Наступил новый 1970-й год. Неужели и в Новый год не придет? Ведь он всегда первый день Нового года был у меня.
Первого января он не пришел. Не пришел и второго. Меня не покидал страх: него. (Не случилась ли какая беда?) Третьего января пошла к нему, Коля был дом! Очень обрадовался моему приходу. Он был в пальто.
— Ты уже уходишь?
- Да.
Потом помолчал, и, как бы, между прочим, дополнил:
- У меня сегодня день рождения. Как-то надо отметить...
Я с удивлением посмотрела на него: о своих днях рождения мы не говорили и не отмечали никогда.
- Да, да, - повторил он, - день рождения. Пойдем вместе.
Мы вышли на улицу. Шли медленно. На углу Советского проспекта и улицы Пирогова остановился прямо перед нами автобус из Лосты. Из него, с лыжами в охапку, вышла приезжая поэтесса Дербина. Она сверкнула в нашу сторону глазами. Коля издалека поздоровался: "Здравствуй, Люда! - и с усмешкой, - Что? Покататься здесь решила?"
Он почему-то голосом выделил слово "покататься". И что здесь смешного? Скорее - странно. Почему от деревенских полей ехать в город кататься на лыжах?
Коля даже ни на минуту не остановился, а прошел мимо. Это меня несколько успокоило: значит между ними ничего нет.
Пошли мы не в ближайший магазин, а в центр, к рынку. Возможно, он надеется кого-то из знакомых встретить. Так и получилось. Возле рынка встретили не просто знакомого, а сводного брата Леню. Коля обрадовался встрече и сразу же сообщил: "У меня сегодня день рождения! Пойдем ко мне!"
Леня согласился, но предупредил, что сначала купит моркови и занесет ее домой. Леня ушел за покупкой. Коля произнес одобрительно:
- У нас у всех родных так: сначала свое дело, а остальное - потом... Ты подожди здесь, я сейчас.
Подошел Леня: "Вы не подскажете... Что бы ему купить? Человек-то он такой..."
Взгляд привлекли раскрашенные русские матрешки.
- Вот, пожалуй, подойдет?- посмотрел на меня вопросительно. Я кивнула головой.
Вскоре подошел Коля с бутылкой портвейна и банкой рыбных консервов. Буквально на минуту задержались возле Лениного дома (проходили мимо) и направились на улицу Яшина.
Дома Коля был очень веселым. Мне показалось, что он любовался братом, хвалился передо мной. Вот, мол, у меня какой брат: и красивый, и умный.
Застольную беседу прервал дверной звонок. Коля сразу насторожился. Но потом решительно открыл дверь. Вошел небольшого роста, улыбающийся, круглолицый мужчина. Представился нам: "Я его сосед. Снизу." И Коле:
- Меня жена послала за тобой, у нее день рождения. Коля быстро принимает решение:
- Неля, ты проводи Леню... (не хочет оставлять вдвоем) и приходи.
Берет попавшую под руку бумагу и пишет мне, чтобы я его подождала, он скоро придет. Согласилась выполнить просьбу. Проводила брата до перекрестка улицы Калинина и Советского проспекта. (Теперь недалеко. Не очень пьян - дойдет.)
Леня очень удивился, когда я сказала, что мне надо еще вернуться.
- Сейчас? К нему? - он неодобрительно покачал головой.
На мой звонок никто не ответил и я открыла дверь ключем. Больше часа сидела в каком-то оцепенении и, наконец, решилась: напишу ему записку. Пусть на этом все и кончится...
Коля прибежал ко мне на другой день. Влетел встревоженный и начал оправдываться: "Но я же не мог туда не идти. Я там бываю..." И вдруг усмехнулся: "Когда мужа нет дома." (Покоритель женских сердец? Пожалуй, наговариваешь на себя.)
- А ты, правда, больше не придешь?
Я промолчала. Тогда он продолжил умоляюще, просительно, заглядывая в лицо:
— Нет, ты приходи. Придешь?
И тогда я сказала: "Успокойся, приду."
Он улыбнулся такой светлой улыбкой, что до сих пор она выплывает в моей памяти.
Я сдержала свое слово. Пошла к нему в ближайший свободный день. Это было 9-го января 1970-го года. Коля был оживлен, весел и, как прежде, был рад моему приходу.
Но эта радость сменилась тревогой и озабоченностью, когда позвонили в дверь. Пришла женщина, которую я про себя назвала "Гета № 2". Увидев меня в комнате, она гневно сверкнула в сторону Рубцова глазами, уверенно, без приглашения, прошла в комнату и села за стол. Как будто не он, а она была хозяйкой квартиры и отчитывала непрошеных гостей. Вначале Коля молчал, стоя посреди комнаты. И даже опустил виновато голову. Но когда она, показав на меня, выкрикнула: "Что! Поменял местами?" Коля вспылил: "Ничего я не менял! Она была, есть и будет!"
Он резко взмахивал руками сверху вниз, словно разрезал воздух. Повернулся в сторону разгневанной женщины: "А ты - была!" Потом подбежал к столу, схватил подаренную братом матрешку, сунул в руки "бывшей подружке" со словами:
- На, возьми и уходи... Татьяна...
— Я не Татьяна! - возмутилась "вторая Гета". не поняв насмешки.
— А кто же ты? - пошел в наступление Коля. И услышал в ответ:
- Легко живешь...
Коля даже вздрогнул, словно его ударили, повторил: "Легко живу?" И вздохнул. Потом взял себя в руки. Быстро, быстро заходил по комнате и, жестикулируя, ста/ повторять:
Плыть, плыть, плыть
Мимо семейных драм...
Женщина ушла. Коля озабоченно и серьезно посмотрел на меня:
- Не оставляй меня. Я погибну без тебя... Да, да - не оставляй...
Я вспыхнула от этих слов. Значит он читал открытку, а я думала она пропала бесследно. Это было еще в 1969 году во время его очередной поездки в неизвестном на правлении. Тогда, постоянно думая о нем, припомнила наши разговоры, шутку Сережи Чухина, что Коля - одуванчик. Возмутилась: какой же он одуванчик, он - колокольчик. И, вот, словно кто подтолкнул меня к киоску. Там прямо на меня с открытки смотрели нежные полевые колокольчики. Это же он. Я, не раздумывая, купил) чудесную открытку и в тот же день отослала на домашний адрес: "Колокольчик, где ты звенишь, в Москве или в Ленинграде?" И дальше приписка: "Ты погибнешь без мое! любви."
Почему я так написала? Бог знает. Меня постоянно мучили страхи, что непременно что-то случится, если мы не будем вместе. И вот, оказывается, он тоже в это верит, но говорит об этом только сейчас и ждет подтверждения. Отвечаю: "Я же всегда с тобой. Куда я денусь?" Он обрадованно кивает головой и погружается в свои думы. Чувствую, что сейчас будет менять обстановку. Так и есть. Негромким и спокойным голосом проговорил: "Мне надо... к Белову."
Дома я была долго под впечатлением произшедшего. Сами собой ложились на бумагу строчки из только что услышанного:
— Легко живешь! - поэту говорила
Одна особа, сидя за столом.
Не то карала, а не то корила,
На это право чувствуя при том.
- Легко живу? - переспросил он
тихо,
Потом вздохнул. Ей это
не понять...
Так получилось начало стихотворения "Открытый разговор".
Веря в незыблемость наших взаимоотношений, даже не могла предположить, что через несколько дней судьба повернет в другое русло.
Это случилось 13 января 70-го года. На выставке-продаже книг во время учительской конференции в учреждении, где была редакция, я обратила внимание на книгу "Изборник" (сборник литературы Древней Руси) из "Библиотеки Всемирной литературы". Вспомнилось: Коля об Александре Невском хочет написать, наверное, эта книга для него будет полезна. Сделаю ему подарок, а то была на дне рождения с пустыми руками.
С такими светлыми мыслями прихожу к нему. Он со спокойно-равнодушным видом открывает дверь и, ни слова не говоря, возвращается в комнату, и садится за стол спиной ко мне. Широко расставив локти, слегка наклонив голову, делает вид, что погружен в чтение...
(Что он читает? - сзади заглядываю ему через плечо.)
Это Пушкин, "Евгений Онегин". Большого формата книга, подаренная Германом Александровым.
Рядом на столе бутылка "Варны" и россыпь конфет в пестрой обертке. (Это не для меня. Ждет женщину. Какую? "Вторую Гету" он прогнал. Значит, ту, рыжую, с которой в Тотьму ездил.)
Что ж и это тоже Рубцов!
Села на стул за его спиной, боком к нему, лицом к входной двери. Молчу.
Коля тоже молчит. (Да, опять меня нелегкая принесла. Ну, раз уж пришла, подпишу книгу и уйду).
Достала авторучку, заправленную черными чернилами - только бы не подвела! (Ручка подтекала.) И ровно по закону подлости, с пера стекла черная капелька. (Недавно, вспоминая прошлое, развернула книгу и ахнула от неожиданности: черное пятнышко исчезло. Словно не бывало.)
А тогда, расстроившись, что и тут мне не везет, попросила у Коли ручку. Он, не оборачиваясь, через плечо подал мне три стержня. Взяла, повертела в руках: "Как он этим пишет? Я так не могу."
Снова к нему обращаюсь: "А ручки у тебя нет?"
— Подарил... — опять так же, не оборачиваясь и глядя в книгу, ответил он. Говорю вслух и для себя и для него:
— Ладно, подпишу тебе дома и принесу.
Продолжаю сидеть. Может он скажет что-нибудь? Три дня назад он просил меня не оставлять его. Как все это понимать?
Он по-прежнему смотрит, в книгу.
И тут, как от какого-то толчка, я начинаю говорить, вспоминать вслух по порядку наши встречи. Сначала пришли на память ночные звезды, конфеты "Ласточка", Липин Бор, поездка в Погорелово, к Чухину и так до последних дней.
— Неужели это для тебя уже ничего не значит?
Молчит.
— Ну, я пошла...
Встаю со стула, иду к двери.
Слышу вслед: "Ко мне должны быть гости. А теперь нет. Наверно, было слышно: ты громко говорила..."
... Ни на второй, ни на третий день я к Рубцову с дарственной книгой не пошла.
Не появлялся и он в моей квартире.
18 января (через четыре дня) около пяти вечера Коля позвонил в редакцию. Трубку взял редактор Л. Н. Бурков и передал мне. Слышу:
- Неля, выходи за меня замуж...
- Коля! Сколько раз я уже такое слышала. Это не серьезно!
- На этот раз совершенно серьезно, - отвечает он мне, - я буду у тебя. Приходи. Положила трубку. Задумалась. Заметив мою встревоженность, Леонид Николаевич спрашивает:
- Что это такое он Вам наговорил.
- Замуж зовет. Ждет,
- Да, дело серьезное. Но парень-то он цыганистый. Будьте осторожны. И как бы Вы не поладили, в 9 часов должны быть на работе: А сейчас идите, если ждет.
По дороге к дому я заглянула на минуту на Ветошкина, где жил с семьей мой брат. Там мама водилась с внучкой, рассказала о неожиданном телефонном звонке.
- Почему долго? - сердитым вопросом встретил меня Коля.
- К маме заходила...
- Я так и знал... — продолжал он таким же раздраженным тоном.
И, не дав мне снять пальто, достал деньги (что-то около 15 рублей):
- Купи вина. У нас будет свадьба!
На улице Ленина купила бутылку "Варны". Думала дорогой: "Почему он так себя ведет? Не принуждаю же я его к женитьбе."(Стала привыкать, потому что наши дороги расходятся.) Коля к моему приходу уже сидел за накрытым столом. Пришли с работы тетя - Нина Александровна, и двоюродная сестра Светлана. Он объявил им о своем решении.
А мне сказал, когда я вошла: "Посмотри на себя в зеркало, невеста!'" (Сказал с иронией.).
Заглянула. Боже мой, что со мной творится: глаза запавшие с лихорадочным блеском, с глубокими тенями. Скулы обострились. В лице ни кровинки.
А Коля продолжал: "Выпьем за наш с Нелей союз!"
Какой союз!? Предчувствовала: это очередная игра.
Когда тетя и сестра ушли в свою комнату спать, начался Колин монолог, который затянулся далеко заполночь. Он говорил, что решение его жениться на мне действительно серьезное.
- Но тебе очень трудно будет со мной, я люблю разных женщин.
Что мне об этом говорить. Я и без этих слов все знаю и вижу. У меня вырывается со вдохом:
- Что же делать, если твоей любви, как солнышка, хватает на всех!?
От этих слов Коля даже преобразился, посветлел лицом, улыбнулся и утвердительно покачал головой, мол, да-да, это так.
- Ты прошла через все. Я останусь с тобой. Подожди меня, я перебешусь.
И вдруг выпалил:
- Я чуть на еврейке не женился. Хотели уже в ЗАГС идти. Пришли к ее отцу, а он: "Вы сможете ее обеспечить?" И ведь ни о чем-либо другом... Именно об этом спросил.
Коля усмехнулся и еще раз иронически произнес: "Обеспечить..."
— Мы вышли на улицу и я сказал ей: "Пойдем лучше в кино."
(Так и мне скажешь, — почему-то подумалось мне, - хотя я не жду от тебя никакого обеспечения.)
Потом, продолжая монолог, Коля начал строить планы нашей совместной жизни:
- Мы купим холодильник. Я хочу, чтобы всегда было свежее холодное пиво.Ты не ешь против?
- Конечно, нет, - поддерживаю его.
Следующим его желанием было иметь сына. Не первый раз он мне говорит об этом, но тогда почему-то он хотел уйди в сторону. А сейчас - вместе... Хотела сказать эти свои мысли вслух, но он продолжил:
- Хотя... у меня уже есть сын.
Смотрю на него с удивлением (первый раз такое слышу).
А он: "Да, да, не удивляйся." И повторил еще раз: "У меня есть сын."
И тут же, скороговоркой, словно отмахиваясь: "Но там все в порядке. Он усыновлен."
Вот такие тайны открывал мне Коля в "свадебную" ночь.
Когда было уже около четырех часов утра, я напомнила, что мне к 9 часам на работу. В свободной комнате я постелила Коле на диване. Моя односпальная кровать была в той же комнате.
Но Коля как будто что-то не договорил. О чем он думал? Если "свадьба", то нырну ли к нему под одеяло? Или его мучили свои, мне не понятные, мысли? Мне чудилось, что он подошел к какой-то катастрофе и пытается схватиться, удержаться за меня, как за последнюю соломинку.
Быстрыми шагами он ходил по комнате. Потом сверкнул в мою сторону глазами: "Я хочу есть! Ты можешь мне что-нибудь..."
(Хочу есть! Но ведь мы только что вышли из-за стола. Сейчас время сна, а не трапезы. Что это? Еще одна проверка - смогу ли я отозваться и выполнить и эту непредвиденную просьбу?)
Подумала, но не возмутилась, не удивилась.
- Сейчас посмотрим... - ответила покорно, спокойно.
В шкафу в блюде горкой лежали свежие куриные яйца. Обрадовалась.
- Вот, - говорю, - находка. Сейчас яичницу сделаю.
- Нет. Не надо! - вдруг резко произносит Коля. - Дай мне...
- Но они же сырые...
- Все равно дай. Одно. Я подала ему яйцо.
Он взял его в руку и стал сжимать в кулаке. Его лицо сразу преобразилось. Весь напрягшись, стиснув зубы, он стал давить яйцо, как будто расправлялся с нечистой силой. Вздохнул с облегчением, когда все содержимое плюхнулось на пол, а в руках осталась одна скорлупа.
Это напряжение и странности Колиного поведения передались и мне, словно я тоже находилась во власти непонятной мне силы. Ломило голову. В руках и ногах чувствовалась тяжесть, но спать не хотелось.
("Что же с нами происходит?" - в который раз задаю себе этот вопрос.) Помимо желания заставила себя прилечь на кровать. Помню, утром в 9 должна быть на работе. Но позвал Колин голос (диван был наполовину за шкафом, лица его не было видно):
- Ты можешь подойти ко мне? Посиди со мной.
("Что же такое происходит?" - опять подумала я, увидев его испуганного и закутанного в одеяло, как в спальный мешок.)
Мелькнула мысль снова, что если "свадьба", то мы должны быть вместе, т.е. - брачная ночь. И это его пугает, может, что-то другое, непонятное нам обоим.
Очень долго, как нянька, сидела у него в ногах в какой-то полудреме, пока не подошло время идти на работу.
Вскипятила чай. Приготовила нехитрый завтрак: жареную картошку и яичницу.
Подошла к Коле. Глаза закрыты, но чувствую, что он не спит. И вообще, наверное, не спал, как и я. Меня пугает его странное поведение, поэтому говорю, почти умоляю:
- Коля, мне нужно на работу. Но ты подожди меня, не уходи. Может, меня раньше отпустят... Еда на кухне.
Всем своим существом чувствую, что разыгранное действо - не просто забава. Что-то за этим кроется.
Коля не отвечает мне. Глаза его закрыты, но он не спит, он слышит. И когда я делаю движение, чтобы повернуться и уйти, он резко поворачивается к стене.
На работе Л.Н. Бурков спрашивает: "Ну, как у Вас?"
Хочу сказать, что с нечистой силой встретилась. Но пожимаю плечами:
- Никак.
Леонид Николаевич задумался и потом тихо произнес: "Я же Вам говорил..." Работаю, правлю оригиналы, а мысли дома: "Уйдет или не уйдет? Надо же разобраться в этом спектакле. Я же ему не навязываюсь. Он сам..."
В пять часов раздается телефонный звонок. Позвонил Коля. Первыми словами его были:
- Интересную книгу ты мне подарила. Я читал... А потом: "Я ухожу..."
(Молчу. Даже дыхание перехватило. У меня внутри словно что-то оборвалось: все-таки не подождал.)
Он, словно уловив мое состояние, быстро, быстро начинает говорить:
- Но я же приду, приду...
Помолчала и опустила трубку.
Редактор вопросительно смотрит на меня. Говорю коротко: "Ушел!" Леонид Николаевич даже руками взмахнул: "Я так и знал! Это же Рубцов!"
- Ну что тут такого! - успокаиваю себя. - У него же квартира. Печатается. Стихи, наверное, позвали... Или...
Проходили дни, недели. Коля не звонил, не приходил. Сестра Светлана удивлялась моему терпению. Уговаривала вместе пойти к нему, возмущалась: "Как же так? Надо объясниться."
Я наотрез отказалась: "Не хочу... навязываться."
Появился Коля в моей квартире через месяц, накануне Дня Советской Армии. Трудно было определить его состояние: то ли он пьян (хотя крепко стоит на ногах), то ли просто не в себе, словно опять темные силы нависли над ним. Смотрел прямо, но выше моей головы, или скорей сквозь меня...
- Дай мне ключ! - резко выкрикнул, словно ударил.
- Но ты же все сам... - пролепетала я, чувствуя, что у меня подкашиваются ноги.
- А, может, ты его украла?! — опять так же резко и неестественно громко прокричал он.
Подала ему ключ. Он машинально опустил его в карман, стоя все в той же позе, и смотрел вдаль. Потом быстро, по-солдатски, повернулся к выходу и тихо обронил: "Значит, энергия у тебя слабая. Но я приду еще..."
Знаю, что такое он проделывает со многими, проверяя характер. Но все равно от такой "проверки" было не по себе.
... Прошло около двух месяцев. У меня к этому времени переменилось место работы: перевелась на должность редактора многотиражной газеты "За кадры" Вологодского молочного института. Работа для меня была незнакомой. Вся редакция в одном лице. А я еще и макет не умела делать. Выручила меня Лена Дуганова. Она работала редактором газеты "Тяговик" Паровозо-вагоноремонтного завода.
Я к этому времени убедилась, что "свадьба'1 - это очередная шутка Рубцова. Во мне все еще звучал его зычный голос. Может, таким голосом хотел отстранить меня.
Внушала себе: "Постараюсь пережить это."
Но это давалось мне с большим трудом. Хотелось побежать к нему: как он там? Силой удерживала себя: "Не сметь!"
Когда нервы не выдерживали, оглушала себя таблетками. Транквилизаторы продавались в то время в аптеке свободно. Я пользовалась мепробаматом. Старалась стать другой, изменить свою внешность.
В солнечный апрельский день (это была суббота или воскресенье), когда Лена Дуганова пришла ко мне и увидела, что я мучаюсь с макетом газеты, и решила мне помочь, пришел Коля. Это был опять другой человек. Собранный, подтянутый. В черном, по своему размеру, пальто с чемоданчиком в руках (есть такой на фотографии) и прямо с порога поздоровался с Леной: "Здравствуйте, Елена Васильевна!"
- Что ты, Коля? - удивилась она. — Все звал Лена, а тут — Елена Васильевна. Коля оглядел комнату. Словно появился впервые. Посмотрел на окно (там легкие синтетические гардины желтого цвета), потом на меня. (Я в легком платье с воланами вокруг ворота и на рукавах и с рисунком из желтых кленовых листьев. Про себя я шутила: "Весна на дворе, а со мной - осень.")
Заглянул на стол. Там рядом с газетными материалами в чайном блюдце желтели взятые вместе с землей цветы мать-и-мачехи.
- У тебя все желтое, - тихо проговорил он, словно про себя. Потом, как будто сделал открытие, почти крикнул: "Это же измена!"
Увидел у меня на пальце колечко с синеньким стеклышком и опять удивленно, встревожено: "У тебя кольцо!"
- Это осколок твоей звезды, - невесело пошутила я.
Он отошел от стола, стал быстро ходить по комнате, потом вновь подошел к столу. Увидел журнал "Советская женщина", взял в руки со словами:
- Я такого журнала еще не видел. Я возьму. Ты сама придешь за ним. Но приходи быстрей, через три дня я уезжаю.
С этими словами Коля ушел. В этот день я к нему не пошла, и в последующие три дня тоже. Помню: долго приходилось задерживаться на работе в Молочном. Но не терзалась. Смирилась. Видимо, так распорядилась судьба. Верилось в то, что Коля уехал и, возможно, надолго. Приедет, обязательно придет, когда вернется.
Очень удивилась, когда соседка Н.И. Кабакова с улыбкой сообщила мне, что Рубцова видела на рынке вместе с женщиной. Они картошку покупали. Она высокая такая, выше его.
Говорит: "Я сказала - здравствуйте, Николай Михайлович! Он мне обрадовался, заулыбался: "Ой, Надежда Ивановна... Как Вы?" И даже за руку поздоровался".
("Ну, вот тебе и "перебешусь"... Тут что-то не то..." - невесело подумала я.)
Мама после этого сообщения (это говорилось при ней) серьезно сказала:
- Видишь, что получается? И не ходи больше. Лучше, когда он тебя видеть не будет. Скорей к жене вернется...
И я замкнулась. Опять потянулись нудные утомительные дни: дом — работа, работа - дом. Общих знакомых не видела. Звонков из Союза писательского не было. Правда, на руках у меня была рукопись будущей моей книжки стихов "Черемушкино диво". Мне предстояло серьезно поработать над ней, подготовить к печати. Редактором назначили Ольгу Фокину. Когда я пришла к ней на квартиру, чтобы вместе посмотреть рукопись, никак не могла на этом сосредоточиться. Был включен телевизор и я рассеянно поглядывала на экран (там шла передача о природе). Даже Оля вслух произнесла:
- У нее важное дело решается, а она смотрит телевизор...
Мне замечание не показалось обидным. Не делилась я ни с кем состоянием своей души. Да и телевизор для меня казался сказкой. У меня дома его не было.
Оля посоветовала мне объединить стихи в разделы, но высказала сомнение в издании рукописи. Предупредила, что при ее редакции стихи в Северо-Западном издательстве могут не пойти (с Чулковым так получилось).
Серьезно поверив в предсказанную неудачу, не удивилась, когда рукопись вернули на доработку.
...Наступило жаркое лето. В моих планах было — съездить в Линии Бор. Там у меня хорошо пишется. Но на сердце по-прежнему неспокойно: никаких вестей о Рубцове.
Однажды мы с Леной Дугановой решили провести выходной день у реки, подальше от сутолоки центра, недалеко от Дома культуры.
Проходя мимо нас, Лиза (секретарь-машинистка писательской организации) на секунду задержалась, оглядела меня и поинтересовалась, как у меня дела.
Что я могла ей сказать? Конечно то, что у меня все хорошо.
- Ну-ну, - ответила она, усмехнувшись, И быстро пошла дальше.
- Почему она так? - поделилась я с Леной.
- А ты разве не слышала? Рубцов руку себе стеклом порезал. Она (Дербина - прим. авт.) закрылась, не пускала его (кто-то был у нее) и он тогда в окошке стекла стал
бить. Очень сильно порезался. Даже в больнице лежал! Скорая увозила.
Да, видимо, здорово она его завлекла. Меня он, пожалуй; уже не вспоминает... И ведь никто из Союза не сказал мне об этом. Словно вместе нас никогда и не видели. Когда был здоров, звонили, а тут - такая беда и тишина,
С такими мыслями взяла билет на самолет.
(Скорей бы уехать. Может мне там будет легче. Не случайно Рубцов меняет обстановку, когда ему бывает тяжело. Наверное, помогает... Как хорошо бы вместе! Но он про мою поездку не знает. А если бы знал, поехал бы? Скорей всего, нет.)
С тяжелой думой, ничего не видя перед собой, перехожу улицу Ленина от аптеки и ...чуть не сталкиваюсь с Колей на самой середине перекрестка (наше счастье, что машин поблизости не было).
- Наверное, в Липин Бор поедешь? - неожиданно для меня спрашивает он, а сам правую руку держит за спиной.
- Да, - отвечаю, - поеду.
Тут он резко вперед выносит руку и с усмешкой, и с какой-то обреченностью в голосе говорит: "А мне в другую сторону..."
Заметив в моих глазах ужас от вида травмированной руки, он снова прячет руку и убегает, не оглядываясь на улицу Лермонтова, где раньше располагалось отделение Союза писателей.
А я перешла на другую сторону улицы, чтобы перевести дыхание.
Вот так встретились!
"Хоть бы слово еще одно!" - вдруг вспомнилась строчка из его стихотворения.
'"А о чем говорить?" - вмешалась другая строчка.
Он же ясно сказал: "В другую сторону..."
И что за неволя такая? Надо же себя так покалечить! До сих пор вспоминается рука вся в зеленке до самого локтя, и на ней, словно расползлись мелкие белые червячки - рубцы от многочисленных швов. Жуткая картина!
И вдруг подумалось: "Какое безрассудство! Ведь так и голову можно потерять!"
...С тяжелым чувством поехала в аэропорт.
На этот раз в Липином Бору мне не пишется. Живу в полубреду вместо того, чтобы поработать над рукописью, брожу по улицам, как потерянная. А если приходят в голову, то строчки далеко не лучшие, просто защита от саднящей сердечной боли.
Над Бором небо в тучах черных.
Упал на землю полумрак.
Не умолкает шум озерный.
Не успокоится никак.
Его поддерживают сосны
Сердитым шорохом вершин.
Прошли восторженные весны...
Пора унылая спешит.
Не избегать противоречий.
Придя к началу всех начал!
Я никого уже не встречу,
Но все же выйду на причал.
В конце концов сердце не выносит такого "отдыха". Второго августа я возвращаюсь в Вологду. Мне эта дата запомнилась на всю жизнь.
Моя племянница Жанетга и соседский мальчик Сережа Кошкин играли в мяч на улице. Я вышла во двор присмотреть за ними. Но тут внезапно пошел дождь. Мелкий, теплый, грибной. Такой, как в памятном 67-м году в Липином Бору. Тогда Коля, мокрый от дождя, вошел в дом улыбающийся, с белыми грибами в карманах пиджака. Вздыхаю: "Теперь такого не будет!"
Стою в подъезде. Задумалась. А дети нетерпеливо рядом прыгают: скорей бы дождь кончился! Встают на цыпочки и попеременно заглядывают в дырочку от сучка на двери. Огорчаются: все еще идет!
Только хотела взглянуть на дождик и я, как дверь открылась и прямо передо мной (ну, разве не сказка!) возник Коля Рубцов. Он был в серенькой трикотажной с люрексом безрукавке. От серебряных нитей он сам казался сверкающим, серебряным. Капельки дождя блестели на лице, даже на кончике носа. Он улыбался.
- Откуда ты узнал, что я приехала? Не ответил, продолжая улыбаться.
— У тебя есть кто дома?
- Есть.
- А что они делают?
- Телевизор смотрят, - похвасталась: это моя покупка с новой зарплаты.
- А я гармошку купил... Пригласила Колю подняться в квартиру.
(Он все тот же. И все будет хорошо! Напрасно я терзалась!) Но Коля опустил голову, замялся:
- Нет, я не пойду. У тебя нет двух рублей?
Засмеялась. "Есть, - говорю. - От отпуска осталось. Как раз два рубля, железных".
- А мне все равно.
Пока я ходила за деньгами, Коля поднялся по лестнице и ждал меня на площадке. Подала ему две крупных монеты. Он зажал их в кулак со словами: "Пойду к Чулкову", - повернулся, и как мальчишка, побежал по ступенькам.
Остановилась. Стою на площадке. Смотрю ему вслед (подобного не ожидала) и тихо, почти шепотом говорю: "Вот так! Побежал и даже не оглянулся."
- Что?
Какой слух! Коля уже внизу и, услышав мою фразу, оглянулся с виноватой улыбкой.
- Вот и все, - сама себе сказала я.
Это последний раз, когда я видела Рубцова в своем доме. Правда, он приходил еще раз. Но об этом - позднее. После такой неожиданной и нелепой встречи со мной стало происходить что-то непонятное: появилось предчувствие неминуемой беды. Успокаивала себя, оглушала таблетками. Все свободное время отдавала работе.
Оставалась на студенческие мероприятия вечерами и в выходные дни.
По городу ползли слухи о Рубцове. Повторю дословно, как слышала:
- Ну, Колька себе и бабу выбрал!
— Выбрал? — возмущаюсь про себя. — Это же она... сама...
Вскоре до меня доходит другой слух: "Рубцов письмо написал с просьбой освободить его от этой женщины. Но это же смешно. Мужик, а справиться сам с бабой не сможет". Понимаю: "Да, не сможет, это же Рубцов!"
Верно, что такое письмо он мог написать. Осталось в тайне, кому он написал такое письмо. Кто его читал? Кто распустил слух? И почему помощи не последовало?
Проходит месяц, второй. Новых слухов о Рубцове нет. В творческий Союз не хожу, не звоню, чтобы справиться, как он? Пойти к нему на квартиру по старой дружбе тоже не могу. Со мной - "свадьба", а там - неизвестно, как "его любовь" меня встретит.
Не ради красивых слов пишет в стихах: "Чужой бы бабе глотку переела..."
По-прежнему к Рубцову приходил Юрий Рыболовов. Он не мог не видеть, как живет поэт. После посещения Рубцова он не приходил ко мне, никогда не рассказывал, что там видел. Скрывал? Не знаю... Придет ко мне, спросит: "Рубцов не был?"
И улыбнется, словно подразнит: "Я сейчас к нему пойду."
И так каждый раз. И обязательно чем-либо угостит: помидором, яблоками из своего сада, конфетами, клюквой.
Прошу передать Коле привет. Согласно кивает головой. Но передавал ли? Если передавал, то как реагировал на это Коля? Не знаю: обратной связи не было. После посещения Рубцова, как всегда, Юрий ко мне не приходил.
И вот однажды (я даже сейчас, вспоминая все, испытываю душевный трепет и чувство вины) раздался пронзительный звонок в дверь. Даже вздрогнула: "Наверно, он!" Но не чувство радости, а страх, охватил меня. (Опять проверку решил устроить? Нет, такого я больше не выдержу.)
Попросила маму выяснить, кто гам. Если Коля, то что ему нужно? А сама ушла в другую комнату. Надеялась на благоразумный разговор (к маме он относился с теплотой и уважением - не обидит!).
Из комнаты я услышала громкий рубцовский голос: "Да - разбудите вы ее!" И опять пугающий длинный звонок и тишина.
- Он пьян? Что сказал? - спрашиваю у мамы.
- А я с ним не разговаривала.
- Как?
- Не могла... Не открыть. Попросила Володю.
У нас с этой осени жил Володя Хохрин, наш родственник, студент политехнического института. Он ответил, как можно вежливо и весомо, что я сплю.
Весь вечер и последующие три дня я не могла прийти в себя от случившегося. (Может, ему помощь нужна была?)
Как я узнаю об этом? Идти самой к нему? Нет. Туда мне уже нельзя. Решила: пойду в Союз, надеюсь — встречу Колю там.
В комнате тихо. За столом одна Лиза. Обращаюсь к ней:
- Рубцов не заходил? Мне надо поговорить с ним...
- Он три дня отсюда не выходил. Тебя все вспоминал и ее тоже. Говорил, что ты добрая, а Люда талантливая.
"Раз так, - отметила для себя, - то мне и узнавать больше ничего не стоит. Если талант, то для него это ближе, чем доброта." Ушла из Союза, убеждая себя, что неожиданный Колин визит - это очередная игра, очередной всплеск поэтической души.
... Работа у меня теперь очень далеко. Дома бываю поздно вечером, так что на случайную встречу надежды нет. И семинаров литературных не предвидится.
Наступила зима. Не постоянная, не устойчивая: то морозы, то снеготаяние, гололед.
В такой вечер пришла в Союз писателей в числе приглашенных на отчетное собрание.
На этот раз Коля был рядом с Дербиной (сидели против меня).
Первое, что пронеслось у меня в голове: "Не надо ни прически, ни нарядного платья. Победа уже одержана".
Люда была в темно-зеленом (далеко не новом) сарафане, надетом на трикотажный свитер сероватого цвета. Будничный наряд! Рядом с Рубцовым, который не отличался элегантностью в одежде, все казалось нормальным, естестественным. Так и должно быть.
"Как два голубка! - подумала я. - Но почему они оба прячут глаза?"
Он, может, чувствует вину передо мной (столько лет душу мою терзал, "свадьбу" устроил!), она?
Писатели один за другим докладывали о том, что подготовили к печати. Дошла очередь до Рубцова. Но вопрос был задан почему-то сразу двоим (словно было известно, что это уже одно целое).
— Ну, пара, как у вас дела?
Люда почему-то (от смущения, что ли?) опустила голову, и Рубцов стал говорить за себя и за нее:
- У меня готов сборник "Зеленые цветы". У нее тоже есть... Да, Люда?
Он повернул к ней голову и она несколько раз утвердительно кивнула, не поднимая глаз, негромко не то сказала, не то выдохнула: "Да, есть".
На этом собрание было закончено. Членов Союза попросили остаться. Остальные были свободны.
Мария Семеновна Астафьева и я подошли к столу, выбирая свою из наваленной кучи одежду. Подошла и Люда. Вся какая-то напряженная, погруженная в себя. Со мной - ладно, но с Марией Семеновной могла бы обмолвиться хоть словом. Но она, на ходу одеваясь, и, по-прежнему пряча глаза, почти бегом понеслась по коридору. Что она это так?
Мы с Марией Семеновной переглянулись, приостановились даже возле стенки. В это время распахнулась дверь и из кабинета выскочил Коля. Он боком, спиной к нам, побежал вслед за Дербиной. Мы опять переглянулись: "Что же происходит?"
Коля догнал Дербину, но она не остановилась и продолжала уходить быстрым шагом.
- Я скоро приду. Ты поставь пока чайник, — сказал он ей вдогонку.
На что Люда, не оборачиваясь, кивнула головой. Мимо нас Коля опять пробежал вернувшись.
- Вот тебе и перебешусь! - вслух вырвалось у меня. - Это он так говорил. - поясняю я Марии Семеновне, - просил меня подождать .его, пока перебесится.
- Перебесится!? - повторила Мария Семеновна. - Он жениться на ней хочет.
- Жениться? - в свою очередь удивляюсь я. - А мне казалось, что он к семье вернется.
Зима, как я уже говорила, была неустойчивой, улицы представляли из себя сплошной каток - такая была гололедица.
- Не знаю, как до дому дойду, у меня еще артроз, - проговорила Мария Семеновна - придется Виктора Петровича ждать. Долго ли они там сидеть будут?!
Мне не хотелось идти домой и ждать (судя по поведению Рубцова) уже некого, и предложила Марине Семеновне проводить ее до дома.
Дорогой она рассказала мне, что Коля приводил Дербину к ним на квартиру, пред, ставил как поэтессу.
- Мы, - говорила Мария Семеновна, - привыкли тебя видеть с ним. И поэтому не проявили к ней большого интереса.
В свою очередь я рассказала о том, как он приходил за ключом, кричал на меня.
- Кричал - это что! - нахмурившись и качая головой, сказала Мария Семеновна. - Он такое Виктору Петровичу устроил, так оскорбил, что тот был вынужден выставить его за дверь.
Представила себе эту картину, если Виктор Петрович, такой спокойный и уравновешенный, не мог поступить иначе. Значит Рубцов был в каком-то глубоком стрессовом состоянии. Или это у него был день проверок - показать себя негативно, узнать к себе отношение в подобной ситуации? Не в тот ли день от Астафьева (или наоборот) являлся ко мне?
Убедился, что Астафьев всегда постоит за себя (достаточно энергии).
А я? Я - ломаюсь... Вот и выбрал себе Дербину. Сильную!
Высказала Марии Семеновне такое предположение.
— Трудно его понять, - ответила она и задумалась. - После того, как нас познакомил с Дербиной, пришел один и сообщил: "Я запутался в женщинах", - потом поправив себя. - "Нет не запутался, я люблю женщину с ребенком."
Ответила ему: "Ну, любишь, так люби."
— Но я хочу на ней жениться.
— Женись, если любишь.
- Но она же с ребенком!
"Если любишь - ребенок не помешает". - Что я могла еще ему сказать? Меня начало знобить, как в лихорадке. Мысли вспыхивали одна за другой: "Меня для него нет. Обо мне не советовался. Все играл, играл... А если отсоветовали? То кто?"
Чтобы не ошибиться, у Коли была привычка сверять свое мнение с кем-либо из друзей. Однажды (я уже это вспоминала) он говорил, что ты веришь каждому моему слову, но ведь я могу ошибиться.
Проводив М. С. Астафьеву до подъезда, я остановилась: идти домой или подождать Колю и спросить обо всем?
"Нет. Уже поздно!" - услышала в себе отчетливую, но чуждую мне мысль.
И, повинуясь непонятному приказу, пошла домой.
"Что-то тут не так! - возражаю "чужой мысли". - Сидят рядом, а светлой радости на лицах нет. Словно каждый погружен в себя по какому-то тоже неведомому приказу"
После принудительного сна (с таблетками) спокойнее на душе не стало, не покидало чувство тревоги.
И опять, как по какому-то приказу: "Ну, посмотри на окно, посмотри!"
Взглянула в затянутое узором морозное окно и ужаснулась. Там в окружении снежных завитков отчетливо выступило изображение черепа и скрещенных костей. Так символически изображают смерть.
Тут уж совсем мне стало не по себе. Смерть? Ему? Мне? За что? Что же делать? Что?
И опять подчиняюсь чужой воле: "Убери фотографию Рубцова. (Она стояла у меня на радиоприемнике). Убери навсегда, поставь другую..."
В замешательстве про себя спрашиваю неизвестно кого: "Какую?"
- Ту, где ты с племянницей. Машинально выполняю и это.
- Теперь что?
- Череп.
- Какой череп? Это же смерть! Почему в моей квартире должен быть череп?
В таком смятенном состоянии застал меня Рыболовов Юрий, по-прежнему веселый, улыбающийся.
"Вот, - думаю, - счастливый человек",
Юрий угощает меня клюквой, крупной и спелой, и говорит:
- Рубцов тоже клюкву любил.
Не обращаю внимания на слова (любил, но ведь Рубцов жив. Может, оговорился?) Беру в рот клюкву. Ощущаю освежающую кислоту и даже успокаивающее действие. Но помню внушение, что мне нужен череп.
- Так вот, кто мне поможет! - даже обрадовалась. - Юрий - учитель.
В магазине школьных принадлежностей я видела учебный экспонат - человеческий череп рядом с глобусами, линейками, диаграммами и т. п. Для школы - можно. Значит, можно и мне.
- Ты можешь достать мне череп? - спрашиваю Юрия. Он не удивляется моему вопросу, рассеянно смотрит по сторонам, словно убеждается, все ли на месте. И утвердительно кивает головой. Немного успокоилась. Просьба, оказывается, выполнима, почему такое нелепое желание, Юрий меня не спрашивает. Так же неожиданно, как приходит, встает и поясняет: "К Рубцову зайду."
Через некоторое время Юрий Рыболовов снова в моем доме. На этот раз он очень озабоченный. Напоминаю ему о черепе.
- А зачем он тебе? - спрашивает серьезно. И словно слышит об этом впервые.
- Так, надо. Это же смерть! Она должна быть рядом.
(Господи, какие глупые слова я говорю! Уверена, что выполняю приказ. Чей?).
Но Рыболовом это объяснение не удивляет. Он в том же серьезном тоне произносит: "А-а, я думал для пепельницы..."
В последующие дни я вновь и вновь мысленно возвращаюсь к видению на оконном стекле. И что же это за знак? Может, это Коле что-то угрожает и таким способом он сообщает мне? Тогда надо предупредить его. чтобы был осторожнее. (К нему зайти не решаюсь!)
Брожу по улице. Подхожу к киоску. Меня привлекла цветная открытка зимнего соснового бора. Есть возможность послать се Коле - приближается Новый 1971 год. Поздравить и заодно предупредить об опасности, пока не поздно.
Так и написала: "Береги голову, пока не поздно."
После того, как опустила открытку в почтовый ящик, тревожное чувство немножко улеглось. И даже "грузная дама", которая была постоянно возле него (как наваждение!), куда-то отошла в сторону, словно испарилась. Каким-то своим внутренним зрением вижу в квартире его одного. А если один, то, пожалуй, можно к нему зайти, предупредить, чтобы был осторожнее. Помню, 30 декабря после работы в молочненских магазинах накупила праздничной снеди. Для Рубцова. Решила: зайду сегодня же! Автобус, как назло, задерживался, и я приехала в город около 10 часов вечера. Решение не откладываю. Хотя для визита время, безусловно, позднее.
Прохожу мимо улицы Ленина, по которой обычно иду домой. Выхожу на площадь Революции и вижу со стороны сквера, где раньше была трибуна, а сейчас - вечный огонь, идет мне навстречу Александр Романов. Очень обрадовалась этой встрече. Если раньше не решилась бы на это, то сейчас, как утопающий, взмолилась о помощи:
- Помогите! Рубцов и Дербина! Это что-то ужасное! Он не мог...
Вижу, что Романов хмурится, у него нет никакого желания меня выслушивать. И поэтому скороговоркой, путаясь и сбиваясь, пытаюсь убедить, что надо разобраться, надо остановить... Чувствую, что мой бред не воспринимается. Умышленно делаю акцент на том, что была свадьба. Уверена, что слово "свадьба" даст толчок к тому, чтобы прислушаться к моей исповеди. Так не шутят. Это же Рубцов!
Но в ответ на это я услышала:
- Когда появляется другая женщина, тут уж ничего не поделаешь.
"Но я же не была для него просто женщиной!" - хотелось крикнуть мне. Но ничего не могла вымолвить. Как стояла, так и остолбенела. Даже не заметила, как отошел Романов. Мысль лихорадочно пульсировала: "Так вот в чем дело! Думают: пожил, потешился, сменил на другую... Значит, он никому не рассказывал о наших отношениях, никому... Даже своим друзьям. Я приходила днем, другая — ночью. Правда подмечено в народе: "Ночная дневную перекукует!" Вот и случилось!"
Не помню, сколько времени в раздумий я на безлюдной площади. Ноги стали, как ватные. По телу прошел озноб. Замерзну тут, надо идти. Куда? Конечно, домой. К нему теперь пути нет.
...Первое января 1971 года. Надеюсь, что Коля получил мою открытку и придет. Не пришел.
Зато получила, можно сказать, весточку - стихотворение "За тост хороший!" в "Красном Севере." Судя по стихотворению - не очень плохое.
Родной, дремучий Дед Мороз
Аукнет нам из сказки русской.
Он привезет подарков воз.
Не может быть, чтоб не привез!
А ну, живей давай с разгрузкой!
Теперь шампанского не грех
Поднять за тост хороший:
За Новый год, за детский смех,
За матерей, за нас за всех,
За то, что нам всего дороже!
Да, он же уверен, что я приду (т. е."Дед Мороз") и не с пустыми руками. Так и было бы, если...
Второго января порывисто вошел ко мне в квартиру Юрий Рыболовов и по обычному спросил: "Коля не был?" На этот раз он не разделся и не присел, как раньше, на стул.
- Я сейчас пойду!
- Куда?
- К Рубцову! Пойдем вместе!
- Нет, - отвечаю я, - он от меня уже далеко.
Юрий улыбнулся. Мне даже показалось, что он обрадовался такому ответу.
(Почему "далеко"?.. Мысли пронеслись в голове. Ничего страшного, если зайду, ем более не одна.)
Приподнялась со стула, чтобы встать, но Жанетта (она сидела у меня на коленях) хватила меня руками за шею: "Не уходи!'' А Юрий в одно мгновение оказался у двери.
Вот ведь какой! Приглашает, сам бегом, словно и приглашал только для того, чтобы знать, как я отреагирую на это.
Третьего января мы с мамой были в семье брата на улице Ветошкина. В том доме, где вместе с комсомольцами раньше жил Рубцов. На обратном пути, возле улицы Яшина, говорю маме:
- Здесь недалеко Рубцов живет, У него сегодня день рождения. Давай зайдем к нему. Он тебе обрадуется. Он тебя любит.
Мама нахмурилась. Резко передернула плечами и отрывисто сказала: "Нет!"
Одна идти я не решилась.
Прошло две недели после Нового года. Коля не приходит. Никаких слухов о нем т. И Рыболовов не приходит. Он убежал к нему в Новый год, мог бы мне рассказать: как он?
Погруженная в такие мрачные мысли и проходя по Каменному мосту, почувствовала потребность непременно зайти в галантерейный магазин. Зашла. Но зачем? Ничего могу понять, что мне надо. Наклонилась над стеклянной витриной.
- Бери черную ленту, атласную, — снова возникает чужая мысль. Начинаю возмущаться: "Это же траур. Зачем она мне?"
Хочу выбежать из магазина, но перед дверью опять слышу внутренний голос: "Стой! вернись! Возьми ленту." Вернулась. Попросила продавца отмерить ленту, причем не в метрах в сантиметрах.
"Теперь все правильно!" — одобряет чужой голос. Дома, не зная что делать с лентой, повертела сверточек в руках и положила его в шкатулку.
Восемнадцатого января исполнился год, ровно год со дня нашей "свадьбы-помолвки. (Так я назвала тот вечер, когда Коля сделал мне очередное предложение - выйти за него замуж.)
Помнит ли он этот день? А что, если спросить его об этом? Вот так прямо пойти и спросить?! А если его не будет дома? Тогда я напишу ему на этот раз последнее письмо. Решение принято. Надо найти конверт, чтобы он обратил внимание на рисунок, (Он придавал этому значение.)
Увидела в киоске один единственный конверт, где на рисунке изображено окно с зимним морозным узором и к нему приложена чайная роза. Обрадовалась: "Вот что надо!"
Написала несколько строк с напоминанием о годовщине нашего союза - "свадьбы-помоловки". Пожелала всего хорошего.
Задумалась. Обидно стало, что Коля променял и свою семью, и мою дружбу на приезжую даму. И что толкнуло меня дописать, что счастье на несчастье других не строят?
Завтра должно все решиться. Завтра после типографии (у меня типографский день и в Молочное я не поеду) прямо к нему.
Утром, 19 января, почувствовала необычайную легкость. Тревожные "чужие" мысли исчезли. Словно дурман с меня слетел.
Вместо обычной немаркой одежды надеваю белую нарядную блузку (я же пойду к нему!).
Интересно, что скажет Коля по поводу такого наряда? В белом он меня еще никогда не видел (даже в медицинском халате).
Верстка газеты шла очень быстро. Если, бывало, задерживалась до 5 вечера, то в этот день к часу дня я уже была свободна.
- Пожалуй, еще можно забежать домой пообедать. Так и сделала.
Только принялась за обед, как вошла тетя Нина. (Она работала в областной прокуратуре - это недалеко - и обедать приходила домой.) Она сердито посмотрела на меня:
- Что это ты сегодня нарядная? Разве ничего не знаешь?
- Нет. А что?
- Рубцова убили. Сегодня ночью.
Ложка выпала из моих рук. В глазах потемнело, казалось, сердце прыгнуло куда-то вниз. Перехватило дыхание.
— Разве такое возможно? Не верю. Нет, нет. Это неправда.
Глухим осевшим голосом переспрашиваю:
- Может, он еще жив?
- Нет. Он уже в морге.
— Кто его?
-Женщина.
Все равно не верю. Звоню в Союз. Трубку берет Виктор Петрович Астафьев.
- Это правда?
- Да. Приходи. Все уже здесь.
В комнате Союза собрались все писатели. Стояли, сгрудившись, негромко и взволнованно разговаривали.
Остановилась в сторонке. В висках стучит: "Не успела! Мне бы вчера! Пусть бы на меня набросилась, а его пощадила..."
- Может, она знает? - сказал кто-то из мужчин и все обернулись ко мне. Разговор шел о том, что надо сообщить о случившемся сводному брату, но не знают его адреса.
- Да, знаю. Это недалеко, - отозвалась я. — Могу сходить.
Брат Леня был дома. Известие о смерти Николая принял довольно спокойно. Сказал, что видел телепередачу вчера. Там один так на него похож.
- Да, - говорю, - я тоже видела и тоже подумала.
И тут Леня почему-то неодобрительно покачал головой и резко выкрикнул:
-Зазнался з...
Мне даже не по себе стало: как можно! Ведь Коля убит. Видимо, неприятный разговор с ним вспомнил. Все равно так нельзя!
...Нас уже ждали. После коротких переговоров, видимо, подчиняясь решению Виктора Петровича, как старшего по возрасту, пошли в морг.
Но на улице Астафьев Чухину и мне сказал: "Вы не ходите. Знаю я вас, поэтов..." (Боялся, что не выдержим увиденного.)
...Гражданская панихида. Прощание с телом Николая Рубцова было в зале Дома художников.
Нам с Чухиным поручили принести цветы. Помню, купили в горшочках с пышными шапками соцветий темно-фиолетового и василькового цвета и большой яркий букет живых цветов.
Когда принесли цветы, гроб с телом Рубцова уже был установлен не в центре комнаты, а ближе к стене, напротив входной двери.
Недалеко от изголовья алели звездочки бальзамина. В народе еще этот цветок называют огоньком. Тут же большой живописный портрет работы Валентина Малыгина. Рубцов на нем как живой. Ясный лучистый взгляд. Словно прямо в душу смотрит. Добрая тихая полуулыбка.
Да и в гробу он как живой. Видимо, розовый свет от ламп создавал это чудо. Только гроб, полумрак, траурная беспрерывная музыка возвращают к действительности.
Не в силах отойти от фоба (я словно приросла на месте), смотрела и смотрела в его лицо.
Прощаться с Рубцовым подходили и подходили люди, чуть слышно переговаривались.
Видела, как мужчина подошел к ногам покойного. Задумался (наверное, отметил для себя: какой ему элегантный костюм надели). Потом наклонил низко голову и проговорил тихо, как живому: "Ох, Коля, Коля, ведь мог бы всегда так..."
Сзади себя услышала мужской голос: "У него руки связаны, развяжите."
Оторвала взгляд от лица и вижу: действительно руки связаны бинтом. Стала развязывать узел. Холод от прикосновения к мертвому телу кольнул сердце. Сразу вспомнилась строчка из Колиных стихов: "... буду я холодный." Вслух вырвалось полушепотом: "Какой холодный..." И тот же голос чуть слышно сзади отозвался: "Так он же на льду лежал."
Развязала руки, держу марлевый комочек: куда?
- Тут же рядом, к нему, сбоку, - помогает мне справиться с волнением тот же голос. И тот же голос незнакомого мужчины попросил:
— Откройте посмотреть, что у него там?
Отодвинула с шеи стебелечки-листочки, кем-то положенные, чтобы не видно было следов преступления. (То, что предстало глазу было ужасным. Кожные покровы на шее были разорваны. Словно зверь терзал когтями.) Надорвана мочка уха.
"Да, видимо, мертвая хватка была. После такого нападения не останешься живым."
Сзади кто-то тяжело вздохнул.
Вновь поправила травку возле изголовья и услышала, чтобы я осталась в почетном карауле. Как стояла лицом к фобу, так и замерла, опустив руки. Напротив встала Ольга Фокина и тоже лицом к гробу.
Глаза застилал туман. Думала: "Только бы не упасть!" Не помню, кто нас сменил. Когда повернулась и отошла в сторону, в комнате было полно народу.
Слово прощания с Рубцовым было предоставлено Виктору Петровичу Астафьеву. Он очень тепло говорил о поэте. Лучше, пожалуй, не скажешь. Говорил о трагической смерти, которая почему-то настигает лучших сынов России.
Дальнейшее проходило стремительно быстро: провожающие в последний путь поэта вышли на улицу. Был вынесен и установлен на катафалке гроб с телом.
Не успела прийти в себя - уже кладбище. Не скажу, что огромная толпа, но народу было много. Мне кто-то подал в руки венок. И мне, следовательно, пришлось идти впереди гроба с незнакомыми мне людьми, тоже несущими венки.
На пути к могиле как будто кто-то толкнул меня в бок: "Посмотри, кто с тобой рядом." Повернулась. О, Боже "Ночная бабочка" - Гета N° 2, из-за которой я чуть жизни себя не лишила. И тоже с венком. Словно током отбросило меня в сторону, чуть не упала. Больше эту "даму" я никогда и нигде не видела.
Гроб с телом поставили на землю рядом с могилой. Прощание было кратким. Ни пламенных речей, ни причитаний. Только краткое: "Прости!" и глубокая шоковая тишина, которая без слов говорила о тяжелой утрате. Меня знобило, хотя стояла оттепель. Никакого крещенского мороза.
Словно сама природа плакала, провожая в последний путь великого русского поэта. Лихорадка моя не проходила, как не старалась взять себя в руки.
Шепотом произнесла; "Что же это со мной?" Рядом стоящий мужчина тоже шепотом сказал: "Это нервная дрожь. Берегите себя."
Недалеко от меня стояла Анфиса Ивановна, мама писателя Василия Белова.
Она одной рукой вытирала слезы, в другой держала листочек бумаги.
- Не могу сказать, а надо. За меня скажи.
Анфиса Ивановна подала мне этот листочек. Сейчас хранится у меня этот, уже пожелтевший от времени, письменный свидетель большой материнской скорби:
НАДГРОБИЕМ
Н. М. РУБЦОВА
"При встрече он иногда называл меня мамой и я скорблю по-матерински. Жаль, что мы не смогли спасти его от тех роковых минут. Он за свой недолгий путь оставил на земле след добрый, памятный. Белова А. И."
Я, пересилив волнение, сказала эти короткие весомые слова от нее и еще добавила от себя.
Ко мне подошли с зеленой записной книжкой и попросили расписаться. Там был текст, обращенный к Рубцову и подписи, подписи.
- Зачем? - спрашиваю,
— Надо. Это к нему. От всех близких друзей.
Я поставила свою подпись в ряд с другими и шепотом произнесла:
- Разве это сохранится?
- Да. Сохранится. Мы ее - в целлофан.
Последнее прощание - поцеловать в лоб, и все. Могила поглотила опустившийся гроб.
По-прежнему была жуткая тишина. Только слышен стук насыпаемой земли о крышку гроба. Стояли молча, с опущенными головами, словно в оцепенении.
...Если на кладбище во время прощания слов, изливающих горе, не находилось, то за столами на поминках (в том же Доме художника) чувство утраты и вины перед поэтом в случившемся (не уберегли!) вылилось потоком. Говорили, говорили. С болью, с горечью.
Мне запомнилось искреннее, глубоко душевное переживание в словах художницы Джанны Тутунджан. Она печалилась, что не смогла выполнить его просьбу - оформить книгу "Душа хранит". Запомнился ей Рубцов улыбчивый, прячущий что-то на груди под пальто. Только подумала: "Что это у него там?" И вдруг оттуда мордочка котенка высовывается.
Очень проникновенными были слова поэтессы Ольги Фокиной. Она говорила, что нужно всегда относиться бережно к человеку, а к творческому - в особенности. Подчас в семьях об этом забывают! Не было такого домашнего тепла в жизни Рубцова: не помогли, не спасли!
К словам Ольги Александровны присоединился Иван Дмитриевич Полуянов, который очень сожалел, что не приходилось вести с Рубцовым бесед, где можно было бы подсказать, посоветовать. Может даже предостеречь от необдуманных поступков. К сожалению, осознаем поздно.
Я сидела рядом с Сережей Чухиным, почти в конце этого тризного застолья, расположенного буквой "П". И в этом отдаленном месте царило молчание.
"Наверное, неблизко знакомые с Рубцовым (просто его почитатели), вот и молчат'' - подумала я.
В центре стола, где были высокие представители, очень много говорилось теплых слов о творчестве, расцвете таланта Рубцова. Все это сливалось, вплеталось в какой-то общий прославляющий гимн.
Кому лично принадлежали эти слова, не могу передать, потому что сидела далеко и многих ораторов не знала. И видно, и слышно было хуже, чем напротив с другого рыла, где Фокина, Тутунджан, Полуянов.
- Почему это мы молчим? Скажи свое слово Сережа! - шепнула я Чухину.
Но он был подавлен. Он только печально покачал головой. А что, если я? Но я же не умею говорить речей, тем более здесь, в такой момент. Но что-то внутри меня подсказывало: "Надо! Надо!"
- Но что?
- Экспромт.
— Но я же не смогу...
-Сможешь...
И тут ясно в моем сознании выплыли строчки. Несколько раз повторила про себя, о том решилась шепнуть Чухину:
- У меня экспромт! Ты думаешь можно?
Сережа сомнительно пожал плечами.
- Но он же хороший!
-Тогда - давай!
Встала и произнесла молниеносные строчки. Они, наверное, и правда были удачными, потому что с "председательского" стола прозвучали слова одобрения в мой адрес.
У меня на душе стало теплее, как будто меня Коля услышал. Сейчас я не помню, что говорила, да и тогда слова моментально улетучились, сделав свое дело. Словно было что-то потустороннее, словно сам Рубцов их надиктовал. Он же любил экспромты!
Поминки были долгими. Расходились медленно. Когда я вышла в коридор, кто-то из мужчин пригласил меня послушать, как Леша Шилов поет рубцовские песни.
- Поет? - переспросила я, думая про себя: "Разве можно сейчас петь?"
- Да. Рубцову это нравилось. Пойдемте. И жена Рубцова там.
С Лешей Шиловым я не была знакома (визит к нему у нас с Колей был неудачным). Но было настолько тяжело на душе, что пойти слушать пение я не решилась.
Вышла на улицу. Там, недалеко от здания, стояла группа писателей и знакомых Рубцова. Обсуждали все возможные причины происшедшего. Хотела пройти мимо, но от всех отделился Николай Александров. Он подошел ко мне.
- Вы меня помните?
Киваю головой, что означает "Да".
("Как не помнить, - думаю, - он же тебя с лестницы моей чуть не спустил, чтобы ночевать не остался.")
Видя, что я не настраиваюсь на разговор, тихо произносит:
- Я понимаю Вас…
* * *
...Идет 1997 год. Рукопись моя не закончена, хотя мне казалось, что осталось написать чуть-чуть о том, что происходило уже после смерти Рубцова.