"Здесь, на горошине Земли..." В. Ходасевич
Красное. 15 сентября 1939 года "на горошине Земли", а точнее в селе Красном (Благовещенском) Тотемского района Вологодской области, я родился в светлую пору "осени первоначальной". Местность эту украшают, а значит украшали и мое детство, две реки - Толшма и Сухона. И вологодский фольклор отразил это в поговорке: "Не отдавай меня, матушка, ни на Ихалицу, ни на Уваровицу, отдай меня, родимая, на Устье Толшменское - хоть есть нечего, да жить весело!"
Дом, в котором мы жили, стоял (и стоит по сей день) на берегу Сухоны, над самым обрывом: под окном - веселые пляски в летние вечера на крутом берегу реки; под окном - многолюдные игрища в Троицу; под окном проплывали величаво-тихоходные лебедино-белые пароходы "Ляпидевский" и "Леваневский" с музыкой и нарядными пассажирами на борту; под окном проносила водополь весенние льдины с обрывками дорог, тропинок, лыжней, с прорубями, аккуратно обставленными елочками, а однажды ... с живой лисой.
Потом жизнь моя круто изменилась, я оказался в деревне Фоминское.
Фоминское. Тиксненская волость (Погореловский сельсовет), в которую входит и деревня Фоминское, была далеко известна своим трехдневным праздником "Девятая", первый день которого отмечался в девятую пятницу от Пасхи. Многоцветно-яркое по красоте и разнообразию нарядов, многоголосо-шумное по обилию гармонистов, это многолюдное народное гулянье проходило на лугу у церкви. Люди ходили по кругу, "по солнышку"; в кругу шли десятки гармонистов, каждый со своей особой мелодией-наигрышем, шли и пели частушки, плясали. Не хватало всем места "на кругу", обочь его во многих местах вокруг гармонистов возникали свои очаги веселья: пели и плясали "сударушку", "перепляс", "четверочку", "на пару".
Особенно здорово, прямо-таки залихватски-виртуозно, играли Леня Ганичев и Витя Попов.
Образ народного игрища, где не было зрителей, где каждый являлся участником действа, навсегда запомнился мне, и я написал на эту тему несколько картин-вариаций. На каждой из них на переднем плане изображена ватага парней с гармонистом в алой рубахе в середине; они как бы входят и в картину (и вводят в нее зрителя), и в гулянье. Это идут известные драчуны - чертуголяна - из большой деревни Быково (Чертуголье). Я придумал для них частушку, ее, можно представить, поет тот, который пляшет "передом":
Мы не баски, не богаты,
а нас знают там и тут.
Разбегайтесь, супостаты,
чертуголяна идут!..
А ватага откликается ему:
Наша маленькая шаечка -
ребята хороши!..
Нашу маленькую шаечку
никто не шороши!..
Мы ребята-ежики -
по карманам ножики,
по три гири на весу,
пистолет на поясу.
Мы гуляем в аппетит,
покуда кепка не слетит.
Если кепка упадет,
кому-нибудь да попадет.
У товарища наган,
я куплю резинушку.
Мы еще похулиганим
нынешнюю зимушку.
А вот с горки спускается другая пьяная шатия - это маныловчана. Они со своим гармонистом, со своими частушками:
По деревнюшке пройдем,
на середке взухаем.
Кто навстречу попадет
гирюшкой отбухаем.
Из нагана вылетала пуля,
что смородина.
У меня, у хулигана,
за решеткой родина.
Вологодская тюрьма -
двери полосатые.
Мы с товарищем сидели
за ножи носатые.
Мне милиция знакома,
сельсовет моя родня.
Обсудили на три года -
отсидел четыре дня.
Эти две ватаги молодых задиристых "петухов" непременно столкнутся на гулянье - и "понеслась", пугая и разгоняя гулянье, веселая драка: защелкают по головам и спинам морские ременные бляхи и наладошники, засвистят трости "медные, витые", иногда сверкнут ножи...
Но это холостые ребята. А здесь, "в кругу", степенно пляшут "четверочку", звучат девичьи частушки:
Вышью кофточку по моде
на груди со стрелочкой.
Пускай дролечка походит,
как в лесу за белочкой.
Милый в беленькой рубашке,
иногда и в голубой.
Что ему не заноситься -
всякой девушке любой.
Не сердись, подруга, зря,
отбила дролечку не я.
Отбили глазки мои серые
да молодость моя.
Ручеек переходила,
воду чистую пила.
Сердце слышало изменушку,
а я не поняла.
Говорят, что осень, осень.
Нет, не осень, а зима.
Говорят, что милый бросил.
Нет, не он, а я сама.
В другом месте пляшут "на пару" парень с девушкой, поэтому здесь звучит частушечный диалог:
Ягодиночка на льдиночке,
а я на берегу.
Перекинь, милой, тесиночку,
и я перебегу.
Мы с товарищем ходили
за реку по мостику.
Двух девчонок завлекали
маленького ростику.
У милого кудри вьются,
как осока над водой.
Пусть другие расстаются,
а не мы, милой, с тобой.
Ты не бойся, дорогая,
не заброшена любить.
Будут ночи потемнее -
ночевать буду ходить.
Я иду, иду по бережку,
иду по талому.
Полно, дролечка, сердиться,
улыбнись по-старому.
А вот задорно, как-то даже старательно отплясывает парень один себе под тальянку своего товарища:
Мой товарищ поиграет,
я пойду и попляшу.
Лучше этого товарища
нигде не нахожу.
На осине листик синий,
на березе голубой.
Я давно с тобой не плясывал,
товарищ, дорогой.
Развеселой этой хромочке
еще бы голосок -
не дала бы развеселая
уснуть на волосок.
По деревнюшке иду -
собаки лают на беду.
Собаки лают, ровно знают,
что к сударушке иду.
Было три, было четыре,
было восемь, было семь.
Я молоденький мальчишка
успевал ходить ко всем.
Надо отметить, что пляшут в наших местах талантливо: гармонный наигрыш, пляска и частушки у лучших плясунов сливаются в яркий слаженный плясовой ансамбль, и это называется "плясать под гармошку".
...И в каждой картине есть эпизод, где босиком отплясывают "вприсядку" парень и отчаянно-бедовая пьяненькая женщина. Они "выдают" частушки очень вольные, озорные:
Юбки узки, юбки узки -
уже бы не хуже бы!..
Милый туго прижимает
туже бы не хуже бы!..
Было весело на Сухоне,
когда грузили рожь.
Напилися бабы пьяные -
люби какую хошь.
Девки по полю бежали, как овечки топали.
Сарафаны задирали,
по кусточкам хлопали.
Задушевная подруженька,
подумай, да и дай.
Не стеклянная посудинка,
не вывалится край.
Все бы пела, все бы пела,
все бы веселилася.
Все бы на сене лежала,
все бы шевелилася.
Я иду, она стирает -
ты давай, давай, давай!..
Руки вымыли в корыте,
побежали на сарай.
Золотая золотинка,
давай позолотимся.
Все лежали спинка к спинке,
давай поворотимся.
Таким был праздник "Девятая". В 1941 году игрища совпали с началом войны. Вот как об этом вспоминает Ф. Ф. Кузнецов:
"Громкоговоритель в окне учителя Левинского, который вещал оглушительно, принес страшную весть о войне, переполошив и смяв гулянье "Девятую", третий день которой пришелся как раз на 22 июня 1941 года". В своей картине на эту тему я, объединяя на холсте два события, происходивших одновременно, но разделенных пространством, разрываю круг гуляющих, отклоняю людей к сценам прощанья и первой, а для многих и последней, атаки...
Последний раз "Девятую" гуляли в 1958 году, но это была уже жалкая пародия на былые гулянья: северные деревни хирели, безлюдели, умирали...
Одно время в деревне Фоминское мы жили у тетки Надежды, которая "конюшила", поэтому часть моего отрочества прошла около лошадей. Всего памятнее, конечно, ночное: с бешеными скачками туда и обратно, со сказками у ночного костра. Где-то в 5-м или 6-м классе я написал по этому поводу одно из первых своих стихотворений:
Закат погас. И теплый вечер
на смену дню идет.
Чуть-чуть колышет слабый ветер
листву берез, и уж ползет
туман от речки, застилая
кусты прибрежные, приречные луга.
от глаз нескромных то скрывая.
как река ласкает берега.
По небу месяц, молодой
от тучки к тучке проплывает...
Там, за туманом, за рекой.
порою огонек мерцает.
Зовет он путника к себе:
зайди, погрейся, отдохни
от трудовых забот и бед
и под моим крылом усни.
Но не идет никто. Покой
и тишина кругом. Чуть слышно
журчит ручей в тени лесной.
Дымок костра султаном
пышным висит над лугом.
Тишину нет-нет да нарушает конье ржанье...
А я смотрю на новую луну и на далеких звезд мерцанье...
Тотьма. Новый поворот судьбы - и я оказался в Тотемском детдоме № 2. В Тотьме я провел зиму, лето и часть осени. Учился в 3-м классе, начал 4-й. Праздниками здесь были походы в кино, в лес за грибами и ягодами. Летом каждое утро нас "гоняли" умываться на Сухону; мы бежали мимо церкви на берегу, в которой размещался какой-то склад. Однажды двери в церковь были распахнуты, мы с Сашкой Стожаровым забежали туда, потом - вверх по лестницам на колокольню. Я насчитал 13 лестниц, две из которых - темные, в стене... В куполе колокольни зияла дыра в небо, поперек нее лежали две толстые доски. Мы с другом взобрались и уселись на этих досках... Впервые я взглянул на землю с такой высоты! Внизу еле видны люди-букашки, пароходики, лодчонки. Облака в небе, облака в Сухоне - полная иллюзия, что ты в пространстве. Красиво, но жутковато. Как будто несешь зеркало, держа его перед собой... Это одно из самых запомнившихся событий! Но были еще два. В то лето в Тотьме я научился плавать, и с тех пор плавание вошло в мою жизнь, как и лыжи, коньки, велосипед.
И запомнился день, когда за мной приехала мать. Утром воспитательница мне сказала, чтобы я не ходил в школу. После завтрака я остался в группе, читал книгу "Алитет уходит в горы". И вдруг заметил: белое пятнышко "счастья" под ногтем большого пальца дошло до края; пора срезать - значит, сегодня будет мне какая-то радость... Какая же? И вдруг меня вызывают в канцелярию - за мной приехала мать!
С Тотьмой связано еще вот какое воспоминание. Через несколько лет, не помню уж по какому поводу, приехал я в Тотьму, зашел в книжный магазин, увидел альбом "Шишкин", просмотрел его, загорелось: надо купить! А денег в кармане - "рупь"; пошел к Леньке Ваулину, занял у него "трояк" и купил "Шишкина". Это был первый альбом по искусству, купленный мною; теперь он под номером 510 стоит в одном из моих книжных шкафов... А тогда я сидел на берегу у пристани, там, где сейчас стоит памятник Рубцову, и, ожидая отплытия парохода, внимательно и радостно рассматривал альбом. Нравилось все, но особенно картина "Вечер в сосновом лесу". Позднее в Ленинграде я купил большую ее репродукцию и повесил в общежитии над своей койкой...
Заполярье. На некоторое время наша семья обосновалась в по-гранзоне, в пригородном (около Мурманска) совхозе "Полярная Звезда" (становище Лавна). Экзотика Заполярья произвела на меня большое впечатление... Взойдешь на сопку - она отвесно на сотню метров обрывается в Кольский фиорд, по которому возвращаются домой или уходят в далекие страны корабли. На соседних сопках торчат стволы зениток, над головой с оглушительным ревом проносятся военные самолеты, а в трех километрах от поселка тебя останавливает объявление: "Осторожно, мины!" Война была еще как бы рядом.
В заливе на бочках стоят эсминцы, моряки на шлюпках врываются в устье Лавны и в пору отлива, когда схлынут студеные океанские воды, купаются в глубоком омуте под песчаным обрывом. А мы на речных отмелях ногами ловили прячущуюся в песке камбалу... Впечатление от Заполярья отразилось позднее в стихотворении, посвященном А. Грину:
Над Кольским фиордом лиловые скалы,
под скалы неслышно крадется прилив...
Тоски ли извечной желанье? тоска ли?
уводят в печальную даль корабли...
И бросят они якоря в Зурбагане!
На берег, как к женщине, малость пьяны сойдут...
А наутро исчезнут в тумане,
земле изменив, только морю верны!..
И жаркие танцы под ритмы тамтама!..
И гурии новые в каждом порту!..
Неведомых стран нераскрытые тайны
да где-то шторма неизбежные ждут...
Суровый мой сказочник, маг нелюдимый,
счастливый из смертных, живущий не здесь,
он в сон голубой столько раз уводил нас,
в тот радостный сон сюрреальных чудес!..
Мы сказки волшебные сделали былью...
И жизнь наша стала прозрачно-скудна.
И книги твои не покроются пылью -
они нам, как добрая кварта вина!..
Над Кольским фиордом лиловые скалы,
и тихие волны целуют базальт...
Тоски ли извечной желанье? тоска ли?
вернут корабли непременно назад.
Осенью я один уехал в Мончегорск, поступил в строительное училище № 5 на Малой Сопче. В Мончегорске я впервые побывал на художественной выставке - на передвижной выставке работ советских маринистов, которая, правда, не произвела большого впечатления, оставила меня совершенно равнодушным. Зато подборка открыток "Венецианов" оказалась мне близка - картины Венецианова на деревенскую тему затронули "струны души": "Гумно" (в деревне Фоминское в гумнах молодежь устраивала на Пасху качели), "На пашне" (самому приходилось боронить, только не суковаткой), "Дети в поле" (сразу вспомнились частушки про пастушка). Ну и так далее...
И вдруг - очередной виток жизненного пути - волею случая я оказался в Ленинграде.
Ленинград. ... И как-то сразу без внешнего толчка (впрочем, таким толчком можно, пожалуй, считать одиночество в толпе большого города) я решил использовать (раз уж попал в Ленинград!) его уникальные возможности для приобщения к мировой культуре: я пошел в музеи, театры, на выставки... Послушал в театре оперу "Аида", посмотрел балет "Лебединое озеро", спектакль "Над пропастью во ржи" по роману Сэлинджера, побывал на литературном вечере, посвященном Есенину, в музее-квартире Бродского, дважды - в репинских "Пенатах", посетил буквально все художественные выставки той поры. Помню персональные: Саврасова, Похитонова, Фешина, Дейнеки, Игошева; групповые: армянских художников, немецких художников-антифашистов, скандинавских абстракционистов... И снова шел в Русский музей, в Эрмитаж:
Минуя залы, где пышные дамы -
дегустаторы страсти, улыбаясь, смотрят со стен,
где в золоте рамок - кабацкие драмы
и с пьяной женой симпатяга Стен*,
где на обширных пространствах холстов
рычат медведи и скачут олени,
горой фрукты-овощи, связки клестов...
*Ян Стен, голландский художник; речь идет о его картине "Гуляки" - автопортрет с женой.
Мимо тусклых полотен, где вечер ли, день ли?
Я иду туда, где "Поэт и Муза",
где "Вечная весна" и "Грации" Кановы*!..
А люди вышибут в выхода лузу
и не заметят, какой я светлый и новый...
Огюст Ренуар сказал однажды: "Не перед прекрасным ландшафтом, а перед картиной в музее человек говорит себе: "Стану художником"". Именно такое и произошло со мной. В то время в Русском музее была открыта большая выставка Н. Рериха из подаренных им Родине картин, а в Эрмитаже - персональная выставка работ американского художника Р. Кента. Творчество этих художников произвело огромное впечатление, захватило меня. Я не раз и не два побывал на их выставках, и вот однажды после очередного пытливого "изучения" картин Р. Кента я сказал себе: "Стану художником!" Сказал это в маленьком зале Родена, возле его "Вечной весны"... Но легко сказать "стану", стать художником - труднее. Жизнь не любит, когда человек пытается плыть против течения той реки, в которую он попал в силу жизненных обстоятельств...
Добровольное. Оказался я неожиданно для себя в Красноярском крае, в глухой деревушке Добровольное, где жили чуваши-переселенцы. Из них один лишь бригадир сносно говорил по-русски. Поселил он меня в избу старой чувашки. Работал я той зимой в райцентре (селе Казачинском) на пилораме. Было голодно. Достаточно сказать, что за всю зиму мне ни разу не удалось купить буханки хлеба: иду утром на работу, а в 6 часов утра очередь у обоих хлебных магазинов; питался только в столовой. Трудно пришлось, но со мной была книга Д. Лондона "Мартин Идеи" и стихи Блока... А возвращаясь с работы, я заходил в районную библиотеку, брал один за другим голубые тома Блока и за Енисеем, в деревушке Добровольное, в доме старой чувашки у раскаленной, пышущей жаром железной печурки (благодать, пока топится, а утром в ведре с водой - корочка льда) читал:
О, весна без конца и без краю -
Без конца и без краю мечта!
Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!
И приветствую звоном щита!
Принимаю тебя, неудача...
*Антонио Канова - итальянский скульптор конца XVIII - начала XIX века.
В начале лета я снова был в Ленинграде... Но чтобы стать художником, я вернулся в деревню, всегда помня известное восклицание Ренуара, вызванное желанием одного молодого художника ехать работать в Италию: "Разве у него нет родины!"
Фоминское. Вернувшись в деревню, работал осень, зиму и весну, а где-то в начале лета погрузил свои восемь картин в лодку и по взыгравшей от проливных дождей Тиксне довез до пристани в Усть-Толшме, а затем на пароходе привез в Вологду - вологодским художникам на суд.
Доброжелательно приняли мое творчество Корбаков, Тутунджан, супруги Бурмагины, но большинство художников - очень враждебно. Один из них сказал: "Ты, парень, не в свои сани не садись, не отнимай хлеб у других. Живешь в деревне - и живи. В деревне надо землю пахать, а не картины писать. Картины писать буду я..." Однако с тех пор я - участник всех областных выставок, как самодеятельных, так и профессиональных.
Участвовал в выставках, но жил в деревне. Однажды, когда я писал этюд на берегу Вопры, подошел ко мне местный житель: "Все планты сымаешь? Смотри. Я-то никому не скажу, а люди ведь всякие бывают..." В другой раз (я тогда писал столь теперь знаменитый натюрморт "Щедрая земля") пришел ко мне участковый милиционер Рогозин: "В сельсовет стали поступать сигналы, что ты, такой молодой и здоровый, нигде не работаешь. Был у меня в Николе такой же вот Коля Рубцов, тоже не работал, но у него всегда была какая-нибудь бумага, а у тебя нет. Вот послали составить протокол..."
Через неделю меня вызвали в сельсовет, на комиссию; председатель сельсовета Селиванов сказал, завершая беседу: "Если через три дня не устроишься на работу, придется дело в суд передавать, будем судить за тунеядство, высылать..." Возвращаясь домой, я думал:
"Для биографии художника неплохо - побывать в ссылке... Но, во-первых, я не так давно вернулся из Сибири*, знаю ее; во-вторых, это поэту для творчества достаточно листа бумаги, карандаша и трех шагов пространства... Если сошлют на 3-4 года, значит, столько же лет я буду напрочь лишен возможности рисовать... А главное - я недавно женился... Нет!" Я устроился разнорабочим в совхоз "По-гореловский", всю зиму ездил с мужиками за сеном на дальние лесные покосы. Тогда-то и насмотрелся той сказочной красоты, когда под нежно-голубыми небесами искрятся, горят на солнце первозданной чистоты снега, а заснеженные леса застыли в неописуемой тиши-
* На пилораме в Казачинске вместе со мной работали четверо ссыльных москвичей. Вообще из 9 человек было только двое местных: рамщик и пилостав.
не зимней кружевной сказкой. Красоту эту я постарался показать в картине "За сеном", и она имела успех: по самодеятельным выставкам "дошла" до ГДР*, а потом ее закупил Центральный Дом народного творчества им. Н. К. Крупской... Неожиданно для себя я оказался в Чагоде.
Чагода. Это поселок стекловаров в юго-западном углу Вологодской области. Там я работал сперва ответственным секретарем районной газеты "Искра", а потом в средней школе создавал (комплектовал, оформлял) школьный краеведческий музей, полагая, что в перспективе он превратится в районный. В выходные (художник выходного дня!) писал картины, участвовал в областных, зональных выставках... 20 мая 1980 года я был принят в Союз художников СССР, рекомендации мне дали заслуженные художники РСФСР Д. Тутунджан, А. Пантелеев, Г. Бурмагина (Бурмагина - по моей просьбе, Тутунджан и Пантелеев - по собственной инициативе). Все эти годы меня поддерживали морально и материально, изредка покупая картины, известные русские писатели В. Астафьев и В. Белов. Если раньше работал в выходные, то теперь - без выходных. Жил в Чагоде, но на летние месяцы уезжал на родину, в Усть-Тол-шму, работал в деревне Слобода.
Слобода. Здесь, в старом большом крестьянском доме, живу и работаю летом ежегодно. И жизнь, и работа сливаются в одно целое: пишу цветы, ягоды, грибы, т. е. все то, что окружает меня, что наполняет жизнь. В качестве примера слияния творчества и жизни расскажу о натюрморте "Морошка". В то лето изобильно уродилась морошка на дальнем (за пятой речкой) болоте. Утром я сажусь на велосипед и еду за ягодами по узкой извилистой тропинке, петляющей между сосен... Привез морошки, на другой день начал писать натюрморт. Писал и сочинял стихотворение:
Про морошку
По извилистой дорожке
на болото за морошкой
весело и ходко еду
на своем велосипеде!
По сухой сосновой гриве
тропка вьется прихотливо -
*Репродукция ее помещена в журнале "Bilderisches Volksschaffen" № 3 за 1978 год.
только знай крути рулем,
чтоб не въехать в бурелом...
Далеко, за пятой речкой,
есть заветное местечко,
где всегда, из года в год,
ягод сих невпроворот!
На болоте из осоки,
из-за кочек невысоких
светят, словно угольки,
золотые "кисельки"!
Охраняют здесь морошку
злые слепни, мухи, мошки
и болотная змея
притаилась у ручья...
Но однако понемножку
наполняется лукошко...
Мне сегодня повезло:
ягод - под перевесло!
Вот такое получилось простенькое стихотворение. Но посмотрите, как естественно слились жизнь и творчество: уродилась отлично морошка, я поехал за ней, набрал, привез, написал натюрморт и тут же сочинил стихотворение! Привез натюрморт в Вологду осенью: приехали люди, увезли его - и вот получаю известие из Костромы: "Морошка" продана в Швейцарию. Вот это и есть естественная жизнь художника, не приспосабливающегося, не угождающего никому... А вот что произошло 15 июля 1993 года.
Лето 1993 года. Лето выдалось необычайно дождливое; в середине его Сухона и Толшма, как весной, вышли из берегов и затопили прибрежный луг... 15 июля с утра я пошел за грибами на знакомое место по старой мелиоративной канаве вдоль осека и нашел белый гриб-великан - шляпка диаметром 26 сантиметров! После полудня началась гроза, на Слободу налетел свирепый ветер, обрушился водопад невиданного ливня, а назавтра в лесу обнаружился сильнейший лесоповал... И все поняли, что в 200 метрах левее Слободы пронесся бешеный ураган, и если бы его основной удар пришелся по деревне, от нее остались бы одни воспоминания. Стало ясно: 15 июля 1993 года нам очень повезло! А ту вековую сосну, под которой я нашел белого великана, вырвало с корнями и унесло... И на обороте своего натюрморта "Грибы" я написал: "15.7.93. Белый гриб-великан. Ураган. Лесоповал. Нам повезло!!!" Вот еще один пример связи моего творчества с окружающей жизнью.
Вологда. С 1983 года я живу в Вологде, с 1985 - имею мастерскую. Творческая жизнь потекла интенсивнее, живее... За прошедшие годы мои персональные выставки прошли в Тотьме, Чагоде, Сазонове, Череповце, Костроме, Иванове, Кинешме, Сыктывкаре, Ленинграде, Риге, Москве и четыре - в Вологодской областной картинной галерее. Ежедневно, подходя к холсту, я вспоминаю, мысленно заменяя "твои" на "свои", строки В. Ходасевича: "И я творю из ничего свои моря, пустыни, горы..." Свой мир. И в нем, созданном мною по законам гармонии и красоты, живу несколько часов. И в нем мне живется гораздо лучше, нежели в мире реальном...
Город
Город шумен, порочен и грязен.
Смог над крышами низко повис.
Нескончаема цепь безобразий
за фасадом приличных кулис.
Оттолкнуть, обогнать, объегорить!..
Знать, где взять, а кому - положить...
За глухим, беспросветным забором
всем ранимым приходится жить.
А на улицах людных - пустынно.
Но опасней, чем в диком лесу.
Пострадать может каждый невинно
за молчанье, за крик, за красу...
Город шумен, порочен и грязен.
Смог над городом низко повис.
Нескончаема цепь безобразий
за фасадом приличных кулис.
Много в городе женщин красивых
станом гибким, походкой, лицом.
И живут они мирно-счастливо
с вором, пьяницей иль подлецом.
Ну а если представится случай
изменить, не теряя лица, -
изменяют, став новой добычей
вора, пьяницы иль подлеца.
Много в городе женщин красивых.
И, казалось бы, что тут мудрить:
Полюби - и будь в меру счастливым!..
Только некого ныне любить...
Город шумен, порочен и грязен.
Смог над городом хищно повис.
Нескончаема цепь безобразий
за фасадом приличных кулис.
1 декабря 1993 г. г. Вологда