского типа женщина. Открытый приветливый взгляд. Улыбнулась нам. А Коля вскинул руку в ее сторону и громко отрапортовал мне:
- Это Неля ! - Потом рассмеялся. Показал на меня рукой: "А это тоже Неля!" В квартире мы были недолго. Гостеприимные хозяева предложили нам чай. "Господи? - думала я. - И как они живут в этой развалюхе? Неужели для художника не находится лучшего жилья?"
Я сидела за столом так, что мне хорошо было видно большое яркое панно-ковер над кроватью во всю стену. Праздник красок! Мне казалось, что все это светится. И придает праздничность небогатой обстановке. Коля заметил мое восхищение и шепнул на ухо:
- Понимаешь, ведь это он все сам своими руками!
* * *
... Однажды явился Коля в хорошем настроении, абсолютно трезвый не в пиджаке, а в свитере крупной вязки защитного цвета. Свитер не новый. Подарила, наверно, какая-нибудь добрая душа /осень затяжная, холодная - пожалели/. Почему-то одет наизнанку.
Я устаю на своей новой работе. Мне не до веселых разговоров. Мама и моя тетя Нина Александровна не заняты ни делом, ни разговором. Тогда Коля, глядя то на одну, то на другую, бодро говорит:
- Давайте, сыграем в карты!
Мама сразу рассмеялась: "С кем? Со мной?"
- Нет, все.
- Но она и карт не знает! - махнула в мою сторону мама. Коля с интересом смотрит на меня: "Как?" Хмурюсь. Меня раздражает любая карточная игра.
- Да, я не люблю играть в карты! Играйте, если хотите...
- Ну, ладно, - соглашается Коля, - давайте играть втроем. Не замечает что свитер на обратной стороне. Или специально так надел? Только подумала, он оглядев себя, быстро его сдергивает тут же у стола.
А мне бросается в глаза: опять без нижнего белья... и рука... правая рука... Что это? "Штык, насаженный на винтовку", - подсказывают знания, полученные в медицинской школе. Это же перелом костей предплечия со смещением! Испугавшись, спрашиваю: "Что у тебя с рукой?"
- А... Это... - отвечает вяло и равнодушно, - еще в детдоме. С перекладины упал. Высоко было очень. Сорвался... и прямо на руку. - Сказал и снова продолжает игру, шлепками бросая карты. Я вновь пытаюсь представить его сиротское детство: оцарапанное в кровь лицо, сломанная рука... У меня бывали переломы костей, и я знаю, какая это боль. Но я была взрослой. А тут - ребенок! И такой сложный перелом без оказания медицинской помощи. Сколько же ему пришлось вытерпеть, пока срастались кости?!
Как выдерживала в дальнейшем его рука большие физические нагрузки? Представила Колю кочегаром с лопатой в руках - тяжелый, изнурительный труд. Откуда же он брал силы, нечеловеческие силы?!
* * *
Л. Н. Бурков, редактор газеты "За трудовые успехи", где я стала работать, был в дружеских отношениях с вологодскими писателями. Приглашал их на встречи с читателями своей газеты.
Естественно, что он не мог не заинтересоваться новым творческим человеком, приехавшим в Вологду. Это был Виктор Петрович Астафьев. Чтобы пригласить писателя на вечер-встречу, Леонид Николаевич предложил мне сходить на квартиру всей редакцией-то есть вдвоем.
Подходя к панельному дому на улице Герцена, мы лицом к лицу встретились с хозяином квартиры. Виктор Петрович возвращался домой с мусорным ведром.
- Вот проза жизни! - громко вырвалось у редактора.
- Но ведь я же прозаик! - не задумываясь, ответил писатель.
В квартире нас приветливо встретила жена Астафьева - Мария Семеновна. Мы представились. Побеседовали немножко, чтобы не утомлять хозяев, и ушли довольные. Виктор Петрович согласился на встречу с читателями.
Через короткое время мне посчастливилось придти в эту квартиру с Колей Рубцовым. /Он к тому времени был уже членом Союза писателей и, естественно, уже познакомился с известным прозаиком.
Кстати, попутно расскажу о членстве. Чем оно стало для поэта Рубцова.
Мне запомнилось его довольное лицо, абсолютная трезвость и спокойствие. Уверенность в себе.
Коля пришел и, по обыкновению присел на диван, достал из кармана "темные'' корочки и, заглядывая в них, то закрывал, то открывал, не говоря мне ни слова.
— Что это у тебя?
- Вот, в Союз приняли.
- Да?! Поздравляю. И что это теперь тебе дает?
- Как что? - Коля изумленно вскинул на меня глаза. - Да я же могу не работать!
Он продолжал открывать и закрывать удостоверение. Потом закрыл осторожно, ласково и продолжал держать в руках.
Может, думал я скажу: "Дай посмотреть!" Но мне показалось, что он боится выпустить книжечку из рук, и даже крепко держит. Держит как мечту, которую можно потерять.
Он начинает вспоминать и рассказывать, словно видел счастливый сон.
- Мне даже ни одного вопроса не задали! Ну, ни одного! Другим ведь задают... А мне — нет... А народу много было. Так все быстро...
Он опять повертел в руках документ, потом сунул в карман, не вынимая из него руки. Как будто и в кармане его держит и боится потерять.
Но... я начала рассказывать о визите к Астафьеву. Коля, видимо здесь уже бывал, потому что как старый знакомый уверенно перешагнул порог впереди меня. И пригласил меня следовать за ним тоже уверенно. Будто встречи у него с известными людьми проходят так вот — запросто, как сказано:
- Пойдем к Астафьеву!
Я поздоровалась с приветливыми хозяевами. Виктор Петрович назвал меня по имени и это удивило Рубцова.
- Ты что, уже знакома?
Это не понравилось ему. Он хотел познакомить меня с большим писателем, а оказывается...
Тут Коля делает одному ему необходимый трюк. Он хочет дать понять, что я не наравне. Что я даже не знаю Астафьева, как писателя, не интересуюсь /может, по своей необразованности/ его книгами.
- Да знаешь ли ты, кто это? Это Астафьев! Ой, да ты, наверно, и произведений его не читала!
Говорит он так громко, даже грозно, с такой уверенностью, словно бьет по голове, сбивая в пол.
Удивительно то, что я ничего не могла возразить, хотя читала трогательный рассказ Астафьева о своей бабушке в "Литературной России". Я даже вырезку сделала. На портрете крупным планом Виктор Петрович, молодой и обаятельный.
Стою, как пришибленная, не в силах сдвинуться с места.
- Ну ладно, ладно, - добродушно улыбается Виктор Петрович. И приглашает пройти в комнату.
В Вологде он совсем недавно. И хочет поближе ознакомиться с окрестностями. - Карту области найти бы...
- Я видела, есть такая карта в книжном магазине, - говорю я.
- Так принеси! - тоном приказа, и громко опять, кричит Коля. Потом уже потише /словно спохватившись/:
- Да-да, принеси. Обязательно, если сможешь.
…Надо же! Не забыл об этом. Через неделю опрашивает:
- Отнесла Астафьеву карту?
- Конечно, прямо на другой день.
- Правильно сделала, - довольный, закивал головой.
Получение жилья даже внешне преобразило Рубцова. Стал увереннее, устойчивее. Меньше пьет /а, может дома пьет втихомолку? /, приходит трезвым. Купил темно-синий берет. Он ему очень идет /не то, что кепочка! /.
Пришел как-то вечером степенный и грустный, топчется у порога, не проходит в комнату. Озабоченность во взгляде.
- Пойдем ко мне. Поговорить надо.
Одеваюсь. Вдруг с постели мама приподнимает голову /она приболела/ и начинает громко кричать на Колю. Мне запомнилась резкая фраза:
- Чтобы ноги твоей в доме не было!
Уже при выходе, в дверях, Коля громко ответил: "Так у меня нет ногов-то!" И тут, словно спохватившись, продолжил: "Хотя... есть".
- Я скоро, - говорю маме, и мы уходим...
В голове стучит: "Что случилось с мамой? И Коля такую нелепицу высказал: "нет ногов-то".
Видимо, мамин срыв подействовал, как удар. Коля не может опомниться от ее выходки. Он смотрит себе под ноги и роняет тихо, словно спрашивает себя: "Чего она так?"
- Не знаю, - отвечаю я, - наверно, вспомнила твои прошлые крики. Может соседи это слышали... Поговорили с ней, замечание сделали...
- Нет, - говорит Коля, - она это потому, что мы не вместе. "А ты не хочешь или не можешь", — думаю я, но отвечаю."Наверное..." Как в кино, когда тревожное событие сопровождает соответствующая музыка, так и в этом случае, словно в ответ на наши мысли, поднялся сильный шум и свист. Это сногсшибательный ветер. Он сорвал с Колиной головы берет, отбросил сразу на два метра и погнал вперед вместе с ворохом сухих березовых листьев. Коля даже остолбенел. Не бросился догонять берет, а взволнованно заговорил: "Смотри, смотри, как ОН!" Восхищенно покачал головой: "Какая сила!" Только потом побежал и подхватил головной убор.
Хорошо еще, что было сухо, а то "обмыл бы" грязью свою обнову.
/До этого он жил еще на Набережной VI Армии - тоже была интересная сценка с участием ветра./
Тогда мы шли по улице Калинина. Ветер был встречный и сильно бил в лицо. Трудно было идти. Коля забежал вперед, раскинул руками полы пальто и стал, как петушок прыгать впереди меня. Прохожие оглядывались, улыбались. А ему хоть бы что!
- Коля, зачем ты так?
- Но на тебя же ветер дует!
Вот таким иногда был поэт Николай Рубцов.
Перед домом на улице Яшина Коля вспомнил, что у него дома нет хлеба. Зашли в магазин. Коля подошел к кассе. И тут кассирша огорошила его громогласно на весь магазин:
- Что у тебя голоса нет что ли?! Громче сказать не можешь?
Мне показалось, что Коля вздрогнул от такого крика. Даже мне стало не по себе. В общем, вечер начался со всех сторон неудачно. И никакого серьезного разговор не получилось.
Дома Коля показал мне вешалку для верхней одежды - крючечки на зеленой железной пластине с разводами, как сверкающий морозный узор на стекле, наверное, сам выбирал.
- Нравится? - показывает мне как декоративный предмет. Берет гвозди, молоток и начинает выбирать место, куда бы прибить. Выбрал середину крохотной прихожей. Примерялся, примерялся. Стучал, стучал. Ничего не получилось. То вкось, то гвоздь не лезет в стену.
Взял вешалку в руки, стал близко рассматривать. Потом посмотрел на меня с восклицанием:
- Это же брак! Ну иди, посмотри. Это отверстие здесь, а это здесь. Он в сердцах бросил вешалку на пол возле стены.
Вот такое невезение одно за другим было в этот вечер. Ни дела, ни разговора.
- Ты уже уходишь?
- Да, а что?
- Ну, ладно, иди.
И я ушла.
...По времени должна быть зима. Шел декабрь. Но что-то невообразимое творилось в природе. Река не замерзала, снега не было. Даже закрытую уже, снова возобновили навигацию.
В один из таких дней Коля явился и у порога /не проходя и не раздеваясь/ сообщил:
- Я уезжаю... на пароходе. Проводи меня.
И снова, как в прошлый отъезд на поезде, в руках нет чемоданчика. Пошел очень быстро. Едва успеваю бежать рядом. Поравнявшись с речным вокзалом, Коля даже не взглянул в его сторону. Прошел мимо.
- Куда же ты?
- Иди, иди. Сейчас мне нужно в магазин.
Подошли к маленькому магазинчику на углу Советского проспекта и улицы Левичева. Вход со двора завален пустыми ящиками. К двери пошли как по коридору.
В магазине было тесно. Очередь свилась клубком. Ни начала, ни конца, не разобщать. Коля стал пробиваться, чтобы купить вина.
Я постояла минут пять. Гул, гвалт, духота, запахи спиртного перегара вызывали дурноту и выгнали меня на улицу. (Даже не успела предупредить Колю об этом.)
Вечерняя черная жуть охватила меня. И я, чтобы вырваться из потемок, пошла в том направлении, откуда шли. Остановилась в кружке фонарного света, недалеко от павильона, где обычно принимали стеклянную посуду. Через две минуты из темноты выскочил Коля и побежал ко мне. Подбегая, еще запыхавшись, начал отчитывать, как маленького ребенка:
- Ты что! Я же не знал... Это был ужас! Ведь там же ящики, темно... Там же пьяные... И все повторял, держась за голову:
- Ужас! Ужас! Самый настоящий ужас, не делай больше никогда такого. Успокоившись, он пошагал не на улицу, а задворками к своему дому, пояснив: "Мне надо еще домой..."
Во дворе нам попалась большая лужа, покрытая тонким льдом. Коля не обошел ее, а прошел на середку. Лед хрустнул (вода промерзла до дна).
Потом с возгласом "Эх! Эх!" он поднял восторженно руки вверх, стал топтаться, приплясывая на этом тонком льду, пока лед не превратился в крошево.
Дома, не раздеваясь, он открыл бутылку, выпил стакан вина. Мне уже не предлагал, зная, что я к нему равнодушна...
- Ну, теперь можно ехать! Если я не опоздал...
Коля сразу стал серьезным, озабоченным. Вроде он хочет и не хочет ехать.
Мы вышли на полутемную улицу, Было не очень морозно, действовало ободряюще.
И тут пошел снег. Мелкий, мелкий, как крупа, и редкий. Зима все-таки пробивала себе дорогу.
Пароход еще не ушел, но вереницы пассажиров на посадку уже не было.
Прибавила шагу, Тороплю Колю. А он шагает размеренно, не спеша, засунув руки в карманы.
- Ты же опоздаешь! - говорю ему.
А он досадливо отмахнулся от меня, как от мухи и выкрикнул!
- Да не суетись ты!
Мы прошли с ним в трюм (в III класс). Там уже было полно народу. И Коля с трудом нашел местечко, присмотрев заранее возможных собеседников.
Раздался гудок. Предупредили, чтобы провожающие покинули пароход. Я собралась уходить.
— Да погоди ты! Мне еще билет...
Он сунул руку в карман и стал медленно доставать мятые рубли и, расправляя, складывать их на ладони. (Купюр, наверное. 7-10 нашел). Одновременно продолжал начатый разговор с мужчиной одних с ним лет,
— А помнишь учителя истории?
— Конечно, помню, - ответил попутчик.
- Хороший человек! - восклицает Коля. Раздается еще один гудок.
— Коля! Меня же увезут вместе с тобой... Мне надо идти. Он посмотрел на свои рубли, зажав между ладонями.
- Ну, ладно, я – потом…
Так и не подав ему на прощание руки, а помахав в воздухе, стала пробираться к выходу,
Вышла последней. Убрали трап. Пароход дал третий гудок. Коля уплыл, а я осталась на берегу.
В такой вот полуосенний, полузимний день я встретила Катю, бывшую хозяйку из дома на Армейской набережной.
Я была там редкой гостьей, но она узнала меня, назвала по имени.
Катя сообщила, что пришел перевод на имя Рубцова - 15 рублей. Она не хочет передавать ему.
- Вы не знаете адрес его семьи? Пошлю туда. Пусть будет хоть дочери. А он все равно пропьет...
Женщина разговорилась. Рассказала, что узнала о дочери от жены Рубцова. Она приезжала к нему.
- Дочка у него такая, как у меня. А я думаю, что он все на нее смотрит? Свою наверное вспоминал...
- Да, - соглашаюсь с ней. А про себя думаю; он очень любит детей. И на мою племянницу не только смотрел, но и играя с ней в детские игры.
Помню: она была королевой, Коля - слугой. Девочка отдавала приказы, а он, видимо, не выполнял и она шлепала его ладошками.
Мы, взрослые, зашикали на нее: "Что ты делаешь? Разве так можно?'' А Коля отвечает: "Конечно, можно. Я же слуга. А слуг всегда быот"
Как обычно не знаю времени возвращении Коли обратно, наказов по своему дому не дал. И без него туда не заходила.
Пришел, как всегда, добрым старым знакомым. Мама относится к нему нормально. Чувствуется, что доволен поездкой, словно решил какие-то важные дела.
Думала, что он будет перевозить в город свою семью и расскажет мне об этом, но замкнут и немногословен. Приход нового года, видимо, внушает ему светлые надежды. Он внимателен ко мне, собирается встретить Новый год со мной вместе (я уже рассказывала об этом), но встречаемся в следующем году.
Пришел Коля ко мне на второй (или третий?) день нового года 1969 года. Выглядел очень, очень усталым (не спал, наверное!) Мало разговаривал, опять углубился куда-то в себя. Может сердце побаливало и не хотел жаловаться, показывать виду. Прилег на диван и быстро заснул.
Мы с мамой, чтобы его не беспокоить, ушли в комнату к соседям. Прошло, пожалуй, около часа.
Внезапный шелест, а за ним стук и тонкий звон разбитого стекла всполошил нас. Вбегаем и видим лежащую на боку елку. (Елки в то время ставили большие - около трех метров.) Верхушка - на кровати, на подушках, на полу - осколки стеклянных игрушек. А главное: под елкой спит Коля. Он весь сжался в комочек, обхватив колени руками и низко наклонив голову.
Мы стоим перед ним. Он продолжает сидя спать (а, может, не спит?).
- Коля, - тихонечко позвала я.
Он открыл глаза, посмотрел на лежащую елку, осколки на полу:
— Это все я?
Опять осторожно спрашиваю:
- Тебе сон, наверное, плохой снился, если ты так, как Дед Мороз, оказался под елкой?
- Да, сон...
Но какой это был сон, он не рассказал, хотя наверняка помнил.
После этого он скоро ушел.
Можно было догадываться, что его преследовали и далеко не с добрыми намерениями.
Моя работа (как уже говорила) стала отнимать больше свободного времени.
Коля забегал ко мне вечером, но ненадолго. Приходил и в мое отсутствие, когда была в командировке. Развлекал маму и тетю небылицами. Как он, например, с медведем сражался. (А может это правда?)
Однажды надумал послать мне на место командировки телеграмму. На обрывке промокашки карандашом написал: "Неля, приветствуем! Всего доброго! Мама, Коля. "
Потом посмотрел на мою тетю, задумался и со словами: "Ох, я и забыл" попросил ее дописать своей рукой "Нина Александровна".
Уходя, в дверях, серьезно повторил: "Только пошлите обязательно. Пусть она порадуется."
Естественно, мои домочадцы приняли все это за шутку."Телеграмму" показали мне, когда я вернулась из поездки.
Теперь хранится у меня этот текст, как знак его сердечного внимания ко мне.
Не знаю с какой целью, но уже стало у Коли постоянной привычкой брать меня с собой когда идет к знакомым, особенно им почитаемым.
Больше всего, помню, мы надоедали Астафьевым. Там Колю принимали, как сына. И меня, пожалуй, как его приложение.
Но однажды он привел меня к совершенно незнакомому человеку. И тогда я подумала, наверное, в каждом закоулке у него такие друзья. А случилось это той же зимой, в феврале. Зима продолжала оставаться капризной: то шел мокрый снег, то самый настоящий дождь.
В городе шел черно-белый фильм "Офицеры", где главным действующим лицом был Савинков.
И когда в выходной день я заглянула к Коле, он предложил вместе пойти в кино.
(Второй раз, почти подряд!)
Первое кино "Фараон" мы смотрели в кинотеатре Горького (сейчас он снесен).
Вспоминаю, как много народу было перед главным входом. (В зал еще не пускали.) Коля отлучился: "Стой тут, я сейчас." В этот момент ко мне подошел, скорее продвинулся, Валентин Ховалкин. (Мы вместе занимались в литкружке у Бориса Чулкова.)
Мы беседовали, когда со стаканчиками мороженого в руках протискнулся Коля. Он внимательно, подозрительно (кто же это такой?) посмотрел на моего собеседника.
Представила их друг другу, но ни тот ни другой не проявили взаимного интереса.
При постоянном движении публики, которая все прибывала, Коля стал плечом легонько оттеснять моего знакомого. Валентин отодвинулся. А Коля улыбался, когда мы остались одни.
Фильм был яркий, красочный. Все две серии положительно вырисовывалась фигура властелина. Это Рубцову понравилось. И вот, сейчас, приглашает снова в кино на урок мужества, самообладания, геройства.
-Ты сходи в Горький, возьми часа на два, а я пока здесь кое-что... Он что-то хлопотливо делал по дому, что-то прибирал, перекладывал.
У меня с собой не было денег, но я не успела ему сказать об этом. Он сам предложил:
- Возьми деньги там, в чемодане...
Я долго возилась с замком. Он у меня почему-то не открывался. Вообще у меня с любыми "техническими штучками" ловкости не проявляется.
- Ну что ты! - недовольно прикрикнул Коля. Помог открыть чемодан, а сам опять умчался на кухню. Открыла чемодан. Посмотрела, поизучала сверху. Нет ничего похожего на кошелек или пачку денег.
Он кричит с кухни:
- Ну что, нашла?
- Нет тут никаких денег!
-Как нет?
Испуганный бежит с кухни. Начинает отодвигать белье, добираться до низу. Достает сверток:
- Вот, видишь - есть!
Развернул и остолбенел изумленный:
- У меня было четыреста. А тут только сто...
Раздосадованный, огорченный, он вскоре успокоился.
- Ладно, хоть и это оставили...
- Что случилось?
- Да ничего... Просто у меня были гости. А ты иди только поскорей, - напутствовал он меня. - Я тут еще немного...
Оказалось, что в кинотеатре Горького это кино уже не идет. Можно посмотреть только в "Спутнике". Это за вокзалом. С такой новостью бегу обратно, открываю дверь, вижу Колю с засученными рукавами, с тряпкой в руках: он домывает в комнате пол.
- Подожди, я сейчас...
Он ловко водит тряпкой, как заправский поломойка. Мне даже стыдно стало: могла бы и я. Он все сам. Но как оттолкнуть и взять хозяйство в руки? Не смею... А надо было!!! Коля домыл пол. Я, не раздеваясь, в своей серой шубейке подождала его в прихожей. И мы пошли в кинотеатр.
Прошли половину пути и туг неожиданно пошел дождь. Дождь в феврале! Такой сильный, что даже шуба стала промокать, в карманах была вода, промокли ноги в матерчатых ботиночках.
У меня слабое здоровье: боюсь - простуда меня свалит. Сказала о своей озабоченности вслух: "Сейчас надо что-либо сухое, хотя бы газетой обернуть ноги".
И тут выручил Коля:
- Время еще есть. Зайдем к моему другу. (Мы уже не дошли, а добежали до локомотивного депо.) Здесь недалеко в деревянном бараке.
Бараком он назвал двухэтажный деревянный дом, почерневший от времени и копоти с мутными стеклами широких окон.
Он завел меня на первый этаж в полутемный коридор, постучал в узкую дверь. Казалось, не похоже, что там живут. Как будто вход в подсобку, в кладовку. Но за дверью послышался голос: "Я - дома!" И Коля открыл дверь. Не комната, а комнатенка была настолько узкой, что, пожалуй, вдвоем не разойтись.
Обстановка общежития: железная кровать, стол, два стула.
Да, видимо, это и было мужское общежитие железнодорожников. Женской руки здесь не чувствовалось.
Коля объяснил причину нашего неожиданного появления, попросил старую газету.
Молодой человек, хозяин этого жилья, объяснил Коле причину домоседства: "Уже третий день прогулял..."
На столе - полупустая бутылка водки.
Пока друзья допивали водку, я сняла промокший "текстиль", завернула ноги в предложенные лоскутки газеты.
- Тебе надо бы тоже выпить немножко.
Коля, как лекарство, поднес мне свою стопку. Я глотнула обжигающую жидкость.
По телу разлилось тепло, газета впитала влагу, ногам тоже стало теплее, и мы пошли в кинотеатр.
Билеты взяли свободно. Коля весь фильм смотрел с напряжением и вниманием. И только, когда вышли из зала на улицу, тихо сказал:
- Вот человек был!
И сразу:
- Куда теперь?
- Здесь недалеко живет Лена Дуганова. Может - к ней?
Коля сразу же согласился.
Квартира Лены была в почти таком же деревяном доме, только на втором этаже и довольно просторная.
Наш визит был не к месту: у нее гости.
Главное - я была поражена, что Коля повел себя довольно раскованно, смело. Даже требовал водки.
Мне было очень неловко и стыдно за него. Не знала, что Коля уже был знаком с Леной (она работала в редакции газеты "Вологодский комсомолец") - вот и позволил такую вольность.
Но, пожалуй, не только среди знакомых он мог выкинуть какой-нибудь номер. Иногда, слышала, что вставал в позу:
- Я - поэт!
Мне же, словно оправдываясь о собственном восхвалении, говорил: "Я не люблю называть себя - поэт. Какой же я поэт? Я - писатель. Писатель!"
Почему он так говорил? Звание писателя ставил ниже поэта или наоборот — выше?
Видимо, эта оценка творческого труда выше, весомее. И он очень дорожил дружбой с писателем В.И. Беловым. Он хотел быть наравне. Часто бывал в квартире Василия Ивановича. Отправляясь к нему, говорил: "Мне - к Белову". Один раз зимним вечером этого же 1969 года он и меня пригласил к своему другу.
В прихожей нас приветливо встретила Ольга Сергеевна, жена писателя.
- Проходите. Там у него Виктор Петрович. Квартира на Октябрьской улице состояла из маленьких комнатушек. Одна из них - кабинет писателя.
Коля пошел впереди, а я за ним, как ниточка за иголочкой.
Мне запомнилось это наше посещение. Даже детали кабинета. Помню, что при входе отгораживающей ширмой служил стеллаж с книгами. Доски были некрашеными, свежими и, казалось, излучали теплоту. И Астафьев, и Белов с искренней радостью восприняли приход Рубцова.
В комнате было два кресла. В одном сидел Виктор Петрович, другое по приглашению хозяина заняла я.
Василий Иванович сидел на диван-кровати. И предложил сесть рядом Коле. А он со словами - "Нет, я лучше здесь", - сел прямо на пол к батарее под окном.
Писатели беседовали и с нашим приходом разговор продолжился. На журнальном столике стояли приборы для кофе и чая.
- На выбор, по твоему желанию, - любезно предложил мне Василий Иванович.
Первое, что я отметила: в комнате: "До чего же здесь уютно и просто!" Мне показалось, что яркое панно на стене - фрагмент лоскутного деревенского одеяла - излучало праздничный свет.
Коля весь в движении: то так устроится, то так. Да еще стакан кофе в руках. Расплескал. Заволновался: "Что я наделал?" — и стал оглядываться вокруг себя, чем бы вытереть капли.
Василий Иванович со словами: "Да не крутись ты! На!" - подал ему газету. Коля, вытерев скомканной газетой мокрое место, сразу же по просьбе Виктора Петровича стал читать стихи. Первым он прочел про грибную охоту:
Сапоги мои — скрип да скрип
под березою,
Сапоги мои - скрип да скрип
под осиною.
И под каждой березой - гриб
подберезовик,
И под каждой осиной — гриб
подосиновик!..
Оба писателя слушали стихи очень внимательно.
- Все правильно он читает, - мысленно одобряю Колю, - Виктор Петрович - охотник. И слушать такие стихи — одно удовольствие.
Следущее стихотворение "В гостях" Коля читает вдохновенно и, как обычно, жестикулирует. Голос его звенит:
...Трущобный двор. Фигура
на углу.
Мерещится, что это
Достоевский.
И желтый свет в окне
без занавески
Горит, но не рассеивает мглу.
Гранитным громам грянуло
с небес!
В трущобный двор ворвался
ветер резкий
И видел я, как вздрогнул
Достоевский,
Как тяжело ссутулился, исчез...
...Поэт, как волк, напьется
натощак,
И неподвижно, словно
на портрете,
Все тяжелей сидит на табурете
И все молчит, не двигаясь
никак...
С каждой фразой, как я рассказывала и раньше, Коля преображался. Все это было похоже на спектакль.
Под конец стихотворения он так накалился, что даже при взмахе рук приподнимался от пола.
...Но все они окутаны всерьез
Какой-то общей нервною
системой.
Случайный крик, раздавшись
над богемой,
Доводит всех до крика и до слез!
И все торчит,
В дверях торчит сосед,
Торчат за ним разбуженные
тетки
Торчат слова
Торчит бутылка водки
Торчит в окне бессмысленный
рассвет!
Коля понизил голос. И произнес последние строчки:
Опять стекло туманное
в дожде,
Опять туманом веет и ознобом...
Когда толпа потянется
за гробом,
Ведь кто-то скажет:
"Он сгорел... в труде. "
Сразу стало тихо, тихо. Ни восклицания, ни просто одобрения - это было потрясающее действие, невыразимое словами.
После Коли писатели попросили прочесть что-нибудь новенькое меня.
Но что я могу, тем-более после Рубцова!?
Нет причин для особой радости и нет хороших новых стихов. Но у меня родились начальные строчки. И я решила прочесть их, скорей всего для Коли:
Мой Белый свет!
Прости мою угрюмость.
Тому причиной –
В сердце перебой.
По-прежнему доверчивая юность
В моих глазах
И близости с тобой.
И ты, порой, бываешь
одиноким,
Недугом неизвестности томим.
Чужая тень закроет лоб
высокий
И уплывет, как сигаретный
дым.
Виктор Петрович похвалил меня. Но я больше ничего читать не стала.
Коля молча смотрел на меня. Он так полностью и не услышал этого стихотворения. Я дописала его позднее, в 70-м.
Сейчас не помню, почему, но разговор продолжил Виктор Петрович.
Он — прекрасный рассказчик. Его можно слушать, раскрыв рот. Чистая русская речь. Образная. Емкая.
Он рассказывает нам о живородящих змеях, поселившихся на маяке. Смотрю на Колю. Он даже поежился со страхом и брезгливостью. Чтобы поднять настроение и уйти от этой "жути", Василий Иванович стал рассказывать о встречах со своими читателям. И как они, читатели, воспринимали "Плотницкие рассказы".
- Интересно, — говорил он, - там, где мою жену приводило в смущение мужицкое острословие, женщины в зале восторженно смеялись.
Так, за разговорами, засиделись допоздна. Было уже около одиннадцати часов. Пошли домой втроем: Виктор Петрович, Коля и я.
По дороге Астафьев от нас отделился, свернув в сторону своего дома. На улице было тихо и пустынно. Слышны были только наши шаги.
- Коля, - спрашиваю я, - почему ты "бессмысленный рассвет" изменил на "безрадостный''? /Я видела это в печатном варианте./
- Это же лучше, как ты читал сегодня. Коля ершится, как всегда / мол, не тебе меня учить/.
Но потом, уже спокойнее, объясняет, что его "поправили". И сказал:
- Иначе не напечатают.
- А "обоз" сменили на "грузовик" - это тоже не ты? /Я имела в виду его стихотворение "Загородил мою дорогу"/:
Загородил мою дорогу
Обоз. Ступил я на жнивье...
Теперь везде печатают по другому:
Загородил мою дорогу
Грузовика широкий зад...
- Да, это тоже не я, - ответил мне Коля. - Надо было технику показать.
Так, переговариваясь, дошли мы до развилки улиц, одна из них - в сторону к моему дому. Коля резко остановился:
- Что это мы вместе? Куда мы идем? У меня мелькнула мысль: "Испугался, что к нему пойду. То зовет, то боится, что его одиночество нарушу"
- Не волнуйся, - отвечаю. - Мы идем по домам. Ты - к себе. Я — тоже к себе. И провожать меня не надо. Я добегу одна. Теперь уже недалеко.
Помахала ему рукой и побежала в свою сторону. Оглянулась. Коля шел по улице Герцена своим летящим шагом, словно за ним была погоня.
... Не хочу нарушать рубцовское одиночество. Иду вечером с работы по Советскому проспекту, вижу в его окне мягкий желтый свет. Постою, посмотрю на окно: "Как он там? " Но стараюсь побороть искушение и прохожу мимо.
Через несколько дней он пришел сам ко мне возбужденный, сияющий.
- Привет! Видела свои стихи в "Красном Севере"?
- Да, видела. Но я их туда не давала.
- Это я дал. Я их попросил, чтобы поставили так, вместе. И они сделали.. Это самая дорогая мне газетная страница, где рядом две подборки стихов: Рубцова и моя.
Коля опять начинает свои волнующие мысли проговаривать вслух. Они идут каскадом понятным, пожалуй, ему одному.
- Ой, Неля, старые мы с тобой будем..., - сокрушенно качает головой, вздыхает, становится задумчивым.
Удивленно, без слов, смотрю на него. А он начинает утвердительно кивать головой: "Да-да, мы состаримся, а Лена пройдет мимо и не признается..." Опять помолчав, спрашивает:
- Как ты думаешь. Бог есть?
- Не знаю, — говорю, — нас этому не учили. Учили другому. Я помню нас, совсем маленьких ребятишек, заставили петь частушку:
С неба Бог полетел
Со всего размаху,
Зацепился за колхоз,
Разорвал рубаху.
И мы пели. Пока одна строгая старушка не подошла к нам и не сказала, что так нельзя. Больше уже не пели.
- Знаешь, когда я недавно в командировке была, в Устюжне, и вышла из самолета - услышала переливчатый звон. Что это? Остановилась даже. Звон шел от храма. Оказалось прибыла в город в праздник Рождества. Первый раз я слышала звон колоколов. Толи от такой музыки, толи от чего другого на душе стало легко и празднично.
Коля внимательно выслушал мой рассказ.
- Вот видишь..., - выговорил тихо, опустив голову. И тут же резко вскинул ее, сказал твердо и уверенно, - Бог все-таки есть! Это точно! Ну, как иначе объяснить, если ребенок еще совсем маленький, а улыбается. Значит, он что-то видит. Это ангелы с ним. На этом Коля заканчивает свои откровения и уходит. И мне остается догадываться, что свои поступки Коля постоянно сверяет с Богом. На плохое он не способен.
Второе марта у меня памятный день. Приняла решение: если Коля будет настаивать остаться у него, останусь. Я уже устала от непонятной ни уму, ни сердцу дружбы. Летим друг к другу, а зачем?
Позвонила в дверь. /Ключом я не пользовалась./ Коля обрадовался моему приходу: "Проходи, проходи".