Жизнь и смерть. Между ними невидимо тонкая, как паутинка, ниточка-связь. На котором году она оборвется? Если 6 знать...
Нет, не надо нам скорбных знаний, от которых бледнеет душа. Человек потому и бывает беспечен и рад, что не ведает, сколько шагов у него в этой жизни осталось. Миллион? Или только один?
Идол
Ей, великой России, до сих пор еще сильной, однако измученной от предательств, вранья, проституции, свор и пьянок, под конец поднесли шумный рынок, в центре которого восседал жирным идолом мертвощекий кумир, и сказали:
- Прими!
Но Россия принять мертвощекого не могла. И отринуть его не могла. Потому и остался кумир в самом центре России, но не в России.
Журавлиная воля
Через Русь, печаля ее и радуя, летят вешние журавли. Высоко им, свободно и смело, как властителям душ.
Птичий крик качается в воздухе, словно хор поднебесных певцов, предназначенный грешной Земле, дабы люди на ней, улыбнувшись сквозь грусть, ощутили в себе журавлиную волю.
Самое тяжкое
А в душе, точно бревна по темной реке, проплывают тяжелые чувства. И самое тяжкое среди них - это чувство вины за страну, которая потеряла себя среди хаоса и разбоя и, не зная, куда ей деваться, суетится и мечется, будто стая рыдающих птиц, забиваемая метелью.
Время
Родина! Где твои урожайные нивы? Богатые зверем леса? Рыбоносные реки? Неужели проданы и пропиты?
Родина! Кто ползет по твоим косогорам? Неужели новые паразиты?
Родина! Подскажи всем нам праведный путь, без которого мы погибнем.
Но в ответ - тишина, в зыбкий полог которой свергается чья-то душа, не сумевшая выдержать тяжкое бремя печали...
Памяти Николая Дружининского
Ну куда он?
Над черным лесом по вечеру от холма к холму одиноко скользит рассеянный луч. Ну куда он такой, торопливый и тоненький? Там же мрак, и дороги оттуда ему уже нет.
Мчится луч, протыкая потемки блестящей иглой, за которой колеблется нить, золотая и нежная, как предгибельная надежда.
Над вечерней землей, в мрачноватом спокойствии перелесиц, как от доброй улыбки, чуть-чуть светлеет, и кому-то опять очень хочется жить.
Свой
Былое явилось, как месть. И стало знобко тебе от соседства с людьми, которых ты знал как живых, хотя они были уже неживые.
Зачем это надо?
Затем, чтоб заведомо знал, что и ты поселишься между ними и будешь для них бесконечно своим.
На зловещем коне
Гляжу на икону, где Егорий-Победоносец поражает копьем ползучего гада. И досадую, что копье его оказалось неточным. Гад живой и поныне. Он в могуществе и расцвете. И не ползает, а летает, как сиятельный князь, на дивном коне. И в руке у него копье, которым он норовит ударить Егория, на карачках ползущего по земле.
Подымись, святорусский Егорий! Неповадно воину на карачках! Встреть копье, как встречают судьбу.
Воин
Воинами не рождаются. Воинами становятся от печальной необходимости или беды.
Будни рыночных катаклизмов тоже воинов породили, тех, которые рвутся в бой, оседлав трибуны и микрофоны.
И все-таки подлинный воин сегодня в поле. Он один на один с ввалившимся в нашу обыденность произволом. Стиснув зубы, воин впрягается в плуг. И работает - за себя, за детей своих и за тех, кто сейчас витийствует на трибуне.
Стая
Сколько новых знамен, новых лозунгов, новых призывов! Между ними, лавируя, суетится проворная стая приготовленных к шабашу удальцов, от которых на сто лет вперед развращенно смердит переметным усердием и изменой.
Неизбежность
Что случится нынче в Отечестве? Никому ничего неизвестно. Нет пророка, который бы знал, по каким омутам поплывет многовластная жизнь. От судьбы не уйдешь. Предстоящее явится, как неизбежность. Очевидно лишь, что героем не станет тот, кто готовится стать героем.
Из бездны
Любовь - это голос из бездны Вселенной, зовущий к чудесному подвигу, совершая который, ты врываешься в высшую жизнь, где себя ощущаешь на равных с Богом.
Нельзя!
Грядущее, как гоголевский Вий. Глядеть в его глаза нельзя: останешься слепым. И не глядеть нельзя: споткнешься, и тебя затопчут те, чей топот за тобой такой же неостановимый, как поступь Вия.
Постижение
Как спичка, вспыхивает душа, когда она одержима. В таком огневом состоянии живет она только секунду. Что можно успеть за секунду? Можно увидеть то самое, что за целую жизнь разглядеть не сумел. Это и есть запредельное - выход в сени ненашего мира, где обитает кто-то из двух - или его ничтожество Дьявол, или его величество Бог.
Разница
Поэт в отличие от обычных людей не только видит цветы на лугу, но и слышит, как в эти цветы пробирается жизнь, чтобы стало вокруг все значительно и красиво.
На полном ходу
Отчего подсекается сердце на полном ходу?
От ножа! От веревки! От пули! От старости! От болезни! А еще отчего?
От бессолнечной жизни, у которой погашено все, и на самом конце ее, как потухшая лампочка, мреет скорбная безнадежность.
Пядь земли
Нерусское вино. Нерусское пальто. Нерусские консервы. Нерусский самолет. Нерусская дорога. Нерусская душа.
Что русского осталось? Только пядь земли, в которую старательно вгоняют и не могут, ну никак, вогнать.
Забвение
Мы могли бы сегодня жить в Германской империи, кабы не воины СССР, положившие к нашим ногам всечеловеческую победу.
Кто об этом не помнит?
Очень многие. В том числе и внуки героев войны, память которых заволокло эйфорией рыночного успеха.
Честные и светлые
- Где сегодня честные?
- В удалении.
- Где сегодня смелые?
- В коммерсантах.
- Ну, а эти, светлые?
- Светлые в народе светятся печалью.
Сыны
Фронтовики. Как мало вас. И потому вы тянетесь друг к другу.
Как напоследок. Как в последний раз.
Все тише раздается "Синенький платочек". Все несдержимее и ближе слабая слеза. Но кто бы знал, как сильно в вас живет воспоминание о том, как проходили вы внизу, под самой смертью, которая в вас метила, но, промахнувшись, срезала других. И оттого вы рядом с нами, точь-в-точь ходячие музеи. В музеях же - кровавые окопы, выстрелы, встающая с колен порабощенная Европа и светлая, как утро, дорогая Русь, с которой вы остались до конца, как настоящие ее сыны.
Веселый лейтенант
Я так хотел увидеться с отцом! Хотел дождаться Дня Победы, когда отец, устало улыбаясь, вернется наконец в наш тихий городок. Обнимет мою мать. Обнимет и меня. Но этого случиться не могло. Отец был где-то в Казахстане. Там отбывал, как зэк, десятилетний срок. И потому в одни из майских дней я растерялся, когда увидел среди первых пассажиров пришвартовавшегося к пристани большого парохода высокого, в красивой форме, при наградах лейтенанта, который, разглядев меня, раскинул руки. Я моментально вырос над толпой, приник лицом к его шершавому лицу. От необычной радости я заморгал, заулыбался и даже приготовился услышать: "Здравствуй, сын!"
Но тут нас окружили, замелькали женские платки, прически, руки. И неожиданно тревожный голос:
- Анатолий! Это же чужой! Вот наш-то! Вот! И лейтенант, смутившись, неловко опустил меня на землю. Через минуту лейтенант, подхваченный родней, с приоробевшим сыном на руках, шел по булыжной мостовой. Кого-то целовал. Кому-то улыбался. А я, толкаемый котомками, углами чемоданов и мешками, смотрел ему вдогонку и, усмиряя остроту все возрастающей обиды, невольно думал об отце. О! Если бы он только возвратился...
Бессмертие
Мой дед исчез в Сибири, как без вести пропавший арестант. Он был меня, теперешнего, лет на десять помоложе. Его, быть может, и не хоронили. Короче - нет его. А между тем он есть в моем характере, моих привычках, голосе моем и в том, как я тревожусь, думаю, терплю, дышу, передвигаюсь. Не в этом ли кроется бессмертие породы? Меня не будет - повторит ли кто из будущей моей родни хотя бы часть того, что соткано во мне? Но этого мне, видно, не узнать. У будущего, как у вечности, подсказок не бывает.
Письмо
Мать получила скорбное письмо. Читает. Цвет ее лица становится, как у письма, таким же бледно-похоронным.
...Как много утекло воды. Уже и матери не стало. Но мы запомнили ее красивое лицо, замученно-печальный взгляд, движение руки, зажегшей керосиновую лампу, и это прилетевшее с войны письмо. В несколько коротких слов. И каждое, как пуля, попадает в ее сердце.
Все это выдержит она. Не потому, что сильная характером. А потому, что рядом мы, еще не выросшие дети, которым надо жить и жить.
И вот мы выросли. Живем, ступая шаг за шагом к старости и вечной тишине, в которой ожидает нас старушка-мать. В руке у матери все то же похоронное письмо. Читает и никак не дочитает до конца.
Из четвертого измерения
Иду по сосновому бору в легких сумерках майского дня. Каплет дождичек, мелкий и теплый. Трепыхает с березы пластик коры. Слышу голос: "Ямщик, не гони лошадей..." Это мама моя. Я уверен. Это она подает мне сигнал о себе. Подает из четвертого измерения, приглашая меня на вечерний совет, на котором, наверное, будет вся моя отлетевшая в вечность родня.
Ягодина-морошка
Сколько помню себя, я иду по июльскому солнышку на болото. Иду маленьким - с бабушкой. Иду взрослым - один. Собираю спелую, будто солнышко, ягодину-морошку.
Осоковый шелест. Ворона над соснами. Мягкий мох, а над ним - круглолобые, в солнышках, кочки.
Жизнь, как ветер, прошелестела. Что осталось в ней? Только кочки. Я иду по ним и иду с голубыми глазами мальчика, разглядевшего в омуте будущих лет краснобокую, будто солнышко, ягодину-морошку.
Отзовись!
Жутковато Земле. Пролетает в галактике средь миров, где давно уже нет ничего.
Отзовись, кто-нибудь!
Крик Земли, как бы ни был велик, не услышит никто, кроме Бога, который где-то вверху и все видит, все слышит, все понимает, но себя не проявит ничем, ибо занят он, очень занят.
Ну, а как же Земля?
"Пусть летит себе", - думает Бог. Он к ней явится. Но потом, накануне большой катастрофы. Или после нее. Чтоб наладить еще одну жизнь, как и прежде, начав все с Адама и Евы.
Ракитовый берег
Нескончаемый дождь. Ты идешь по болоту. Страшно голоден и устал. А тропа под тобой - и зыбка, и узка, и не знаешь, куда заведет.
Эх, сейчас бы гармонь! Развернуть бы ее, как жизнь! Чтоб была под ногами надежная твердь! Чтобы был впереди не сырой горизонт, а затопленный солнцем ракитовый берег. И на том берегу - твои лучшие дни.
Горькая победа
Рвущиеся даже к маленькой власти порой забывают о том, что путь борьбы за нее лежит через тех, кого опрокидывают с дороги. Победа эта тем и горька, что в ней, как и печаль на челе, отражается чья-то низвергнутая надежда.
Ненужная дорога
Звезды выбирают самую высокую дорогу.
Птицы выбирают самую короткую дорогу.
Звери выбирают самую невидную дорогу.
Люди выбирают самую ненужную дорогу, ту, которая, прорвавшись через будни, праздники, заботы и пиры, выводит на большой всечеловеческий погост.
Нет и не было ничего
Колготливо в стране, шумливо и бередливо. И не сразу поймешь: кого у нас больше: то ли ловких чертей, то ли смурых людей? Все сошлись, как на вечно несущемся круге: мелкие жулики на вокзале, пенсионеры в собесе, губернатор на "Вольво", разбойники в переулке, пожилые и молодые, рабочие и крестьяне, фабриканты и торгаши. Собрались, как на долгоиграющей, очень огромной пластинке, которую крутит с неистовой страстью, наверное, сам сатана. Крутит крамольник и замечает, как с круга один за другим срываются те, кто не мог устоять. И вот уже где-то они позади, за пределами долгоиграющей, где так тихо и так спокойно и где нет и не было ничего.
Пружина
Неустроенность - это еще ничего. Безденежье - это еще поправимо. Обнищание - это тоже еще не беда. Предательство - это уже безнадежно. Потеря достоинства - это конец.
Смерть - это бешеная пружина, что бросает с размаху на небеса.
Квартирантка
Деревня. Улица. Дорога.
По ней во мгле безжалостного дня когда-то уходили под конвоем в неизвестные пределы Родины крестьяне-кулаки.
По ней когда-то под рыдание тальянок уходили на войну с фашистской сворой молодые мужики.
По ней когда-то уходили дети нынешних пенсионеров, навеки оседая в чужедальних городах.
Но вот по улице - движение и шум. Автомашины. Одна - с веселым городским народом. Вторая - с тесом. Третья - с кирпичами. Осевшие над ветхими венцами окна изб глядят сквозь развихрившуюся пыль. Не дачники нужны деревне, а пропавшие невесть куда крестьяне-кулаки, убитые войной солдаты и дети одряхлевших стариков, которые сегодня тоже стали стариками. Других жильцов не ждет деревня, потому что их она не знает. А те идут и едут. Строятся. Возводят скороспелые хоромы.
Деревня как стояла на холме, так и стоит. Однако стала вся какой-то вытесняемой, как квартирантка, которую хозяева покуда терпят, но в любой из дней в их власти вытолкать ее за дверь.
Россия! Где твои любимцы? Где не убитые грозой лихого бытия способные к терпению, труду и подвигу великороссы? Коли нельзя вернуть к родной земле всех арестованных, пропавших и зарытых, то возврати их сыновей. А если поздно сыновей, то разыщи разбросанных по городам русоволосых внуков. Найди и приведи. И этим ты спасешь себя.
Мгновенно
Тот счастлив, кто никогда не узнает, что жизнь оборвется мгновенно, не будет даже секунды, чтобы осмыслить, когда и как все это произошло.
Звонок
Зло и добро перемешаны. Того и другого достанется каждому в равной мере, за исключением ранних, ушедших из жизни не по звонку.
Звонок же небесный дает сигналы лишь тем, кто от жизни забрал сполна и готов прихватить напоследок еще и чужое.
Где же твой сын?
Где же он, твой забубенный? На каком российском вокзале? Или на пристани? Или в притоне среди беспардонных сорви-голов? Или, может, в земле, куда закопала его чья-то поспешливая лопата?
Потемки
Перед тем как забраться в постель, он выпил стакан холодной воды, понуро вздохнул и, уставившись взглядом в окно, разглядел свою безысходность. Она шла на него от парадных дверей магазина, от табличек с названиями улиц, от мрачного с флагами небоскреба, от копошившейся в потемках кучки людей, готовивших покушение. Покушение на квартиру с вещами. На банк. На еще не совсем разграбленную Россию.
Помнить!
Мы вспоминаем светлых сынов Отчизны, тех, кто для Родины был защитником или творцом, духовным наставником или героем. А как же нам быть с палачами, с теми, кто доносил и сажал, клеветал и пытал? С теми, кто и сейчас продает, как Иуда, Россию?
Тоже помнить! Как помнят великие катастрофы, принесшие человечеству скорбь, безверие и позор.
Бесплатный подарок.
Ты живой! Разве этого мало? Ведь такое дано на земле только тем, кого смерть обошла стороной.
Почему мы не ценим того, что мы ходим среди людей, что мы видим реку, слышим гром? Почему мы всегда чем-нибудь недовольны?
Ты живой! Это так удивительно! И за жизнь свою ты ничем не обязан платить, потому что тебе подарили ее бесплатно.
Дилетанты и "сявки"
Из дилетантов, если они талантливы и упорны, рождаются будущие поэты.
Из графоманов, если они ловки и умны, являются миру сегодняшние певцы.
Из не прорвавшихся в лоно Поэзии рифмоплетов выходят очень свирепые "сявки", которым, ни жить ни быть, на кого-нибудь надо лаять, дабы лай их услышали и решили, что и они причастны к литературе.
Тени
90-е годы двадцатого века. Художники на Руси. Отчего такие они невидные, тихие, будто тени?
Не оттого ли, что самые яростные из них, принимая, как опиум, справную жизнь, отправляют картины туда, где за них много платят?
В России сегодня таких покупателей нет. Зато их достаточно за кордоном.
Сестра и брат
Ночи нет, а темно. Людей много, а не с кем разговориться. Отчего это все?
От великого одиночества, которое породили сестра и брат по имени Ложь и Обман.
Без конца
Завтрашний день еще не настал. Потому все поспевшие к смерти не знают о том, что у них завершается путь. Если б знали об этом они, то вели бы себя по-другому. И конечно, каждый из них посмотрел бы напоследок на поздний закат, словно там расположена та обитель, куда отправляются все неживые, чтоб начать новый путь, у которого есть начало, но не будет ни продолжения, ни конца.
Постель
Сколько людей повидал ты на долгом пути! Многие стали тебе близки и знакомы. И сейчас бы ты с ними встретиться не прочь. Только нет уже их. Никого.
Поразъехались, что ли?
Нет, нет. Все они, до единого, там, где и были.
Ну, а кем они стали?
Землей. Да, обычной землей, по которой ты ходишь, однако до той лишь поры, пока она и тебя не поманит, и ты заляжешь в нее, как ложатся в постель, чтобы встретиться с теми, кто был тебе близок.
Выше Бога
Почему любят вьюги творческие натуры? Не потому ли, что в их душе поднимаются мощные страсти, без которых они не умеют творить?
Стоит ветру затихнуть, как все могущество снежной стихии сугробно уляжется вдоль дорог, источая холодную дрему, апатию и покорность.
Стихают мятежные ветры. Стихают и яростные поэты. И не рождается в их груди той высокой строки, что измывается выше Бога.
В бесполезном пути
Кто готовится стать богатым, пусть задумается о бренном и о том, что в трех днях от последнего выдоха, истекая печалью, будет немо лежать на столе торопливо сколоченный гроб. Он, как лодка, возьмет бездыханного, чтобы плыть и плыть в бесполезном пути пассажира, не сумевшего взять с собой таким страшным трудом накопленное богатство.
На страшной лужайке
Душа улетает в космическое пространство. Как ей свободно, легко и смело! Однако нет добровольцев среди людей, которые бы хотели отправиться в этот чарующий путь. Потому что он жутковатый и начинается на лужайке, где, как цветок под косой, обрезается жизнь.
Два весла
Ночь. Река. Вскрик разбуженной страхом невидимой птицы. Отсвет неба, и прямо под ним в мрачноватом мерцании воды два бурлящих весла, а меж ними с уставшим гребцом неизвестно куда плывущая лодка. Пахнет прелью, прохладными вербами и летящей с весла темной бездной реки.
В поздний час
Осень. Хрустящие тропы из листьев. Запахи спелой брусники, истлевших грибов и увядшей травы. И еще ручейки молодого тепла, струящиеся в прохладе прозрачного воздуха, как касания женской руки. Тут и там отходит Земля от великих трудов, как уставшая мать, в поздний час устраиваясь на отдых.
Распахнутые ворота
Из старости, как из вечернего овина, распахнуты ворота в детство, которое щемяще близко, но невозвратимо, словно птица, по холодку зари уплывшая под поднебесьем в теплый край.
В трех состояниях
Вековая, покрытая пылью и шорохом ног отеческая дорога. Какая она кривая и длинная, не имеющая конца!
Не имеющая? Неправда! Здесь, у вросшей в могилу матерой березы, как будто споткнулась она о калитку, разделившую мир человеческий на два края.
Ах, как плещет береза своими ветвями на горячем июльском ветру! То кидаясь куда-то вправо, где стекаются к ней проселки и тропы. То - влево, где таинственный город зарытых в земле мертвецов. То взмывается вверх, где небо.
Я гляжу на нее и с ознобом в душе постигаю, что живет она в трех состояниях. Если бросится вправо, - смеется. Если влево, - рыдает. Если вверх, - обмирает, будто ей зачитают сейчас приговор.
Сбор
Я лежу, погруженный в траву. Мимо меня, как красивые сны, проходят легкие на ногу кони. Проходят и белые облака.
Минута - и вот уже нет ни тех, ни других. Только небо. Оно такое прозрачное в своей нестареющей синеве, что кажется, где-то за ним с самодельной дудой стоит пастушок, сторожа непорочную просинь и тот особо прелестный момент, когда его губы потянутся к инструменту, и он, забывая себя, объявит всем косогорам, загонам и пастбищам, где гуляют стада, повелительный сбор.
Счастливчик.
Нищий, вернувшись домой, достал из кармана бутылку. Час спустя был он мужествен и весел, как сподобившийся счастливчик, у которого есть доходное дело, будущее и водка.
Возле бездны
Там, где кончал чернеть под желтеющим месяцем лес, был сталисто-седой горизонт, прикоснувшийся к гиблой бездне, - край всего, может, даже самой Вселенной, откуда упорно и точно летело на нас молчаливое воронье.
Прикосновение к покою
В прошлое не уходят. В прошлое падают тяжело и сразу, как камни с обрыва. После такого падения даже не знаешь: жил ли когда ты на белом свете? Живешь ли? Будешь ли жить? Ты в прошлом, как в маленьком доме. А дом твой похож на печальную лодку, которая никуда, разумеется, не плывет. Тихо вокруг, и все тебе ладно, все нипочем, и все безразлично. И не вздрогнет душа, когда кто-то к тебе придет и уставится взглядом в твой холм, ибо нет для тебя ни жены, ни детей, ни родителей, никого. Потому что ты весь в минувшем и для всех окончательно бесполезен. Только для памяти ты и гож. Памяти тех, кто пришел к тебе на могилу и, бередя свое сердце, восстанавливает тебя, как безвредного человека, кому бы сегодня жить, жить и жить.
Сухая старушка
Остывает костер. Остывает в чайнике чай. И закат уже остывает.
Только сердце не остывает. Стучит и стучит. А когда оно все же остынет, то придет к тебе сухонькая старушка. Да, та самая, что тебя подкосила, и вот сидит, сторожа твой глубокий, нечеловеческий лютый сон.
Коса
Я, кажется, схожу с ума, поэтому окликаю их:
- Ты, Юра, здесь? Но Юра промолчал.
- Ты, Коля, здесь?
И Коля промолчал.
Потом окликаю Стасика, Сережу, Гешу. Я перечислил всех друзей. Однако никто из них не отозвался.
Я всматриваюсь в зимние потемки. Дорога. Изгородь. И в мрачном выблеске скользящие вдоль поля синие сугробы. А чуть повыше, в бахроме подравшихся друг с другом туч, - летучая луна. Она беспечна и легка, как голова старинного дружка, и почему-то от нее идут воспоминания о тех, кого скосила смертоносная коса.
Плыть!
Дождь. Целое лето дождь. Обильно и скорбно. Словно не капли срываются вниз, а жизни. Жизни тех, кому по законам природы положено плыть, как плывут облака, за еловые дебри, за города, за вишневый закат, где тебя, как гонца закатившихся дней, ожидает беседа с Богом.
Смущение
Хорошо, когда на заре, сверкая росой, подымается озимь.
Хорошо, когда, громыхая цепями, отчаливает паром.
Хорошо, когда женщина, улыбаясь, говорит кому-то вполголоса:
"До свиданья!"
Трижды плохо, когда мимо этого ты проходишь с отсутствующей
душой, которая все, что бывает на свете, сполна испытала, и смутить
ее может разве одна смерть.
Отставшее детство
Теплое летнее завечерье. Рделое облачко. Запах полыни.
Что же ты так взволнованно смотришь на мальчика, бодро несущегося к деревне? Мальчик бос и лохмат, в съехавшей с плечика белой рубахе. Бежит по кошеному лугу, сияя улыбкой, которая не кончится никогда.
- Это же ты! - постигаешь душой. Бывший, еще не забытый, с ликующими глазами, сквозь стаю лет разглядевшими жизнь, в которой все сбудется и все будет.
Стая лет пролетела. И ты с устоявшейся грустью спрашиваешь себя: так ли на самом-то деле? Не так! - получаешь в ответ жесткий голос, каким вещает невидимая судьба.
А мальчик бежит себе по лужку - веселый и довольный, не приготовленный для печалей, как легкий на ногу ветерок, в котором - и шелесты трав, и всплески листвы, и шаги навсегда от тебя отставшего детства.
Итог
Оказался вроде бы как не у дел. Суечусь, что-то делаю. Да не то. Словно стреляю в мишень из винтовки. Но зря. Мимо цели. Глаз стал не тот. И рука потеряла привычную твердость. Ну а сердце? А сердце все то же, только с износом на девять десятых.
Стремился к чему-то. Старался. И вот ни к чему не пришел. Одна лишь десятая. Мало. Побольше бы надо. Однако душа отвергает. Чужого не надо. Принимаю, пускай и чутошно-малое, но свое.
Крайний в длинном ряду
Вся наша жизнь состоит из прощаний. Прощаясь, мы с болью в душе расстаемся с привычным и дорогим.
Прощание с детством.
Прощание с другом.
Прощание с матерью и отцом.
При этом, мужая и закаляясь, приобретаем опыт ненужных потерь. К потерям мы подготовлены, зная, что их избежать никак не удастся. И только одно из прощаний - крайнее в длинном ряду, что заповедано нам под конец, застает нас врасплох. Прощание это всех невозможней, ибо в нем поселилась грядущая смерть.
Как-то в автобусе я услышал: "Нет человека, который бы не умирал. И зачем это надо?"
Этого нам как раз и не надо. Мы заказали себе беспрерывную жизнь, не зная того, что к ней с самых первых шагов прилепилась и наша кончина, которую мы несем и несем, пока она в нас не вырастет и не встанет, как вытесняющая судьба.
Высокая власть
Из белого облака, как из пены, вынырнула луна. А вместе с ней из заречных лесов, закидав сутемками солнце, вынырнул вечер.
Спят на зеленых ветвях притомленные птицы. Трещит, пробираясь сквозь хворост, рыбацкий костер. Пахнет рекой, подмаренником и покоем.
И вдруг потянуло упружистым ветром. Вдоль берегов по траве пробежала холодная дрожь. Белое облако темным паромом настигла гряда дымных туч. Настигла и высветилась, содрогнув молниеносным факсимиле, словно подпись под приговором, какую зловеще запечатлела чья-то высокая власть нашей смертной Земле.
Переходная жердь
Горизонт красно-огненный, словно там, за его спиной, расположена самая знойная в мире страна. По вечернему небу плывут к той стране облака. Плывут и не могут доплыть, точно кто-то их топит в глубоком омуте неба, над которым, как высшая власть, пролегла территория Бога.
Где, однако, Всевышний? Его не видать. Но пройдет и вторая тысяча лет, и тогда он, наверное, спустится с неба на Землю. Повсеместно свершится праведный суд. И еще не остынут слова приговора, все живущие, будто на голос судьбы, вскинут головы и увидят свозь тело пришедшего Бога наотмашь раскрытую дверь, а за ней, над кострами глубокого рва, переходную жердь, уводящую в сад Адама и Евы. Кто по жерди пройдет, тот и будет спасен. Ну а кто не сумеет, тот свалится в пламя.
- Готовьтесь! - слышится гневное слово, камнем падающее с небес.
Непокинутость
Нас, маленьких, но крещеных, сколько мы помним себя, едва ль не с пеленок, гнали от нашего Бога. Пугали им, как темнителем белого света. Это он видел и слышал, но никому из хулителей не причинял ни страдания, ни вреда. Нам же, поверившим в святость идей до кощунства мудреного ленинизма, он и тем паче не делал плохого.
Лишь неуклонно-настойчиво ждал, когда мы пройдем намеченный волей вождей грешный путь. Ждал, чтобы нас, потерявшихся, вволю отведавших скверны, остановить от последних шагов. На всем этом странном пути он никого из нас не покинул. Непокинутость чувствую по себе, ибо всем своим существом ощущаю любовь. И не важно, в каком она облике - то ли женщины с ангельским взглядом, то ли утки с выводком желтых утят, побежавших игрушечным поездом по протоке, то ли старой деревни на солнечном склоне. Важно то, что она существует и побуждает тебя волноваться и радостно спрашивать про себя: "Как чудесно! Откуда все это?" И отвечать так же радостно: "Да от Бога!"
- Куда это ты, Василей, с ведром да на лодке?
- Видишь, у берегу-то чего? Не вода, а Чернобыль!
- Дак ты за белой, выходит? За самой, за этой чистой?
- За девятой водой!
Коровий чай
Корова у нас и зимой веселая. И теленок весь в мать. И все оттого, что готовим для них бодрый чай. Из обычного сена. Заварим его в кипящей воде. Настоим. И даем поутру. Теленок растет с той воды, как на хлебных дрожжах. А корова живая-живая, как будто играет в ней еще одна жизнь.
Ягодный голос
Голосок у меня бегливый, лесной, как эхо. Ежели я запою, так слыхать за рекой. Прежде была в нашей волости первой певуньей. На всех застольях гуляла. Однако к вину, хоть к магазинному, хоть к какому, не прикасалась. Голос с чего такой, спросишь? С ягодные воды! Навожу на клюкве или чернице. И пью ее, как дорогое лекарство. Потому голосок и бежит впереди меня на несколько километров.
В последнюю очередь
Медведь не возьмет блудящего человека. Не тронет его. За Каргополем, в Овинцах, мужик по первому снегу шел лесом с коровой к деревне. Медведь возьми и устрой засадку. Мужика не задел, а корову задрал.
Там пошаливали и волки. Нападали на людей. Но не сразу, а как бы поочередке. Поначалу рвали собак. Потом до овец добирались. Одинова влезли в ветреницу под дом, девятерых распластали. А человека хватали, когда уж брать было нечего. Как-то стая напала на дедушку с внуком. Одне только валенки и остались.
Веселый дом
Запозднился. Крытые шифером пятистенки тонули в сумерках, как в тумане. В одном из них в раскрытых воротах сарая увидел чистившую грибы старушонку.
- Нельзя ли, мамаша, у вас сночевать?
Хозяйка, отставив корзину, приветливо улыбнулась:
- Можно. Но не у нас. У нас в дому-то сплошь девки. А ты мужчина еще не старый. Я тебя к Мите Дулову уведу. Мне все равно. Лишь бы ночь скоротать.
- Хорошо тут у вас, - замечаю, - тихо!
- Дом-от у нас летами не больно тихой. Девки, ровно звонки, вечкотливые.
- Вечкотливые?
- По-вашему, значит, болтливые, - объяснила хозяйка. - А наряжаются баско. Вон глянь на вешало, - показала на жердь, висевшую вдоль сарая, на которой сушилась развешанная одежа. - Вечор с гулянья пришли, напрочь вымокли под грозой. Дак сегодня в сменное платье, не хуже этого, нарядились. Опять вечерушничают с парнями...
Белый
Я коренная, насовсем тутошняя. Семьдесят лет здесь живу. Не выходила замуж, так прожила старою девой. Когда-то была при маме и тяте. Пили чай из железных кружек, а считались богатыми. Все-то время огня боюсь. Село у нас вековечное, но в тридцать третьем году сгорело. С тех пор и живу со страхом к огню. Хозяйство мое невеликое - все под рукой. Избенка, в четыре гряды огородец. Да еще козлюшка с котом. Живность эта извечно со мной.
Кот-от, вишь, какой белый да гладкий! И все оттого, что пою молоком. Сама не хочу. А коту только дай. Потому он такой и белый.
Налитухи
Там у нас за деревней, возле моста через Унжу, белая баня. Поза баней кусты. В тех кустах по субботам в потеми пряталась холостяжка. В баенке той три сестры хлестались вениками что мочи. За вечер по нескольку раз выскакивали на волю. Все титькастые, белые, как налитухи. Иные прямо с мосточков прыгали в воду. Холостяжке это и надо. Щеперят глазами да воздыхают.
И ведь что я тебе добавлю? Оденутся сестры, закинутся шалями, право, не баще других. А ребятам других вроде как и не надо. Дай только этих, на коих полились по субботам.
В девках сестры не засиделись. В один год расхватали видные парни. У кажной теперь родилось по дочке. Растут, как и мамки, такие же налитухи.
По-павловски
Женихи для нашей Натахи не выросли. Одно мелкотье, да и то гнилое. Вот и сошлась она с Броней Царевым из-за реки. Мужичище под два с чем-то метра, тихий, как ангел. Жить бы им в паре. Однако у Брони семья. Коротышка-жена да четверка детей. Никто не видал, как встречались Броня с Натахой. А Натаха уже с животом. На Октябрьскую родит. И то хорошо - воспитаем наследника, как нам надо. По-павловски. Павловы - это фамилия наша.
На пароходе
Последний третий гудок. Грохот дощатых трапов. Пена над колесом. От пристани к пароходу прощальные взмахи рук.
- Пиши! Слышь, Коля! Не зазнавайся! Высокий, в светлом костюме Коля краснеет, мнет пальцами борт пиджака.
- Ладно. Чего там. Знаю...
Белый торжественный "Добролюбов" плывет по стержню реки, оставляя старинную Тотьму среди зелени, красных крыш, белостенных церквей, лесенок с поручнями и лодок, что, скрипя цепями, мирно качаются на воде.
Многолюдно сегодня на пароходе. Две старушки, одна в старомодном плаще, вторая в вязаной кофте, ведут разговор:
- К сыну едешь-то?
- К зятю.
- Он каков?
- А не то чтобы больно худ. Да и хвалить особо не буду.
- А мой-от служащей. В государственном учреждении служит. Каждый месяц на премию выдвигают.
- Ишь, образованный. Техникум, что ли, закончил?
- Техникум да и курсы...
На корме парохода - юноши с длинными волосами. Среди них тот самый Коля в светлом костюме, который должен не зазнаваться и регулярно писать своей девушке письма. У Коли в руках гитара. Наклонившись над ней, тронул струну и красивым голосом вывел:
Отцветет да поспеет на болоте морошка,
Вот и кончилось лето, мой друг...
Впереди, над излукой реки, таял мягкий июльский закат. Таяла вместе с ним и негромкая песня, слова которой тревожили душу и приглашали идти за собой в листопадную даль родимых урочищ.
По спокойной Сухоне от вехи к вехе плыл белый, торжественный "Добролюбов". Вслед за ним плыл задумчивый голос, который слушали чуть взгрустнувшие пассажиры, стайка девушек на плоту и седой крупнолицый старик, зажигавший на стрежне реки сигнальные лампы.
Примета и суть
Стужа не велика, а на месте не настоишься. Подгоняет мороз стайку парнишек, которые скачущей воробьиной поступкой спешат из школы домой. Торопит мороз и лошадь, везущую с зимней поймы воз запашистого сена. А бородатого возчика, сидящего на возу, понуждает спрыгнуть на бровку дороги, похлопать ватными рукавицами по животу и, покачивая вожжами, весело крикнуть:
- Что Ивану деется - бежит да греется!
Окрайкой снежного поля увитый холодным туманом тащится трактор. Везет на санях навоз.
Возчик машет в сторону трактора рукавицей, задирает бороду, и из нее, как из гнезда, катится мягонький голос:
- Умножил Бог лето мухами, зиму морозами! Тракторист вынул голову из кабины.
- Ну дак и что? - спрашивает, остановив на минуту трактор.
Возчик показывает на лошадь:
- А вишь, сколь инею-то на гриве!
Тракторист усунулся в глубь кабины, и голос оттуда, как из подвала:
- А что мне в инее-то твоем?
Возчик с большим удовольствием объясняет:
- Дак ведь он сулит урожай овсу.
- Какой?
- Да хороший!
- Xo! Хо! - смеется механизатор и кивает на сани с навозом. - Урожай-то овсу сулит эво кто! Возчик немного смущен. Но ненадолго.
- Пожалуй, ты прав! - кричит. - Это уже не примета, а суть.
- Какая?
- Земля, что блюдо, сколь положишь, столь и возьмешь.
- Во! Во! Большущее блюдо! - сияет механизатор и дергает за рычаг, направляя трактор окраиной снежного поля.
Посреди дороги
По желтой от облетающих листьев дороге две молодые крестьянки в мужских пиджаках везут на конной двуколке огромный мешок. Навстречу им лысый старик с мягкой льняной бороденкой.
- Отколя? - спрашивает, прищуря пронзительно-зоркие светленькие глаза.
Молодки весело отвечают:
- Со складу!
- Муку, что ли, везете?
- Ее, кудреватый!
Старик сгоняет с голого черепа усевшуюся стрекозку.
- Чего? Пирогов напекете?
- Не напекем - наведем! Старику непонятно:
- На чем?
- На воде! - с удовольствием объясняют крестьянки.
- Неужто кто будет ись эдаку мешанину?
- А наши подружки!
- И много подружек у вас?
- Да сотня-то наберется.
- И хороши из себя?
- Все, как одна, на копытцах!
Старик маленько смущен, так как дошло до него, что речь идет о телятах. Бороденка его сердито затрепетала, а рука, державшая батожок, стукнула им по высокой сурепке, сломив у растения шапку стручков.
- Сто вам бычков, сто меринков, на речку бы шли да помыкивали, с речки бы шли - побрыкивали.
Рассмеялись телятницы на загадку, благо увидели в старике забавника-шутника, с которым, наверно, не заскучаешь.
- Пойдем с нами, дедко, теляток пасти! - предложили ему. Но дедко в ответ:
- Будьте здоровы, мои белобровы, вам теляток пасти, мне у сына гостить.
Телятницы вновь рассмеялись:
- Какой смехотной! Откуда эдакой взялся?
- Я дальний, отселя не видно, а пробираюсь к меньшому сыну.
- А звать, интересно, как?
- Скороходовым Миколаем. А вас?
Назвали себя и молодки, заодно сообщив старику, что им еще нет тридцати, но они уже обросли дочками и сынками, что мужья у них работящие, выпивают не чаще других и что жизнь сложилась у них как надо.
Познакомились - разошлись. Старичок - направляясь куда-то к дальней деревне, а телятницы - к склону реки, на которой стояла ферма.
Было росное утро. Визжали колеса двуколки. Булькал ласковый смех. Я слушал смеющихся женщин и думал: вот ведь встретились незнакомые люди, перемолвились меж собой, и у всех стало празднично на душе. Хорошо бы такое случалось со всеми! Да каждый бы день!
Ночью на Сухоне слышался шум. Странный такой, словно кто-то тонул, звал на помощь, да не дозвался. Утром вся наша деревня высыпала на берег и тревожно смотрела на полынью, застывавшую на морозе. Что же все-таки здесь случилось? Неосторожный ли зверь провалился? Конь ли с санями? А может, дальний прохожий, который сбился в потемках с пути?
С неба валил крупный снег, скрывая от глаз ночные следы, по которым можно было бы установить причину странного шума.
К вечеру полынья побелела и затерялась среди снегов. Кругом ровная-ровная гладь, а на ней берега с деревьями, избами и полями. Тайна скрыта под зимним покровом. На долгие месяцы скрыта.
Лишь когда подуют южные ветры, пройдет ледолом, оставляя на берегах кряжики, сор и снежное сало, посветлеют воды реки, и где-то в их глубине обнажится тревожная явь, на которую, как на солнце, не взглянешь во все глаза.
А сейчас... Сейчас над поемами Сухоны хрипло кричит ворона; пересыпаются волны снегов, да холодный архангельский ветер напевает на хвойных вершинах мелодию чьей-то печали.
На кулачках
От Волги к Сухоне через Пеженгу, Лоху и Юг, обгоняя друг друга, прошли весенние ветры. Они слизали в полях снега. Они разбудили в лесу медведя. Они увешали вербу над нашим прудом серебром блестящих сережек.
Ветры прошли, принеся с собой дождь. Сначала сквозь солнце, потом сквозь туман. Лед на реке посинел, набух, раскололся и, грузно шипя, поплыл по мутной воде в сторону Белого моря. Трутся Друг о друга льдины, встают на дыбы, осыпаются иглами и кистями.
Пожилой перевозчик выходит из старого пятистенка. Забирает гребные весла. Ступает к реке. На той стороне - одетые в ватники пассажиры. На этой - свежесмоленая лодка. Дождь выбивает в воде косяки ослепительных вспышек. Усмехается перевозчик: "Голенастый с голенастой на кулачках бьются..."
Перевозчик толкает лодку по слегам в воду. Плывет, выгребая веслами, к той стороне, где его заждались озябшие пассажиры. Плывет с веселой загадочкой на устах: "Лиска-лиса, подбрюшье лазорево, гребет бобром, на песок ползком, по воде плавком".
Беглец
Мчится ручей по дну лесного оврага. Поверху несет он кусочки коры, иголки, жухлые листья, понизу - витые-перевитые струи, в которых вся его сила, вся звонкость, вся мелодичность.
Над овражным потоком склонилась широкая лапа елки. Она гладит ручей, мочит свои иголки и тянется, тянется вдоль воды, стремясь поймать бегущие струи.
Но ручей увертлив, кокетлив и баловлив. Лишь коснутся хвоинки его перекрученных струй, как тут же он их и уносит, лукаво подсмеиваясь над елкой.
Потому и печально дерево над ручьем, что не в силах остановить бегущие вдаль мелодичные струи. Потому и весел под деревом быстрый ручей, что струи его не в силах остановиться.
На белом коне
Июльская ночь. Звезды. Проулок с кривой рябиной. Раскрытое настежь окно. Мягко, ласково, осторожно, словно мамины руки, ходит ветер в моих волосах. За огородом в мутно-зеленых потемках скрипит невидимый коростель.
И вдруг отдаленно-тревожный топот, звон железных удил, неспокойное ржанье. Напрямую по целой траве мчится белый в яблоках конь. На просторной его спине молоденький всадник. Куда он спешит? За доктором в город? На пир к забубенным дружкам? К девушке на свиданье?
Я смотрю, как сквозь тени деревьев белеет круп скакуна, все дальше, дальше и дальше. Растаял звон железных удил. Затихло тревожное ржанье. И снова за огородом, в потемках высокой травы, завел коростель свою бесконечно грустную песню.
Лесная речка
Быстрая, темная, вся пронизанная мелкими пузырьками, скользит она по коряжкам и недовольно ворчит на валежины и каменья, через которые ей бежать и бежать, заплетая на них узоры.
Вечереет. Солнце проходит сквозь лес, как через тайное зало. По косогору рассыпаны толпы берез. На каждой из них осенние слабые листья, что доживают свои последние дни. Они, как усталые старички, шепчут чуть слышимую молитву, словно вымаливая себе еще один день. Один день полнокровной здоровой жизни, в которой должны обязательно быть и эта журчащая по коряжинам речка, и это приветное солнце, и этот крохотный куличок, летящий так низко, что брызги воды щекочут его животик.
Красное утро
Запахи летней природы. Они плывут на крыльях зеленого ветра. Самый богатый тот, что стелется по земле. В нем смешались пылкие вздохи пушиц, ароматы гвоздик и нектары медовых, не тронутых косами клеверов. Запахи голову кружат. Манят пчел. Манят ос. Манят всех, кто живет сердце в сердце с травами и цветами.
Но особенно щедро сегодня на старицах и протоках. От берегов по воде расстилаются листья кубышек, рогоза и стрелолиста. Здесь резвятся жучки и лягушки. Здесь кружатся цапли. Здесь на закате солнца, как из таинственной преисподней, выводит свой резкий голос ликующий коростель, обещая на завтра самое красное утро, какого еще никогда не бывало на нашей земле.
Затонувший город
Ночью при свете луны он был виден, весь погруженный в глубокие воды. Затонувший каменный город с павильоном, построенным из стекла, купеческим домом с колоннами и балконом, белостенным важным собором, пожарной вышкой и слепо мерцающей мостовой.
Над крышами плавала рыба. К перилам затопленных лестниц склонялась трава. Город был неподвижен, красив и пустынен. Казалось, вот-вот по подводным кварталам пройдет гуляющий человек. Но вокруг цепенеюще-строгая тишина, в которой царствуют только два цвета: траурно-черный и радостно-белый.
Город смотрит рядами окон на высокое звездное небо. Смотрит пристально, долго, пока луна не проходит назначенный путь, исчезая с линии горизонта.
И тотчас же вода на реке теряет зеркальность, становясь пугающе-темной и непроглядной. А город по-прежнему молча стоит среди цепенеющего покоя. Только теперь он стоит не в воде, а над сонными берегами, и окна его, как глаза уставших людей, глядят сквозь сумерки в сторону чисто рыжеющей, точно лисица на косогоре, радостной летней зари. Умывается город лучами и вновь отражается на воде, но теперь не под лунным - под солнечным светом. Опять колдовство совершается под водой, где виднеются дом с колоннами и балконом, белостенный собор, пожарная каланча, мостовая, забор и перила затопленных лестниц.
На Сухоне
Алое здание средней школы. Перед ним исполинские тополя. Утор в позолоте песка, на котором средь реденькой травки пасутся грачи и грачата.
Вечер. Солнце припало к воде, неспокойным огнем освещая речную окрестность. Сухона в эту минуту кажется синей-синей. На том берегу ярко блещут цистерны. Молоденький ельник пронизан закатным лучом. Носятся в воздухе мухоловки, гоняясь за стаями комаров.
От крайних к берегу тополей открывается чудный вид. Вправо, где светел и радостен запад, - синее плесо реки с пристанью, лодками, косогором, на котором перильца, березы, белая церковь Успенья, крыши, строения, провода. Влево, где сумрачно грозен восток, - такой же могучий простор, где так широко и вольно течет в берегах река, где зеленеют холмы и овраги, где небо, земля и вода окутаны тайной чуть слышимых звуков.
Отсюда, от тополей, в сумерки вечера смотрят глаза. Глаза утомленных. Глаза влюбленных. Глаза оставшегося в былом поэта, навсегда живого и молодого. Отсюда пошли летать по белому свету его тревожные строки:
Много серой воды, много серого неба,
И немного пологой нелюдимой земли.
И немного огней вдоль по берегу...
Кухня
Непостижимо заманчиво пахнет лес, словно там расположилась кухня и тысяча поваров готовят в ней вкусные яства. Так сильно деревья и травы пахнут лишь после дождя. Да оно так и было. Всю ночь над нашей деревней спешили к опушке лохматые тучи. В них было так много воды, что она проливалась и проливалась.
А сейчас уже утро. Солнце, как девушка в лодке, плывет и плывет по синему плесу небес. По прогалам снуют ветерки, обдувая с листьев дождинки. Ветерки, как деревенские мальчики, шаловливы, веселы и беспечны, бегут себе по тропинкам. До тех пор бегут, пока не устанут и не прилягут под навись какой-нибудь влажной листвы, за которой струится ручей, порхают стрекозы и маленький куличок точит клювик о мокрую гальку.
Странники
Столбы телеграфно-почтовых линий. Они бредут от деревни к деревне сквозь затяжные ельники и болота. Бредут, ощупывая землю в потемках, как усталые странники-пилигримы. Странникам надо бы отдохнуть. Но отдых они оставляют на самый конец своей беспредельно далекой дороги. Бредут по просекам вдоль дорог с печально-провисшими проводами. Днем бывают они неприметны, а ночью при траурно-желтом брезге луны подобны живым существам. В лунных лучах изоляторы блещут зеленым и острым, пристально смотрят перед собой, изучая ночную окрестность.
Вон в прогале кустов разглядели двух девочек на конях. Это дочери пастуха. Девочкам, как и отцу, привычно ездить в ночное. Здесь можно увидеть бесшумного козодоя. Можно галопом промчаться к затерянной в травах реке. Можно спать под уютной сенью старинных деревьев. Можно слушать среди тишины гудение проводов. Слушать и чувствовать в этом гудении настороженный шорох шагов, чей-то голос и чью-то улыбку.
Вдоль проселка
Капризна и мимолетна осенняя зорька. Не успеет как следует распылаться, как тут же и прячет лицо, словно стыдливая девушка средь подружек. И вот уже тучи плывут одна над другой, выстилая внизу, на земле, почти неподвижные тени.
Тлеет дымок спаленной кострицы. Желтеет сжатое поле. Вянут цветы. Только одна кульбаба, рассыпавшись вдоль проселка, горит и горит. До самой зимы она будет гореть, радуя нас своим жарким оранжевым цветом, точь-в-точь солнышком сквозь непогоду.
Не убегай!
Осень пустеющих нив, березовых склонов, тропинок и речек. Она спокойна, вместе с тем и грустна, потому что настала пора провожать в путь-дорогу своих любимцев. Улетают на юг перелетные птицы. Отправляются в школу стайки ребят. Исчезают в пыли проселков груженные хлебом машины.
Хорошая теплая осень. Она, как старушка в очках, склонилась над тихой березовой рощей и аккуратно, не торопясь, пришивает к деревьям цветные заплатки.
Вздохнула осень - посыпало листопадом. Лес стал просторным, высоким, как зал кинотеатра, в котором вот-вот покажут цветное кино.
Внизу меж стволов петляет тропинка. Вдогонку ей машут ветвями березы, словно хотят тропинку остановить, чтобы она никуда от них не сбегала, не уносила с собой золотые, пропахшие солнышком листья, без которых им будет холодно и печально. "Не убегай!" - умоляют березы.
До свидания, гуси!
Березовый лог. Листья вверху. Листья внизу. Они светят и утром, и днем, и в полночь. Солнце сегодня тусклее и ниже, но оно еще греет и даже бодрит. Хорошо под его лучами, словно при бабушкиной улыбке.
На склоне старого лога, что круто спускается к речке, в мохнатых розовых шляпках стоят молодые волнушки. Собирай их, ребята! В подолы рубах! В кузовки! В корзины!
Под косогором сквозь зелень кустов синеет вода. Над речкой качает головками черный рогоз. Раздается встревоженный плеск. Над рогозом, над верхом кустов, над березовым логом взмыло стадо гусей. Серокрылые, рослые, они подымаются вверх, в глубину сквозного синего неба. Поднялись и летят, построившись в строгий угол. Гордо летят, торжественно, величаво. Глядишь на дружную стаю и чувствуешь, как в груди у тебя неспокойно колотится сердце. Улетают гуси на юг. На целую осень. На целую зиму.
До свидания, гуси! Мы будем вас ждать. Мы встретим вас на зеленом майском угоре. Встретим вместе с полой водой на реке, вместе с листьями на березе.
Хрусталинка
На промозглых стволах - замерзшие всплески дождя. Казалось, деревья плакали в тишине, сокрушаясь по теплым дням куда-то от них убежавшего лета. Тихо в дремучем логу. Но чу! В глубине можжевельника, там, где гроздья рябиновых ягод, слышится плеск.
Ручеек! Настоящий! Живой! Не сумел морозко его застудить. Да и как застудишь его, если здесь, под коряжками старой колоды, бьется его бессмертная жилка, которую крутит и крутит, вздымая из недр подземелья, целомудренно чистый, точно Хрусталинка, ручеек.
Раздаются шаги. Ледяная тропа громыхает, будто покрытая шифером крыша. Лось! Идет открыто и смело. Ему некого опасаться. Здесь он хозяин и властелин.
Вот он, тускло блеснув тяжелой короной рогов, величаво спустился в низинку. Наклонил красивую голову над ручьем. Губы втянули холодную воду.
Утолив жажду, благодарно тряхнул головой, поклонившись чистому родничку, к которому он для того, пожалуй, и приходил, чтобы стать еще благороднее и сильнее.