С Валерием Гаврилиным я подружился, даже страшно сказать, почти полвека назад. Ей-богу, это были далеко не худшие годы нашей жизни. Мы были молоды. Нам было безумно интересно жить. Впрочем, обо всем по порядку.
Наша дружба завязалась на почве общей любви к музыке. Четырнадцатилетним мальчиком в августе 1954 года меня приняли в школу-интернат для музыкально одаренных детей при Ленинградской консерватории имени Н. А. Римского-Корсакова. Валерка сам потом не раз говорил, как он впервые увидел меня играющим на скрипке виртуозные произведения в окружении сверстников.
Жили мы в общежитии интерната по адресу: Матвеев переулок, 1-а, около Театральной площади. В маленькой обшарпанной комнатке наши кровати стояли рядышком. Мы вместе засыпали и вместе вставали по утрам с постели, и целыми днями жили музыкой. Быстро сдружились и легко нашли множество общих точек соприкосновения, тем более, что оба были приезжими. Я попал в Питер с Украины, из маленького донецкого городка, а мой новый друг приехал из Вологды. О своей прошлой жизни Валерка рассказывать не любил. Я знал только, что он жил в деревне с мамой, где она была директором детского дома.
И вот однажды вечером под большим секретом он посвятил меня в тайну. Оказывается, отец еще перед войной бесследно исчез по линии НКВД, а мать как жена «врага народа» была во времена Берии осуждена на длительный срок. «Понимаешь, — шепотом говорил мне Валерий, - ее оклеветали завистники. А моя настоящая фамилия Белов. Гаврилиным я стал только после ареста мамы». К тому времени он, по существу, уже остался сиротой. Наверное, поэтому казался окружающим более одиноким и замкнутым, чем остальные воспитанники. (И только через много лет он узнал истину — что отец его погиб на фронте, в 1941-м).
Наступало новое время — «оттепели». Действительно, в нашу скучную жизнь буквально ворвался свежий ветер обновления. Вместе нам еще интересней было читать книги, еще недавно полузапрещенные советской цензурой. Хорошо помню, как восторгались стихами Есенина, зачитывались романом Дудинцева «Не хлебом единым», смеялись над страницами Ильфа и Петрова. В официальных музыкальных кругах было принято еще по старинке ругать «формалистов» Прокофьева и Шостаковича, а мы втихую слушали их запрещенные симфонии на старенькой радиоле, купленной в рассрочку в комиссионке. Все это нас, конечно, сильно подпитывало. Чуть-чуть повеяло духом правды, и мы уже вовсю стали гордиться нашей страной, всерьез поверили, что холода уже не вернутся.
От всей души мы радовались удачам друг друга. Ну а то, что у Валерия обнаружилось яркое музыкальное дарование, быстро стало заметно не только мне. Даже те, кто недолюбливал Гаврилина — были и такие, — не отказывали ему в первенстве. Не зря многие с иронией стали называть его, — «Великий». Прозвище закрепилось за ним. Валерка, конечно, смущался, но подобное «признание» все же льстило его самолюбию. И только мне было заметно, как он уже в школьные годы тяжело переживал любые неудачи, любое непонимание. Валерий всегда требовал от меня жесткой оценки его творчества. Независимо от того, читал ли свои работы по литературе, исполнял ли классическую музыку или собственные сочинения, он просил лишь об одном: «Вадик, только не надо льстивых отзывов. Лучше скажи правду, а не хвали лишь только потому, что хорошо ко мне относишься».
Гаврилин несомненно верил в свою звезду, в свою удачу, но, как и многие творческие люди, остро переживал любую несправедливость. Видно, драма, пережитая в раннем детстве, оставила в душе свой отпечаток. Часто он находился как бы весь в себе. Даже когда он по-мальчишески застенчиво улыбался в редкие счастливые минуты, его теплые карие глаза оставались грустными.
В шестнадцать лет Валерка был страшно разочарован в жизни, сомневался в своем даровании. И вот однажды он мне сказал: «Знаешь, все — я решил отравиться». Сначала я подумал — шутит. Потом понял: это всерьез. Но я ему подыграл: «Да, конечно». — «Не веришь? Я действительно отравлюсь. Вот, смотри». И тут он берет фаянсовую кружку, из которой по утрам мы пили чай, коробок спичек и стругает туда серу. Настругал, налил воды и говорит: «Сера - это яд. Я при тебе его выпью. Это нужно настаивать два дня». Я начал следить за каждым его шагом на протяжении этих дней. И вот настал день, когда нужно было выпивать этот настой. Он взял чашку, я подготовился к прыжку. И вдруг я вижу, что он начинает что-то вынимать оттуда. «Валера, что ты делаешь?» — «Понимаешь, Вадька, тут не только сера, но и кусочки дерева от спичек». — «Ну и что?» — «Ты смеешься? Аппендицит в два счета будет!» И рассмеялся. Вот на такой юмористической ноте закончилась эта трагикомическая история с неудавшейся, к счастью, попыткой гаврилинского суицида.
Все, что он ни делал, он делал очень талантливо: талантливо дружил, талантливо любил, талантливо хохмил. Мы ведь, по сути, были еще очень маленькими мальчишками, обучавшимися музыке. Внешне мы были очень похожи, одетые в униформу, как все интернатские дети: в полуспортивных курточках типа «толстовки», темно-синих шароварах из самой простой и грубой ткани и в здоровенных ботинках, чем-то напоминающих нынешнюю молодежную моду. Вечно ходили голодными и мечтали хоть раз в жизни поесть по-человечески. И все равно мы были счастливы! У нас горели глаза, когда мы слушали настоящую музыку, смаковали неожиданные ходы в симфониях Шостаковича. Нам казалось, вот-вот оно придет — это счастье. И успех. Надо только тренироваться с утра до вечера, играть новые этюды и заниматься музыкой...
Д. Д. Шостаковича мы оба буквально боготворили, говорили о нем только в превосходной степени. И так случилось, что композитор приехал в Ленинград выступить в Малом зале консерватории с авторским концертом.
Впервые увидели мы на сцене живую легенду отечественной музыки, живого классика. И после концерта, набравшись смелости, мы зашли в артистическую комнату к Шостаковичу. Представились как ученики школы-десятилетки при Ленинградской консерватории. Валерий не выдержал: «Да вы же гений, Дмитрий Дмитриевич! Вы написали Седьмую симфонию...»
Композитор был любезен. Подписал нам программки, но при этом сдержанно заметил: «Не надо эмоций. Не надо такие вещи говорить. Сегодня ты — гений, а завтра — бездарность». Наверное, великий музыкант хорошо помнил постановление 1949 года, разгромные статьи о своем творчестве в сталинские времена: «Сумбур вместо музыки» и «Балетную фальшь».
После встречи с Шостаковичем наша дружба стала еще крепче. Как-то я заметил, что теперь Валерий ходит, закинув руки назад за спину и наклонив туловище чуть вперед, пытаясь походкой подражать своему кумиру. Пройдет несколько лет, и накануне юбилея консерватории, в 1962 году, руководство пригласит всех выдающихся музыкантов, ранее незаслуженно изгнанных, вернуться к педагогической деятельности. Среди них будет и Шостакович, к которому за честь сочли перейти многие аспиранты и студенты старших курсов. Гаврилина рекомендовали в аспирантуру к Шостаковичу, но Валерий был человеком верным и предпочел аспирантуру своего профессора Ореста Александровича Евлахова. Он не хотел иметь знаменитых покровителей, так же как не любил заводить походя друзей. Зато был бесконечно предан нашей интернатской дружбе. С другими же предпочитал не общаться.
Как-то я заболел ангиной. Слег в изолятор. На следующий день Валера решил, что тоже должен поболеть из солидарности. Просто ему было скучно без меня. Дружба помогала нам выживать в трудных условиях интернатского быта. И тогда он нарочно наелся холодного киселя и, естественно, попал ко мне в изолятор.
Мы решили издавать стенную газету «Музыкальная жизнь». В середине 50-х годов еще не было специальных музыковедческих журналов. Информацию собирали по крупицам: новости с фестивалей, конкурсов, концертов. Без колебаний я предложил:
— Валера, ты будешь редактором.
— Нет, Вадька, идея твоя, и главным редактором будешь только ты.
— Значит, отказываешься?
— Я буду тебе помогать.
На том и порешили. Пером Валерий владел великолепно, обладал хорошим литературным стилем. И главное, никому и никогда не стремился подражать. Его сочинение «Лирика Маяковского» отличалось тонкостью и глубиной восприятия поэта. Не удивительно, что наша музыкальная газета быстро стала популярной. Однако, очень скоро нам устроили «раздолбон», газету быстро сняли, хотя один из педагогов — Татьяна Никаноровна — даже написала стихи, посвященные воспитаннику интерната фаготисту Олегу Трофимову. Он был очень красивым стройным парнем, нравился девочкам:
Я всегда хорош собою, И красиво я одет. Заниматься мне не надо, Сам играет мой фагот.
Вот эти шуточные строки и вызвали гнев начальства. К тому же на страницах нашей «Музыкальной жизни» поднимались проблемы недостаточного внимания у нас в школе для музыкально одаренных детей именно музыкальным дисциплинам. Валерия возмущало обилие общеобразовательных предметов в ущерб занятиям музыкой. Они занимали слишком большое место, отнимали драгоценное время у репетиций. Кто-то донес на нас.
Нас вызвали к начальству, и директор школы крепко отругал нас за особое мнение: мол, не вашего это ума дело. Помню, как после такой проработки Валерка «психанул». Он не умел лицемерить, выбежал на улицу с криком: «Все, теперь никого не буду слушать. Хочу только сочинять музыку!»
22 октября 1956 года произошло важное событие в нашей жизни. Когда мы были в десятом классе, к нам в интернат пришла работать новая воспитательница, недавно закончившая Ленинградский университет. Она была еще не взрослой, но уже не студенткой и понимала нас лучше, чем другие наставники. Быстро стала у всех воспитанников непререкаемым авторитетом.
Часами напролет мы беседовали с ней об искусстве, о музыкантах, о поэзии. Время ее дежурства становилось для нас праздником. Невысокого роста, черненькая, с румянцем во всю щеку, она стала для нас настоящим «властителем дум». Мы все были буквально влюблены в эту удивительную девушку. Но повезло только одному — Валерию Гаврилину. Через несколько лет он женился на ней и счастливо прожил с этой замечательной женщиной всю жизнь. Ее звали Наталия Евгеньевна Штейнберг.
Так закончилось наше детство. Нам удалось хорошо подготовиться к поступлению в консерваторию. Мы становились взрослыми. Но если говорить откровенно, то Валерий всегда оставался ребенком.
Когда я приходил к нему, он играл что-то новое. Будучи музыкантом, я понимал, что слышу очередной шедевр, то, что опять станет сенсацией. Я разбирал его произведение и, конечно, ему это говорил. А он не верил: «Тебе кажется. Ты просто меня любишь». И я действительно его любил и счастлив, что свой первый квартет Валерий Гаврилин посвятил мне.
Уже к последним годам учебы в консерватории Гаврилин был оригинальным композитором, со своими музыкальными идеями. Но когда все услышали «Русскую тетрадь» Валерия Гаврилина — это был взрыв. Это воистину великая музыка. Мы еще это поймем. Произведения, столь сильно открывающие русскую душу, ее лучшие духовные пласты, живут вечно.
Он стал Народным артистом России, лауреатом Государственных премий, но в моей памяти остался все тем же невысоким парнишкой с припухшей губой и пышной прядью темно-каштановых волос, который очень робел перед девчонками. Такой скромный детдомовский мальчик со своими сомнениями и взлетами таланта, отчаянием и гениальностью — типичная русская душа. Вот почему мне захотелось вернуться в те далекие времена, к годам нашей юности и вспомнить Валерия Гаврилина не только как композитора, а просто моего близкого товарища по интернату, общение с которым оказало влияние на всю мою дальнейшую жизнь.
Декабрь 1999 г., Санкт-Петербург