Анна — художник и прекрасная портниха. Шьет мне костюм для выступлений. На примерке говорим о том, о сем. Я обдумываю, как и что написать о Валерочке Гаврилине, чтобы хоть в какой-то мере передать мое восхищение от его пребывания в этом мире.
— Вы пишете о Гаврилине?! — Анна приходит в восторг. - У меня его шкаф стоит!..
Мы были соседями. Они с Наташей оба такие добрые. Вот, шкаф мне подарили». Потом мы с Анной взахлеб говорим о замечательной музыке ее знаменитого соседа.
В театре во время работы над спектаклем композиторы общаются, в основном, с режиссерами. Актеры, как правило, слышат музыку потом, уже готовую. Трижды я слушала музыку, написанную Валерием Гаврилиным к спектаклям с моим участием: «Саша Белова», «Две зимы и три лета», «С любимыми не расставайтесь». Это были разные по уровню спектакли, но музыка Гаврилина была украшением каждого из них.
За несколько месяцев работы над спектаклем происходит одна неизбежная вещь: привыкание к обстоятельствам пьесы. Да, в ходе репетиций уточняется действие, отыскиваются интересные подробности, углубляется конфликт. Но уже почему-то так не ужасает убийство, не потрясает вероломство, не восхищает героизм, как это было при первой читке хорошей пьесы. Привыкли! И в работе над спектаклем «Две зимы и три лета» по роману Ф. Абрамова было так же. Через какое-то время мы привыкли к нищете наших героев, к их нечеловеческим усилиям в борьбе за выживание, как должно быть, и сами они, люди тяжкого послевоенного времени, свыклись со своей судьбой. Но вот появилась музыка Валерия Гаврилина. Как эпиграф перед началом спектакля зазвучала, похожая на колыбельную, вынимающая душу деревенская запевка:
В огороде гряда — бобом сеянная.
А другая гряда - чесноком да луком,
Ой, хохошеньки, хо-хо,
Хохошеньки, хо-хо...
На одной на гряде ничего не взошло.
На другой на гряде — тоже нет ничего.
Ой, хохошеньки, хо-хо,
Хохошеньки, хо-хо...
Мурашки по коже. Острое чувство сострадания к чужим, далеким, вымышленным людям.
В репетициях «С любимыми не расставайтесь» поначалу ничто не предвещало того успеха, который потом обрушился на этот спектакль. Актеры злословили, предрекали провал и режиссеру, Геннадию Опоркову, и мне, исполнительнице главной роли Кати. Но провала не получилось. Уж слишком много совпало в этом спектакле. Прежде всего, основа — драматургия. Таинственный Володин. Он пишет просто, как ребенок. Читаешь и хочется сказать: «И я так могу». Но это только кажется. Так может он один: мало слов и много — под словами, за словами.
Ирина Бируля придумала очень лаконичное и выразительное оформление. Огромное пространство ленкомовской сцены сужалось в глубине почти до точки, до маленькой дверки, а вернее — дыры. То ли парковая аллея, с фонарями и проводами, то ли тоннель, то ли путь в мир иной, то ли, напротив, вход в этот мир.
Валерий написал замечательную музыку, и простая житейская история о любви, об измене и ревности стала крупнее и трагичнее. Так запомнившаяся и зрителям, и актерам труба, для которой Валерием было написано соло, не требовала и не призывала. Мелодия была наполнена грустным укором. Так может звучать голос любящей и встревоженной матери, пытающейся усмирить и предостеречь дорогих сердцу чад. И эта музыка тоже отдаленно напоминала колыбельную.
Музыка помогла постановщику спектакля Г. Опоркову окончательно расставить все акценты. И, я думаю, финал, о котором все говорили как о большой удаче спектакля, тоже во многом был спровоцирован музыкой. Заканчивалась пьеса А. Володина словами Кати: «И приходи ко мне каждый день, Митя, потому что, если ты не будешь приходить, я и в самом деле заболею». Как-то после репетиции мы обсуждали с режиссером финал. Я поделилась своим ощущением: прекрасный текст финала для повести. Для театра — мало, чего-то не хватает. Так много накопилось в душе мой бедной Кати, и так неподготовлена она, эта душа, к подобным переживаниям, что струны могут лопнуть. Нужен выплеск, взрыв, освобождение.
Геннадию понравилось мое предложение. Решили попробовать. После тихого разговора с Митей в сумасшедшем доме входила санитарка, говорила Мите «пора» и уводила меня, Катю, в глубину, к дверке «небытия». А я все повторяла тихонько, оглядываясь на Митю: «Я скучаю по тебе, Митя ... Я скучаю по тебе...» На одной из репетиций, почти дойдя до черного провала в глубине, я вдруг бросилась обратно к Мите с криком: «Я скучаю по тебе!!!» и вцепилась обеими руками в дорогое мне существо. Меня стали от него отдирать. Я рыдала. Вместе со мной, как верная подруга, рыдала Валерина труба.
И с этой точкой многих совпадений соединилось еще одно, очень существенное: зрительское доверие. Каждый, сидящий в зале, хоть в какой-то малой мере, но имел опыт Мити и Кати. Ох, это наше русское «что имеем — не храним, потерявши — плачем»!.. Отношу я это и к себе. Почему?! Почему я была так нелюбопытна! Почему было не пригласить однажды Валеру и Наташу в гости? Ведь было бы о чем поговорить! Но все время казалось — кто я для него? У него свой мир, мир музыки, своя особенная жизнь. А теперь он ушел от нас от всех, ушел так рано, и ничего теперь на переделаешь. Только один раз мы с ним и разговаривали. Сидели на лавочке недалеко от Ленкома в далеком 1972 году. Этот разговор я не помню в деталях и в словах, помню только общий смысл.
Я со своей несносной привычкой спасать мир от пьянства начала разговор примерно так: «Зачем ты пьешь, Валера? Не пей!» Он ответил что-то вроде: «А я и не пью. Но иногда бывает так тоскливо».
«Отчего же тоска, Валера? У тебя все так хорошо. Ты пишешь прекрасную музыку, тебя ценят, понимают». Оказалось, что все не совсем так. В его жизни тогда было много проблем, и путь его не был устлан ковровой дорожкой. Однако этих подробностей в его рассказе я не помню. Запомнилось другое, то, как он попытался объяснить причину самой главной «смури» — ощущение оторванности от корней, от истоков, от родного дома. В Ленинграде он чувствует себя чужим, неотесанным провинциалом. А когда приезжает на родину, по которой столь сильна тоска - не находит и там своего места, оно давно уже заросло, хотя ему там по-прежнему рады.
Мне это было очень понятно. И я ни на минуту не забывала, что я — деревенская, постоянно рвалась «домой», в мыслях идеализировала свою малую родину, а когда приезжала ненадолго в страну детства, то обнаруживала, что этой страны больше нет. Все изменилось.
Все это и сказала Валерию, мы оба будто обрадовались такому совпадению и долго говорили на эту тему.
Возможно, на этой натянутой струне, на этой вечной тоске по детству, где осталась мамина колыбельная, сирень у крыльца, качели на раскидистом дереве, отчаянный задира-петух, до смерти надоевший старому псу своими амбициями, — возможно именно на этой струне и играют музы, извлекая порой такие божественные звуки...
Валерочка! Спасибо за то, что ты был. И всегда будешь.
Апрель 2000 г.., Санкт-Петербург