Наша совместная работа началась с кинокартины «В день свадьбы». Валерию было двадцать девять. Я готовился к съемкам своего первого полнометражного фильма. Гаврилин к тому времени был уже известен в кругах любителей музыки, но режиссеры, как правило, дикие и необразованные люди, а я не был исключением, и не знал его.
Я вообще мечтал снять фильм без музыки, только на шумах, как Л. Бунюэль. Но руководящие материалы требовали, чтобы при киногруппе был композитор. Мне порекомендовали В. Гаврилина, как человека близкого нам по направлению художественных поисков. Мне вручили пленку с «Русской тетрадью», и наша с Альбиной Шульгиной жизнь пошла по новому руслу. Мы слушали эту замечательную музыку неоднократно, выкраивая время, хотя его всегда не хватало.
Альбина Шульгина написала для фильма стихи «Сшей мне белое платье, мама», Валерий — музыку. Это было только начало их долгой и плодотворной дружбы-работы.
Песни В. Гаврилина сразу стали знаковым событием нашей национальной культуры и до сих пор доходят до сердца, волнуют нас, как те, бессмертные, что пришли к нам из прошлых веков. Я уверен: они будут волновать русского человека через сто и двести лет, пока мы живы как народ. В нашей семье имя Валерия Гаврилина священно.
В трех моих фильмах звучит его музыка. Это честные фильмы, мне не стыдно за них, но я отдаю отчет, что я был средним режиссером.
Однажды на худсовете студии принимали моего «Рыцаря из Княж-городка». Мне запомнилось только одно выступление. Молодой редактор Миша Кураев сказал вроде бы очень обидное для меня, что в моей картине весь психологизм и глубина проблемы в музыке В. Гаврилина. А фильм был об эксплуатации детей в большом спорте. Маленькие гладиаторы рубились больше часа на саблях, разбирались меж собой, влюблялись. Они не были актерами, это были суровые маленькие воины, и, если плакали, то не от боли, а от обиды и поражения. Музыка В. Гаврилина стала закадровым голосом их душ. Фильм отмечен призом Всесоюзного фестиваля за новаторство...
Ни одна из моих картин не выдерживает сравнения с музыкой В. Гаврилина, которая звучит в них. Я думаю, что так чувствую не я один, но и другие режиссеры, как бы они не пыжились на людях, как бы не гордились. Нам выдалось счастье работать с великим. Хотя сам Валерий с очаровательной лукавой улыбкой в шутку называл себя просто — «я не творец, я — творюга».
Его мысли иногда были наивны и простодушны, но пошлости В. Гаврилин был лишен начисто.
Гаврилин своим творчеством предложил направление в искусстве, которое в будущем будет набирать силу не только в музыке — соединение высокой культуры, знания, изощренности, мастерства и простоты, простодушия, детской чистоты и наивности. Он стремился к этому сознательно, он стремился внедрить в наше искусство законы православного совершенствования души. Потому-то в свои музыкальные действа он внедрял свои стихи рядом со стихами мастеров, когда последним уже недостижима была детскость и наивность.
Некоторые его мысли, высказанные вскользь, ненароком, до сих пор заставляют меня думать, страдать, возвращаться во времена нашей нелегкой юности.
Однажды в перерыве между записью оркестра мы зашли в кафе близ «Ленфильма» и, чтобы взбодриться, взяли по бокалу шампанского. Сквозь стекло витрины был виден забитый транспортом Кировский и тихая улочка Братьев Васильевых. По улице брел, пошатываясь, очень нетрезвый человек. Шел с трудом, медленно.
Вид человека, потерявшего над собой контроль, всегда вызывал во мне не столько сострадание, сколь возмущение и даже отвращение.
Отхлебывая шампанское, я стал говорить Валерию о том, что нашему народу нужно научиться культурно пить, вовремя прекращая возлияние, ну, скажем, как пьют грузины. Потому что вино — это радость. Так говорил я, тогда еще очень молодой и самоуверенный.
Валерий посмотрел на меня серьезно и сказал слова, которые до сих пор я не осознал полностью. Он сказал, что русский человек пьет не для радости, не для удовольствия, не для усиления чувств. Русский пьет, чтобы ему не было стыдно грохнуться на колени и плакать, и жалеть нашу обездоленную землю, и нищих, обкраденных государством и всяким жульем, людей.
Мне до сих пор стыдно за свою четкость и самоуверенность в тот день, за свою кажущуюся правоту.
Когда у Валерия умерла мать, мы уже были не так дружны, чтобы видеться часто. Я встретил его на Караванной. Мы обнялись. Обрадовались встрече.
«Дай мне Бог, — сказал Валерий, — хоть чуточку приблизиться к высоте, которую достигла моя мать. Дай мне Бог сил заслужить в оставшуюся жизнь право называться ее сыном...»
Я-то знал о его детстве. Но Валерий говорил искренне, и на глазах его были слезы. Он никогда не лгал, иногда играл, заигрывался, но не лицемерил и не лгал, говорил, что чувствовал, что думал. Он был благородный человек, а это не меньше, чем быть великим композитором.
5 мая 2000 г., Санкт-Петербург