Звоню по телефону:
— Есть новые стихи. Прочитать?
— Да. — говорит он.
Я читаю стихи в трубку и жду отклика. Не слов, а именно отклика. Я почувствую его в молчании, в длине паузы, во вздохе или в возгласе. Интонация, слова — это уже из более реальных средств выражения. Потому что мой собеседник — человек тончайших душевных движений. Его реакция на мир, на жизненные впечатления предельно чутка.
Его зовут Валерий Гаврилин. Он композитор. Мы давно работаем вместе, давно дружим.
Мы редко видимся, но каждый раз, поговорив с ним и послушав его, я думаю: как талантлив этот человек! И приходят на ум слова значительные, весомые — талант, судьба, призвание.
Можно, конечно, и волею случая объявить тот день, когда в детский дом, где он рос, завершая свое детство, явилась комиссия из Ленинграда и обнаружила мальчика с феноменальным слухом, который, оказывается, давно уже сочинял музыку, сочинял, не зная нот, не умея ни на чем играть, даже петь не умея. Она просто возникала откуда-то, эта музыка, и он улавливал ее, как растение улавливает свет, превращая его в роскошь форм и красок.
Его увезли учиться в Ленинград.
Можно объяснить это волею случая, но так хочется верить в судьбу. В ней больше надежды. Надежды на то, что талант не может затеряться. Он блеснет — издалека ли, близко ли. Талант — судьба.
Можно ведь и так явиться в музыке: купили инструмент и надо было играть, учиться, ходить на уроки, ненавидеть учителя, потом смириться, привыкнуть, потом даже понять что-то и полюбить, наконец. Это самый обычный и не самый плохой путь. Он говорит о том, что искру, даже самую малую, можно раздуть в костер, а если и искры нет, то трением добыть огонь. Путь этот говорит о пользе труда, о том, что власть над собой, над своей натурой почтенна. Но это ничего не добавляет к понятию природного таланта.
Так уж в том ли дело, что физиология случайно создала орган слуха, более совершенный, чем у других людей? Не хочется так думать и обидно. Ведь и самая совершенная скрипка мастера мертва в руках душевно глухого человека. Есть какие-то другие составляющие любого таланта, кроме тонкого слуха и острого глаза, кроме сильных и гибких пальцев, безупречных по форме ног или крепких голосовых связок.
Духовный мир богатый и отзывчивый на красоту. Только у обладателя этих сокровищ могла родиться «Русская тетрадь», что так поразила когда-то профессионалов и любителей музыки и за которую Гаврилин в двадцать восемь лет завоевал премию Глинки, или «Немецкая тетрадь», «Скоморохи», фортепианные пьесы.
А его эстрадные песни, вписавшие совсем новые страницы в этот жанр, песни, всеми корнями уходящие в русский фольклор и вместе с тем отмеченные печатью современности, написанные языком сегодняшним, близким каждому!
Я спросила четырнадцатилетнюю девочку, что такое талант. «Ты знаешь, это, наверное, сила, которая откуда-то в тебе взялась для того, чтобы ее отдать обратно людям», — ответила она.
Тут есть правда, в этом угловатом, подростковом определении. Во всяком случае интересно, откуда она, эта странная сила, берется...
Музыка в деревне — балалайка, гармошка и песня. Уже потом — радио, патефон и рояль в классной комнате. Но сначала — песни. Они обрушивались ежедневно, еженощно, живым, одушевленным потоком. Разные песни: сюжетные, повествовательные, песни-представления, песни-разговоры. Среди них попадались жестокие: «Как на кладбище Митрофаньевском...» или «Вы не разрезайте грудь мою больную, вы не узнавайте, кого я люблю...». Я этих песен боялась, не любила. Когда возникали они в ночной темноте, убегала, зажимала уши. Но после этих ночных песен наступало веселое утро и утешало, мирило с окружающим миром и еще одно — утешало то, что в песнях этих, сильных по чувствам, злодейство непременно было наказано, разоблачено.
Но милее всего, конечно, были частушки. Какой-то десяток слов, и вот уже все сказано. «Я тогда тебя забуду, дорогой миленок мой, когда вырастет на камешке цветочек голубой».
Нет, я не ушла в сторону от героя моих сбивчивых записок. Все это к Валерию Гаврилину имеет прямое отношение. Это его мир тоже. Те же песни звучали и в его детстве. Только на вологодский, более плавный, врастяжку, манер. У нас, в Кировской области, песни и говор грубее, жестче.
Иногда что-то происходит со словами. Хорошее, определенное и честное слово вдруг начинает само себя стесняться, конфузиться. Конечно, это не само слово, а наше отношение к понятию, которое оно несет, делается вдруг конфузливо смущенным, И это уже совсем не лингвистический процесс.
Вот слово «чувствительный». Обозначает оно человека весьма впечатлительного, восприимчивого, человека, у которого острые чувства, у кого нравственное чувство развито. Так толкует Владимир Даль. И заметьте, толкование это без малейшего оттенка неодобрения, насмешки или снисхождения.
Мне все время хочется сказать про Гаврилина, что он чувствительный человек. Вся полнота, вся палитра, вся гамма чувств свойственна ему в высшей степени. В этом природа его таланта. Этим питается его талант.
— Все! — говорил он иногда. — Ничего не могу. Вычерпал себя.
Кончился.
И это сомнение в своих силах так же сильно и остро, как почти детская радость от того, что удалось и вышло.
Так и жил — на острие, на пределе.
Своеобразие его музыки бросается в глаза, а кому-то режет ухо. Но это ничего, это ведь не нотная гладкопись! Его уже не спутаешь, не пропустишь сквозь пальцы, как воду. Заряженный чувствами, он и сам, своей музыкой, вызывает чувство. А нравится или не нравится — это уже момент совпадения привязанностей, идеалов, убеждений.
В его музыке, как в чистой воде, отражается все то, что составляет душу русского человека, — его любовь, крик, боль, его история, дорогие его сердцу пейзажи и цветы, даже то, над чем мы привыкли и любим смеяться, есть в этой музыке.
Странное и прекрасное свойство у таланта. Он не может быть узким. Он обязательно распространяет свое влияние и на другие способности человеческой личности. Гаврилин отлично владел словом, особенно ироническим, насмешливым, слогом сказки или открытым, эмоциональным и наивным строем лирической песни. Вся бурная, яркая, языковая стихия «Русской тетради» — это народные слова и слова самого композитора в совершенно естественном, органическом слиянии. Есть у него литературно-музыкальные сказочки для детей, просто хрестоматийные образцы особенной, какой-то говорящей музыки. Гаврилин сам сочинил для этого произведения слова. Его «Генерал идет» или «Поехал Тит по дрова» — безупречные по такту и вкусу стилизации под русскую сказку-присказку.
И еще одно свойство таланта истинного. Особое поле напряженной требовательности создается вокруг него. Среднему, посредственному исполнителю произведения Гаврилина не по силам. Посредственность на фоне таланта видна беспощадно. Иногда это кажется недобрым свойством, но ведь и справедливость не всегда добра.
И для слушателей произведений Гаврилина неизбежен некий душевный труд, сумма духовных усилий, напряжение. Тут уж как не сослаться на поэта — «Не позволяй душе лениться!»... А позволишь — не услышишь ничего, не увидишь, встреча не состоится.
Талант — природный дар и в то же время судьба, участь. И еще заключено в этом слове одно понятие — счастье. Счастье творить.
В последней квартире Гаврилиных, на кухне, занимая почти весь подоконник, растет-цветет роскошная бегония. Блестящие, обильные зеленые с красным листочки. Это его, Валерина, бегония ... Наташа, жена, свидетельствует, что когда переезжали, нашли глиняный горшок с сухой землей. Она уже хотела выбросить его. Но Валерий не разрешил, покопался в земле, пощупал сухой прах, сказал, что надо поливать, что оживет. И ведь ожила, цветет...
Он так любил деревья, цветы, траву. Гаврилины, как странники, переезжали с квартиры на квартиру, как-то все не по душе, то шум мучительный, то ни лучика, а вот последняя, на Адмиралтейском канале, возле Новой Голландии, окнами в тихий двор, успокоили душу, показалась домом. Прямо перед глазами, близко, каждый день - рябина, любимое дерево...
В первой нашей песне "Сшей мне белое платье, мама" — была калина, та самая, что «белым цветом цветет» на третьем острове женской судьбы. А «сирени мокрые» из «Шутки», было время, махали ветками из многих окон, эстрад, танцплощадок.
Он не просто любил, он знал, он чувствовал всю эту нашу зеленую живность. И когда в моих стихах появлялась сон-трава — «заросли окопы сон-травою», — он не спрашивал, что за цветочки такие, он сердечно знал эти лиловые первоцветы с пушистым стеблем.
А его «чере-чере-черемуха» удивительным образом создает и образ цветущего деревца, такого любимого, и птичий щебет.
Еще раз хочу сказать — это хорошие стихи Ольги Фокиной. Не мои. Почему-то на концертах часто объявляют: «Черемуха. Стихи Альбины Шульгиной...». Не мои стихи. Хорошие, но не мои... Но если говорить честно, то мне хотелось бы, чтобы все прекрасные, гениальные песенные мелодии Валерия Гаврилина были бы на мои стихи.
Так привыкла говорить о нем — «Мой композитор». Мы оба родились в августе, почти в один день, семнадцатого и восемнадцатого. Но, наверное, ни разу не отмечали дни рождения вместе. Я обычно бываю в это время у себя в деревне, в Новгородской области. Но мысленно где-нибудь в лесу, среди берез и рябин, говорю: «С днем рождения, мой композитор». Возле разрушающейся церкви — старая сирень, и все равно цветет, каждую весну, и липы, оставшиеся от барской усадьбы, цветут так обильно и гудят пчелами, и васильки... Все это — привет от Гаврилина. Непременно возникают его мелодии...
Среди его бумаг, в объемистых папках, где стихи, сказки, и сказочки, частушки, рассказы, вдруг маленькая притча о шишке, зеленой и плотной, как молодой огурчик, которую он подобрал на прогулке, положил на стол, а она разнежилась в тепле, раскрылась и высыпала на стол легонькие и крылатые свои семена. На стекло на столе, не на почву, а ведь могли бы семена разлететься по свету, упасть на землю и, может, пошли бы расти лиственницы...
Мы ехали на микроавтобусе по вологодской земле. Мы — это участники Гаврилинского фестиваля. Наплывали и пропадали леса, озера, взгорки, поля. Все, как везде у нас, но чуть определеннее, сочнее, классичнее, чем в других местах. Россия здесь отчетливее в своих чертах. Как будто снег — белее, а осень — ярче.
Вот и дом у дороги, о котором говорила нам Наташа, совсем недавно, после Валеры уже, выкрашенный в плотный синий цвет. И чуть наискосок, через двор, две, а может, три березы. Приземистые, с толстыми стволами. Серые стволы все в письменах трещин, шрамов, наростов. Как будто знаки. Уж не написано ли здесь Богом, судьбой или природой, что невысокий, черноватый, с пухлыми губами мальчишка, что бегал к сараю за дровами, проходил в школу или катался здесь на салазках, станет великим русским композитором? Впрочем, кто из нас не бегал, не ходил возле какой-нибудь березы, тополя или сирени. Молчаливые, зеленые наши земляки... Как у Гумилева: «Я знаю, что деревьям, а не нам, дано величье совершенной жизни. На ласковой земле, сестре звездам, мы — на чужбине, а они — в отчизне...».
Когда-то в самом начале нашей общей работы написала для Гаврилина стихи. Мне-то казалось, что выйдет плясовая, веселенькая песня. Валерий написал прозрачную, задушевную музыку, а сейчас эта песня «Все рябины...» делается для меня все более грустной. Кажется, что он, Гаврилин «В рябины горькие ушел, в те рябины»...
А отросточек китайской розы, который Валерий отщипнул в больничном коридоре, когда в очередной раз лечился, превратился в большой розовый куст и растет на подоконнике в последней его квартире, на Адмиралтейском канале, в самой сердцевине нашего города.
***
Ну вот, опять этот вальс в длинном подземном переходе под Сенной, где всегда такой плотный поток людей почти всех сословий и занятий, кроме тех, кто в метро не ездит. Питерцы, народ — прохожие, приезжие, студенты, школьники, торговцы, омоновцы, нищие по стенкам, — и опять, каждый день, этот вальс из кинофильма «Месяц август» или из балета «Анюта», кто как запомнил, да просто гаврилинский вальс. Уличный музыкант играет на аккордеоне. Какой же он естественный и родной, легкий летучий, немного радости для озабоченной, молчаливой, нерадостной нашей толпы в подземном переходе под Сенной...
Валера, да правда ли, что тебя нет с нами?
Опомнились. Воздаем почести. Сказали, наконец, великий, гениальный. Сказали — будто вызов кому-то бросили. Да как же не сказать, куда денешься, если правда! Народная любовь — она ведь не на тусовках рождается, где представители культурной нашей элиты старательно делят между собой чьи-нибудь денежки очень сомнительного происхождения. А слава — не дамочка на излете лет, которая по чьему-то приказу мастерит лавровые веночки из пластмассы. Слава — она как Божья благодать, сама находит достойных для своего дыхания...
Валера, да правда ли, что был тот ужасный день, когда мы тебя хоронили?
...А гроб тебе сделали такой огромный, что он не помещался в могилу. Вечно у тебя неполадки с пристанищем и приютом. То соседи за стенкой недовольны, что музыка, то домишко дачный в таком сыром месте, что рояль разбухает, как черный сухарь в стакане чая...
А гаврилинский вальс все пронизывает и пронизывает толпу в подземном переходе в самом центре Питера. Как он кстати здесь! Немножко света на сумрачные лица. Мимолетная поддержка отчаявшимся, малая толика бодрости озабоченным и уставшим, а тем, кому весело по молодости лет, тоже не мешает...
Он уже слышен, когда эскалатор еще только волочет нас наверх, на Сенную, он даже слышен, может быть, просто в сердце, когда кончается подземный переход и уже видно несущееся питерское небо...
1999-2000 гг., Санкт-Петербург