В отношении живописи они предпочитают только сочные, живые краски, прилизанные композиции, блестящие рамы, – что-нибудь яркое, проще говоря, чтобы не повторяться в выражениях. Произведения ван дер Верфа, Ватто, Иорданса, Берхема и Дж. Доу продаются по более высокой цене; однако произведения мастеров болонской школы спросом не пользуются. Ни одна работа, написанная в темных тонах, сколь бы значительной она ни была, не может считаться достоинством в их глазах. Шедевры Караччи, Зампиери или Микеланджело не встретят здесь своих ценителей. (Пер. по тексту «Старых годов». См.; 1910. Июль – сентябрь. С. 5 – 79. – Прим. ред.).].
Так было не только в Москве, но и во всех больших и богатых помещичьих усадьбах. Прихотливый помещик внезапно желал завести себе галерею, и, собранная наскоро, она представляла случайный сброд разнообразных картин, где, наряду с первоклассными произведениями, попадались совершенно безграмотные подделки и копии. Но хозяева были убеждены в редкости и ценности своих вещей, и эта уверенность перешла и к их внукам. Мне довелось видеть галерею, где все картины были каталогизированы как произведения великих мастеров. Эти двести картин оказались, за редкими исключениями, посредственными оригиналами безымянных художников, плохими копиями и подражаниями крепостных. Знаменитая некогда на юге галерея миллионера-чудака И. И. Фундуклея, перешедшая потом через Голицыных и Врангелей к Куракиным и делла Герардеска и находящаяся в Козацком Киевской губернии [38], также полна курьезов. Рядом с первоклассными произведениями Токке, Мириса, В. Кейна, Эльсгеймера, Левицкого и Лампи здесь находится целый ряд грубейших подделок с явно фальшивыми подписями Гоббе-мы, Рембрандта, Остаде, Греза и других.
Простодушный помещик-коллекционер, часто даже не видя, понаслышке, покупал картины, и антиквары, иностранные и русские, широко пользовались его щедростью. Вообще, как мне кажется, сильно преувеличено мнение об огромном количестве старинных картин, находящихся в России. В русских имениях, за редкими исключениями, всё – посредственные копии или работы третьестепенных мастеров. Почти все лучшее либо вывезено в Москву и Петербург, либо, еще чаще, продано заграничным скупщикам, которые со времен освобождения крестьян и оскудения помещиков партиями вывозили русские сокровища в Европу. Грустно и больно теперь за ушедшие так нелепо богатства, грустно, и мало надежды на то, что кто-либо из современных помещиков станет тем меценатом, какие бывали у нас прежде. И еще грустнее, что все это было почти что вчера, назад менее чем полвека.
Что же касается до оставшихся картин, то их очень немного. Даже в шереметевских подмосковных их почти нет, вполне первоклассных картин нет даже в Архангельском – в лучших пригородных дворцах-имениях.
Из картин можно, однако, отметить недурного «Курильщика» Брауера, «Портрет дожа» неизвестного венецианца XVI столетия и «Младенца Иоанна» миланской школы в типе Луини [39] (в Елизаветине В. Н. Охотникова), картину мастерской Рубенса [40] (в Рябово В. П. Всеволожского), хорошего Кастильоне «Пастух с овцами» гр. Ротари и Паламедеса [41] в Петровском под Москвой; три отличных [работы] Гюбера Робера в Богородицке Тульской губернии, картины в Козацком, в Яготине... Вот все немногое, что известно, хотя очевидно, [что] этот краткий перечень не касается десятой доли находящихся в имениях картин. Но все же весьма характерно то незначительное количество хороших произведений, которое приходится на множество посредственных и явно скверных. Зато замечательны в русских усадьбах портреты предков. Даже при продаже почти всего убранства комнат иногда сохранялись в семьях изображения близких, и до сих пор можно найти почти во всех помещичьих семьях работы лучших русских портретистов. Великолепные портреты членов голицынской семьи находятся в подмосковных Дубровицах, в Больших Вязёмах князя Д. Б. Голицына, в Петровском, в Андреевском Владимирской губернии у графини Е. А. Воронцовой-Дашковой, в Ивановском Курской губернии, в Яготине, в Гомеле у княгини И. И. Паскевич, в Покровском-Стрешнево [42]. Лучшие русские мастера и иностранные художники во множестве писали прежних помещиков. Грустно отметить, что очень часто в семьях даже не знают, кто тот или другой «дедушка» или «бабушка», висящая на стене, и путают не только художников, писавших их, но и самих изображенных. Но приятно, что хотя бы под чужим именем, но дошли до нас прежние люди в портретах старых мастеров.
ИСКУССТВО КРЕПОСТНЫХ
Русский помещичий быт неразрывно связан с крепостной Россией. Своеобразная поэзия усадебной культуры – острая смесь утонченности европейцев и чисто азиатского деспотизма – была мыслима только в эпоху существования рабов. И год освобождения крестьян, естественно, должен считаться годом гибели крепостных традиций в истории русского искусства. Со свойственной русскому человеку сметливостью, под страхом смертельной порки крепостные по приказанию барина мгновенно превращались в архитекторов, поэтов, живописцев, музыкантов и астрономов. Конечно, в этом превращении зачастую была огромная доля комизма, и «искусство по приказанию» было часто не только посредственно, но и прямо плохо. Но самое курьезное, что средний уровень художественных вкусов крепостной России был все же несравненно выше последующего «свободного» творчества. Объясняется это именно тем, что в художники назначались люди из простой среды, а не «полуинтеллигенты», как это было после. Простой же русский крестьянин одарен от природы не только сметливостью, но и особым, совсем бессознательным, но неизменно верным пониманием красоты. Недаром же кустари, еще не испорченные городскими науками, создали подлинно прекрасные ремесла. Вторая причина – это наставники, руководившие начинающими художниками. Огромное количество иностранных живописцев и архитекторов, живших в России, разбрелось по бесчисленным поместьям и создало свой кадр подмастерьев, из которых многие со временем сделались настоящими художниками. Так, например, известно, что Кампорези был у Апраксиных «министр всех ольговских построек»43, а у графа Орлова в его подмосковной Отраде находился садовник Питерман, живший с 1780 года шесть лет в имении44, и оба, несомненно, могли создать школу среди своих помощников крепостных.
Помещики старой России могли легко приводить в исполнение все свои часто чудаческие прихоти.
«У людей достаточных, и не то что особенно богатых, бывали свои музыканты и песенники, хотя понемногу, но все-таки человек по десяти» [45].
У П. М. Римского-Корсакова «были свои мастеровые всякого рода: столяры, кузнецы, каретники; столовое белье ткали дома, и, кроме того, были ткачи для полотна; был свой кондитер. В комнате людей было премножество, так что за каждым стулом, во время стола, стоял человек с тарелкой» [46].
Эта свора крепостных служила не только дома, но и в дороге. Бурьянов, описывая русский быт 1830-х годов, пишет:
«В деревнях дворяне или помещики любят ездить в гости из одного села в другое, таща с собою в нескольких экипажах почти весь свой причт слуг и служанок, к которому в старину принадлежали непременно дураки и дуры, имевшие право делать с господами своими и с их гостями разные грубые шутки и говорить им всевозможные грубости, доставлявшие смех и веселье.
Нынче (1839) у иных помещиков еще водится держать этого рода шутов, которых они возят с собою повсюду вместе с любимою моською. Приехав к соседу, помещики-путешественники находят несколько комнат для себя и изобильный стол: весь дом бывает к их услугам; это остатки патриархальной и вместе гостеприимной жизни доброй старины, которая еще не совсем вывелась из наших нравов. У помещиков прислуга бывает большею частью многочисленная и хорошо одетая, то есть довольно великолепно, но, к сожалению, довольно и неопрятно: нередко пальцы слуги проглядывают сквозь лакированные сапоги, а локти – сквозь рукава золотом обшитой ливреи» [47].
Но не только для забавы служили слуги своим господам. Наряду с шутами и дурами, у всякого богатого помещика был огромный штат людей, обучавшихся живописи, музыке, драматическому искусству. У графа Орлова в Отраде «полезные ремесла были нередко соединяемы с приятными искусствами в одних и тех же лицах: иной, работавший в столярной утром, являлся вечером актером на театре. Музыка играла во время стола, а по субботам, вечером, давались инструментальные и вокальные концерты.
В Отраде, однако, высшие должности не ограничивались музыкою. Между дворовыми людьми находились и архитектор, и живописец ... был человек, особо приученный поджидать в определенном часу появления на небе звезды или планеты и о том докладывать; были и доморощенные поэты; наконец было лицо, исправлявшее должность богослова» [48]. В своих записках Виже-Лебрён говорит: «Les Russes sont adroits et intelligents, car ils apprennent tous les
métiers avec une fácilité prodigieuse; plusieurs même obtiennent du
succès dans les arts. Je vis un jour chez le comte de Strogonoff, son architecte que avait
été son esclave. Ce jeune homme montrait tant de talent, que le comte le
présenta à l'empereur Paul, qui le nomma un de ses architectes, et lui commanda de batir une salle de spectacle sur des plans qu'il avait faits. Je n'ai point vu cette salle finie, mais on m'a dit qu'elle
était fort belle. En fait d'esclaves devenus artistes, je n'avais pas
été aussi heureuse que le comte. Comme je me trauvais sans domestique, lorsque celui que j 'avais
amené de Vienne m'eut volé, – le comte de Strogonoff me donna un de ses esclaves, qu'il me dit savoir arranger la palette et nettoyer les brasses de sa belle fille, quand elle s'amusait
à peindre. Ce jeune homme que j'employais en effet à cet usage, au bout de quinze jonrs qu'il me servoit, se persuada qu'it
était peintre aussi, et ne me donna point de repos que je n'eusse obtenu sa
liberté du comte, afin qu'il pût aller travailler avec les élèves de
1'Acadèmie II m'écrivit sur ce sujet plusiers lettres vraiment curieuses de style et de
pensées. Le comte, en cédant à ma prière, me dit: «Soyer
sûre qu'avant peu il voudra me revenir». Je donne vingt roubles à ce jenne homme, le comte lui en donne au moins autant, en sorte qu'il court
aussitôt acheter l'uniforme des élèves en peinture, avec lequel il vient me remercier d'un air triomphant. Mais, deux mois
après il revint m'apporter un grand tableau de famille si mauvais, que je ne pouvais le regarder, et qu'on lui avait paye si peu, que le pauvre jeune homme les frais
soldés, у perdait huit roubles de son argent. Ainsi que le comte l'avait
prévu, un pareil désappointement le fit renoncer à sa triste
liberté» [Русские проворны и сметливы и оттого изучивают всякое ремесло на удивление скоро; а многие своими силами успешно постигают различные искусства. Однажды я повстречалась с крепостным архитектором графа Строганова. Этот юноша отличался таким талантом, что был представлен графом императору Павлу. Император, ознакомившись с проектами юноши, включил его в число своих архитекторов и повелел руководить постройкой театрального зала по одному из виденных. Завершенного труда я не видела, но говорили, что зал получился очень красив. Что касается меня, то я была не столь удачлива, как граф, работая с художниками-крепостными. Я осталась без помощника – мой находился в Вене, – и граф Строганов предоставил в мое распоряжение одного из крепостных; этот умелец, рассказывал граф, хорошо следил за чистотой палитры и умел приводить в порядок кисти его дочери, любившей забавляться рисованием. Юноша помогал мне две недели, чем очень облегчил мне труд, и граф по моему настоянию отпустил его для занятий с учениками Академии, откуда тот писал мне письма презанятного содержания. Уступая моей просьбе, граф говорил: [«Будьте уверены, очень скоро он захочет ко мне вернуться»]. И вот я дарю юноше 20 рублей, граф – тоже небольшую сумму денег, молодой человек бежит покупать форменную одежду, какую положено носить ученику отделения живописи, посещает меня с видом триумфатора. Однако спустя два месяца показывает мне нарисованный им семейный портрет, который настолько дурен, что лучше б я его не видела, да и заплачено за портрет так мало, что бедняга, залезший в долги, лишился 8 рублей своих денег. Так что, как граф и предполагал, надежды юноши не оправдались, и он отказался от обманувшей его свободы (фр.)]
Умение русского человека быстро схватывать всякую мысль и ремесло единогласно отмечается всеми заезжими иностранцами. Фабр, живший в России, так характеризует русского простолюдина: «Русский народ одарен редкою смышленностию и необыкновенною способностью все перенимать. Языки иностранные, обращение, искусства, художества и ремёсла – он все схватывает со страшною скоростью.
Мне нужен был слуга, я взял молодого крестьянского парня лет семнадцати и велел домашним людям снять с него армяк и одеть в ливрею. Его звали Федотом. Признаюсь, будь мне нужен секретарь, метрдотель, повар, рейткнехт, я бы все из него, кажется, сделал – такой он был ловкий и на все способный. На другой день уж я не мог узнать его; он пришел ко мне в комнату в чисто вычищенных сапогах, с белым галстухом на шее, в казакине и с головою, очень тщательно завитою и причесанною. Он подал мне чай с видом несколько озабоченным, но спустя неделю он делал это уже с ловкостью, стараясь подражать камердинерам того знатного дома, где я жил. Этого мало: он мастер на все; я заставал его вяжущим чулки, починяющим башмаки, делающим корзиночки и щетки; и раз как-то я нашел его занимающимся деланием балалайки из куска дерева при помощи лишь простого ножа. Он бывал при нужде моим столяром, слесарем, портным, шорником. Нет народа, который бы с большею легкостью схватывал все оттенки и который бы лучше умел их себе присваивать. Барин наудачу отбирает несколько крепостных мальчиков для разных ремесел: этот должен быть сапожником, тот – маляром, третий – часовщиком, четвертый – музыкантом. Весной я видел сорок мужиков, присланных в Петербург для того, чтобы из них составить оркестр роговой музыки. В сентябре же месяце мои деревенские пентюхи превратились в очень ловких парней, одетых в зеленые егерские» спенсеры и исполнявших музыкальные пьесы Моцарта и Плейля.
По разным частям у нас есть несколько имен, снискавших себе знаменитость и известность повсеместную. К числу этих людей принадлежат: Семенов, славный скрипач; Захаров, резчик необыкновенный; Курбатов, которого ружья равняются с отличнейшими французскими и немецкими; Чурсинов прославился деланием отличных клеенчатых ковров и вощанок, помогающих в простудных болезнях; Мурзин, сибирский живописец, пишущий отменно хорошо и схоже портреты; Батов, скрыпки которого заслужили похвалы знаменитого скрипача Липинского, который удивляет своею игрою всю Европу, и пр. и пр.» [50].
Как же относились помещики к своим крепостным, украшавшим с таким искусством их усадьбы и услаждавшим их деревенское ничегонеделание? Многие любили своих людей и заботились о них, но случались и обратные явления – полного пренебрежения и злого безразличия к этим часто весьма талантливым дворовым.
Помещик просто приказывал: начертить план, вылепить статую, написать картину, композировать музыку, и, если почему-либо ему не нравилось выполнение его затей, крепостной художник наказывался тут же розгами.
У М. Н. Неклюдовой в Орловской губернии были швеи, «и она заставляла их вышивать на пяльцах, а чтобы девки не дремали вечером и чтобы кровь не приливала им к голове, она придумала очень жестокое средство – привязывала им шпанские мухи к шее, а чтобы девки не бегали, посадит их за пяльцы у себя в зале и косами их привяжет к стульям, – сиди, работай и не смей с места вставать» [51]. Или вот другой пример: наблюдал за постройкой дома графа Владимира Орлова в имении Отрада Московской губернии некий Бабкин, но так как граф был им недоволен, то в домовом приказе его от 1796 году читаем: «Высечь Бабкина за то, что он, несмотря на запрещение, снял кружала из-под свода и вторично уронил свод в кузнице» [52].
Аракчеев, имевший в Грузинj отличного крепостного архитектора, «профессора Академии» Семенова, сек его за малейшую неисправность [53]. «По рассказу калужской помещицы, очень образованной женщины К. И. Карцовой, один художник, находившийся в таком положении, повесился в саду. Другой, по рассказу академика живописи Андрея Акимовича Сухих, бывший ему товарищем по Академии, утопился в господском пруду. Этот несчастный, с истинным призванием к искусству, за непокорность своему господину вынужден был красить полы, крыши и, наконец, пасти свиней. Хорош переход из академических зал, наполненных высокими художественными образцами!» [54] Если и не все помещики так обращались со своими крепостными художниками, то все же жизнь последних была нелегкой.
Их заставляли и писать картины, и работать в кухне или у стола, и учить своему искусству дочерей, сыновей, племянников и племянниц хозяйки. Известный Василий Андреевич Тропинин, находившийся крепостным у графа Моркова, «был в то же время и учителем рисования пятерых дочерей и сыновей своего господина и дочери гувернантки. Оригиналы должен был Василий Андреевич добывать откуда хочет или рисовать их сам. Всего жалованья с женой и сыном он получал в год 36 рублей и харчевых 7 рублей ассигнациями» [55]. Когда живописец не был более нужен для дома, его продавали вместе с попугаями, свиньями, лошадьми, моськами. Так, «у Дмитрия Александровича Янькова был весьма даровитый художник Озеров, отлично писавший иконы и картины.
Впоследствии этого живописца Дмитрий Александрович продал с женой и дочерью Обольянинову по невступной его просьбе за 2 000 рублей ассигнациями» [56].
Такая цена за живописца, да еще с дочерью и женой, считалась по тому времени весьма хорошей.
Впрочем, некоторые владельцы художников более гуманно относились к ним и делали все возможное, чтобы облегчить их участь. Благодаря таким меценатам, как И. И. Шувалов, граф А. С. Строганов и графы Шереметевы, многие крепостные их кончили Академию художеств и сделались знаменитыми. Всем известен крепостной Строганова А. Н. Воронихин, строитель Казанского собора [57], Федор Аргунов, строивший у графа Шереметева в Кусково [58], Шибанов – крепостной Потемкина [59]. «У Е. П. Яньковой был также свой архитектор – брат камердинера ее мужа Александр Михайлович Татаринов. Он строил не только хозяйственные постройки, но и церкви» [60].
Крепостные архитектора Аракчеева Семенов и Минут сделали также немало для украшения Грузина [61].
Еще более важную роль играли крепостные в тех декоративных работах, которые требуют, главным образом, природной сметливости и чувства красоты: в резьбе мебели, росписи стен орнаментами, вышивании. Великолепно резали по дереву шереметевские крестьяне [62], отличными художниками-столярами были крепостные князя Безбородко, убравшие мебелью своей работы весь его пышный московский дом. Виже-Лебрён, посетившая его, рассказывает:
«Les diverses habitations renfermaient un grand nombre d'ésclaves, qi'il traitait avec la plus grande
bonté, et aux quels il avait fait apprendre des métiers de différents genres. Lorsque j'allais le voir, il me montra des salons encombres de meubles du celebre ebeniste
Daguère; la plupart de ces meubles avait été imités par ses esclaves, et il etait impossible de distinguer la copie
placée près de l'original. Ceci me conduit à dire que le peuple russe est d'une intelligence extraordinaire; il comprend tout, et semble doue du talent d'excecution. Aussi le prince de Lugne ecrivait-il: «Je vois des Russes a qui Ton dit: soyez matelots, chasseurs, musiciens,
ingénieurs, peintres, comédiens, et qui deviennent tout cela selon la volonte de Ieur
maître; j'en vois qui chantent et dansent dans la tranchée, plonges dans la neige et dans la boue, au milien des coups de fusil, des coups de canon; et tous sont adroits, attentifs,
obéissants et respectueux» [63] [К крепостным в его поместьях всегда относились с большой добротой и многих обучали различным ремеслам. Когда я побывала у него, мне было показано множество предметов мебели, изготовленных знаменитым мебельщиком Дагером; причем некоторые из них являлись копиями крепостных мастеров, но отличить их от оригинала было практически невозможно. Я не могу не сказать, что русские крестьяне – необычайно способный народ, они быстро схватывают и делают свое дело талантливо. Принц Линь (Ligne) писал: «Я встречал русских крестьян, которым их хозяева велят стать матросами, обувщиками, музыкантами, инженерами, художниками, актерами; видел тех, кто готов петь и танцевать в канаве, нырять в снег или грязь, не боясь ружей и пушек, – и каждый ловок, рачителен, почтителен и послушен!» (фр.).]
Отличные образцы мебели работы крепостных имеются в Полотняном Заводе Гончаровых. Это два круглых стола маркетри с подписью мастера: «П. Т. Олимпиев. 1839».
Кроме резчиков и столяров, у всех помещиц были рукодельницы, так забавно работавшие шелками и бисером. Турки и турчанки с огромными трубками, какие-то фантастические воины с кривыми саблями, храмы любви, воркующие голуби и собачки верности – вот персонажи, излюбленные вышивальщицами-крепостными. Отлично шили они и бисером – с нечеловеческим терпением – двухаршинные трубки, люстры, кошельки, чернильницы, аквариумы для рыб, туфли для господ, ошейники для собак [64] и много всего нужного и ненужного [65]. Крепостные девки работали не только сами, но обучали своему искусству и хозяек-барышен. В деревенском безделии такие занятия убивали массу времени, а папаши и мамаши были всегда рады бисерным туфлям для себя и ошейникам для любимых мосек.
В первой четверти девятнадцатого века барышни занимались вышиванием [66] шелками и бисером, мозаикой и рисованием. «Рисование по бархату было в большом употреблении, – говорит современница, – и английский бумажный бархат оттого очень вздорожал. Тогда рисовали по бархату экраны для каминов, ширмы, подушки для диванов, а у некоторых богатых людей, бывало, и всю мебель на целую комнату; делали рисованные мешки для платков или ридикюли, которые стали употреблять после того, как вышли из моды карманы, потому что платья стали до того узить, что для карманов и места не было» [67].
Очень богатые помещики содержали даже свои специальные мастерские и заводы для выделки материи.
«На подмосковной фабрике Юсупова (Кунавна), – пишет мисс Вильмот, – производство шалей и шелковых тканей прекрасной выделки доведено до великого совершенства, такие же образцы материи для мебели, нисколько не уступающие тем, которые мне случалось видеть в Лионе» [68].
Живопись в истории крепостной России дала нам наиболее выдающиеся таланты. Портретное искусство было необходимой частью помещичьего быта – всякий хотел иметь изображение свое и близких. Эта настойчивая прихоть создала множество если и не всегда хороших художников, то весьма занимательных бытописателей. Кривые и косые, неуклюжие и неумелые портреты работы крепостных имеют для нас драгоценную прелесть подлинных документов. Это не льстивые оды в живописи, что писали любезники-иностранцы, это не парадные портреты, представляющие человека в его «приятнейшем виде». Бесхитростные изделия крепостных, почти кустарное творчество, – милое нам, как милы рисунки детей или наивные стихи в бабушкином альбоме.
Прошка или Федька писал этих бригадиров, городничих и накрахмаленных старух – нам нет дела. Искусство крепостных незначительно в каждом отдельном образце его, неинтересно как индивидуальное проявление творческого духа. Это соборное искусство, близкое к песням, вышивкам, кружевам, ко всему, что принято называть художественной промышленностью. И если нельзя признать работы крепостных за музейную или галерейную живопись, то все же это, несомненно, чисто декоративное искусство; декоративное, как вышивки с турками, как корявые квасники или лубочные картины. В комнате красного дерева, среди раскоряченных кресел и диванов-увальней, портреты кисти прошек, федек и гаврил выглядят очень кстати. К тому же среди сотен анонимов или ничего не значащих имен встречаются заслуживающие большого внимания. Таковы Михаил Шибанов, крепостной Потемкина – автор дивных портретов Екатерины II и ее фаворита Мамонова, известный В. А. Тропинин, крепостной графа Моркова, двое Аргуновых, Иван и Николай, – крепостные Шереметевых69 и некоторые другие. Все они начали с простых ремесленников и лишь потом выработались в крупных мастеров. Многие другие навсегда так и остались неизвестными, работая над украшением домов своих господ. Благово описывает расписанную крепостными усадьбу Римских-Корсаковых Боброве Калужской губернии:
«Все парадные комнаты были с панелями, а стены и потолки затянуты холстом и расписаны краской на клею. В зале нарисована на стенах охота, в гостиной – ландшафты, в кабинете тоже, в спальне стены были расписаны боскетом; еще где-то драпировкой или спущенным занавесом. Конечно, все это было малевано домашними мазунами, но, впрочем, очень недурно, а по тогдашним понятиям – даже и хорошо» [70].
Целую школу крепостных живописцев подготовил в XIX веке А. В. Ступин, устроивший в Арзамасе художественное училище, где обучалось множество учеников. В дошедших до нас списках [71] воспитанников Ступина постоянно значится «крепостной», «отпущенный на волю», а иногда и более коварно: «обещана свобода». Некоторые из них достигли известности и были впоследствии освобождены от крепостной зависимости, другие, вероятно, навсегда остались в усадьбах писать помещиков и их дома. Из крепостных, бывших учениками ступинской школы, в истории русской живописи остались: Василий Раев – крепостной Кушелева [72], Кузьма Макаров [73], Зайцев – автор любопытных «Записок» [74], Афанасий Надеждин (Степанов) [75], основатель художественной школы в Козлово.
Правда, среди этих имен нет ни одного выдающегося в истории искусства, но, быть может, как это часто случается среди забытых, то и были самые занимательные. Ведь только редкий случай помогал крепостным получать отпускную, и часто тяжела была их жизнь.
Известный Василий Андреевич Тропинин (1776 – 1857) [76] был также крепостным и лишь сорока семи лет от роду отпущен на волю [77]. Тропинин «принадлежал сперва графу Антону Сергеевичу Миниху и жил в его селе Карпово Новгородской губернии. Отец Тропинина был управляющим графа» [78]. «Тропинин, не имея никаких руководств, доставал у школьных товарищей кое-какие лубочные картинки и с них копировал самоучкой; но вместе со страстью к искусству не замедлили явиться и препятствия: по выходе из школы Тропинин был взят в господский дом на побегушки; но и тут находил он время рисовать, с разрешения верховых девушек, которые за его кротость и услужливость несколько потворствовали его художнической страсти. Когда господа выезжали из дому, он срисовывал все, что находилось в их комнатах мало-мальски художественного.
Впоследствии Тропинин достался графу Ираклию Ивановичу Моркову, в приданое за дочерью Миниха, Натальей Антоновной. Граф Морков не был ни знатоком, ни любителем живописи и потому смотрел равнодушно на проявлявшееся в мальчике дарование. Отец просил графа отдать его в ученье к живописцу; но получил в ответ: «Толку не будет», – и Тропинин был отдан в дом графа Завадовского, в Петербург, в ученье к кондитеру». Здесь обучался он до 1804 года «конфек-тному мастерству». Вернувшись в деревню к своему барину, «он, соученик Кипренского и Варнека, вынуждаем был нередко красить колодцы, стены, каретные колеса.
В 1815 году Василий Андреевич написал большую семейную картину, также для своего господина. В то время, когда эта картина писалась, графа посетил какой-то ученый француз, которому предложено было от хозяина взглянуть на труд художника. Войдя в мастерскую Тропинина, бывшую во втором этаже барского дома, француз, пораженный работою живописца, много хвалил его и одобрительно пожимал ему руку. Когда в тот же день граф с семейством садился за обеденный стол, к которому приглашен был и француз, в многочисленной прислуге явился из передней наряженный парадно Тропинин. Живой француз, увидев вошедшего художника, схватил порожний стул и принялся усаживать на него Тропинина за графский стол. Граф и его семейство этим поступком иностранца были совершенно сконфужены, как и сам художник-слуга. Вечером того же дня граф Марков обратился к своему живописцу:
– Послушай, Василий Андреевич, твое место, когда мы кушаем, может занять кто-нибудь другой» [79]
Однако Тропинину все же посчастливилось, и он в 1823 году – хотя уже сорока семи лет – получил отпускную. Трагичнее была судьба другого художника – Александра Полякова, дворового человека помещика Корнилова.
«Поляков, по рассказу академика живописи Егора Яковлевича Васильева, был учеником отца академика, Якова Андреевича Васильева, который, понадеясь на данное слово помещика относительно будущей участи мальчика, с особенною заботливостью занимался художественным образованием его, так что Поляков, показав замечательные успехи, получил академические медали, ознакомился с образованным обществом, писал портреты в петербургских лучших домах и получал за них в то время по 400 рублей ассигнациями» [80].
В 1822 году Поляков отдан своим владельцем «на выучку» к Дау [81], который был занят портретами генералов для Галереи 1812 года. «Поляков так перенял его манеру, что некоторые портреты его работы сходили за повторение самого Дау. Рассказывают, что Дау просто подписывал своим именем портреты, написанные Поляковым, и что будто бы по этому поводу в комитете Общества поощрения художников даже был составлен доклад о его предосудительных действиях. Очевидцы рассказывают, что Поляковым был написан в шесть часов поясной эскиз портрета Мордвинова» [82].
«Но вдруг барин потребовал к себе Полякова навсегда. Добрейший, доверчивый, но обманутый помещиком, Яков Андреевич Васильев пришел в негодование... наконец подал по этому случаю прошение в Академический совет; но в собрании Совета могли лишь постановить правилом для всех членов Академии не принимать впредь в ученики людей крепостного звания» [83]. И даже Оленин, президент Академии, находил ненужным заботиться об этого рода людях, ибо «из крепостных ни один не остался порядочным человеком» [84].
«Поляков, по настойчивому приказанию своего господина, сопровождал его на запятках кареты по Петербургу, и ему случалось выкидывать подножки экипажа перед теми домами, в которых произведения его, красуясь в богатых раззолоченных рамах на стенах, составляли утешение и радость семейств и где сам он прежде пользовался почетом как даровитый художник. Поляков вскоре спился с кругу и пропал без вести» [85].
Впрочем, как писал Поляков, я не знаю, так как ни разу мне не пришлось видеть его вполне достоверных работ. Также загадкой остался Григорий Озеров, крепостной Дмитрия Александровича Янькова, расписавший иконостас для его церкви в Боброво Калужской губернии [86]. «Озеров был из дворовых людей и с детства имел способность к рисованию. Видя это, Дмитрий Александрович отдал его куда-то учиться, а после того заставлял много копировать и так доучил его дома. И хотя этот крепостной художник и не был особенно талантлив, но умел отлично копировать» [87].
Однажды Озеров так искусно скопировал четыре картины «Кочующие цыгане», что никто не мог отличить оригиналов от копий. «Но все, что Григорий писал из своей головы, никуда не годилось, выходило аляповато и нескладно, а лица какие-то криворотые, фигуры долговязые и пренеуклюжие» [88].
Неизвестно также, как писал Иван Зайцев, крепостной Ранцева, а также его отец, о котором Зайцев рассказывает: «Отец мой был хороший живописец; он, по фантазии своих господ, выполнял их приказания: красил полы, комнаты, расписывал потолки, писал портреты, целые иконостасы и даже такие картины, которые не дозволяется смотреть открыто; эти картины были слишком гадки и неприличны. Отец скрывал их в одном чулане под замком; но для нас, детей, то-то и интересно, что запрещается, и я ухитрялся поглазеть на них и до сих пор еще помню всех этих бахусов, вакханок и силенов» [89].
Отличным живописцем был Федор Андреевич Тулов, крепостной графа Бенкендорфа, «живший в Пропойске и занимавшийся астрономией» [90]. Прекрасно нарисован, ярко и выпукло написан им портрет семьи Шаховских [91], где в трогательном единении изображены четырнадцать членов семьи: старики, молодые и дети. Этот портрет по своей меткой характеристике и приятной темной гамме красок – отличный образец крепостного искусства. Значительно хуже, и даже совсем плохи, но чрезвычайно курьезны, две работы крепостных Шереметева, находящиеся в Останкино. Это пребезобразные nature morte забавляли только тем, что они подписаны Григорием Тепловым и Трофимом Дьяковым, которые «строчили» эти картины [92].
Несколько учеников-крепостных было и в школе Венецианова: Александр Алексеевич Алексеев – автор неизвестно где находящейся картины «Мастерская Венецианова» (крепостной О. Н. Кумановой); принадлежавший той же помещице А. А. Златов [93]. Еще много отдельных сведений попадается в архивных делах и книгах, но жизнь почти всех этих художников, а также их работы нам неизвестны. Большею славой пользовались Аргуновы – отец и сын, Воронихин, но они, хотя и бывшие крепостные, но все же не представители «крепостной живописи». Культурное отношение к ним их владельцев и серьезная художественная школа, которую они прошли, заставляют считать их скорее воспитанниками помещиков, чем их подневольными слугами. Чудаческие затеи и самодурные выдумки доморощенных меценатов не оставили отпечатка на них. Но потому на их спокойном творчестве и не запечатлелась та азиатская дурь, что так пряно хороша на лубочных изделиях. Образцы такой скорее курьезной, чем красивой живописи сохранились в Медном под Петербургом, в бывшем имении Саввы Яковлева. Кто автор этих в рост человеческий портретных фресок, где малашки и дуньки, федьки и ваньки представлены богами мифологии: кучер – Парисом, коровница – Еленой, босоногие девки – богинями? Несомненно, это крепостной. Лишь «домашний художник» по приказанию барина мог намалевать столь дикие, но все же не лишенные прелести живописные курьезы. Среди часто скучных, хотя и неплохих живописных работ русских академиков начала Александрова века, такие произведения говорят о несомненном даровании хотя и неумелого, но все же даровитого и чувствующего краску дикаря. Столяры и мебельщики, резчики, рукодельницы, маляры и крепостные живописцы – может быть, придет время, и все станут любить вас, как полюбили деревенского кустаря или анонимных творцов народных песен!..
В БЫЛОЕ ВРЕМЯ
При чтении старинных описаний России, составленных отечественными и заезжими путешественниками, ясно видишь, как высока была культура Екатерининского века и как страшно низко пали мы с тех пор.
В старой России были моменты, в которые русские люди сумели при помощи своих и чужих рук создать искусство, почти равное западному. Правда, этого нельзя сказать про общий уровень помещичьей России, но все же встречались исключения, которых теперь нет. И даже скептические иностранцы, называвшие в XVII веке и называющие теперь русских варварами, в XVIII столетии единогласно признавали умение этих дикарей до обмана притворяться культурными. Эта игра в европейцев была так хороша, что даже с теперешним историческим оглядом она кажется нам почти действительной жизнью, а не бутафорской постановкой. Но и там, где видишь это театральное действо, любишь и ценишь его за его подлинную талантливость и самобытную красоту.
В устройстве помещичьих домов наиболее ярко выявились вкусы и мечты их обитателей. Действительно, эти дома, хотя и не имевшие исторических традиций, очень скоро становились родовыми гнездами, обживались и приобретали ласковый уют. Многие помещики, дабы не нарушать своего спокойного созерцания любимых предметов, строили почти одинаковые жилища, как в деревне, так и в городе. «У одного графа Толстого, – пишет Благово, – было два совершенно одинаковых дома: один – в Москве, другой – в деревне. Оба были отделаны совершенно одним манером: обои, мебель – словом, все как в одном, так и в другом. Это для того, чтобы при переезде из Москвы в деревню не чувствовать никакой перемены» [94].
Эта любовь к привычной обстановке, а с другой стороны – тщеславие заставляли почти всех богатых людей строить в глуши своих деревень дома-дворцы, ничем не уступавшие городским. Огромный штат крепостных мастеров, руководимых иностранными художниками, позволял русским меценатам-самодурам воздвигать в деревне грандиозные сооружения. Так было не только возле обеих столиц, но и в глухой провинции.
Южная Россия со времен Разумовского и Румянцева стала центром художественных затей. Здесь Елизаветинские фавориты строили свои архитектурные громады, здесь при Екатерине были воздвигнуты Ляличи, и отсюда вышли два лучших русских художника – Левицкий и Боровиковский. В старинных книгах не раз встречаются описания великолепных поместий и пригородных домов прежней России. Самые старые из этих построек находились вблизи Петербурга, где со времен Петра сосредоточилась придворная жизнь. Лучшие пригородные усадьбы принадлежали знатным иностранцам, которые были более избалованы, привыкли к роскоши за границей. Но и русские вельможи с чисто азиатской пышностью и великолепием украшали свои загородные жилища.
По гравюрам Махаева [95] мы можем составить себе представление о фантастически прекрасных дачах барона Вольфа [96] или графини Бестужевой [97], урожденной графини Беттингер.
Дом последней находился вблизи города, на Крестовском острове. Столь же феерично-прекрасны были дачи Шувалова и Строганова на Петергофской дороге. Кем строились эти великолепные дворцы, сказать трудно. Но весьма вероятно, что авторами их являлись иностранцы, так как и городские дома поручались им. В царствование Екатерины Великой постройка дач сделалась всеобщей манией, которая продолжалась до 50-х годов девятнадцатого века.
Георги упоминает о ряде загородных дворцов, существовавших в 1794 году в окрестностях Петербурга. Близ Екатерингофа, на круглом лесистом острове, стояла усадьба Резвого «с знатными деревянными жилыми строениями».
«По Рижской, или Петергофской дороге находятся, начиная от градских ворот, по обеим сторонам дороги до Черной речки – сады с деревянными и каменными жилыми и летними домами и между оными преимущественно бывший графа Строганова, ныне Императорский сад у самых ворот по левой стороне дороги. Сад расположен по аглинскому вкусу, и в оном есть каменный жилой дом в 2 этажа, с большим бельведером. В прошедшее лето жительствовал в оном принц Курляндский» [98].
«На Карельской стороне, близ Охты, – сад графа Безбородко и некоторые другие, так как и пониже, на Выборгской стороне и на правом берегу Невки, сады графа Строганова и графини Головкиной с их дворцами и павильонами. В Охтинском уезде между помещичьими мызами есть в Парголово принадлежащий графу Шувалову и находящийся на Выборгской дороге в 15 верстах от Санкт-Петербурга, сады преимущественные, как ради местоположения, так и ради искусственного расположения оных. В Мурино, российской деревне графа Воронцова, находящейся на правом берегу Охты, в восьми верстах выше охтинских Пороховых заводов, есть знатные господские каменные жилые строения, прекрасный сад с валами и наипрекраснейшая каменная церковь» [99]. Тут же была и Мория, имение барона Фредерикса.
На левом берегу Невы, при впадении Тосны, в 35 верстах от Петербурга находилась мыза Пелла.
«Пелла был прежде загородный дом тайного советника и сенатора Неплюева. Ее Императорское Величество купила оный в 1784 году и повелела под смотрением Старова и Козелова (sic!) начать строение Императорского увеселительного замка, богато и великолепно заложенного; оное уже довольно успело, прерывалось однако же войнами и в декабре месяце 1793 года еще не было совершено.
Пелла состоит из некоторого числа отдельно стоящих строений или павильонов различного виду, положения и величины, между коими отличаются пять, ради архитектурных своих украшений. Два из оных стоят у берегу, из коих одно определено для пребывания Ее Императорского Величества, а другое – для Императорского дому. Между оными стоит самое большое, или главное строение. Оно имеет чрезвычайно великий зал, украшенный наподобие залов в римских банях и снабженный всеми потребностями для больших торжеств. Кухни, оранжереи, сараи, конюшни суть на весьма большом открытом, еще не разделенном месте. Разные из сих строений соединены аркадами, галереями или колоннадами таким образом, что они со стороны земли, с которой к оным приезжают, составляют нечто целое, содержащее в себе разные дворы и сады. Последние еще не заложены, должны однако же быть расположены по аглинскому вкусу со многими картинными переменами» [100].
Императрица очень любила Пеллу и часто туда ездила. В дневнике Храповицкого постоянно встречаются записи: «поход в Пеллу к обеду»; «ездили в Пеллу для венчания Михаила Сергеевича Потемкина с Т. В. Энгельгардт»; «приказано ехать в Пеллу, где был ночлег. Здание прекрасное, и сад не терпит колифише» [От фр. colifichet – безделушка, украшение]; 1789 год – «по собственным отметкам приказано, чтобы Гваренги сделал рисунки обелискам для Пеллы, на победы нынешней войны» [101].
В Софийском уезде, на левом берегу Невы до реки Тосны, находились Озерки. «Когда покойный князь Потемкин-Таврический получил Озерки, то построен был на одном из озерков великолепный увеселительный фрегат, в лесу – деревянный для балов дом. Дом для балов, подаренный князем, стоит ныне (1794) по Петергофской дороге» [102].
На 11-й версте находился знаменитый некогда Александровск – «место пребывания вдовствующей супруги покойного г-на генерал-прокурора и кавалера Александра Алексеевича Вяземского простирается на целую версту. С 1780 года сделаны в оном разные учреждения с изящным вкусом».
«Знатный, в 3 этажа вышины выстроенный господский дворец находился на левой стороне дороги, на левом берегу Невы. Перед дворцом есть сад замка со многими теплицами, оранжереею и пр., и подле оного находятся четыре для домоводства украшенные строения, из коих каждое маленькую башню имеет». Далее был затейливый, «весьма увеселяющий аглинский сад» [103].
Чесменский замок слишком известен, чтобы говорить о нем подробно [104]. Меньше сведений осталось об имениях Демидовых. «В стране вне Гатчинского уезда находятся разные достопамятные деревни. В Сиворицах, мызе г-на барона (sic!) Петра Григорьевича Демидова и Тайцах г-на барона (sic!) Александра Григорьевича Демидова, находятся знатные и со вкусом по начертанию г-на Старова выстроенные господские каменные дворы и превосходные увеселительные сады» [105].
Дальше, близ деревень Екатерингоф, Анненгоф и Елизаветгоф, были опять пригородные имения. «Проехав несколько садов, простирающихся от Петергофской дороги до залива, находится у воды знатный каменный загородный дом с большим лесом и садом, принадлежащий князю Вяземскому; оный, однако же, не содержится в хорошем состоянии, и сад совсем одичал. Подалее находился деревянный загородный дом князя Трубецкого с принадлежащим к оному местом у берегу. Из оного соделали купцы сахарный завод» [106].
В Ораниенбаумском уезде также было множество дач. «Сии мызы возведены мало-помалу по построении императорских увеселительных замков. Число загородных домов по сей большой дороге умножается еще беспрестанно; ибо достаточных особ, имеющих нужду по прошествии долговременной зимы воспользоваться летним воздухом, увеселениями и сельскими приятностями, здесь много, такожде и приписывается пребывание в летнем доме к изящному образу жизни» [107]. «Где большая дорога идет через мост, из тесаного дикого камня через речку Черную сделанный, находится по левой стороне большой дороги бывший Чичерина загородный дом, принадлежащий ныне армянскому заводчику Маничару. Строения суть деревянные и так, как и сад, не содержатся в хорошем состоянии.
Бывший графа Скавронского, потом Воронцова загородный дом, принадлежащий ныне купцу Северину, простирается от правой стороны дороги до залива. Знатные деревянные строения и плодоносный и увеселительный сад содержатся в хорошем состоянии, и оный еще аглинским садом увеличен и украшен.
Дача статской советницы Убри и купца Бетлинга на две версты суть на две части разделенное место, каждая по правой стороне дороги на 50 сажен поперечнику и простираются, так как и все следующие, от правой стороны дороги до залива. Обе имеют деревянные загородные домы и перед оными увеселительный и плодоносный сад... Бетлингова дача содержится в наилучшем состоянии, имеет покрытые аллеи с обсеченными деревьями, плющевые беседки, цветные грядки, плодоносные деревья, теплицы и огороды.
Дача содержателя пансиона Палмиера по правой стороне дороги имеет 100 сажен ширины, два деревянных загородных дома и расположена так, как обе прежде описанные.
Бывшая Соймонова, ныне Измайлова дача по правой стороне дороги на 3-й версте недавно заложена. Перед знатным деревянным домом в 2 этажа и с бельведером находится у дороги знаменитый пруд с перевозом и позади дома – увеселительное место для прогулки, с каналами, дорожками, храмами, беседками и пр., до залива простирающееся и имеющее также при оном два деревянных загородных дома.
Дача обершенка ее императорского величества Александра Александровича Нарышкина, Красною Мызою называемая, на 4-й версте, имеет по левой стороне дороги деревянный летний дворец, окруженный деревнею, в голландском вкусе построенною, садом и аглинским лугом. Главный сад простирается по правой стороне дороги на 200 сажен, и от дороги до морского залива на 1 версту отстоящего. Оный состоит в увеселительном саду в аглинском вкусе, с широкими рвами и многими островками, холмиками, домом для балов, круглым храмом, разнообразными домиками и беседками, качелями и пр.
Каналы снабжены плотами и прекрасными гондолами, такожде находятся в оных пеликаны, лебеди, чужестранные утки. Одна часть леса составляет небольшой зверинец для красных зверей. Многие в нечаянное удивление приводящие предметы суть причиною, что оный обыкновенно российским восклицательным названием «Ба! Ба!» именуется.
Дача княгини Екатерины Романовны Дашковой «Кир и Анова» подле «Ба! Ба!» простирается по большой дороге на 100 сажен и от оной до залива. Она была смешанный, болотный лес, и приведена в нынешнее состояние самою княгинею без помощи архитектора или садовника как в заложении, так и в точном исполнении всех предприятий. Знатные каменные строения составляют с флигелями открытый двор, до большой дороги простирающийся и при оной различными деревьями насажденный. Подле строений находится плодоносный сад с теплицами. Позади строений есть смешанный лес с знатным лугом, подле ручейка и знатных каналов, окружающих также небольшой остров с банею. В лесу идут прямые извилистые дорожки к морскому заливу, при котором находятся два каменные дома, и между обоими – главный вход.
Бывшая Мордвинова дача по правой стороне дороги, подле Дашковой, принадлежит ныне купцу Болину. Она имеет деревянный, в 2 этажа вышины выстроенный дом с бельведером, перед оным великие луга, с двумя небольшими загородными домами, и на стороне залива место для прогулки» [108].
Дальше, по направлению к Ораниенбауму, по большой Петергофской дороге находились: «Деревянный загородный дом наследников Марии Павловны Нарышкиной по левой стороне дороги на возвышенной плоскости, принадлежал сперва Императорскому лейб-медику Лестоку и подобный оному в близости находящийся, нарышкинскому дому.
Левенталь называется загородный дом и «Га! Га!» (российское восклицательное название) сад обер-шталмейстера ее императорского величества Льва Александровича Нарышкина, на 6-й версте большой дороги. По левой стороне дороги находится, так как и в «Ба! Ба», знатный жилой дом в 2 этажа с садом, а по правой – главный сад, простирающийся до морского залива. Оный состоит в увеселительном лесу в аглинском вкусе, с прудом, храмом, великолепным китайским мандаринным двором, одним российским и одним голландским крестьянским двором, жилищем пустынника, беседками. Перед жилым домом находится столб, сооруженный в память императорского посещения. Сей увеселительный сад также беспрестанно открыт для публики.
Дача вице-канцлера графа Ивана Андреевича Остермана на 7-й версте принадлежала сперва графу Сиверсу, а потом князю Потемкину. Она имеет по левой стороне дороги на скате возвышенной плоскости, у берега залива находящейся, каменный дворец в 2 этажа вышины, с четверостороннею отсеченною башнею, снабженною бельведером и боевыми часами. Главное строение соединено с каждой стороны помощью колоннады с отделенным флигелем. Позади дворца есть большой плодоносный и увеселительный сад с теплицами, оранжереею, каналами, увеселительными домиками, беседками. Насупротив по другой стороне дороги есть больший аглинский сад, с каналами, прудом, гротами, водопадом, беседками.
Все до Стрельны следующие мызы находятся по левой стороне большой дороги, на возвышенной плоскости, кой скат у берега расположен для прогулок или употреблен на передние сады.
Бывший Чулкова загородный дом деревянный, имеет токмо малый сад и принадлежит купцу Бахерхорту.
В саду покойного графа Брюса есть деревянный загородный дом с бельведером и большой сад в аглинском вкусе, пашни, луга, огород, каналы, беседки и особливо на острову в пруду находящемся прекрасный большой дом для купанья, в коем потолки и стены расписаны живописью al fresco.
Загородный дом графа Воронцова на 8-й версте есть каменный; в оном так, как и в саду, есть разные увеселения.
Дача графа Панина подле Воронцовой принадлежала сперва вице-канцлеру графу Никите Ивановичу Панину, потом князю Мещерскому, а ныне графу Петру Ивановичу Панину. Жилой дом есть деревянный и состоит из трех зданий в один ряд, соединенных между собою колоннадами. Сад такой же, как выше описанный Остермановый.
Мыза графа Чернышева имеет каменный дворец и, кроме сего, во всем подобна Паниновой.
Деревня Лигово, принадлежавшая сперва князю Орлову, а ныне генерал-майору Буксгевдену, в одну версту от левой стороны дороги имеет каменный господский дом с бельведером, садом и знатною водяною мельницею.
Бывший Олсульфева загородный дом на 10-й версте есть деревянный и имеет попереди оного цветник и луг, – голландский великолепный и плодоносный сад. Мыза барона (sic!) Александра Григорьевича Демидова на 12-й версте имеет каменный жилой дом с бельведером, попереди оного на низком берегу голландский сад и луга, а позади оного – смешанный лес с одержанными в оном красивыми зверьми.
Загородный дом князя Репнина по левой стороне дороги на 17-й версте имеет аглинский сад и деревянные строения, совсем в китайском вкусе. Два китайские дома соединены между собою длинною покрытою колоннадою. Главное строение имеет множество малых комнат с китайскими обоями, картинами, коврами, стульями, постелями для отдохновения, фарфором, идолами, куклами. Меньший дом расположен для китайского домоводства, содержит кухню, печи, столовый прибор, людские покои.
Я умалчиваю, – заканчивает Георги, – о многих частию меньших, частию мне не столь известных и частию не в столь хорошем состоянии содержимых загородных домах» [109].
Великолепны должны были быть эти пригородные места в Екатерининское время, и грустно подумать, как скоро исчезло все.
В царствование Александра I более модными местами стали острова – Елагин, Крестовский и Каменноостровский, особенно после постройки императором Елагинского дворца. В описаниях Петербурга все реже встречаются упоминания о дачах по Петергофской дороге и на Неве, все чаще отмечаются новые дома на островах. За какие-нибудь четверть века уже исчезло многое, что напоминало дивное Екатерининское время.
На берегу Невы в первой половине XIX столетия было еще множество дач, «из которых примечательнейшие барона Фридерихса, Молчанова, Дурново [110]. Последняя в особенности отличается прекрасным садом, домом и группами статуй. Подле нее старинный, как лес, сад и дача графа Кушелева-Безбородко [111]. Сад чисто содержится и открыт для публики. В нем есть и излучистые дорожки, и каналы, и островки, и беседки, и мостики. В одном леску, в круглом древнем храме, где двенадцать столпов поддерживают купол, стоит на пьедестале бронзовая статуя Екатерины II в виде Цивеллы [112], держащей в правой руке пук колосьев и в левой – ключ. Эти чертоги и дачи созданы славным Екатерининским вельможей, светлейшим князем Александром Андреевичем Безбородко. В саду есть высокие искусственные развалины в два этажа, похожие на обветшалый феодальный замок. Вы видите, что на них очень удобно можно всходить до самого верха; оттоле открывается прекрасный вид на Неву, на Смольный монастырь и на весь Петербург» [113].
На Каменном острове «изящна дача принца Ольденбургского [114], дача князя В. В. Долгорукова привлекает своим фасадом. Все здания дачи, расположенные по берегу Невы в прекрасной аллее из лип и акаций, пленяют своею, так сказать, прозрачностью и легкостью. Все они деревянные. Вы видите домик готический, а подле него – голландский, беленький с зелеными ставнями; там неаполитанская стеклянная галерея; тут греческие колонны. Вот красивая русская изба, а рядом с нею китайская пагода. Всего не пересмотреть. Перед нами Строгановский мост, соединяющий Каменный остров с Выборгскою стороною. У самой дачи графини Строгановой [115] необыкновенно пышный сад, достойный быть царским и открытый для гулянья. В саду темные гроты, светлые беседки, зеленые холмы, задумчивые руины, смелые мостики; всего же достопримечательнее древняя мраморная гробница, перевезенная в конце прошлого столетия из Греции» [116].
А вот Крестовский остров. «У самого моста находится павильон княгини Белосельской [117], в саду, содержимом не очень старательно. Тут некогда были катальные горы и карусель, где на деревянных оседланных конях вертелась молодежь, вооруженная шпагами, на которые ловили кольца. Противоположный берег необыкновенно живописен: там дача графини Лаваль [118] с прекрасным садом; рядом на берегу – красивая дача обер-егермейстера Д. Л. Нарышкина [119], где некогда гремела превосходная роговая музыка, удивлявшая иностранцев. Подле – величественная Зиновьевская дача, окруженная садом, в котором так много липовых и каштановых деревьев. Дача эта ныне принадлежит г-ну Кожину» [120].
О нарышкинской даче на Крестовском граф В. Соллогуб рассказывает: «Летом Дмитрий Львович жил на Крестовском острове, и нас иногда возили к нему как к дедушке и моему крестному отцу. За столом служили целые толпы раззолоченных арапов, блестящих егерей и разных официантов. В саду играла знаменитая роговая музыка, оркестр звучности очаровательной, но мыслимый только при крепостном праве. Он состоял из 40 медных инструментов разных объемов. Каждый инструмент издавал только один звук. Сорок звуков разнородных по трехоктавной лестнице с полутонами, как фортепьянные клавиши, допускали модуляции во всех тонах и духовые, как бы воздушные, гармонии. Такая живая шарманка с ее эоловыми дуновениями внушала восторг. Но какова же была участь музыканта, имевшего по расчету свистеть в неизменную дырку неизменную нотку. Рассказывают, что два члена этого диковинного оркестра попались в полицию. На вопрос, кто они такие, один отвечал: «Я нарышкинский «Ц»; другой отвечал: «Я нарышкинский «Фис» [121].
Но и на Петергофской дороге в царствование Николая Павловича остались следы прошлого. Стояли еще дачи «Ага!» и «Ба! Ба!», принадлежавшие первая Льву, а вторая – обершенку Александру Нарышкину. «Обе имеют огромные сады, – пишет Бурьянов в 1838 году, – с широкими рвами, островами, холмиками, гротами, храминами, мостиками, руинами, беседками, качелями, прудами, ручейками и зверинцами, где некогда содержали зверей редких и драгоценных. Прежде сады эти были непременным местом воскресного гулянья публики петербургской, ныне же они посещаются большею частью особами, живущими на соседних дачах» [122]. Тут же была дача князя Щербатова, купленная в 1832 году и перестроенная; теперь в ней помещается Больница Всех Скорбящих.
Еще красивее была дача Мятлева Новознаменское, где еще в 1889 году существовало все внутреннее убранство.
«Дача В. И. Мятлева, – говорит Пыляев, – сохраняет характер отдаленной старины; в старом большом каменном барском доме, построенном архитектором Растрелли (sic!), посейчас целы остатки искусства и мастерства времен давно минувших. Благодаря усилиям владельца усадьбы здесь сохранились от забвения бесчисленное множество вещей, которые без того давно затерялись бы.
Большой сад на даче Мятлева посейчас сохраняет характер французских пышных парков, разбитых по планам Ленотра; вьются здесь излучистые дорожки, тянутся бесконечные перспективы, возвышаются на газонах площадки, где виднеются мраморные статуи, окруженные лабиринтом, составленным из фантастически перепутанных деревьев и кустов» [123].
На Аптекарском была дача княгини Лопухиной [124], «живописно расположенная на берегу Невы и закрытая красивыми группами дерев с красивым домом» [125].
На Каменноостровском проспекте в 1860 годах славилась дача князя Вяземского, которая, как пишет современник, «отличается легкостью и оригинальностью постройки. Особенно замечательна воздушная пристройка в виде галереи с небольшою башенкою. Вся эта пристройка кажется кружевной и летом производит удивительное впечатление. Перед нею бьет небольшой фонтан» [126].
В царствование Николая Павловича пользовались известностью еще пригородные дачи: Рябове [127], дача графини Самойловой близ Павловска, – постройка архитектора А. П. Брюллова [128], Осиновая Роща графа Левашова. Но не только у Петербурга были великолепны пригородные имения. «Век Екатерины, пышный, роскошный, великолепный, оставил вокруг Москвы множество следов богатой аристократии ее времени. Невозможно исчислить всех так называемых подмосковных сел, достойных внимания» [129].
Не говоря уже об Архангельском, Кусково и Останкино, под Москвой всю первую половину XIX века еще была в расцвете помещичья жизнь. По Владимирской дороге, на 16-й версте, стояли великолепные Горенки, где с 1816 года поселился бывший министр народного просвещения граф Алексей Кириллович Разумовский. «В подмосковном великолепном своем имении, среди царской роскоши, заперся он один со своими растениями» [130].
«Дом и английский сад графа прекрасны, – пишет современник, – богатства природы, собранные в теплицах и оранжереях, приводят в восторг: невольно изумляешься, как частный человек мог соединить в немногие годы столько сокровищ природы из всех стран света» [131]. Этот знаменитый горенковский сад был устроен известным ботаником, профессором Стефани, в последние годы XVIII века [132]. В 1839 году в Горенках уже находилась прядильная фабрика купца Волкова, но дивный дом и сад еще были не вполне разрушены. Павел Сумароков говорит: «Я отправился в Горенки, в прежде бывшую подмосковную графа Разумовского, где огромный дом, сад с прудами, оранжереями, беседками свидетельствует о роскошной жизни тогдашних бояр» [133].
Fine в 40-х годах XIX века с редкой заботливостью содержался дом в Кузьминках, помещик жил в нем и любил его. «Бояре перевелись, – пишет Павел Сумароков, – и остался из них только один почтенный, добродетельный князь Сергей Михайлович Голицын. Он проводит лето в семи верстах от города на даче Мельнице (Кузьминки тоже).
Местоположение плоское, весьма обыкновенное, но искусство и полтора миллиона рублей превратили Кузьминки в прекраснейшую подмосковную. Князь пригласил меня туда на храмовый праздник 2 июля; кареты, коляски тянулись рядами, нищие мальчики и девочки бежали рысью, умоляя о подаянии. Своротили с большой дороги, и показалась чугунная решетка, за нею – другой двор, другая решетка с бронзовыми украшениями, статуями, с княжеским гербом на воротах. Куча официантов стояла на крыльце, и в комнатах много гостей; одни сидели на балконе, другие играли в карты. Дом дубовый прибран со вкусом и достоин великого внимания. Оный существует 158 лет, и Петр Великий часто бывал в нем у Строганова. За обед поместились 136 посетителей; все барское, богатое, вина редкие, плодов горы, гремит музыка, и в окнах выставлялись шляпки, перья, бороды между ними. Незваных сих гостей было до 5 тысяч, и коляски, тележки, дрожки занимали все аллеи. Сады с пригорками, речками, беседками великолепно соединяются между собою и представляли тогда модные, шумные общества. К вечеру вся зелень осветилась шкаликами, разноцветными фонарями, и фейерверк заключил празднество, похожее на царское в уменьшенном размере» [134].
Очаровательна была до сих пор сохранившаяся дача
Люблино, принадлежавшая Дурасову. Чудак-помещик долго мечтал об ордене св. Анны и наконец, добившись его, приказал на радостях архитектору построить дом в виде ордена св. Анны с фигурой этой святой на крыше.
Об имении Люблино мисс Вильмот писала в октябре 1806 года: «Опишу вам праздник, данный одним г-ном Дурасовым в честь княгини (Дашковой) в его прелестнейшем поместье, лежащем в 17-ти верстах от Москвы. Этот маленький человек наследовал несметные богатства от отца, владевшего большими рудниками в Сибири, и имение, в котором он живет, поистине можно назвать земным раем. Когда мы подъезжали к дому, он представился нам в виде какого-то мраморного храма, потому что весь первый этаж его покоится на мраморных колоннах, за исключением одной только средней части всего здания, которая имела вид величественного купола; потолок этой залы со сводами и украшен разными аллегорическими рисунками, и в дни торжественных приемов она служит столовою. Все общество было собрано под колоннами, фундамент которых состоял из мраморных ступеней, покрытых благоухающими и роскошнейшими тепличными произведениями и окаймленных зеленым лужком, обсаженным деревьями и спускающимся к берегам реки.
Со всех сторон этого очаровательного места представляются новые виды, пленяющие взор своим разнообразием и счастливым сочетанием красок и теней: тут видны и кусты и рощи, луга и озера, горы и долины, а там вдали блестящие, златоглавые купола московских церквей как бы заканчивают всю картину. Я не стану останавливаться на описании роскошного обеда, хотя все было великолепно, как в волшебном замке. Выходя из-за стола, мы разделились на группы и разбрелись по разным частям парка; вечер снова соединил нас всех в театре, этой неизбежной принадлежности всякого сколько-нибудь замечательного поместья.
На сцене и в оркестре появилось около сотни его собственных крепостных людей, и, хотя между большою и малою пьесами проплясали балет и все сошло как нельзя лучше, но хозяин рассыпался в извинениях насчет бедности всей обстановки, которую он приписывал рабочей поре и жатве, отвлекшей почти весь его народ, за исключением той горсти людей, которую успели собрать для представления.
Однако самый театр и декорации были очень нарядны, а исполнение актеров весьма порядочное. В промежутках между слушателями разносились подносы с фруктами, пирожками, лимонадом, чаем, ликерами и мороженым, а ароматические куренья сожигались в продолжение всего вечера» [135].
Великолепны были и другие подмосковные: княгини Сибирской [136], Небольсиной [137], Николая Никитича Демидова [138], Отрада – Орловых [139], Марфино [140] – Салтыковых, Думашево – Болтина [141], Вяземы – князя Б. А. Голицына [142], Ольгово [143], Денежниково... [144]
Дальше от Москвы, в центральных губерниях, были столь же великолепные усадьбы: Рай-Семеновское Калужской губернии, той же губернии Троицкое знаменитой княгини Дашковой, которая нежно любила и заботилась о своем доме. «Quoique je ne suis en ville que depuis hier, – писала княгиня брату, – je soupire deja apres mon Troi'tskoe» [145] [И вот я уже не дома со вчерашнего дня, и уже тоскую по моему Троицкому (фр.)].
«Это чудное место, – рассказывает мисс Вильмот в 1805 году
[146], – расположено посреди шестнадцати деревень, княгине Дашковой принадлежащих. Число домочадцев доходит до двухсот человек. Множество земли занято фруктовыми садами и цветниками в английском вкусе, и среди них протекает прелестная речка, извивающаяся вдоль всего имения. Впрочем, Троицкое – положительная равнина и своею прелестью обязана исключительно тщательной обработке и искусственным украшениям. Дом огромный, с флигелями с обеих сторон, соединенными с верхним этажом балкона на железных столбах.
Видите вы, по мере того, как мы приближаемся к дому с заднего крыльца, длинный ряд зданий, окружающих луг со всех сторон и с возвышающеюся посреди них церковью? Все они составляют надворные строения, принадлежащие к замку; иначе вы легко могли бы принять их за маленький городок. Одно из них – театр, другое – манеж; третье – больница; четвертое – конюшня, пятое – квартира управляющего и т. д.
Боже мой! Что за пустыня эта приемная; и немудрено, когда она служит проходною комнатою для целой толпы слуг. Угловатый Степушка, моргающий из-под своего галстуха, примется снимать с вас все верхние одежды, покуда Афанасий стаскивает с вас меховые сапоги; а тем временем Венцеслав, Максим, Кузьма, Веселкин, Василий, Кашан, Прошка, Антон, Тимофей и еще с десяток других разного цвета и разбора кидаются, чтобы провести вас в столовую и оттуда налево в обычную гостиную.
Вот этот портрет посреди комнаты над диваном – муж княгини Дашковой, слывший красавцем в свое время и скончавшийся на двадцать шестом году от роду. Вот эта дама, с повелительным видом, с орлами, вышитыми на ее горностаевом шлейфе, – Екатерина II; а напротив – ее внук, Император Александр. В главной здешней гостиной красуется огромный портрет Екатерины, верхом, в мундире; кроме того, имеются ее портреты во всех комнатах» [147].
Троицкое в 1873 году еще сохранило былую прелесть. П. Бартенев писал: «Великолепные покои целы; из второго этажа ведет громадное каменное крыльцо в парк; оно поросло травою и мелкими деревьями. Парк ненаглядной красоты, и в отдаленном углу его еще возвышается на холму памятник Екатерине II» [148].
В Саратовской губернии, в Сердобском уезде знаменито было Надеждино, где жил «бриллиантовый князь» Куракин.
«В великолепном уединении своем, – говорит Вигель, – выстроил он себе наподобие посещаемых им дворцов также нечто похожее на двор. Совершенно бедные дворяне за большую плату принимали у него должности главных дворецких, управителей, даже шталмейстеров и церемониймейстеров; потом секретарь, медик, капельмейстер и библиотекарь и множество любезников без должностей составляли его свиту и оживляли его пустыню. Всякий день, даже в будни, за столом гремела у него музыка, а по воскресным и праздничным дням были большие выходы; разделение времени, дела, как и забавы, все было подчинено строгому порядку и этикету. Изображения великого князя Павла Петровича находились у него во всех комнатах; в саду и роще там и сям встречались не весьма изящные памятники знаменитым друзьям и родственникам. Он наслаждался и мучился воспоминаниями Трианона и Марии Антуанетты, посвятил ей деревянный храм и назвал ее именем длинную, ведущую к нему аллею. В глуши изобилие и пышность, сквозь кои являлись такие державные затеи, отнимали у нас смешную их сторону» [149].
Д. Карташев также описывает Надеждино в 1848 году: «Встреченные седым дворецким, мы пошли осмотреть внутренность дома. В комнаты вела отлогая лестница; в первой – приемной – были на стенах четыре живописные картины, остатки прежде бывшего здесь богатого собрания картин, которые теперь находятся в Тверском имении. За этой комнатой расположен зал, с отделанными под серый мрамор стенами, украшенными полукуполами. Направо – музыкальный зал и столовая с хорами. ...Налево из первого же зала – гостиная, отделанная под желтый мрамор; в простенках перед высокими зеркалами стояли на мраморе японские вазы; белая мебель переносила воображение лет за 50 назад. За нею следовала другая такая же комната, а далее довольно обширная спальня.
Ступая по роскошному паркету зала, чувствуешь обаяние чего-то, требующего к себе уважения: не встречая, как нередко случается, очень ценных, часто весьма не к месту предметов моды, здесь видишь во всем изящную, солидную простоту и забываешься... вот, кажется, безмолвие зала тотчас нарушится съездом гостей.