В 1962 году в предисловии к рукописи сборника "Волны и скалы" Рубцов так определял содержание и характер своего лирического творчества: "Особенно люблю темы родины и скитаний, жизни и смерти, любви и удали. Думаю, что стихи сильны и долговечны тогда, когда они идут через личное, через частное, но при этом нужна масштабность и жизненная характерность настроений, переживаний, размышлений..." (1, 415).
Именно тогда, в начале 60-х годов, Рубцов пишет ряд стихотворений, где центральный, заглавный для него образ России предстает масштабным, многогранным, глубоко прочувствованным, лирически проникновенным. Ощущение высоты и простора, исторических далей пронизывает "Видения на холме" (1962), первоначальный вариант которого, называвшийся "Видения в долине" (1960), был существенно переработан автором, освобожден от излишней описательности, более четко выстроен композиционно и стилистически. Всепроникающее чувство любви к родине у поэта уходит корнями в глубь веков:
Россия, Русь — куда я ни взгляну...
За все твои страдания и битвы
Люблю твою, Россия, старину,
Твои леса, погосты и молитвы,
Люблю твои избушки и цветы,
И небеса, горящие от зноя,
И шепот ив у смутной воды,
Люблю навек, до вечного покоя...
Россия, Русь! Храни себя, храни!
Прямое и непосредственное обращение к родине, открытое выражение самого заветного чувства к ней (трижды повторенное в анафорах-единоначатиях слово-признание "Люблю..."), наконец, звучащая как призыв-заклинание ключевая строка "Россия, Русь! Храни себя, храни!" — все это делает стихи своего рода эмблемой поэтического творчества Рубцова. И не случайно ставшие крылатыми эти слова запечатлены на надгробном камне могилы поэта в Вологде.
Если вернуться к началу этого стихотворения, то можно по достоинству оценить органичность его построения, внутреннюю динамику и драматизм, своеобразие композиции и художественной структуры — вплоть до звуковой организации
стиха. В этих "видениях" поэта смело соотносятся сегодняшний день и прошлое, современность и история, миг и вечность, расширяется художественное пространство и время:
Взбегу на холм
и упаду
в траву.
И древностью повеет вдруг из дола!
И вдруг картины грозного раздора
Я в этот миг увижу наяву.
Пустынный свет на звездных берегах
И вереницы птиц твоих, Россия,
Затмит на миг
В крови и в жемчугах
Тупой башмак скуластого Батыя...
Е. Иванова проследила эволюцию текста этого стихотворения по материалам Государственного архива Вологодской области. Исследовательница отмечает, что «в окончательном варианте Н. Рубцов убирает многие конкретные исторические реалии ("засвищут стрелы будто наяву", "блеснет в глаза кривым ножом монгола")» и др.
[7] [7. Иванова Е.В. "Мне не найти зеленые цветы..?" Размышления о поэзии Н.М. Рубцова. М., 1997. С.
141—142]. Одновременно он снимает и некоторые отвлеченно-риторические вопросы и восклицания, относящиеся к современности ("Но кто там снова / звезды / заслонил? / Кто умертвил цветы твои и тропы?").
В итоге работы над текстом стихотворения, стремясь наиболее выразительно передать сложную диалектику исторического процесса, соотнести давнее и недавнее прошлое с сегодняшним днем, Рубцов находит свое художественное решение, используя словесные повторы, варьирующие смысловые и эмоциональные оттенки основного образного лейтмотива. Известное обращение-заклинание, адресованное России, получает развитие в словах все усиливающегося предостережения о грозящей ей опасности:
Россия, Русь!
Храни себя, храни!
Смотри, опять в леса твои и долы
Со всех сторон нагрянули они,
Иных времен татары и монголы.
Они несут на флагах черный крест,
Они крестами небо закрестили,
И не леса мне видятся окрест,
А лес крестов
в окрестностях
России.
Кресты, кресты...
Рассматривая этот отрывок, в частности, и с точки зрения усиления в нем аллитерации "р", Е. Иванова отмечает, что здесь поэт с помощью сложнейшего повтора «актуализирует "крест" как один из центральных символов православия, означающий веру, терпение и воскрешение. Это также и могильный крест, акцентирующий внимание на жертвах и разорении православной родины»
[8] [8. Там же. С. 141]. Думается, смысловая многогранность, семантические оттенки этого слова-лейтмотива помимо того, о чем говорит исследовательница, включают для Рубцова и недавнюю память о гитлеровском нашествии со свастикой на флагах и броне.
После все возрастающей напряженности, драматизма, динамики и экспрессии центральной части "Видений на холме" финал стихотворения возвращает нас к его исходному пункту и реальности, к умиротворению, ощущению цельности и гармонии мира.
Кресты, кресты...
Я больше не могу!
Я резко отниму от глаз ладони
И вдруг увижу: смирно на лугу
Траву жуют стреноженные кони.
Заржут они — и где-то у осин
Подхватит эхо медленное ржанье,
И надо мной —
бессмертных звезд Руси,
Спокойных звезд безбрежное мерцанье...
"Картины грозного раздора", темные видения прошлого, возникшие как бы наяву и затмившие на миг "Пустынный свет на звездных берегах...", уступают место побеждающим мотивам света, торжествующей стихии вечного и бескрайнего звездного сияния, озаряющего родную землю и дающего успокоение душе: "И надо мной — / бессмертных звезд Руси, / Спокойных звезд безбрежное мерцанье..."
В своей книге о лирике поэта В. Бараков пишет: «Родина Для Н. Рубцова — это идеал святости, т.е. идеал неизменный, нравственный и эстетический. И выражен он не в понятии
только "малой родины", о котором было
принято говорить до недавнего времени, а
России как символа общенационального единения. Вся остальная символика его поэзии "работает" на этот центральный образ, ставший по сути собирательным.
Теснейшим образом с символами Родины соединена символика растений, неба и небесных светил, животного мира, стихии света и цвета, пространства земли и воды, примет быта»
[9] [9. Бараков В.Н. Лирика Николая Рубцова. Вологда, 1993. С.
55—56].
И если тема и образ родины составляют как бы сердцевину поэтического мира Рубцова, то национальное и конкретно-историческое в нем всегда неотделимо от вечного и общечеловеческого. В письме к одному из начинающих авторов, относящемуся к началу 1964 года, Рубцов так развивал свои, уже отчетливо сформировавшиеся взгляды и убеждения о содержании и законах поэтического творчества: "Когда я говорю Вам, что тема Вашего стихотворения старая и общая, это еще не значит, что я вообще против старых тем. Темы любви, смерти, радости, страдания — тоже темы старые и очень старые, но я абсолютно за них и более всего за них!
Потому я полностью за них, что это темы не просто старые (вернее, ранние), а это темы вечные, неумирающие. Все темы души — это вечные темы, и они никогда не стареют, они вечно свежи и общеинтересны". И еще: "Поэзия идет от сердца, от души, только от них, а не от ума (умных людей много, а вот поэтов очень мало!). Душа, сердце — вот что должно выбирать темы для стихов, а не голова" (2, 357).
Основные темы и мотивы лирики Рубцова — это родина-Русь, ее природа и люди, исторические судьбы народа, духовный мир человека, его нравственные ценности, красота и любовь, жизнь и смерть, радости и страдания. Не менее важное место в его художественной системе занимают проблемы назначения искусства, миссии поэта и поэзии. Поэт в эстетике и собственном творчестве Рубцова всегда раскрывает судьбы и души людей, их помыслы и деяния, всю жизнь человеческую на фоне быта и бытия, пропуская их через сердце, оставаясь наедине со своей совестью и мирозданьем.
В лирике Рубцова 60-х годов выразился обострившийся в то время интерес к многовековой истории России, к развитию ее самобытности, ее духовных богатств. Русь древняя и Россия сегодняшняя в изображении поэта предстают связанными тысячами нитей в своем главном. Внимание поэта привлечено к нравственным истокам и устоям народного бытия, к поэзии и красоте деревенской жизни, беспощадно разрушаемой в условиях стремительных и необратимых перемен, наступления города на село. В стихотворении "Грани" (1966) Рубцов писал:
Я вырос в хорошей деревне,
Красивым — под скрип телег!
Одной деревенской царевне
Я нравился как человек.
Мужал я под грохот МАЗов,
На твердой рабочей земле...
Но хочется как-то сразу
Жить в городе и в селе.
Этот внутренний разлад в душе и настойчивое стремление его преодолеть можно видеть и в относящемся примерно к тому же времени письме А. Яшину: «... все навязчивее мне вспоминаются слова Сергея Есенина: "Нет любви ни к деревне, ни к городу..." Впрочем, то и другое (деревня и город) мне разонравились не в той помрачительной степени, в какой Есенину» (1, 387—388). И все же не случайно столь обостренное ощущение сшибки, столкновения двух начал в финале стихотворения:
Ах, город село таранит!
Ах, что-то пойдет на слом!
Меня все терзают грани
Меж городом и селом...
Рубцов был не одинок в обращении к этим проблемам. Именно в 60-е годы интенсивно развивается так называемая "деревенская проза", отмеченная такими видными литературными явлениями, как рассказы А. Яшина "Вологодская свадьба" (1962) и А. Солженицына "Матренин Двор" (1963), повесть В. Белова "Привычное дело" (1966), произведения Ф. Абрамова, В. Астафьева, Б. Можаева, Е. Носова, В. Распутина, В. Шукшина. В 1966 году Твардовский пишет небольшое стихотворение, которое можно соотнести с раздумьями
Рубцова о судьбах деревни и движении народной истории. Вот это стихотворение:
Газон с утра из-под машинки,
И на лощеной мостовой
Светло-зеленые травинки
Уже отдали запах свой.
И вот уже тот запах росный
Колесным ветром унесен,
Едва свои былые весны
Земля припомнила сквозь сон:
Когда на месте этих зданий
Лесная глушь ее была,
Был сенокосный угол дальний,
Куда и звона наковальни
Не доносилось из села.
Казалось бы, это всего лишь непритязательная зарисовка городского пейзажа: такое мог наблюдать каждый, не придавая этому особого значения. Но поэт сумел увидеть и передать в стихотворении судьбу природы, земли в условиях коренных изменений, происшедших на памяти одного поколения. Неудержимая поступь цивилизации, технического прогресса, наступления города на село и жизнь человеческая в век небывалых перемен раскрываются здесь в их непростом соотношении. В стихотворении Твардовского ощущается боль об утраченной красоте и гармоническом единстве человека и природы.
Что же касается Рубцова, то искомую и желанную гармонию и душевную красоту поэт, быть может, прежде всего находит в самих людях, сельских жителях. В письмах из села Никольского к А. Яшину и Г. Горбовскому, относящихся к первой половине 60-х годов, с сожалением отмечая, что "почти поисчезали и здесь классические русские люди, смотреть на которых и слушать которых — одни радость и успокоение" (1, 390), Рубцов замечает: "Конечно, я знаю и очень привлекательные свойства сельских жителей... А большинство мужиков деревенских (да и женщин некоторых) я по-прежнему люблю и глубоко уважаю" (1, 387—388).
В его стихах той поры встречаются обрисованные скупыми, но колоритными штрихами фигуры эпизодических, а иногда и заглавных персонажей — таких, как работящий и крайне сдержанный на слова "Добрый Филя" из одноименного стихотворения, гостеприимная и доброжелательная "Хозяйка" (таково первоначальное название стихотворения "Русский огонек"), старый пастух, всю долгую и нелегкую жизнь проходивший за стадом ("Жар-птица"), другой, молчаливый, затаивший какую-то обиду старик ("На ночлеге") и еще один — "в простой одежде / С душою светлою, как луч!" ("Старик").
Судьбы этих людей далеко не идилличны, а потому близки и созвучны душе автора. И тем убедительнее уроки добра и взаимопонимания, веры и участия, которые почерпнул поэт, точнее, герой его стихотворения при встрече с простой русской крестьянкой в ее старинной избе. Стихотворение "Русский огонек" (1964) поначалу построено на контрасте холода и тепла, тьмы и света, на остром ощущении одиночества человека в этом мрачном, безлюдном, застывшем в оцепенении мире:
Погружены
в томительный мороз,
Вокруг меня снега оцепенели.
Оцепенели маленькие ели,
И было небо темное, без звезд.
Какая глушь!
Я был один живой.
Один живой в бескрайнем мертвом поле!
Вдруг тихий свет
(пригрезившийся, что ли?)
Мелькнул в пустыне,
как сторожевой...
В следующих строфах, где происходит встреча и скупой диалог двух одиноких людей — путника и хозяйки, — перед читателем раскрывается общность народной судьбы, определяемой перенесенными бедами и лишениями и обусловливающей незыблемость простых и вместе с тем самых главных и высших нравственных ценностей:
Я был совсем как снежный человек,
Входя в избу (последняя надежда!),
И услыхал, отряхивая снег: —
Вот печь для вас и теплая одежда...
А дальше сам ход как бы нарочито замедленного рассказа-повествования, построенного на немногих бытовых реалиях, показывает, как на смену одиночеству и неприкаянности приходит ощущение сердечной близости и родственного взаимопонимания. И хотя в хозяйке поначалу все еще сохраняется некая отрешенность, скованность, оцепенение ("в тусклом взгляде / Жизни было мало"; "неподвижно сидя у окна, / Она совсем, казалось, задремала"; "смотрела, как глухонемая"), но не это определяет ее внутренний мир и взаимоотношения двух случайно встретившихся людей.
Вопреки преобладающим и, казалось бы, безраздельно господствующим в мире силам холода и мрака, делающим людей одинокими и несущим угрозу самой жизни, в стихотворении торжествуют иные начала — света, тепла, человечности, любви и доброты — то, что всегда сохранялось в душе русского человека. Причем, все это, и в частности, душевное родство с людскими судьбами, поэт ощутил на основе общего для многих чувства сиротства — итога и результата всенародных бедствий, гибели близких, распада родственных связей и отношений.
Как много желтых снимков на Руси
В такой простой и бережной оправе!
И вдруг открылся мне
И поразил
Сиротский смысл семейных фотографий:
Огнем, враждой
Земля полным-полна,
И близких всех душа не позабудет...
— Скажи, родимый,
Будет ли война? —
И я сказал: —
Наверное, не будет.
— Дай бог, дай бог...
Рубцов, как никто другой, мог ощутить боль и горечь утрат, пережитых старой крестьянкой за годы, полные "огнем, враждой", и по достоинству оценить неиссякаемые запасы добра и любви, сохранившиеся в ее сердце. Об этом и говорят строки финала, где поэт обращается ко всем, в чьих душах живы силы деятельного добра, и утверждает заглавный образ стихотворения, приобретающий здесь символическое звучание.
Спасибо, скромный русский огонек,
За то, что ты в предчувствии тревожном
Горишь для тех, кто в поле бездорожном
От всех друзей отчаянно далек,
За то, что, с доброй волею дружа,
Среди тревог великих и разбоя
Горишь, горишь, как добрая душа,
Горишь во мгле, и нет тебе покоя...
На первый взгляд, "Русский огонек" имеет немало общего с написанным четырьмя годами позже стихотворением "На ночлеге" (1968). Сходная ситуация: поздняя осень, первые заморозки, ночной мрак, одинокий путник, ищущий пристанища, немногословный хозяин деревенской избы... Однако при более внимательном рассмотрении здесь не только сходство, но и различие — и в общей тональности, и в образной структуре.
Лошадь белая в поле темном.
Воет ветер, бурлит овраг,
Светит лампа в избе укромной,
Освещая осенний мрак.
Подмерзая, мерцают лужи...
"Что ж, — подумал, — зайду давай?
Посмотрел, покурил, послушал
И ответил мне: — Ночевай!"
Экспозиция во многом совпадает с предыдущим стихотворением: тьма, холод, вой ветра, осенняя непогода снаружи и — по контрасту — свет лампы в избе, а затем лаконичное приглашение, точнее, разрешение переночевать. И дальше начинает раскрываться совсем иной характер тоже одинокого, но скорее нелюдимого, должно быть, глубоко обиженного, а потому как-то особо недоверчивого к людям человека:
Есть у нас старики по селам,
Что утратили будто речь,
Ты с рассказом к нему веселым —
Он без звука к себе на печь.
Мы уже обращали внимание на близость стихотворений Рубцова о "сельских жителях" явлениям русской "деревенской прозы" 60—70-х годов. Действительно, можно отметить немало общего в точно угаданных, хотя и обрисованных (в силу особенностей лирики) всего лишь емкими и лаконичными штрихами фигурах рубцовских стариков и старух и, скажем, характерах солженицынской Матрены, распутинских Анны ("Последний срок") и Дарьи ("Прощание с Матерой"), Авинера Козонкова и Олеши Смолина у В. Белова ("Плотницкие рассказы") и др. Впрочем, старик из стихотворения "На ночлеге", конечно, ближе всего уже упоминавшемуся молчаливому и нелюдимому Филе или пастуху из "Жар-птицы".
Знаю, завтра разбудит только
Словом будничным, кратким столь.
Я спрошу его: — Надо сколько? —
Он ответит: — Не знаю, сколь!
И отправится в тот же угол,
Долго будет смотреть в окно
На поблекшие травы луга...
Хоть бы слово еще одно!..
Если вспомнить немногословную, но радушную хозяйку из "Русского огонька", то она все же дважды спрашивала случайного гостя, будет ли война, а когда он, перед уходом, нарушил тишину "глухим бренчанием монет", с каким-то даже удивлением произнесла: "Господь с тобой! Мы денег не берем!" Старик в общем-то тоже не спрашивает плату за ночлег, хотя, наверное, в отличие от старой крестьянки, и не отказался бы от денег ("Не знаю, сколь!").
Но главное даже не в этом. Вся образная ткань стихотворения свидетельствует о том, что душевное успокоение его герой обретает не столько благодаря теплу и свету в избе, где он остановился на ночлег, сколько так же, как и хозяин этого дома, находит его в тиши и сумраке оставшегося за окнами окрестного мира. И это как-то по-своему реализуется в глухих, тихих звуках, скупых, поблекших красках, переданных в основном в черно-белой гамме завершающих строф:
Ночеваю!
Глухим покоем
Сумрак душу врачует мне,
Только маятник с тихим боем
Все качается на стене,
Только изредка над паромной
Над рекою, где бакен желт,
Лошадь белая в поле темном
Вскинет голову и заржет...
Вот в таком непростом соотношении и взаимодействии с образами персонажей стихов Рубцова и вырастает в его произведениях образ лирического героя, формируются и раскрываются существенные качества его характера. И одним из главных внутренних свойств поэта, его героя является драматизм, точнее, трагедийность мироощущения, обусловленные не только его индивидуальным душевным складом, но прежде всего — событиями и перипетиями его личной и всенародной судьбы, вынесшей, помимо войны, немало других жестоких испытаний двадцатого столетия.