Книга "По Северу дикому (Путешествие из Петербурга в Архангельск и обратно. Поездка на водопад Кивач)", отрывки из которой публикуются ниже, написана более 100 лет назад известным русским писателем и журналистом Николаем Александровичем Лейкиным (1841-1906).
Н. А. Лейкин с 1882 по 1905 год был редактором-издателем петербургского юмористического журнала "Осколки", в котором сотрудничали многие русские писатели - Н. С. Лесков, В. А. Гиляровский, Л. Н. Трефолев и другие.
На страницах этого либерального юмористического журнала 1880-х годов А. П. Чехов опубликовал более 200 рассказов. В письме к Лейкину от 12 января 1883 года он писал: "Сотрудничаю я в "Осколках" с особенной охотой. Направление Вашего журнала, его внешность и умение, с которым он ведется, привлекут к Вам, уже и привлекли, не одного меня".
Перу Н. А. Лейкина принадлежат многочисленные рассказы, очерки, сценки, пьесы и романы.
В книге "По Северу дикому..." автор описывает свое путешествие по Николаевской железной дороге из Петербурга до Вологды, а от Вологды на пароходе вниз по рекам Вологде и Сухоне до Тотьмы и дальше.
Книга "По Северу дикому..." является теперь библиографической редкостью.
Думается, что описание путешествия, совершенного автором по рекам Вологодской губернии в конце прошлого столетия, будет небезынтересно и для современного читателя.
И. С. Смоленцева
...На следующее утро в одиннадцать часов мы были на пароходе "Луза" и отплывали от пристани. "Срочное" пароходство опоздало отплытием только на один час. Нам предстояло пройти речного пути от Вологды до Архангельска 1132 версты, как гласил "Путеводитель по Северу России". Пароход переполнен пассажирами, хотя первый класс сравнительно пуст. В третьем классе палубные пассажиры набиты, как сельди в бочке. Тут странники в порыжелых скуфьях и картузах, странницы, закутанные в черные байковые платки, богомолки в пестрых платках, женщины с плачущими ребятами, семинаристы в форменных фуражках, мелкие приказчики в пиджаках, картузах и сапогах бутылками. Все это расположилось на палубе, за неимением скамеек - на полу, на котомках с жестяными чайниками, с берестяными бураками. Торчат протянутые самодельные посохи, валенки и лапти, лапти без конца - лапти лыковые, лапти веревочные, лапти берестовые, кожаные опанки. Половина пассажиров третьего класса переобувается, встряхивает онучи, другая половина принялась уже за еду. Везде запасены целые караваи хлеба, по большей части белого. Слышен сероводородистый запах трески, кислый запах сырого овчинного полушубка, луку, пучками разложенного почти около каждого пассажира, кухонного чада, ибо пароходная кухня здесь же и уже начала свои действия. Пахнет угаром из самоваров, которые выставил около кухни в ряд мальчик, подручный буфетчика, и начинивает их трубы не прогоревшими еще головешками вместо углей. Бродят спотыкающиеся о ноги сидящих сборщики на церкви, и причитают монахини с книжками и с ридикюлями. И какое множество здесь этих сборщиков и сборщиц!
Когда пароход отваливал от пристани, мы стояли на штурвале, где помещаются рулевые около руля. Штурвал этот в то же время - и верхняя палуба для пассажиров первых двух классов, как объяснила нам пароходная прислуга; но эта верхняя палуба была переполнена третьеклассными пассажирами - семинаристами в форменных фуражках, только окончившими переходные из класса в класс экзамены и едущими на каникулы к родителям. Их было, как объяснили мне сами семинаристы, более шестидесяти человек. Они бесцеремонно заняли все скамейки, предназначенные для пассажиров первых двух классов, отчаянно дымили папиросами, толпились около рулевого колеса и даже мешали рулевым. Капитан в шведской фуражке с золотым позументом и даже с бородой, выкроенной на шведский лад, хотя чистейший русский человек, говорящий на "о", несколько раз просил семинарскую братию "осадить назад", но тщетно. Среди пассажиров первых двух классов начался ропот на несправедливое отнятие у них мест третьеклассниками еще до отхода парохода, но семинаристы не внимали, оставались по-прежнему на скамейках и, когда пароход тронулся, вздумали утешать своих спутников пением.
- Молебен... молебен... - слышалось среди семинарской толпы.
- Зачем молебен? Два-три стихера... Кондак... ирмос.
Звук камертона. Стали раздаваться голоса, все семинаристы встали - и послышалось стройное церковное пение. Голоса были молодые, свежие, как всегда и всюду в России, басы лучше и сильнее теноров, но первые не старались перекричать вторых, и все-таки все выходило довольно гармонично.
Вологда, по которой мы плыли вниз, - река довольно узкая. Народ, шедший по берегу, заслыша церковное пение, останавливался, снимал шапки и крестился.
Пароход "Луза" давно уже миновал город; по правую и по левую сторону шли леса молодого березняка, а семинаристы не сходили с верхней палубы и все пели. Церковное пение перешло в светское, но странное дело - все как-то походило на духовное, кончаясь протяжными цельными нотами. Даже известная песня "Вниз по матушке [по] Волге", которую семинаристы пели, вставляя в нее какие-то плясовые напевы, - и та - нет-нет да и отзовется великопостным мотивом "Помощник и Покровитель". Светских песен и романсов, переложенных для хора, они пели очень много, но репертуар у них какой-то допотопный. Все песни и романсы, которые они пели, были когда-то популярны в обществе, но самый молодой из романсов считался в моде не ближе, как тридцать лет назад. Пели они: "Всех цветочков боле розу я любил", "Вечерний звон", "Где наша роза, друзья мои", "Вечор поздно из лесочка я гусей домой гнала" и т. п.
Кончилось тем, что семинаристы окончательно надоели своим пением. Некоторые пассажиры стали уже просить их, чтобы они перестали петь, но они не унимались. Слышались ответы:
- На пароходе каждый может заниматься, чем он хочет. Не нравится - не слушайте.
Скамейки по-прежнему были сплошь заняты семинаристами, и заняли они самые лучшие скамейки под навесом и огражденные сеткой от искр, в огромном количестве вылетающих из трубы. Первоклассные и второклассные пассажиры могли ютиться на верхней палубе только вне навеса, на табуретах, принесенных из кают, а потому искры так и обсыпали их, вылетающие из трубы вместе с черным дымом. То и дело слышалось:
- Смотрите... Вы горите... У вас на рукав пальто искра попала.
- Батюшки! Даже целая головешка! А я и не слышу! - раздается восклицание.
У товарища моего прожгло фетровую шляпу, у чиновника в форменном пальто затлелось сукно на плече. Пассажиры двух первых классов, имеющие право на верхнюю палубу, справедливо возопияли. Пришлось через капитана вразумлять бесцеремонных третьеклассных путешественников, чтобы те очистили скамейки под навесом.
Капитан мялся. Ему почему-то не хотелось удалять семинаристов. Наконец, он начал как-то обиняками вразумлять семинаристов, чтобы кто-нибудь из них уступил место. Те не слушались. Но двое-трое поднялись.
- Скажите, пожалуйста, да верхняя палуба не принадлежит третьеклассным пассажирам? - спрашивали капитана.
- Как вам сказать... У нас на нижней-то палубе очень тесно. Пароходишко маленький... А ведь мы третьим классом только и сыты, - был ответ. - К тому же они поют... утешают публику.
- Бог с ней... с этой утехой!
Разговор происходил при семинаристах. Взрослые стали возражать:
- Всегда ездили на верхней палубе. Вот уже я четвертый год езжу на каникулы и всегда так...
- Певчие наши вологодские... - заметил кто-то в картузе и сапогах бутылками снисходительно. Опять возглас:
- Смотрите, смотрите! Вы горите.
- Тьфу ты пропасть! Новое пальто. Да тут невозможно сидеть. Искры, как дождь...
- Отчего у вас нет сетки на трубе? - спрашиваю я капитана. - Ведь искры пережгут нас всех.
- Сетка у нас есть... Есть сетка... Но ее невозможно надеть на трубу - сейчас ход парохода замедляет. А мы уже и так ползем...
И действительно, пароход и без сетки сейчас же стал убавлять ход. На нос парохода выскочили с размеренным делением на шесте и стали измерять глубину.
- Мель?
- Очень мелко. Надо держать ухо востро. Рулевые встрепенулись. Капитан подскочил к рулевому колесу и стал помогать рулевым вертеть его. С носа слышались возгласы:
- Девять! Семь... Восемь... Шесть... Семь... Пять...
- Что это: только пять футов глубины? - спросил я. Капитан усмехнулся:
- Какое! - сказал он - Кабы пять-то фут, то слава Богу. А то четвертей.
- Аршина?
- Да, да... Пять четвертей аршина. Только аршин с четвертью. Оттого на маленьком плоскодонном пароходике и идем. А то ходили бы на большом. Вот уже ближе как в Устюге пересадки вам быть не может.
- А на пристани в конторе говорили, что пересадка на большой пароход в Тотьме.
- Мало ли что говорят! И в Устюге-то еще встретим ли большой пароход. Не пришлось бы ниже идти. Страсть как обмелело.
- А до Устюга от Вологды сколько верст?
- Более пятисот. А до Тотьмы только двести шестьдесят.
- Восемь... - раздалось с носа. - Десять... Девять... Десять... Десять. Голос умолк.
- Ну, вот и проехали мелкое место, - сказал капитан. - Теперь не скоро мель будет.
Он снял картуз, перекрестился, пробормотал рулевым: "Ну, вы тут, ребята, посматривай хорошенько", - и стал сходить вниз со штурвала.
Семинаристы продолжали одолевать и хозяйничать на верхней палубе, не допуская никого на прикрытые навесом скамейки. Уходивших замещали только свои. Некоторые, сходив вниз, вернулись с ситным хлебом и начали тут же трапезовать. Они вынимали из карманов крутые яйца, били их тут же, облупливали от скорлупы и ели. Их спрашивали:
- Теперь скоро ваша компания таять начнет? На привалах-то ведь сходить то один, то другой будут?
- Ну, как вам сказать... Ближе Тотьмы-то, я думаю, никто не слезет, - сказал рослый усатый семинарист. - Все дальше едут.
- А когда в Тотьму придем? - обращаются с вопросом к рулевым.
- Да ближе как к ночи сегодня не придти, - нехотя отвечают они.
Пассажир купеческой складки в картузе и сапогах бутылками машет рукой и смеется.
- Ну, уж коли так говорят, то смело считай, что только к утру придем, на заре.
- Ив Тотьме-то вряд ли кто из наших сойдет, - продолжает семинарист. - Я не знаю, едет ли кто с нами из тотьменских, - обращается он к товарищам.
Надежда освободиться сегодня хоть от малой доли семинарской братии исчезла.
Чиновник в пальто министерства народного просвещения и в фуражке с кокардой начинает с ними разговаривать.
- Много вас уезжает на лето? - спрашивает он.
- Да почти что все. Остаются только вологодские. Вчера многие уехали, третьего дня. Мелочь-то вся вчера уехала. Сегодня только старшие...
- Философы, богословы?
- Да... Оттого мы и поем без альтов и дискантов. При полном-то хоре куда было бы лучше, - заметил высокий, стройный, одетый в хорошее драповое пальто семинарист, видимо, очень занятый своей физиономией, потому что то и дело причесывался щеточкой и гляделся в имеющееся в ней маленькое зеркальце.
- Ay вас философию как проходят? Позитивную философию читают? Про Огюста Конта упоминают? Шопенгауэр как у вас? Игнорируется?
- Не худо бы поесть чего-нибудь, - заметил мне мой товарищ. - Берега низкие, однообразные, поросшие лесом. Любоваться положительно нечем. Береза и береза и ничего больше... Ни селения, ничего... Пойдемте-ка закажем ушки из стерлядочки.
- Дальше, господин, красивые берега пойдут, дальше, когда в Сухону войдем, - замечает картуз в сапогах бутылками.
- А скоро будем входит в Сухону? - спросили мы.
- Теперь скоро. По реке Вологде пароход идет только тридцать четыре версты, и все места низкие... березняк... А вот там по Сухоне, когда Озера проедем...
- А что это такое Озера?
- Такое место, где река весной разливается на семьдесят пять верст. Едешь весной на пароходе - и словно по морю.
Мы позвонили официанта, заказали ему уху, а сами стали дожидаться впадения Вологды в Сухону.
В Сухону пароход входит протоком, носящим название "Прокопа". Есть селение, но ничего замечательного, ничего живописного. Войдя в Сухону, мы спустились в каюту.
Перед обедом я опять осматривал палубу третьего класса. Боже мой, как ужасно помещены третьеклассные пассажиры! Приспособлений никаких. Для сиденья всего три-четыре решетчатые скамейки. Ни табуретов, ничего. Все врастяжку, на полу, около пароходных канатов, ведер, бочонков, тюков с товаром, прикрытых грязными брезентами. Насорено яичной скорлупой, остатками сушеной рыбы, подсолнухами. Было понятно, отчего семинаристы не могли сидеть на нижней палубе, предоставленной третьему классу, и все вынырнули на верхнюю палубу первого и второго классов. Около машинной топки и паровых котлов буквально пекло какое-то. И так уж день был жаркий, и солнце палило вовсю, а тут еще костер дров, беспрерывно горящий в топке, вонь испаряющегося масла, то и дело вливаемого в поршни машины.
Третьеклассники, пообедавшие раньше нас чем Бог послал из своих запасов, спали уже врастяжку на полу. Ноги, ноги без конца. Трудно пройти, лавируя между протянутых ног. Приходится шагать через спящих. Официанты из буфета, привыкшие уже к этой тесноте, очень легко перепрыгивали через ноги, имея в руках миски с селянками и порции битков, которые они разносили по каютам первых двух классов. Это были совсем эквилибристы. Надо было дивиться, как при этих прыжках порции не выскакивали у них из рук.
На наше замечание об ужасном помещении третьего класса пароходная прислуга отвечала:
- Зато дешево возим, дешевле Кострова возим. В. В. Костров с сыновьями, содержатели "Северно-Двинского пароходства", делающего рейсы также между Вологдой и Архангельском, - конкуренты Вологодско-Архангельско-Мурманского пароходства, на пароходе которого мы ехали.
- Сколько берете с третьеклассников от Вологды до Архангельска?
- Три рубля. А иная компания торгуется, так и уступаем. У нас сейчас человек десять есть богомольцев, которых Христовым именем везем. Имеются билеты четвертого класса, и по ним возим даже за
половинную цену.
- Как? Еще есть четвертый класс? Да где же он помещается? - воскликнул я, пораженный неудобством помещения третьего
класса.
- Да тут же, где и третий класс. А только кто с билетом четвертого класса едет, тот обязан помогать нашим матросам дрова таскать с берега на пароход, когда мы останавливаемся брать топливо. Да скоро перед селом Шуйским остановимся, так вы увидите.
- Вот еще какой странный обычай! - заметил мой товарищ. - И много таких пассажиров едет?
- Человек пятнадцать-двадцать. Многие льстятся, да мы не берем.
Каюты первых двух классов хоть не комфортабельны, но сносны. Общие каюты с мягкими диванами составляют и столовую, и спальню. Посреди каюты стол, покрытый клеенкой и постоянно уставленный двумя-тремя самоварами. Самовар с чайными приборами подают за 15 копеек. Чай и сахар почти у всех свои. А возят действительно недорого. За билет первого класса (1132 версты пути), с отдельной каютой на двоих, с нас взяли по 11 рублей. В каютке удобно спать двоим, имеется стол, пригодный для игры в карты, два складных стула, зеркало и электрический рожок для освещения.
Самое лучшее на пароходе - это буфет, сравнительно недорогой и приличный. Имеются обеды, но их мало кто ел, все заказывали по порциям. Рыбные блюда повар стряпал отлично, да их главным образом все и ели. За полтинник такая порция стерляжьей ухи, что ее хватит для какого угодно аппетита. Пообедав, мы опять отправились на верхнюю палубу. Компания семинаристов поредела. Половина их, закусив всласть, отправилась на нижнюю палубу спать. Проходя по ней наверх, мы видели их человек пять, как они, свернувшись калачиком, спали на полу около двери уборной первого класса, уткнувшись в свои котомки.
Пароход плыл уже по реке Сухоне. Река Сухона не была шире нашей петербургской Малой Невки. Берега сделались несколько воз-вышеннее, и на них по-прежнему виднелся березовый лес. Кое-где, но очень редко, попадались на берегу деревни с хорошими двухэтажными избами, крытыми тесом. Соломенных крыш не видать нигде. Оазисами виднеется колосящаяся рожь, посевы овса, льна. По виду больших крепких изб чуется достаток. Из двух-трех деревень от берега отплывали лодки и привозили на пароход пассажиров. Пароход останавливался. Пассажиры были крестьяне и бабы. Мне ужасно странно показалось, что, подъехав к пароходу, они торговались.
- Сколько возьмете до Покровского? - слышится с лодки бабий голос. - Нам только до Покровского.
- Да что с вас взять-то? Ну, шесть гривен, - откликается с парохода кто-то, свесясь за борт.
- С двоих? - раздается из лодки мужской голос.
- Эк хватил! Знамо дело, с одного.
- А ты с двоих шесть-то гривен возьми.
- Мы до Благовещенья - и то за полтину возим.
- Ну, семь гривен за двоих.
- Да вас сколько едет?
- Трое. Я да две бабы. Мы дровец пособим вам потаскать.
- Не надо. И так уж добровольцев набрали выше меры. С троих полтора рубля, так садитесь.
- Впусти троих за рубль.
- Ну, рубль двадцать и полезайте.
- Скости еще гривенничек.
- Чего вы, черти, торгуетесь! Только пароход задерживаете! Ведь уж и так дешево беру.
На борт парохода лезет пассажир в меховой шапке. За ним бабы. Баб с парохода подхватывают за руки, потом поперек тела. Из лодки передают на пароход котомки, пару караваев хлеба, бураки, полушубки. Ни трапа, ни веревочной лестницы, никаких приспособлений для взятия пассажиров с лодки.
- Узнай, есть ли деньги-то у них! Кузьма! Узнай! - кричит с верхней палубы кому-то капитан про пассажиров, когда уж лодка стала отъезжать от парохода.
- Есть, есть, кормилец! - голосит снизу баба.
- А разве бывает, что без денег садятся? - задаю я вопрос капитану.
- Сколько угодно и в лучшем виде. Особливо богомолки. Да и крестьяне. Сторгуется компания, влезет на пароход, а потом оказывается, что половины денег у них не хватает. А богомолки так прямо в ноги... Довези Христовым именем, - рассказывал капитан.
- Что же вы с ними делаете?
- Да ино как... Ино везем, а ино на лодку, да и ссаживаем на берег. Ну, немножко-то не хватает, так прощаем, а то заставляем дрова таскать, полы подметать. Да ведь врут часто. Говорят, что не
хватает, а у самих в онучах запрятано. О-о-ох, как надо ухо востро держать с этим народом! И опять надо быть с понятием, чтобы видеть, кто причалил, кто подъезжает к пароходу. Иных ведь и не принимаем. Лодка подъезжает, нам машут, а мы мимо. Ох, как нужно строго быть с этим народом!
Но капитан только говорил о строгости, а на самом деле держал себя с подобными пассажирами самым благодушным, добросердечным образом. Минут через десять явился тот самый Кузьма, которому он приказывал узнать, есть ли деньги у новоприбывших пассажиров, и сообщил:
- А гривенника так и не додали. Что с ними делать?
- Ну, Бог с ними.
Через четверть часа пароход остановился около берега запасаться топливом. Это была первая остановка с отплытия нашего из Вологды. Берег был поросший березняком. Стояли в штабелях березовые длинные дрова. Около них топтались два мужика. Селения никакого. Пристани тоже никакой. Только два столба для причалов. Матросы закинули причалы, мужики подхватили их, надели на столбы, перекинули с парохода на берег не сплоченные между собой доски, и по ним побежали штатные дровоносцы и пассажиры четвертого класса на берег за дровами.
И увидели мы воочию, что такое четвертый класс "Срочного Вологодско-Архангельского пароходства". Пассажиры этого класса, мужчины и женщины, сошедшие на берег, возвращались обратно на пароход, балансируя с охапками дров по зыбким доскам и держа эти дрова прямо в своих объятиях, прижав их к груди, - кто три полена, кто четыре, - глядя по силе и способности. Никаких малейших приспособлений для переноски дров на пароходе сделано не было, если не считать выкрика одного из рулевых: "Повеселей, повеселей, ребята!" Пароходная прислуга, штатные дровоносцы, так у тех имелись хоть шесты, не носилки, а шесты, на которые они накладывали поперек дрова и вдвоем их перетаскивали, но у их помощников, пассажиров четвертого класса, и этого не было. Делалось все это, невзирая на покрикивания "веселей", ужасно медленно. По доскам люди шли на пароход, как муравьи по стволу дерева: пестрой лентой один за другим, но, сбросив там дрова, не могли тотчас же возвращаться на берег за новой ношей, а должны были выжидать, пока вся лента не войдет на пароход, и уж тогда один за другим шли на берег, ибо сходни положены были только одни и настолько узки, что по ним встречным не разойтись.
Такая носка дров продолжалась около часа. Очевидно, вблизи этого места была деревня, потому что около дров сейчас же появились босые бабы, девушки и ребятишки с кринками молока и продавали это молоко, бутылки за две-за три, вместе с кринками - за пять-шесть копеек. Была у ребятишек и лесная земляника в берестяных корзиночках. За три копейки отдавали с радостью фунта два. Я нарочно упомянул о цене, чтобы показать, как здесь деньги дороги. На станции Рыбинско-Бологовской дороги бабы за бутылку молока требовали пятиалтынный и меньше не отдавали, девчонки, предлагая землянику в количестве не более полуфунта, от пятачка отворачивались. Обратил я внимание и на кринки, черно-сизые, плохо обожженные, напоминающие ископаемую глиняную посуду каменного века.
Также обратил я внимание и на пассажиров четвертого класса, таскающих дрова. Мужчины были буквально в рубище, один был в форменной замасленной фуражке, другой, длинноволосый, - в порыжелой скуфье и в чем-то напоминающем подрясник. Бабы были лучше одеты, почти все в красный ситец. Между ними была женщина в городском платье - в фланелевой блузе и в синих очках, пожилая. Эта последняя, дабы не марать блузу, таскала только по два полена, держа их в одной и другой руке, не прислоняя к себе. Замечательно, что молодых ни среди мужчин, ни среди женщин не было: все пожилые или совсем старые.
- Хотя бы вы им веревки дали для носки дров - все бы им было удобнее, - заметил я распорядителю над ними, командующему с борта парохода.
- Зачем! Так уж заведено... Они и без веревок хорошо таскают, - отвечал он. - А вот теперь время после обеда... наевшись - они вплотную... спали... а мы их разбудили - вот со сна-то, обалдевши, и выходит заминка. Повеселей, повеселей, ребята! Повеселей, тетки! - закричал он. - Теперь живо... Теперь немного осталось.
Я размышлял: будь это где угодно, кроме Руси-матушки, наверное, для перемещения дров на пароход сделали бы какие-нибудь приспособления-вагонетки, что ли, которые к приезду парохода стояли бы уже нагруженные дровами. Их сразу ввезли бы по прочным сходням с рельсами на пароход, вывалили бы в трюм или на палубу, и пароход тотчас же двинулся бы далее, заняв на нагрузку какие-нибудь четверть часа.
А тут мы простояли более часа, невзирая на подбадривающие крики распорядителя.
Я высказал свои соображения этому распорядителю.
- Помилуйте, да разве так возможно! Ведь мы прежде всего дрова-то должны принять от поставщика, вымерять их, - отвечал он. - Вон наш поставщик стоит, тот, что борода-то лопатой. Мужик хитрый. В одно ухо вдень, в другое вынь. А то говорите: нагруженные уже тележки! Как возможно!
- Да и тележки могут быть уже вымеренные, одного образца.
- Невозможное дело.
На этом разговор покончился.
Наконец, пароход дал свисток. По сходням побежали, балансируя, пассажиры, выходившие на берег поразмять ноги. Еще свисток, еще... От берега бросили причалы, втянули их на пароход, и началась вторая возня. Оказалось, что пароход сидел на мели. На носу и на корме скопились матросы и шестами сдвигивались с мели, но пароход не двигался. Бегал какой-то пиджак в картузе и сапогах бутылками и кричал на матросов:
- Черти! Дьяволы! Неужто поналечь на шесты хорошенько не можете! Вот нагуляли жиру-то! Протоптаться не могут!
Навались, навались, ребята!
Что-то сильно скрипнуло. Машина запыхтела, колеса завертелись, и пароход тронулся.
Сухона становилась шире, берега поднимались выше, в некоторых местах попадались обрывы со сплывшими с берега вниз к воде деревьями, в обрывах среди глины виднелись белые прослойки извести и гипса.
Через час мы подходили к богатому большому селу Шуйскому. Раскинулось оно довольно живописно. Две церкви. Есть дома, даже обшитые тесом и окрашенные в сизо-голубой, желтый и розовый цвета. На некоторых домах заметна резьба, оконные украшения расписаны в несколько колеров.
Здесь пароход также принял пассажиров, подъехавших на лодке, но эти пассажиры уже не торговались. Их было двое, купеческой складки, с громадными подушками в красных кумачовых наволочках. Бороды у пассажиров были обстоятельные, внушающие доверие. Пассажиры эти прямо уже с лодки крикнули:
- Нам во второй класс до Устюга, господа хозяева! Есть ли места-то?
Семинаристы опять на верхней палубе и поют. Скамейки снова заняты ими. Двое играют в орлянку на медные деньги. Один читает' книжку. Мне удалось увидать ее заглавие: "Рокамболь". Пассажиры первого и второго класса опять ропщут на занятые места. Сухой, угреватый семинарист в утешение им объявляет:
- В Тотьме трое из нас сойдут с парохода, да не доезжая до Тотьмы один в лодку выйдет, а остальные все дальше едут. Вот в Устюге Великом - там компания наша совсем поредеет. В Тотьму приедем часа в четыре утра.
- А говорили, что к полуночи, - замечает кто-то.
- Мало ли что говорят! Мы уж на пароходах-то этих ездим не первый год. Знаем... Коли говорят, что в полночь - ну, и насчитывай еще часа четыре прибавки. Для дров подолгу стоит.
Я и мой товарищ отправились в каюту пить чай. Слуга подал нам самовар.
- А много таких дровяных остановок в пути? - спросили мы его.
- Я езжу только по Сухоне, до Великого Устюга, - отвечал он и прибавил: - Да до Устюга-то раз пять остановимся.
- По часу, так пять часов на одну стоянку для запаса дров, - заметил мой товарищ. - А "Путеводитель" говорит, что от Вологды до Устюга пятьсот с чем-то верст. Это меньше, чем полпути. Стало быть, на весь путь дровяной стоянки часов двенадцать.
Но на самом деле, как оказалось впоследствии, этой стоянки куда больше было в пути.
В Тотьму приехали ночью, когда мы спали. На палубе загромыхали, закричали. Пароход превратился в толчею. Громыханье такое бывает только на мельнице.
Мы тотчас же проснулись в своей каюте и поднялись наверх. Пароход стоял на причалах. Таскали дрова. Семинаристы сошли уж на берег, карабкаясь по крутому берегу. Трое или четверо из них были с котомками и подушками и укладывали свои вещи в тарантас, отправляясь в родительские приходы. Лошади позвякивали бубенчиками. На берегу стояли и городские извозчики в дрожках, на которые надо садиться седокам друг к другу спиной. Такие дрожки еще в пятидесятых годах были в Петербурге. Пассажиры на пароходе спрашивали, сколько будем стоять в Тотьме.
- Часа два простоим, - был ответ пароходного начальства.
- А может быть, и меньше?
- Может быть, и меньше. А вам город посмотреть что ли? Так вы выходите. Мы будем давать свистки. Три свистка дадим.
- Наверное, больше, чем два часа. Так только говорят, - сказали два священника и решили съездить в древний Спасо-Суморин монастырь, находящийся на окраине города. - Преподобному Феодосию Суморину в лучшем виде успеем поклониться. Возьмем возницу и живо. Двинемся поскорей.
Они отправились.
Сошли и мы на берег. Всходило солнце. Приятный холодок возбуждал нервы.
Первое, что бросилось нам в глаза, - несколько шалашей, расположенных под береговым обрывом, почти у воды. В них торговали хлебом, баранками, мылом, черносливом, веревками, сушеной рыбой, селедками, чаем и сахаром. Были и такие предметы, как карамель, чернослив и шоколад в плитках, а в одном из шалашиков стояли на полке даже книги. За прилавками стояли больше бабы, но книгами торговал мужчина. Мы полюбопытствовали, какие это книги. Книги оказались стародавней московской стряпни. В последние годы, когда явилось издательское товарищество Сытина, таких книг и в Москве не издают. Это были сонники, оракулы, изданные на толстой бумаге, гадательные книжки, песенники, "Сказание о том, как солдат спас Петра Великого". Между этими книгами я заметил роман "Тайны Мадридского двора" и книжки стихотворений неизвестных мне авторов, очевидно, проданные на пуды.
Город Тотьма расположен на высоком берегу. Пароход остановился у крутого обрыва, около которого к берегу проделан спуск для лошадей. От лавчонок на верхний берег идут две лесенки, деревянные ступеньки коих прибиты кольями прямо к земле. Тотьма очень красивый город с белыми под зелеными куполами старинными церквями. "Путеводитель" говорит, что в нем 3450 жителей. Раскинут он узкой лентой по Сухоне и ее притоку, носящему удивительно странное наименование: Песья Деньга, на которой и стоит Спасо-Суморин монастырь, основанный в 1554 году. Город этот также замечателен тем, что здесь когда-то царь Иван Грозный творил расправу. Какова эта была расправа, можно судить по подозрительному и жестокому характеру Грозного. В городе и посейчас имеется место, которое зовется Виселки. Понятно, что здесь происходили казни и стояли виселицы. Характерным занятием жителей Тотьмы является вязание чулок на продажу. Чулки эти, очень грубые, я видел в шалашиках у торговок среди чернослива, мыла, дегтя, сахара и веревок.
Но вот свисток. На крутом берегу засуетились пассажиры. На этот раз не прошло и двух часов стоянки, как пароход дал свисток. По лесенкам начали скатываться вниз семинаристы. Второй свисток.
- Бедные батюшки! Ведь они должны остаться в Тотьме, - говорили про священников, отправившихся в Спасо-Суморин монастырь.
Третий свисток. Но тут показались извозчичьи дрожки, несшиеся во всю прыть. Дрожки подъехали чуть не к самой воде, с них соскочили священники и стали взбираться на пароход.
- Успели. Вот видите, сподобились. А то быть около Суморина монастыря и не побывать в нем! - говорили они. - А только чуть-чуть не опоздали. На волоске, можно сказать, висели... А то каково было бы!
- Пустое... Подождали бы полчаса... Здесь пароход всегда ждет... Ну, что им стоит! - заметил пассажир купеческой складки в картузе и сапогах бутылками.
За Тотьмой берега Сухоны поднимаются еще выше. То и дело обрывы. Прослои извести и гипса виднеются повсюду. Леса делаются рослее. Береза начинает чередоваться с сосной, елью. Течение реки делается все быстрее и быстрее! Попадаются села и деревни, имеющие полный зажиточный вид. Избы двухэтажные и с мезонином. В первом этаже - службы, второй и мезонин - жилье.
В 9 верстах от Тотьмы в Сухону впадает речка Царева, на устье которой, как гласит "Путеводитель", Петр Великий во времена своего путешествия на Север, пил чай. Но я сильно сомневаюсь в этом. Петр навряд ли пил чай. Жизнь свою он строил на западный, на голландский манер, а голландцы в то время чаю не пили, да едва ли и знали его.
Далее лежит камень под названием "Лось". "Путеводитель" опять говорит, что на этом камне Петр будто бы обедал. Разумеется, все это записано как предание, но предание это совсем не основательное, если этот камень и во времена Петра был таким же, каков он теперь. Мы караулили этот камень и просили, чтобы капитан указал нам на него. И капитан указал. Это очень небольшой камень желтовато-серого цвета, выглядывающий из воды близ правого берега реки. Он так мал, что на нем едва одному человеку можно уместиться, а Петр, наверное, был уже хоть с какой-нибудь маленькой свитой. Вся выставившаяся из воды площадь камня имеет едва две сажени в диаметре.
От сел, а иногда и просто от пустынного берега подплывали лодки с пассажирами. Меня сильно занимало, как такие пассажиры с пустынных берегов могут укарауливать пароход, если этот пароход совсем не имеет расписания, в какие часы он проходит мимо каких-либо мест и является то раньше часов на пять-шесть, то позже, а наш, например, пароход, долженствовавший отплыть из Вологды в пятницу в 10 часов вечера, отплыл в субботу в 10 часов утра. И я обратился за разъяснением к одному из таких пассажиров.
- Сидим на берегу и ждем. Ничего не поделаешь... - отвечал он, вздохнув и разведя руками. - Сидим и караулим.
- Как? Десять, двенадцать часов сидите на берегу в ожидании парохода? - воскликнул я.
- А как же быть-то иначе? Я даже и не двенадцать, а часов пятнадцать просидел. Постой... нет, даже и не пятнадцать, а семнадцать. Когда мы выехали из деревни? Деревня в одиннадцати верстах от Сухоны. Да, семнадцать часов.
- И все сидели на берегу?
- Сидел. Трое нас сидело. Ну, понятное дело, провизия при нас... чайничек... Костер разложили... Чайку раза четыре напились. Спали... Двое спят, третий пароход караулит. Вчера с вечера рыбки у проезжего рыбака купили. Ушицы в котелке сварили, похлебали чудесно... Этот же рыбачок и с лодкой при нас был... Подрядили его... Тут ведь на Сухоне рыбаки то и дело снуют в лодках. Все рыбачат... И мужики, и бабы рыбачат.
Говорил он это так спокойно, не волнуясь, нисколько не смущаясь неудобствами, с такою покорностью судьбе и обстоятельствам, которая только и встречается, кажется, в русском простом человеке.
- Ну, а если проливной дождь во все это время ожидания? - спросил я.
- Ничего не поделаешь, - опять отвечал он, пожимая плечами. - Конечно, обидно и, можно сказать, даже неприятно, но никто, как Бог... Бог вымочит. Бог и высушит. Да, вчера ночь была на редкость... Ночь на отличку.
- Вы по какой части? Вы по делам едете?
- Мы? Мы по дровяной части... по заготовке, значит. А что насчет ненастья - это вы правильно... Трудновато... Осенью иногда в ненастье бывает очень трудновато. Иногда и костер-то от дождя гореть не может. Ну, тогда мы на пустырях-то уже парохода не поджидаем, а куда-нибудь в деревню стараешься приехать. Да ведь и в деревне ежели, то парохода-то все-таки приходится на берегу ждать. Разве иногда деревенских ребятишек заставишь караулить. Ну, те бегают по берегу и ждут. А увидят дым по реке и кричат: пароход, пароход! Ну, тут и выходишь на берег.
Читатель сам может судить, каково удобно для такого путешественника пароходное сообщение по Сухоне...