ДИЛЕТАНТ
Известны области человеческой деятельности, куда людей влечет призвание, дарованное при рождении. Как научиться быть поэтом? Можно почерпнуть знания, приобрести опыт, перенять навыки, позволяющие развить талант, ускорить его созревание. Если есть чему созревать. Поэтами рождаются, рождаются музыкантами, математиками, художниками... Не чаще поэтов рождаются те, кому предначертано стать философами или искусствоведами. Одним из них был выдающийся искусствовед Николай Николаевич Врангель.
Бароны Врангели еще в XVII веке переселились из Дании в Эстляндию. В царствование Петра I, вслед за завоеванием русскими прибалтийских земель, Врангели оказались подданными Российской империи. Правнучка А. П. Ганнибала, троюродная сестра А. С. Пушкина Дарья Александровна Траубенбург (1807 – 1851) вышла замуж за барона Егора Врангеля (1803 – 1868). Их младший сын Николай Егорович (1847 – 1923), предприниматель, финансист, доктор философии, женился на Марии Дмитриевне Дементьевой-Майковой (1856 – 1944). От этого брака 2 июня 1880 года родился сын Николай [1].
Домашняя обстановка семейства Врангелей способствовала развитию интереса детей к искусству. Мать, а вслед за ней отец увлеклись коллекционированием фарфора, мебели, ковров, портретной миниатюры. В родительских стенах появились полотна Тинторетто, Лампи, Рокотова, Кипренского, других русских и западноевропейских мастеров.
Частные собрания, даже очень большие, не выдерживают соперничества с крупными государственными музеями. Но в музеях картины нередко висят неудачно, раздражают отблесками, отсутствием отхода, перенасыщенностью развески; мебель и фарфор из предметов быта превращаются в бездушные экспонаты; графика и миниатюры недоступны для обстоятельного рассматривания.
Владельцы частных коллекций живут в окружении любовно собранных ими предметов искусства и быта. Они вольны перевешивать картины, снимать со стен миниатюры и рассматривать их через лупу, держать в руках старинные монеты, медали, ежедневно пользоваться мебелью, коврами и др. Разве в музее позволят разглядывать обратную сторону старого холста или иконной доски, подрамник, клинья – это вовсе не праздное любопытство, – притронуться к итальянской майолике, лиможским эмалям, бисерному шитью, разложить на специальных столах гравюры, рисунки...
Юные годы Николай Николаевич провел в родительском имении, его окружали предметы помещичьего быта, излучавшие завораживающую красоту и таинственность. Портреты прошлых владельцев кресел, диванов, шкафов, волнующее пламя красного дерева, фантастический хаос рисунка карельской березы, восковые пятна на обивке, посаженные столетие назад, потайные ящики секретеров, жалобные скрипы, сладостный аромат старых построек, чуть отдающий затхлостью, будоражили воображение любознательного Коки. Быть может, детские впечатления так настойчиво влекли его к изучению русской усадьбы XVIII – XIX веков. Некий локатор, прибор наведения, созревший в нем в юные годы, устремлял молодого Николая Николаевича на поиски и изучение предметов искусства, затерянных на необъятных российских просторах.
Домашняя атмосфера пробудила во Врангеле страстную любовь к искусству. Главенствующая роль в его художественном воспитании принадлежит матери. Она не позволила проявиться барской спеси, надменности, свойственной представителям звучных фамилий, стремлению к должностям, постам, внешним сторонам карьеры. Наоборот, в нем культивировались простота, доброжелательность, пренебрежение к титулам, презрение к чванству. Отец выработал в нем упорство, потребность к достижению цели, к обязательному доведению до завершения начатого дела. «Первое время Кока Врангель пугал меня своим чрезмерным натиском, – писал А. Н. Бенуа. – Он относился к человеку, который был ему нужен, как к крепости, имеющей быть взятой в кратчайший срок. Он штурмовал людей на суворовский лад» [2]. Когда сын стал взрослым, Мария Дмитриевна всячески поощряла его занятия искусством: помогала в организации выставок, разбирала и систематизировала записи, полностью отстранила от бытовых житейских забот. Впоследствии, потеряв сыновей и мужа, находясь в эмиграции, семидесятилетняя баронесса Врангель приступила к сбору материалов для словаря современных русских художников, но труд этот завершен не был.
Почти невозможно отыскать документального подтверждения причин, повлиявших на выбор профессии. Твердой аргументации, подкрепленной чем-либо, кроме признания самого интересующего нас лица, как правило, нет. Поэтому приходится прибегать к догадкам. В случае Николая Николаевича слабость обоснований этих догадок становится очевидной, как только мы обратимся к его брату. Барон Петр Николаевич Врангель (1878 – 1928), живший с младшим братом в одних и тех же условиях, получивший одно и то же воспитание, стал генерал-лейтенантом, одним из вождей Добровольческой армии. Что повлияло на столь удивительное различие в выборе братьями профессий? Сначала Петр Николаевич получил диплом горного инженера и лишь в 1907 году закончил Академию Генерального штаба. Потом поразительная военная карьера. Что это? Генетический зов? И такой разный...
Здоровье помешало Николаю Николаевичу закончить курс обучения в реальном училище, более года пришлось лечиться в Италии, и лишь в 1900 году удалось возвратиться в Петербург. Фактически он получил домашнее образование, в большей степени – самообразование. Продолжать посещение учебных заведений он не стал, да это и не требовалось: уже тогда его знаниям удивлялись многие известные специалисты, вскоре удивление и восхищение вызвали необыкновенная трудоспособность и глубина исследований.
Формально, исходя из общепринятых понятий, Врангеля следует назвать дилетантом. Это слово пришло к нам из итальянского языка (dilettante от dilettare) и означает развлекать, потешать. В России оно приобрело иной смысл. Дилетантами мы называем людей, занимающихся искусством или наукой без специального образования. Если это так, то, конечно же, Врангель подпадает под исключение из этого правила.
К тому времени, когда Николай Николаевич начал проявлять интерес к изучению искусства, Д. А. Ровинский опубликовал свои выдающиеся труды по истории русского искусства [3] и, в частности, «Подробный словарь русских гравированных портретов» [4]. А. Н. Бенуа полагал, что именно с него началось интенсивное развитие в России искусствоведения как науки [5].
Даже при беглом взгляде на Словарь, содержащий описание десяти тысяч гравюр, невольно возникает вопрос: а что если приступить к изучению русского исторического живописного портрета? Двадцатилетнему Врангелю пришла блистательная мысль – начать с устройства выставки. В 1902 году он, никому не известный молодой человек, организовал в залах Академии наук выставку русского портрета и выпустил ее каталог [6]. Эта работа сразу же обратила благосклонное внимание на автора каталога.
После 1902 года ни одна сколько-нибудь крупная столичная выставка не обходилась без непосредственного участия Врангеля в ее работе. В 1905 году состоялась грандиознейшая Историко-художественная выставка русских портретов, имевшая огромное значение для развития русской культуры. Из многих имений, частных коллекций и музеев в Таврическом дворце были показаны портреты и предметы убранства, создававшие атмосферу эпохи. Устроители выставки старательно собрали и удачно развесили почти две с половиной тысячи портретов. Ничего подобного ни до этой выставки, ни после организовать не удавалось. Одним из самых деятельных ее организаторов был Врангель. Для каталога выставки он написал и биографии художников, чьи произведения попали в экспозицию выставки [7].
В 1906 году Николай Николаевич поступил на службу в Эрмитаж. Приведу отрывок из воспоминаний его сослуживца В. Я. Адарюкова: «Имена некоторых хранителей пользовались почтенной известностью как исключительных знатоков, зарекомендовавших себя рядом ученых трудов, в числе таковых надлежит назвать: Я. И. Смирнова, фон Ленца, Маркова и в особенности Н. Н. Врангеля, оставившего такой яркий след в истории русского искусства своими блестящими и высокоталантливыми исследованиями. Н. Н. Врангель, несмотря на свои молодые годы, владел огромными знаниями, большим художественным вкусом и обладал исключительной зрительной памятью: увидев какую-нибудь картину, он совершенно точно запоминал ее раз и навсегда. Н. Н. Врангель обладал, помимо того, огромными организаторскими способностями, и в каждое дело, в котором он принимал участие, он вкладывал такую массу энергии, так умел объединить людей и зажечь своим огнем всегда искреннего увлечения, что ни одно из таких начинаний не прошло бесследно в истории нашей художественной жизни; так, устраиваемые им выставки французской живописи за 100 лет, русской портретной «Синего Креста» (выставка 1902 года. – Ф. Л.), и в особенности грандиозной «Ломоносов и Елизаветинское время» – вполне заслуженно имели огромный успех» [8].
Выставка «Ломоносов и Елизаветинское время» состояла из двенадцати отделов, ее главным комиссаром и одновременно руководителем художественного отдела был барон Н. Н. Врангель. Эта огромная выставка стала вершиной мастерства и умения ее устроителей. Посетители залов Академии художеств зримо, почти физически оказывались в России середины XVIII века. Экспозиция содержала портреты государственных деятелей Елизаветинской поры, гравюры, макеты зданий и архитектурную графику, геральдику, сфрагистику, нумизматику, книги, рукописи, предметы быта, церковную утварь и др. Организаторам выставки удалось исключительно полно представить Елизаветинскую эпоху. Выдающиеся заслуги Врангеля в подборе материалов и создании экспозиции были неоспоримы. К открытию выставки удалось выпустить путеводитель и каталог, состоящий из семнадцати книг в пятнадцати обложках. Вступительная статья к путеводителю написана Врангелем [9].
Хлопоты, связанные с устройством выставок, побуждали Николая Николаевича к поездкам по старым усадьбам. В 1902 году он отправился по тихим провинциальным городам и поместьям с целью отыскания и изучения произведений искусства. Летом 1904 года им была предпринята новая поездка по имениям, в 1909 году он посетил двадцать пять помещичьих усадеб. Осенью того же года в Петербурге образовалось Общество защиты и сохранения памятников искусства и старины, Врангеля единодушно избрали его секретарем. В 1909 году он разъезжал по усадьбам, имея задание «Старых годов».
Уже тогда помещичьи дома, парки, усадебные постройки в большинстве своем пребывали в грустном запустении. Отмена крепостного права обрушилась на помещичью Россию, и она уходила в небытие. Уже тогда с трудом обнаруживались дома, построенные в XVII – начале XVIII века. Но катастрофа еще не настигла русскую деревню, взрыв страшнейшей силы грянул вслед за октябрьским переворотом. Попробуем перечислить бывшие усадьбы с сохранившимися сегодня помещичьими домами: Мураново, Абрамцево, Караул, Архангельское, Остафьево, Останкино, Ясная Поляна, а еще? Несколько имений, принадлежавших классикам русской литературы, – не избежавших варварского разбоя и восстановленных. Это из нескольких тысяч усадеб...
Отчего мы не храним, что имеем? Есть ли в России семья, прожившая в собственном доме хотя бы сто лет? Во Франции, Германии, Бельгии, Италии семьи живут с XV – XVI веков, живут не только в своих замках. Свой дом хранят с XII века и крестьянские семьи, и ремесленники – стеклодувы, кузнецы. Сколько же теплых ладоней с нежностью касалось шероховатых поверхностей камней средневековой кладки. Сколько пращуров обтесывали и ворочали эти черно-серые глыбы и радовались при этом. Они закладывали благополучие своим отдаленным потомкам. Из поколения в поколение с гордостью передаются ремесло, улучшенное жилище, старая и обновленная домашняя утварь, а мы все разрушаем и разрушаем.
Сегодня в бывших русских усадьбах ничто не свидетельствует о прошлой их жизни, сожжены дивной архитектуры помещичьи дома, мебель и книги исчезли, – их даже не украли, их истребили. Мы – единственное в мире государство, само уничтожившее столько своих богатств. Не связано ли это с нашим стойким нежеланием учиться хотя бы на собственных ошибках, на собственном опыте, опыте вчерашнего дня, как будто у нас его не было вовсе. Ответы на эти вопросы можно найти в трагической нашей истории. Именно вчерашний день, славное российское прошлое стремился показать современникам Н. Н. Врангель.
«Нет, Врангель не был замкнутым специалистом-ученым, – писал А. Н. Бенуа. – Врангель был общественным деятелем. Врангель не занимался прошлым, чтобы найти в нем баюкающую силу наркоза и забвения, Врангель и в прошлом искал разгадку к тому, что такое современная Россия. Одно возбуждение его исканий показывает в нем необычайную любовь к родине, а от истинной любви прямая дорога почти всегда приводит к пониманию» [10].
Осенью 1903 года по инициативе известного библиографа и искусствоведа, помощника статс-секретаря Государственного совета, камергера В. А. Верещагина в Петербурге возник Кружок любителей русских изящных изданий, имевший «целью содействовать развитию художественной стороны в издаваемых в России произведениях печатного и графического искусства». В 1906 году на одном из заседаний Кружка его председатель Верещагин предложил издавать журнал главным образом искусствоведческого направления.
Журнал «Старые годы» начал выходить с января 1907 года.
Первый номер нового журнала оказался неудачным. Следующий за ним февральский номер открывался статьей Н. Н. Врангеля «Забытые могилы» (она напечатана в этой книжке). Именно она принесла «Старым годам» первый успех.
Издателем и редактором журнала (фактически с марта 1907 года) был талантливый искусствовед и коллекционер П. П. Вейнер. За 10 лет существования «Старых годов» вышло 120 номеров в девяноста обложках. Лучшего историко-искусствоведческого журнала ни в России, ни в других странах, ни до «Старых годов», ни после не выходило. Журнал был безупречен не только по содержанию – его полиграфическое исполнение не может не вызывать восхищения. Печатались «Старые годы» в типографии «Сириус».
В отличие от других журналов, в «Старых годах» никогда не печатались материалы о сиюминутном, спорном, новомодном. Их страницы заполнялись описаниями предметов искусства талантливейших мастеров. «Старые годы» формировали золотой фонд русской и мировой культуры, их авторы излагали фрагменты истории русского и мирового искусства. Весомый вклад в этот сложный процесс сделан Н. Н. Врангелем. Статьи, принадлежавшие его перу и помещенные в «Старых годах», украшали журнал, создавали его лицо.
Николай Николаевич опубликовал в «Старых годах» сорок семь сообщений и двадцать три крупные статьи, две из них и составили основу этой книги. В июле, августе и сентябре, когда большинство читателей журнала находилось вне города, «Старые годы» не выходили, но в конце сентября подписчики получали строенные номера. Они, как правило, были тематическими; в 1910 году тройной номер назывался: «Старые усадьбы. Очерки русского искусства и быта». Его открывала статья признанного знатока русской усадьбы Н. Н. Врангеля «Помещичья Россия». Именно эта статья легла в основу доклада А. Ф. Кони, произнесенного в Императорской Академии наук при выдвижении журнала «Старые годы» на награждение его редакции золотой медалью А. С. Пушкина. Решением Императорской Академии наук 15 марта 1911 года состоялось вручение Пушкинской медали.
«Старые годы» сыграли заметную роль в жизни Н. Н. Врангеля; в нем не он один печатался и влиял на выбор публикуемых материалов. В число постоянных авторов журнала, в его актив входили такие выдающиеся историки, искусствоведы, музейные деятели, как В. Я. Адарюков,
A. Н. Бенуа, П. П. Вейнер, В. А. Верещагин, И. Э. Грабарь, А. Н. Кубе, В. Я. Курбатов, Е. Е. Лансере, Э. К. Липгарт, Н. П. Лихачев,
B. К. и Г. К. Лукомские, С. К. Маковский, П. П. Муратов, А. А. Ростиславов, П. П. Семенов-Тян-Шанский, П. К. Симони, Н. В. Соловьев, А И. Сомов, П. Н. Столпянский, С. Н. Тройницкий, А. А. Трубников, А. Е. Фелькерзам, В. А. Щавинский, П. Д. Эттингер, С. П. Яремич и другие. Постоянное сотрудничество с ними было хорошей школой. Все они, включая Врангеля, составляют гордость русской культуры.
Не следует думать, что жизнь Николая Николаевича складывалась лишь из утомительных вояжей по пыльным провинциальным дорогам, устройства выставок, занятий в ученых комиссиях и написания трудов. Приведу отрывок из воспоминаний Г. К. Лукомского, где он пишет о 1912 – 1914 годах, когда, по его свидетельству, Врангель коротал ночи с поэтами Ахматовой, Гумилевым, Кузминым, художником Судейкиным и артистами «Бродячей собаки»: «Он умел соединить деловитость и самые серьезные свои научные интересы с близостью к крайне левой богеме и мог так же долго беседовать с председателем археологической комиссии, как и с руководителем «Ослиного хвоста», «Бубнового валета», врачом и статским советником и одновременно футуристом – русским Маринетти – Н. Н. Кульбиным. Действительно, интерес его к людям самого разного миросозерцания был необычен и был того же порядка, который характеризовал собою гениальность, с которой подходил, например, Пушкин к людям, событиям и эпохам, интересовавшим его. Являлось почти загадкой для всех, знавших Врангеля: когда, в сущности, он работал? Его видели на всех балах, премьерах, в вернисажах, в заседаниях, в любительских спектаклях и задавали ему вопрос: когда же он пишет свои книги, работает в библиотеках и архивах? А между тем плоды его деятельности были обильны и значительны: появлялись книги за книгами, он писал много серьезных статей, предисловий к каталогам выставок, организовал ряд выставок картин, которые требовали громадной работы, а главное – затрат времени, например «Ломоносов и Елизаветинское время», или спектакли в доме графини Шуваловой. Ведь он у всех на виду и ведет светский, и даже богемный образ жизни, ложась нередко спать лишь поутру, а в июне, когда наступают белые ночи, он, зачарованный их красотой, конечно, нередко проводил их на Островах, в прогулках у Елагина дворца, или в «Вилле Родэ» на Крестовском» (находилась в Новой Деревне. – Ф. Л.) [11].
Николай Николаевич любил жизнь, любил время, в которое жил, и вовсе не вздыхал по «галантному» XVIII веку. Он превосходно понимал, что новая, изменившаяся жизнь требует иного, соответствующего ей искусства, способного запечатлеть внешние и внутренние ее свойства. Он понимал, что всякое современное искусство покоится на прежнем, традиционном, что искусство старых мастеров следует изучать кропотливо, с особой бережливостью относиться к их творениям. Если не сохранять и не изучать искусство старых мастеров, то остановится развитие нового искусства. Для сохранения искусства старых мастеров требуется его популяризация.
Возможно, Врангелем двигала врожденная склонность к популяризации достижений прошлого, возможно, таким он видел свой долг перед родиной. Осознанное понимание величия государства, величия населяющего его народа немыслимо без знания прошлого. Своими многочисленными историко-искусствоведческими трудами, написанными превосходным ярким языком, позволявшим проникнуть в описываемую эпоху, оказаться в ней, ощутить ее, он вселял в читателя гордость за Россию, за ее народ. В первые дни войны Николай Николаевич прекратил занятия искусством и отдал себя в распоряжение Красного Креста. Около года он метался по прифронтовым лазаретам, госпиталям, что-то доставал, организовывал, чего-то добивался. «Врангель скончался, – писал А. Н. Бенуа, – находясь во время Первой мировой войны в качестве добровольца на санитарном фронте, от острого воспаления почек. Произошло это далеко от Петербурга, и весть об его кончине поразила всех своей полной неожиданностью. Но мне кажется, что сам он чувствовал в себе того гложущего червя, который так рано подточил его физические силы. Именно этим сознанием своей ранней обреченности можно объяснить то, что Врангель находился всегда в состоянии чрезвычайной возбужденности, какой-то спешки; его точно что-то нудило торопиться, чтобы успеть все сделать, что он себе наметил. Что-то тревожное и беспокойное было в его взоре, что-то особенно порывистое в движениях. А может быть, подгоняло его и то чувство, которое руководило, но в темпе менее «ударном» и мной, и некоторыми нашими друзьями, т. е. ощущение близости конца всей той культуры, продуктом которой мы были сами и служить на пользу которой мы считали своим радостным долгом. В этом отношении судьба оказалась милостива к Врангелю – она не дала ему увидеть всю «мерзость запустения» и крушение всего нашего мира. Он не познал и этого чувства никчемности, выброшенности за борт, которое отравило нам жизнь с самого начала 1917 года» [12].
Взгляните на библиографию трудов Н. Н. Врангеля (она напечатана в конце книги) – все это создано за 12 лет. Но он не только писал, много времени отнимали преподавание в Институте истории искусств графа В. П. Зубова, поездки по усадьбам, устройство выставок, доклады в многочисленных научных обществах, бесконечные комиссии и экспертизы. Иные часы отсчитывали его время, иной ритм жизни назначали они ему.
В поездках, предпринятых после 1905 года, Николай Николаевич обнаружил следы страшнейшего разгрома, прокатившегося по многим помещичьим усадьбам, – результат революционной пропаганды, приведший к банальному массовому мародерству. Ужаснувшись, он понял, что Россию захватило торжество разрушителей, что никто даже не пытается его остановить. В отличие от желавших во всем видеть желаемое, он понял, что ожидает Россию в самом ближайшем будущем. Предвидя грядущие катастрофы, Николай Николаевич поспешил запечатлеть уходящую в небытие дворянскую культуру, и мы, его потомки, склоняем перед ним наши благодарные головы.
Ф. Лурье
ПРИМЕЧАНИЯ
1 См.: Исторические кладбища Петербурга. СПб., 1993. С. 201.
2 Бенуа А. Н. Мои воспоминания. Кн. IV – V. М., 1990. С. 335.
3 См.: Старые годы, 1916. Апрель – июнь. С. 99 – 108.
4 Подробный словарь русских гравированных портретов. Т. 1 – 4. СПб., 1888 – 1889.
5 Бенуа А. Н. Барон Н. Н. Врангель и его значение в русской художественной жизни // Венок Врангелю. Пг., 1916. С. 74 – 76.
6 Подробный иллюстрированный каталог выставки русской портретной живописи за 150 лет (1700 – 1850). СПб., 1902.
7 См.: Каталог состоящей под Высочайшим Его Императорского Величества Государя Императора покровительством историко-художественной выставки русских портретов, устраиваемой в Таврическом дворце в пользу вдов и сирот павших в бою воинов. Вып. 1 – 8. СПб., 1905.
8 Адарюков В. Я. В мире книг и гравюр. М., 1926. С. 15.
9 См.: Путеводитель по выставке «Ломоносов и Елизаветинское время». СПб., 1912; Каталог выставки «Ломоносов и Елизаветинское время». Кн. I – XVII. СПб., 1912.
10 Бенуа А. Н. Барон Н. Н. Врангель и его значение в русской художественной жизни // Венок Врангелю. Пг., 1916. С. 85.
11 Минувшее. 23. СПб., 1998. С. 410. «Бродячая собака» – литературно-артистическое кабаре; «Ослиный хвост» и «Бубновый валет» – названия объединений молодых левых московских художников.
12 Бенуа А. Н. Мои воспоминания. Кн. IV – V. М., 1990. С. 337.
ПОМЕЩИЧЬЯ РОССИЯ
Белые дома с колоннами в тенистой чаще деревьев; сонные, пахнущие тиной пруды с белыми силуэтами лебедей, бороздящих летнюю воду; старые нянюшки, снимающие пенки с варенья; жирные, обжорливые моськи, ворчащие от сахара и злости; девки-арапки, отгоняющие мух от спящей барыни; Митька-казачок, таскающий длинные чубуки для раскуривания гостям; мухи – летающие, жужжащие, назойливые, кусающиеся, скучные, противные мухи, мухи, засиживающие окна, и стены, и книги, и всё; петухи, кричащие на задворках; мычащие коровы; блеющие овцы; бранящиеся хозяева-помещики; бабушки в чепцах, никому не нужные, штопающие чулки; старые лакеи; босоногие девки, сенные девушки; крепостные актрисы, живописцы, форейторы, музыканты, борзые псы, художники, карлики, крепостные астрономы. Внутри, в комнатах, – чинные комфортабельные стулья и кресла, приветливые круглые столы, развалистые бесконечные диваны, хрипящие часы с ржавым басистым боем, и люстры, и подсвечники, и сонетки, и ширмы, и экраны, и трубки, трубки до бесконечности. И опять мухи – сонные, злые, назойливые, липнущие, кусающие и засиживающие всё. Вот она, крепостная Россия прошлого, от которой остались только мухи и домашняя скотинка, старые нянюшки, хозяйская воркотня и быль и небылица о крепостной жизни, о роскоши, о красоте быта, о чудачестве дедушек и бабушек. Вот крепостная Россия обжорства и лени, добродушного послеобеденного мечтания, чесания пяток на ночь и игры на гитаре при луне. Вот страна «Евгения Онегина», потом «Мертвых душ», потом «Детства» и «Отрочества», потом «Оскудения» Сергия Атавы. Вот помещичья Россия от Петра Великого и до Царя-Освободителя, полтора века особой жизни, культуры, занесенной из чуждой страны, сделавшейся родной и опять чуждой. Старая повесть о самодурах-помещиках, засекающих крестьян, о тех же помещиках, в часы досуга занимающихся меценатством так же охотно, как ловлей зайцев и лисиц, как заказом вкусного обеда или поркой провинившихся девок. Странное дело, но в этой повести о прошлом какая-то особенная, может быть, только нам, одним, русским, понятная своеобразная прелесть; прелесть грубого лубка, чудо простонародной русской речи, сказка песен, пропетых в селе, ухарство русской пляски. Всё – на фоне античных храмов с колоннами, увенчанными капителями ионического, дорического или коринфского ордеров. Пляска русских босоногих малашек и дунек в «Храме Любви», маскарад деревенских парней в костюмах богов и богинь древности. Или где-нибудь в Саратовской или Симбирской губернии – девки-арапки с восточными опахалами на фоне снежных сугробов. Что может быть нелепее и забавнее, печальнее и умнее?
Русское самодурство, главный двигатель нашей культуры и главный тормоз ее, выразилось как нельзя ярче в быте помещичьей России. Безудержная фантазия доморощенных меценатов создала часто смешные, чудаческие затеи, часто курьезные пародии, но иногда и очаровательные, самобытные и тем более неожиданные волшебства.
Вся эта культура, весь этот быт, все это прошлое, столь близкое по времени, теперь с каждым годом, кажется, будто удаляется на несколько столетий. И как чужда, непонятна и далека казалась людям Екатерининского века быль их прадедов времен Алексея Михайловича, так навсегда безвозвратно ушел быт крепостной России, живший полтора столетия. И потому, быть может, нежно ласкает и манит нас старая повесть о дедушках и бабушках, об арапах и крепостных, о мебели красного дерева и о домах с колоннами на берегу сонных прудов?
В России никогда не было своей последовательной, наследственной культуры. Все созданное варягами, пришедшими княжить в Россию, было уничтожено татарским игом. Потом опять новая смешанная культура Востока и Запада, пышно расцветшая в царствование первых Романовых, была вырвана с корнем тем, кого потомство окрестило именем Великого Преобразователя России. И через полтора столетия помещичья крепостная культура, давшая столько нежных и красивых цветков искусства, сменилась опять новой, совсем другой жизнью, которая до сих пор еще не улеглась в определенное русло. Естественно, что и искусство, не имевшее предков, развивалось в России так же случайно, неожиданно и капризно. Но «крепостной период» в истории нашей живописи, и главным образом архитектуры и прикладного искусства, дал много весьма занимательного, характерного, а иногда даже и подлинно красивого. Конечно, не в смысле grand art [Высокое искусство (фр.) – здесь и далее перевод редакции], но все же интимного, так ярко и цветисто рисующего дух и вкусы своего времени. А эта картина быта уже свидетельствует о том, как живо и жизненно запечатлевали художники в своих созданиях свои робкие мечты.
В этой массе среднего уровня, в бесконечном количестве любопытных и дорогих нам, но все же заурядных в смысле художественном помещичьих усадьбах, встречаются иногда и создания высокого мастерства. Понятно, это редкость. Только крупные помещики времени Екатерины, а главным образом ее фавориты, могли создать волшебные сказки из своих имений, не только не уступающих, но даже превосходящих грандиозными затеями то, что было сделано в эту же эпоху на Западе. Русские люди всегда были самодурами, а в искусстве самодурство не раз помогало им. Но, по странной насмешке судьбы, созданное столь быстро распалось еще быстрее.
Фантастические дворцы Потемкина, имения князя Зубова, дворец Завадовского, подмосковное Ноево Дмитриева-Мамонова, дворцы Елизаветинских любимцев Разумовских – все погибло.
Разорены и обветшали торжественные дома с античными портиками, рухнули храмы в садах, а сами «вишневые сады» повырублены. Сожжены, сгнили, разбиты, растерзаны, раскрадены и распроданы бесчисленные богатства фаворитов русских императриц: картины и бронза, мебель и фарфор и тысячи других великолепий. По странной игре судьбы, любимцы государынь не оставили мужского потомства, дошедшего до нас. Вспомните Шувалова, Румянцева, Разумовских, Потемкина, Зорича, князя Зубова, Александра Ланского, Мамонова, Завадовского. А для них строили дворцы Ринальди и Деламот, Менелас и Кваренги; им дарились лучшие портреты государынь, присылались лучшие художники и служили сотни тысяч крепостных. Даже в фаворитизме у нас не сохранилось традиций.
Но не одна судьба зло подшучивала над Россией. Русские люди делали все возможное, чтобы исковеркать, уничтожить и затереть следы старой культуры. С преступной небрежностью, с нарочитой ленью и с усердным вандализмом несколько поколений свело на нет все, что создали их прадеды.
Ведь культурным было русское дворянство от Екатерины Великой и до освобождения крестьян, берегло и любило красоту жизни. А потомки надругались над тем немногим, о чем могли бы говорить с гордостью, и, Бог весть, придет ли день, когда снова об этом вспомнят?
Всюду в России: в южных губерниях, на севере и в центре – можно наблюдать тот же развал старого, развал не только денежный, но развал культурный, невнимание и нелюбовь к тому, что должно украшать жизнь. Тогда как в Европе из рода в род много столетий переходят и хранятся имения и сокровища предков, в России наперечет несколько поместий, находящихся двести лет в одной семье. И нет ни одного примера дошедшей до нас целиком сохранившейся помещичьей усадьбы XVII века. Только в Покровском княгини Шаховской-Глебовой-Стрешневой часть дворца – еще дореформенной Руси. Даже от Петра, от Анны Иоанновны, даже от Елизаветы дошли до нас жалкие остатки; нет имения, целиком сохранившегося с тех времен.
От Екатерины лучшее также погибло, и только эпоха Александра I еще ярко и жизненно глядит из усадеб дворянских гнезд. Но и тут Грузино Аракчеева – полуразвалившееся, обкраденное, запущенное, с призраком убитой Настасьи и образом «обезьяны в мундире», засекающей крестьян...
Так, быть может, ничего и не осталось от волшебных чудачеств крепостной России; быть может, не стоит и говорить о том, что у нас есть?
Нет, еще стоит. Еще можно спасти дорогие остатки старины, сохранить и уберечь от окончательной гибели красивые воспоминания, плесневеющие в грязных деревнях, в провинциальной глуши отдаленных губерний. Еще стоит подумать, прежде чем рушить дома, прежде чем продавать скупщикам картины и предметы убранства. В России еще есть старое искусство, пока целы Дубровицы, Кузьминки, Архангельское, Останкино, Кусково, Петровское, Марьино, Ольгово, Белая Колпь, Быково, Покровское-Стрешнево, Полотняный Завод, Очкино, Диканька, Суханово, Андреевское, Воронцовка, Ивановское, Братцево, Никольское-Гагарино и Никольское-Урюпино, Большие Вязёмы, Дугино, Яготин, Каченовка, Корсун, Гомель, Отрада, Белая Церковь...
УСАДЬБЫ И ИХ ОБИТАТЕЛИ
При слове «усадьба» нам обыкновенно рисуется белокаменный дом Екатерининского или Александровского времени, тенистый сад, «храмы Любви и Дружбы», мебель карельской березы или красного дерева. Благодаря тому что все, сохранившееся до нас, редко насчитывает более ста – ста пятидесяти лет, такое представление о русской усадьбе совершенно понятно. Но ведь и до Екатерины, и даже в дореформенной Руси была помещичья жизнь, были деревенские дома, обитаемые князьями и боярами.
На основании отрывочных сведений писцовых книг и любопытных описаний заезжих иностранцев можно в общих чертах нарисовать себе тип среднего помещика и дворянской усадьбы в XVI и XVII столетиях. Те представления о пышности и роскоши «боярской жизни», которые держатся у большинства, решительно ни на чем не основаны.
Земельная Россия в дореформенное время была по отношению к Западной Европе вроде того, что теперь Полинезия для России. И все путешественники, приезжавшие в Московию, описывают ее именно как диковинную варварскую страну. «Когда наблюдаешь русских в отношении их душевных качеств, нравов и образа жизни, – пишет Олеарий, – то их, без сомнения, не можешь не причислить к варварам» [1].
Естественно, как и у всех варваров, русский быт делился на две части: роскошную и прихотливую пышность наиболее знатных вельмож-горожан и грязную и почти убогую, скудную жизнь среднего дворянина.
В подмосковных дворцах Романовых царило великолепие. В Измайлове был чудесный дворец, «регулярный сад» с разными затеями; еще прихотливее был
Российский Вифлеем,
Коломенско село,
Которое на свет Петра произвело.
Недаром Симеон Полоцкий называл эти имения царей московских «восьмым чудом света, Соломоновою прекрасною палатою». Но бесконечно далеки от такой роскоши были дворянские усадьбы.
«Помещики XVI века, времен Грозного, жили бедно и неприхотливо. Богатейшие дети боярские выслуживались до придворных чинов, попадали в списки московских дворян, жильцов и т. д. Менее счастливые, всё беднея, опускались до владения 20 – 10 десятинами, скоро исчезли в толпе вольных людей, казаков и однодворцев» [2].
Если богатому землевладельцу и удавалось выстроить более роскошные палаты, то почти всегда через несколько лет они погибали от огня. Страшные пожары уничтожали дотла деревянные постройки, а в старину дома, даже у очень богатых людей, строились из дерева. Флетчер, посетивший Россию в 1588 году, ужасается опустошениям, которые огонь каждый год производит в России. «Пожары там случаются очень часто, – пишет он, – и бывают очень страшны по причине сухости и смолы, заключающейся в дереве, которое, раз загоревшись, пылает подобно факелу, так что трудно бывает потушить огонь, пока все не сгорит» [3].
Вследствие этих причин, а главным образом отсутствия потребностей к роскоши и удобствам, русские люди в XVI и XVII веках жили очень просто и даже грязно. Об убранстве домов Олеарий говорит: «Мало видать оловянной и еще меньше серебряной посуды, – разве чарки для водки и меду.
Не привыкли они также прилагать много труда к чистке и полировке посуды. Даже великокняжеские серебряные и оловянные сосуды, из которых угощали послов, были черные и противные на вид, точно кружки у некоторых ленивых хозяек, немытые в год или более того» [4].
Болотов в своих любопытных «Записках» рассказывает жизнь своих предков в царствование Михаила Федоровича [5]. На одном помещичьем дворе, в клетях и избах, жили семьи двух женатых братьев. На деревне у них было всего-навсего два крестьянских двора: один пустой, а в другом крестьянин с двумя племянниками, да в двух меньших дворах сидело по одному бобылю. На всю помещичью семью приходилось пять взрослых работников, и вполне естественно, что помещики жили чуть ли не впроголодь, работали в поле наравне со своими крестьянами.
Так было в варварской России XVII века, после эпохи Возрождения в Италии и накануне фееричного расцвета французского величия времен Короля – Солнца!
Поразительная неурядица и отсутствие порядка были всегда характерны для русской жизни. В XVII веке крестьяне зачастую покидали помещиков, оставляя на произвол судьбы все имение и хозяйство. Даже богатые родовитые семьи разорялись благодаря этому и не могли совладать с крестьянами. В. Б. Шереметев жаловался царю Алексею Михайловичу: «Некто недруг мой внес в люди на Москве, что будто я, холоп твой, в неприятельских нечестивых руках в Крыме умер. И слыша то, холопы мои учинились непослушны сынишку моему, в домишку его объявилось от холопей воровство великое... И в деревнишках хлеб мой они покрали и мужичонков разогнали, а иных мужичонков моих раздали и распродали. Из нижегородских моих деревнишек человек мой, Войка, правил деньги, рублев по сороку и по пятидесяти, неведомо по каким варварским записям. Человек же мой Мишка Збоев... воровал, надругался над крестьянами, впрягал в сохи и на них пахал, и от сох крестьяне помирали. И такова поруганья над крестьянами и в нечестивой стороне бусурманского закону и злого народу не бывает» [6]. Так жаловался Шереметев, один из именитейших помещиков! Что же тогда происходило у средних и мелких землевладельцев? Они были всецело во власти грубой и безудержной толпы своих же рабов, которые, собираясь шайками, грабили помещиков.
«В августе месяце, когда убирают сено, из-за этих рабов крайне опасны дороги по сю сторону Москвы миль на двадцать, – рассказывает Адам Олеарий в 1636 году, – здесь у бояр имеются их сенокосы, и они сюда высылают эту свою дворню для работы. В этом месте имеется гора, откуда они могут издали видеть путешественников, тут многие ими были ограблены и даже убиты и зарыты в песок. Хотя и приносились жалобы на этих людей, но господа их, едва доставляющие им, чем покрыть тело, смотрели на эти дела сквозь пальцы» [7].
Понятно, что пожары и разбои уничтожали помещичьи дома: усадьбы сгорали через каждые два-три года, и гибла та незатейливая обстановка, которая составляла убранство сельских домов. О внешнем виде этих усадеб мы можем судить по рисунку времен Алексея Михайловича, находящемся в известном альбоме барона Мейерберга 1661 – 1662 годов. Деревянный дом с покатыми крышами и узенькими окошками окружен простым деревянным забором. Во второй этаж ведет деревянная лесенка. Это средний тип «boi'aren Hof» [Боярский двор (нем.) [8]], зарисованный заезжим иностранцем.
О внутреннем устройстве дворянской усадьбы в последние годы XVII века и об их быте также встречаются сведения в записках иноземцев. В интереснейшем «Дневнике путешествия в Московию» Иоганна Корба находятся некоторые краткие указания о помещичьих домах и жизни их обитателей.
Недалеко от Можайска находилась в 1698 году усадьба. «Боярин Иванов, – пишет Корб, – владеет хорошо устроенным поместьем; есть там огород со многими грядами, насаженная роща с там и сям искусственно насыпанными горками. Довольно уютные комнаты соблазнили нас здесь пообедать» [9].
В дневнике того же И. Корба от 28 июля 1698 года записано: «Два дня тому назад князь Голицын просил господина посла, чтобы тот не поставил себе в труд посетить его поместье. По этой причине и желая показать, что он высоко ценит расположение этого князя, господин посол выехал туда на рассвете. Поместье называется «Дубровицы (Dobroviza). Оно отстоит от столицы на 30 верст, или шесть немецких миль. Мы добрались до места ко времени обеда. Сам князь, ожидая с господином архиепископом нашего приезда, осматривал все окрестности с колокольни церкви, роскошно выстроенной на княжеский счет. Церковь имеет вид короны и украшена снаружи многими каменными изваяньями, какие выделывают итальянские художники. По окончании обеда, приготовленного с большою роскошью, мы предались приятным разговорам в восхитительной беседке, выстроенной в прелестнейшем саду. Беседа затянулась до вечера, когда внимание гостей привлек к себе приготовленный нам там усердием слуг ужин» [10].
Это было уже при Петре Великом, когда многие бояре начали усваивать обычаи и вкусы культурных европейцев. Но все же и теперь, и еще долгие годы захолустная помещичья Россия жила по старым обычаям и в обстановке своих дедов. Можно смело сказать, что до царствования Анны Иоанновны, то есть до середины XVIII века, русская глухая провинция и деревня почти не изменились с конца XVI столетия, и сельский быт среднего помещика был таким же, как в дореформенной Руси.
По запискам Тимофея Болотова можно нарисовать себе в общих чертах обстановку домов у помещиков среднего достатка. «Усадьба широко раскидывалась по обеим сторонам деревенского проезда, по одну сторону – барский двор, по другую – овины, скирдник, конопляник и пруды. Дом стоял среди двора и отделял чистую переднюю половину от заднего двора. Одноэтажный, без фундамента, он вмещал очень мало жилых комнат; огромные по-старинному сени и кладовые занимали большую часть его. Передние и задние сени отделяли три жилых покоя от двух холодных кладовых; из передних дверь вела в переднюю же комнату, зал; самая большая из всех, эта комната была холодная, без топки, и в ней никогда не жили; ее тесовые стены и потолок почернели и закоптились от времени, что при маленьких окошечках придавало комнате мрачный вид; вдоль темных стен по-старинному тянулся стычной стол, покрытый ковром... Вторая, угольная комната была главным, почти единственным жильем хозяев; в ней было больше окон и свету, а огромная печь из разноцветных кафлей давала много тепла. Здесь опять сияло много образов; древний киот с мощами и неугасимой лампадой занимал передний угол. Несколько стульев и почерневший комод одни напоминали Европу. Здесь же стояла и кровать... Третья, меньшая комната имела много назначений; она сообщалась с задними сенями и служила одновременно девичьей, лакейской и детской» [11]. Вот и все. А если так жили зажиточные помещики, то что же делалось у более мелких? – Их жизнь и обстановка были, вероятно, беднее и неуютнее теперешнего жилья богатого крестьянина. Впрочем, бывали и исключения, некоторые помещики жили более богато и даже украшали предметами роскоши свое жилье.
В одном деле Калужского губернского архива [12] сохранилось любопытное описание разгрома разбойниками имения помещика Домогацкого. Из этого дела видно, каков был обиход зажиточного дворянина и как много вещей погибло в России благодаря погромам и грабежам.
В списке вещей, награбленных разбойниками у Домогацкого, упоминаются: кружка серебряная, 12 серебряных стаканов обыкновенного размера, 3 стакана серебряных с крышками, 3 серебряных солонки, 24 серебряных чаши для вина, 5 золотых перстней с алмазами и яхонтами, серебряная вызолоченная чарка, 6 золотых колец, золотые запонки, четверо серег золотых с алмазами, трое серег золотых с яхонтами, черепаховая с серебром табакерка, 8 ниток крупного жемчуга, 30 кошельков, шитых золотом, и длинный список великолепных одеяний: камзолов и кафтанов, шитых золотом, перчаток, шуб, шапок, белья и кружев.
Вот в общих чертах жизнь среднего помещика дореформенной Руси и первой половины XVIII века.
С воцарением Анна Иоанновны Россия вступила на новый путь поклонения пышной красоте и торжественной роскоши. Нет слов описать празднества, которые давались при дворе и которым все старались следовать. Те же иностранцы, которые полвека назад отзывались о России как о стране варварской, называют ее волшебной, а праздники царицы и ее приближенных – неподражаемыми. «Великолепие, введенное у двора, – пишет князь М. М. Щербатов, – понудило вельмож, а следуя им, и других, умножить свое великолепие. Уже вместо сделанных из простого дерева мебелей стали не иные употребляться, как аглинские, сделанные из красного дерева мегагения; домы увеличились, и вместо малого числа комнат уже по множеству стали иметь, яко свидетельствуют сие того времени построенные здания; начали дома сии обивать штофными и другими обоями, почитая неблагопристойным иметь комнаты без обоев; зеркал, которых сперва весьма мало было, уже во все комнаты и большие стали употреблять» [13]. Придворной моде следовали сперва наиболее знатные горожане, но вскоре и помещики захотели перенести в свои имения ту роскошь, которой пользовались в городе. Герцог де Лирия писал: «Здесь все, от скипетра и до посоха, только и мечтают о сельских развлечениях».
Такова была жизнь русских придворных времен Анны и Елизаветы, и провинция, как и всегда, с некоторым опозданием, следовала городской моде. Но вся первая половина XVIII века осталась до сих пор загадкой в истории русских помещичьих усадеб. До нас не дошло целиком сохранившихся деревенских домов этой эпохи; можно полагать, что внешняя роскошь, привитая Анной, главным образом касалась горожан, и «опоздание», с каким следовала за ними деревня, надо считать десятками лет. Часто очень родовитые и знатные люди жили без удобств. Когда князю Белосельскому досталось имение Киасовка Тульской губернии от отца жены его, урожденной Наумовой, то «он не мог довольно надивиться старику господину Наумову, которому вся волость прежде принадлежала, и село все было настоящим его жилищем, как он мог сгородить такой вздорный и глупый для себя дом и как мог жить и располагаться в оном. Пуще всего дивились мы тому, что во всем верхнем и лучшем этаже не было ни одной печи» [14]. Вигель рассказывает о жизни пензенских помещиков 1760 годов: «Чтобы судить о неприхотливости тогдашнего образа жизни дворян, надобно знать, что ни у одного из них не было фаянсовой посуды, у всех подавали глиняную, муравленую, зато человек, хотя несколько достаточный, не садился за стол без двадцати четырех блюд, похлебок, студеней, взваров, пирожных. У одного только Михаила Ильича Мартынова, владельца тысячи душ, более других гостеприимного и роскошного, было с полдюжины серебряных ложек; их клали перед почетными гостями, а другие должны были довольствоваться оловянными. Многочисленная дворня, псарня и конюшня поглощали тогда все доходы с господских имений» [15].
Болотов, человек по своему времени культурный, сообщает столь наивные сведения об убранстве домов, что, весьма вероятно, и другие помещики жили так же, как и он, – невзыскательно и просто. В его дневнике под 1773 годом записано: «Теперь надобно мне одну учиненную около сего времени выдумку сообщить. Печь в моем кабинете была кирпичная и складенная фигурно и довольно хорошо. Я сначала белил ее все мелом на молоко, и по нем расписывал сперва красным сандалом, раковинами и картушами, но как она замаралась, то выбелили ее около сего времени вновь, и мне вздумалось расписать ее разными красками и разбросанными по всей печи цветочками. Чрез сие получила она еще лучший вид; а в сие время вздумалось мне полощить зубом, и я увидел, что сим средством можно и на всю ее навести лоск и придать ей тем красы еще больше. Она стала как фарфоровая и так хороша, что не уступала почти кафленой. Краски распускал я на обыкновенной камедной воде» [16].
Весьма вероятно, что и «камедная вода», и «зуб» были выдуманы Болотовым очень удачно и его печи были действительно хороши, но, во всяком случае, эти «открытия» свидетельствуют, как сравнительно низки были требования помещика средней руки даже в начале царствования Екатерины.
Стиль дворянских усадеб как вполне ясное понятие может быть рассматриваем лишь со второй половины XVIII столетия, так как только с этого времени дошли до нас целиком сохранившиеся помещичьи дома. Я не говорю об отдельных садовых павильонах, маленьких охотничьих домиках или даже более крупных архитектурных постройках. Для характеристики обитателей домов и их вкусов часто важнее мелкие предметы убранства комнат, безделушки, мебель, – словом, все то, что составляет такую живую рамку домашнего обихода, что говорит не о наружной официальной жизни, а об интимном существовании. Но и внешняя парадная сторона – остовы и фасады домов – интересный материал для истории строительства в России.
Первые крупные дворцы-усадьбы были воздвигнуты заезжими иностранцами, так как они больше русских архитекторов строили в городах и, естественно, получали заказы от богатых вельмож, желающих иметь дворцы среди сельской природы.
Можно, наверное, сказать, что Растрелли-сын, обстроивший пол-России, должен был иметь заказы и от русских помещиков, хотя большинство теперь приписываемых ему в имениях построек не имеют решительно ничего общего не только с ним, но даже с его школой.
Впрочем, весьма вероятно, что маленький охотничий домик Елизаветино, находящийся по Балтийской дороге недалеко от Петербурга и ныне принадлежащий В. Н. Охотникову, действительно построен автором Смольного, Пажеского корпуса и Зимнего дворца. Но даже и этот очаровательный архитектурный каприз частично изменен и, будучи совершенно переделан внутри, очевидно, не может считаться Елизаветинской усадьбой. От построек иностранцев второй половины XVIII столетия сохранилось больше достоверных сведений. Известно, что Ринальди строил Батурин (1755) для графа К. Г. Разумовского [17], Деламот – Почеп [18], Фельтен – дворец Чесменский [19] (1780), Вальи (1788) – Кусково [20], Кваренги – Степановское [21], Ляличи [22], Останкино [23], усадьбу М. П. Миклашевского в его черниговском имении [24], дачу князя Гагарина [25], Менелас – Яготин [26]. К сожалению, большинство этих имений погибло, а то, что сохранилось, частью изменено. Однако почти во всех помещичьих усадьбах замечаются явные черты вполне определенных вкусов их обитателей. Вся вторая половина XVIII века и все царствование Александра I были господством стиля empire, и тогда все дома не только в городах, но и в имениях строились в этом типе. При этом далеко не всегда русские самодуры считали нужным обращаться к опытным архитекторам за советом. Часто дома строили сами помещики, без помощи архитектора, «как придется». Вигелъ рассказывает, что его отец был одержим манией строительства и, не имея никаких познаний по архитектуре, сам строил у себя и церковь, и дом [27].
В книге «Начертание художеств», изданной в 1808 году, помещен любопытный анекдот, характеризующий отношение помещиков к архитектурным постройкам в их имениях: «Один русский художник чертил план зданию для зажиточного помещика, и несколько раз перечерчивал; ибо помещик находил тут худой вид кровли, там столбы не хороши. «Да позвольте вас спросить, – говорит зодчий, – какого чина или ордера угодно вам строение?» «Разумеется, братец, – ответствует помещик, – что моего чина, штабского, а об ордене мы еще подождем, я его не имею». Тут-то зодчий увидел, что имеет дело с невеждою упрямою и тщеславною» [28]. Этот рассказ, приведенный как анекдот, в сущности, вполне правдоподобен. Ведь построил же помещик Дурасов свой подмосковный дом Люблино в виде ордена св. Анны и со статуей этой святой на крыше – в память получения им давно желаемого отличия. И, что всего курьезнее, дом вышел совсем красивый и до сих пор является одним из милых подмосковных памятников не только русского чудачества, но и вкуса.
Параллельно с увлечением строгими формами классицизма, так оригинально и в то же время хорошо идущими к русской природе, в последней четверти XVIII века стали возводиться во множестве постройки более экзотического характера, так как все, что шло вразрез с прямыми линиями empire, казалось тогда замысловатым, причудливым и сказочным. В типе готики a la Louis XVI, если можно так выразиться, построена Чесма (1780) Орловым, Вишенки (1769) – Румянцевым [29], Островки – Потемкиным. В 30-х годах XIX столетия при увлечении романтизмом множество помещичьих усадеб были также построены в так называемом «рыцарском» стиле, наподобие замков феодальных, но все же русское дворянское гнездо всегда мерещится нам античным зданием с рядом белых колонн, греческим храмом в саду, и тем же языческим храмом представляется нам захолустная помещичья церковь в старых имениях. И, как ни странно, но этот прежде чуждый нам стиль привился и сроднился с реформированной Россией ближе и дружнее, чем «боярские хоромы», которые умерли со смертью Алексея Михайловича. И вся древняя Русь манит и влечет нас только как красивая и причудливая загадочная сказка, которая когда-то снилась наяву.
В стиле домов разбивались и сады помещичьих усадеб. Георги пишет: «Все большие сады имеют знатный лес, древнейшие – в голландском вкусе, с прямыми, частью покрытыми дорожками аллеями, и новейшие – по аглинскому расположению, с извивающимися дорожками в лесу и кустарнике, с каналами, островами и пр. Большее число оных имеют подле увеселительных лесков также открытые увеселительные, великолепные, и частью плодоносные сады, иные с оранжереями и пр.» [30]. В царствование Елизаветы в пригородных дачах графини Бестужевой и барона Вольфа [31] проводились аллеи и стриглись деревья еще по традиции Ленотра, потом появились прихотливые капризы Надеждина, «бриллиантового князя», потом уютные и самодурные бессистемные помещичьи затеи...
Любовь к земле, к саду, к деревьям – ко всей природе – была всегда сильна у русского человека. Ленивые помещики никогда не ленились, когда дело доходило до садов, и все приказания, сохранившиеся в «домовых конторах», показывают, как Румянцев, Разумовские, Шереметевы и даже бездушный Аракчеев любили, холили, берегли природу и заботились о своих садах. В 1816 году Александр Воейков перевел «Книгу о садах» Делиля и дополнил ее описанием русских парков [32]:
Пример двора священ вельможам, богачам;
Во всех родилась страсть изящная к садам:
В Архангельском сады, чертоги и аллеи –
Как бы творение могущей некой феи,
За диво бы почли и в Англии самой.
Село Кусково, где боярин жил большой,
Любивший русское старинно хлебосольство,
Народны праздники и по трудах спокойство.
Люблино милое, где легкий, светлый дом
Любуется собой над сребряным прудом.
Нескучное, отколь с чертогами, с церквами
Великая Москва лежит перед глазами
С Кремлем, возвышенным во образе венца;
Пред взорами Москва – и нет Москвы конца.
О Муза! Зрелищем роскошным утомленны,
В деревню поспешим под кров уединенный,
Туда, где Лопухин с Природой жизнь ведет,
Древ тенью Савинских укрывшись от забот;
Не знаешь, в сад его вошед, чему дивиться;
Сюда манит лесок, туда приятный луг;
Тут воды обошли роскошные вокруг;
Там Юнг и Фенелон, вдали кресты, кладбище
Напоминают нам и вечное жилище,
И узы жизни сей; умеют научать,
Не разрывая их, помалу ослаблять.
Здесь памятник Гюён, сея жены почтенной,
Христовой ратницы святой и исступленной,
Которая, сложа греховной плоти прах,
До смерти, кажется, жила на небесах,
Которая славна и у врагов закона
Примерной жизнию и дружбой Фенелона.
УБРАНСТВО КОМНАТ И ЛЮБИМЫЕ ПРЕДМЕТЫ
От прежних домов старосветских помещиков до сих пор веет теплым уютом и благодушием. Высокие колонные залы в два света, приветливые диванные, помещичьи кабинеты с коллекциями древнего оружия и бесконечным рядом трубок, низенькие приземистые антресоли для детей и гувернеров, тесные людские и обширные псарни – все это, жившее еще накануне, теперь кажется далеким миром какой-то совсем другой страны. Кажутся стародавними бисерные вышивки терпеливых бабушек или крепостных девок, диваны и ширмы с турками в чалмах, костяные чесалки от блох, «блошницы», часы, играющие «Коль славен». И часто в теплых, как-то особенно мило хлебом и вареньем пахнущих старых комнатах нам мнится все это дорогим и вновь желанным. Трудно порой разобраться в том, что подлинно красивого, вечного в этом ушедшем быте, что только хорошо, потому что безвозвратно ушло.
Трудно понять и высказаться, есть ли хоть частица искусства в криволицых портретах бригадиров, глядящих из облупившихся рам, в пестрой живописи букетов, намалеванных крепостным самоучкой... Но во всем этом милом хламе, дорогом нам воспоминаниями детства и курьезами своей неповторяемости, несомненно, есть своя особая интимная поэзия, та теплота дворянского гнезда, что так завершенно вылилась во всем творчестве последнего «писателя-помещика» Тургенева. И как ни любить и ни желать воскресить эту наивную безыскусственность прежней жизни, – все же никогда больше она не вернется в Россию. Эпоха детской, почти смешной веры «всерьез» во все то, что теперь кажется нам ребяческой забавой, – вот что таила эта помещичья жизнь «в комнатах». И потому теперь всякий, даже мелкий предмет этого безвозвратно ушедшего времени является для нас не простой курьезной забавой «любителей редкостей», но драгоценной реликвией старых заветов, каким-то талисманом, о котором мы еще грезим по детским воспоминаниям. И если вместе с этой интимной поэзией в помещичьей жизни прошлого встречаются создания подлинного искусства, то тем более вдвойне дороги и нужны они нам. А следы высокой культуры Екатерининского века и «дней Александровых прекрасного начала» все еще сохранились, несмотря на страшную разруху помещичьих усадеб. То в виде целых архитектурных построений комнат, то в живописно-декоративных украшениях, то в старинных картинах иностранных и русских мастеров, в бронзе, мебели и фарфоре сказывается изысканный вкус и толковое понимание красоты, которое в России было еще сравнительно так недавно. Это понимание высказалось, во-первых, в том, что [было] заказано специально для украшения стен. Я говорю о фресковых узорах на потолках и стенах, о живописной росписи комнат. Иногда это пейзажные виды холмов, лесов и речек, иногда узорные «а ля грек», иногда веселые амуры или барельефы en grisaille [В серых тонах (фр.)]. Превосходные фрески-пейзажи сохранились в доме купца Прохорова в Полотняном Заводе; быть может, они сделаны тем же искусным Живописцем, что расписал в Калуге стены дома Кологривова.
Очаровательна роспись кисти отличного мастера в Никольском Московской губернии; особенно хороша она в старом доме Екатерининского времени, в комнате, где орнамент на золотом фоне. Чудесно написаны «серые с белым» барельефы в стиле empire в подмосковной Люблино, прекрасен плафон Скотти [33] в том же доме.
Я не говорю уже о великолепных, вполне европейского уровня росписях таких загородных дворцов, как Ляличи, Кусково, о тех исключительно интересных фресках, что прекрасно сохранились в Медном под Петербургом, в бывшем доме Саввы Яковлева. Часть (увы, ничтожная!) росписи видна и в руинах Горенок, бывшем имении Разумовского под Москвой. Но это только жалкие остатки, там и сям проглядывающие на обветшалых стенах развалившегося гиганта-дворца, дворца, превращенного в фабрику и потом опустелого, с выбитыми окнами, штукатуркой, облупившейся со стены, с дрожащими ступенями расшатанных лестниц...
В старых усадьбах красивы были печи: то белая, кафельная, с рельефными фигурами и орнаментами, то расписанная вазами ? la Louis XVI или гирляндами и цветами – синими по белому фону.
Отличные печи сохранились еще во многих усадьбах Калужской губернии – в Полотняном Заводе, в Сивцево (Е. В. Миллер), в подмосковной Голицыных, Петровском. Мебель, которою обставлены комнаты русских усадеб, в общем, довольно однообразна по стилю. Это почти всегда мебель empire, реже – в стиле Людовика XVI и еще реже – более ранней эпохи. Но зато превосходно и как нигде разработаны эти формы empire'a, – бесконечные варианты греческих орнаментов. Иногда попадаются более ранние предметы: итальянские кессоны XVII столетия в Богородицке Тульской губернии и отличный голландский шкаф с инкрустированной фигурой Петра Великого там же; хорошие шкафы и диван в Рябове под Петербургом, прелестное бюро ? la Louis XV в Елизаветино В. Н. Охотникова, два чудных шкафа с медальонами уэджвуд в Никольском Московской губернии, петровские стулья в Полотняном Заводе и в Богородицке, красивые золоченые зеркала в Ясной Поляне, доставшиеся графу Льву Николаевичу от Волконских. Бронзы и фарфора еще меньше, если не считать дивных вещей в подмосковных Шереметевых и в Архангельском, превосходных часов в голицынском Петровском, фарфора сакс – в Богородицке. Но это всё редкие предметы; большинство помещиков или увезли лучшие вещи в город, или, что чаще, продали их заезжим скупщикам. Множество вещей просто погибло: переделано «на новый стиль», изломано и даже, как ни дико сказать, сожжено. Одна пожилая помещица Калужской губернии рассказывала мне, как в молодости, лет сорок назад, ею было получено в наследство старинное имение, битком набитое мебелью. Но «старая» обстановка не нравилась новой владелице, которая хотела иметь ее более «модною». Таковая была заказана в соседнем городе и привезена. Но так как помещичий дом был невелик, то не знали, куда девать старую мебель. Дом от железной дороги находился на расстоянии шестидесяти верст, и нашли, что так далеко везти для продажи «рухлядь» не стоит. Ее просто сожгли, устроив огромный костер, где долго горели и не хотели сгорать старинные диваны, столы, стулья, шкафы, бюро и ширмы...
Картин в русских усадьбах теперь также сравнительно мало. От старых времен до Петровского времени естественно что ничего не осталось: во-первых, пожары, съедавшие все усадьбы, во-вторых, то странное отношение, которое было ко всему достоянию предков.
На предметы искусства в России было всегда какое-то непонятное гонение. Разрушали все, что могли, и просто из любви к разрушению, свойственной русским, и по принципу. Даже иконы – священные реликвии, дивные, вдохновенные, экстазные лики Бога и его святых – яростно уничтожались русскими. «Когда их иконы становятся старыми, – говорит Адам Олеарий, – так что моль их поедает (sic!) [Так! (лат.)], они их или опускают в текущую воду, давая им плыть, куда им угодно, или же на кладбище, или в древесном саду закапывают их глубоко в землю» [34].
Можно себе представить, сколько иконных картин погибло таким образом в России. Сколько скрыто на дне бегущих рек или в сени покосившихся крестов кладбищ прекрасных русских примитивов] Вот почему даже в старинных помещичьих гнездах, даже у уцелевших старых семей сравнительно мало икон древнейшего времени.
Что же касается до картин европейских школ, мода на которые пошла со времен Петра Великого, то такого рода собрания зачастую составлялись без всяких знаний и случайно. Самодуры-помещики, зараженные примером двора и близких к нему лиц, покупали без разбора по совету ловких комиссионеров-иностранцев, часто оптом, целые галереи. Конечно, были знатоки, подобно И. И. Шувалову, графу А. С. Строганову, А. Н. Оленину, А. Р. Томилову, собравшие чудесные коллекции, но большинство картин в русских усадьбах посредственны или плохи. Хорошие собрания имелись также у графа Вязмитинова [35], отличные картины на прежней мятлевскои даче под Петербургом, в Полтавской губернии в Яготине – ныне – имении князя Н. В. Репнина. О галерее Яготина находятся сведения, записанные А. Глаголевым в 1823 году.
«В доме, – пишет он, – богатое собрание картин, оставшихся после графа Алексея Кирилловича Разумовского. Из произведений итальянской школы лучшее есть Тицианова «Даная»; обнаженные прелести ее груди, полнота членов и роскошное положение тела обворожают зрение. К ней сходит Юпитер в виде золотого дождя, а перед нею в тени – испугавшийся купидон. Эта «Даная» достойна примечания потому, что она служила образцом многим другим картинам как древних, так и новых художников. «Мать, кормящая детей», произведение Лазарини (1665); «Велизарий с мальчиком неизвестного художника; две новые картины: «Слепец с мальчиком и св. Магдалина» и «Травля кабанов» Снейдерса (1579) [Это явная ошибка, так как 1579 год – год рождения Снейдерса. – Прим. авт.] также составляют украшение галереи» [36].
Английский путешественник Кларк, бывший в России в начале XIX века, восторгается русскими собраниями картин, особенно теми, что он видел в московских коллекциях [37].
«Le nombre de tableaux existant à Moscou est réellement prodigieux, – пишет он, – quatre ou cinq des principaux marchands ont dans cette ville de nombreuses collections; les
palais des nobles en sont remplis et il n'est aucun d 'eux qui ne vendit avec plaisir tous ceux qu'il poss?de. On dirait que toute l'Europe s'est depouillee pour former ses collections. Au premier aspect, une
piàce ornáe de ces peintures offre un coup d 'oeil pompeux et tràs imposant; mais,
à un examen plus attentif, le charme dis-parait: on les reconnait pour des copies dont la plupart sont venues de Vienne; comme je l'ai
déjá fait observer, les Russes eux-memes sont doues d'une adresse si
particulière pour les arts d'imitation, que 1 'on a vu un gentilhomme, avec des connais-sances et
même de l'habiletá dans la peintute, acheter d'un marchand des copies faites peu de jours auparavant par un esclave de celui-ci, malheureux, que passait du chevalet
à son métier le plus habituel et le plus journalier, consistant
à décrotter des souliers, et qui, avec le salaire, de son talent, allait ensuite s'enivrer.
Comme les nobles ont rarement quelque argent à leur disposition, leurs achats, dans les beaux arts ainsi que dans toutes les aurres choses, se font par
échange. Rien ne leur plait autant que ces sortes de trocs. lis achètent un tableau pour une voirure ou un habit com-plet, justement comme ils pay ent leur
médecin avec une tabatière. Dans tout, ils montrent la mème
puérilité: comme les enfants, ils se dégoutent de leurs joujoux
dès qu'ils les ont acquis. Dans leurs gôuts pour les tableaux, ils n'aiment que les couleurs tranchantes et vives, des compositions
léchées et des bordures brillantes, quelque chose d'éclatant enfin, pour ne servird'une expression constamment dans leur bouche. Les ouvrages de van der Werff, de Watteau, Jordaens, Berghem, et de
Gérard Dow, se vendent au plus haut prix: mais leur offre-t-on des productions des maitres bolonais, ils les
dédaignent. Aucune composition du genre sombre, quelque sublime qu'elle, soit
n'ademéritealeursyeux.Leschefs-d'oeuvre des Caraches, de Zam-pieri ou même
de Michel-Ange, ne recontreraientpasd'admi-rateurs» [Число картин, находящихся в Москве, в самом деле значительно. Четверо или пятеро помещиков в этом городе владеют обширными коллекциями; дворцы знати буквально ломятся от [произведений искусства]; между тем нет ни единого, кто не продал бы с великой радостью все, чем обладает. Меня убеждали, что для того, чтобы собрать все эти сокровища, потребовалось обобрать всю Европу. На первый взгляд, залы, украшенные полотнами, производят впечатление помпезное и весьма внушительное; при ближайшем же рассмотрении шарм рассеивается, когда в этих шедеврах угадываются копии, привезенные по большей части из Вены; как я уже замечал выше, русские обладают совершенно исключительным талантом в искусстве подражания; мне рассказывали об одном дворянине, который с необычайной ловкостью умел всучить какому-нибудь помещику копию картины, написанной накануне его же крепостным, несчастным малым, который в обычное время упражнялся в более простом и привычном для него ремесле чистильщика обуви, а плоды своего таланта оставлял в ближайшем трактире. Так как дворяне редко располагают достаточными средствами, приобретения свои в области изящных искусств, равно как и во всех прочих, они совершают путем обмена. Едва ли найдется что-либо, что они любили бы больше этих торгов. Картину они выменивают на коляску или часть своего гардероба, так же как с врачом рассчитываются табакеркой. В целом они обнаруживают удивительную наивность, подобно детям, которым скоро надоедают купленные им игрушки.