- Ага, вы дома? Очень рада. Ждите меня на углу. Мы с вами
отправимся... ну, там увидите куда.
- Вы отлично знаете: я сейчас иду на работу.
- Вы отлично знаете, что сделаете так, как я вам говорю. До свидания.
Через две минуты...
Через две минуты я стоял на углу. Нужно же было показать ей, что мною
управляет Единое Государство, а не она. "Так, как я вам говорю..." И ведь
уверена: слышно по голосу. Ну, сейчас я поговорю с ней по-настоящему...
Серые, из сырого тумана сотканные юнифы торопливо существовали возле
меня секунду и неожиданно растворялись в туман. Я не отрывался от часов, я
был - острая, дрожащая секундная стрелка. Восемь, десять минут... Без трех,
без двух двенадцать...
Конечно. На работу - я уже опоздал. Как я ее ненавижу. Но надо же мне
было показать...
На углу в белом тумане - кровь - разрез острым ножом - губы.
- Я, кажется, задержала вас. Впрочем, все равно. Теперь вам поздно
уже.
Как я ее - == впрочем, да: поздно уж.
Я молча смотрел на губы. Все женщины - губы, одни губы. Чьи-то
розовые, упруго-круглые: кольцо, нежная ограда от всего мира. И эти: секунду
назад их не было, и только вот сейчас - ножом, - и еще каплет сладкая
кровь.
Ближе - прислонилась ко мне плечом - и мы одно, из нее переливается в
меня - и я знаю, так нужно. Знаю каждым нервом, каждым волосом, каждым до
боли сладким ударом сердца. И такая радость покориться этому "нужно".
Вероятно, куску железа так же радостно покориться неизбежному, точному
закону - и впиться в магнит. Камню, брошенному вверх, секунду поколебаться
-- и потом стремглав вниз, наземь. И человеку, после агонии, наконец
вздохнуть последний раз - и умереть.
Помню: я улыбнулся растерянно и ни к чему сказал:
- Туман... Очень.
- Ты любишь туман?
Это древнее, давно забытое "ты", "ты" властелина к рабу - вошло в меня
остро, медленно: да, я раб, и это - тоже нужно, тоже хорошо.
- Да, хорошо... - вслух сказал я себе. И потом ей: - О ненавижу
туман. Я боюсь тумана.
- Значит - любишь. Боишься - потому, что это сильнее тебя,
ненавидишь - потому что боишься, любишь - потому что не можешь покорить
это себе. Ведь только и можно любить непокорное.
Да, это так. И именно потому - именно потому я...
Мы шли двое - одно. Где-то далеко сквозь туман чуть слышно пело
солнце, все наливалось упругим, жемчужным, золотым, розовым, красным. Весь
мир - единая необъятная женщина, и мы - в самом ее чреве, мы еще не
родились, мы радостно зреем. И мне ясно, нерушимо ясно: все - для меня,
солнце, туман, розовое, золотое - для меня...
Я не спрашивал, куда мы шли. Все равно: только бы идти, идти, зреть,
наливаться все упруже - --
- Ну вот... - I остановилась у дверей. - Здесь сегодня дежурит как
раз один... Я о нем говорила тогда, в Древнем Доме.
Я издали, одними глазами, осторожно сберегая зреющее - прочел вывеску:
"Медицинское Бюро". Все понял.
Стеклянная, полная золотого тумана, комната. Стеклянные потолки с
цветными бутылками, банками. Провода. Синеватые искры в трубках.
И человечек - тончайший. Он весь как будто вырезан из бумаги, и как бы
он ни повернулся - все равно у него только профиль, остро отточенный:
сверкающее лезвие - нос, ножницы - губы.
Я не слышал, что ему говорила I: я смотрел, как она говорила, - и
чувствовал: улыбаюсь неудержимо, блаженно. Сверкнули лезвием ножницы-губы, и
врач сказал:
- Так, так. Понимаю. Самая опасная болезнь - опаснее я ничего не
знаю... - засмеялся, тончайшей бумажной рукой быстро написал что-то, отдал
листок 1; написал - отдал мне.
Это были удостоверения, что мы - больны, что мы не можем явиться на
работу. Я крал свою работу у Единого Государства, я - вор, я - под Машиной
Благодетеля. Но это мне - далеко, равнодушно, как в книге... Я взял листок,
не колеблясь ни секунды; я - мои глаза, губы, руки - я знал: так нужно.
На углу, в полупустом гараже мы взяли аэро, I опять как тогда села за
руль, подвинула стартер на "вперед", мы оторвались от земли, поплыли. И
следом за нами все: розово-золотой туман; солнце, тончайше-лезвийный профиль
врача, вдруг такой любимый и близкий. Раньше - все вокруг солнца; теперь я
знал, все вокруг меня - медленно, блаженно, с зажмуренными глазами...
Старуха у ворот Древнего Дома. Милый, заросший, с лучами-морщинами рот.
Вероятно, был заросшим все эти дни - и только сейчас раскрылся, улыбнулся:
- А-а, проказница! Нет чтобы работать, как все... ну уж ладно! Если
что - я тогда прибегу, скажу...
Тяжелая, скрипучая, непрозрачная дверь закрылась, и тотчас же с болью
раскрылось сердце широко - еще шире: - настежь. Ее губы - мои, я пил,
пил, отрывался, молча глядел в распахнутые мне глаза - и опять...
Полумрак комнат, синее, шафранно-желтое, темно-зеленый сафьян, золотая
улыбка Будды, мерцание зеркал. И - мой старый сон, такой теперь понятный:
все напитано золотисто-розозым соком, и сейчас перельется через край,
брызнет - --
Созрело. И неизбежно, как железо и магнит, с сладкой покорностью
точному непреложному закону - я влился в нее. Не было розового талона, не
было счета, не было Единого Государства, не было меня. Были только
нежно-острые, стиснутые зубы, были широко распахнутые мне золотые глаза - и
через них я медленно входил внутрь, все глубже. И тишина - только в углу -за тысячи миль - капают капли в умывальнике, и я - вселенная, и от капли
до капли - эры, эпохи...
Накинув на себя юнифу, я нагнулся к I - и глазами вбирал в себя ее
последний раз.
- Я знала это... Я знала тебя... - сказала I, очень тихо. Быстро
поднялась, надела юнифу и всегдашнюю свою острую улыбку-укус.
- Ну-с, падший ангел. Вы ведь теперь погибли. Нет, не боитесь? Ну, до
свидания! Вы вернетесь один. Ну?
Она открыла зеркальную дверь, вделанную в стену шкафа: через плечо -на меня, ждала. Я послушно вышел. Но едва переступил порог - вдруг стало
нужно, чтобы она прижалась ко мне плечом - только на секунду плечом, больше
ничего.
Я кинулся назад - в ту комнату, где она (вероятно) еще застегивала
юнифу перед зеркалом, вбежал - и остановился. Вот - ясно вижу - еще
покачивается старинное кольцо на ключе в двери шкафа, а I - нет. Уйти она
никуда не могла - выход из комнаты только один - и все-таки ее нет. Я
обшарил все, я даже открыл шкаф и ощупал там пестрые, древние платья:
никого...
Мне как-то неловко, планетные мои читатели, рассказывать вам об этом
совершенно невероятном происшествии. Но что ж делать, если все это было
именно так. А разве весь день с самого утра не был полон невероятностей,
разве не похоже все на эту древнюю болезнь сновидений? И если так - не все
ли равно: одной нелепостью больше или меньше? Кроме того, я уверен: раньше
или позже всякую нелепость мне удастся включить в какой-нибудь силлогизм.
Это меня успокаивает, надеюсь, успокоит и вас.
...Как я полон! Если бы вы знали: как я полон!
Запись 14-я.
Конспект:
"МОЙ". НЕЛЬЗЯ. ХОЛОДНЫЙ ПОЛ.
Все еще о вчерашнем. Личный час перед сном у меня был занят, и я не мог
записать вчера. Но во мне все это - как вырезано, и потому-то особенно -должно быть, навсегда - этот нестерпимо холодный пол...
Вечером должна была ко мне прийти О - это был ее день. Я спустился к
дежурному взять право на шторы.
- Что с вами,-- спросил дежурный. - Вы какой-то сегодня...
- Я... я болен...
В сущности, это была правда: я, конечно, болен. Все это болезнь. И
тотчас же вспомнилось: да, ведь удостоверение... Пощупал в кармане: вот -шуршит. Значит - все было, все было действительно...
Я протянул бумажку дежурному. Чувствовал, как загорелись щеки; не глядя
видел: дежурный удивленно смотрит на меня.
И вот - 21.30. В комнате слева - спущены шторы. В комнате справа - я
вижу соседа: над книгой - его шишковатая, вся в кочках, лысина и лоб -огромная, желтая парабола. Я мучительно хожу, хожу: как мне - после всего
-- с нею, с О? И справа - ясно чувствую на себе глаза, отчетливо вижу
морщины на лбу - ряд желтых, неразборчивых строк; и мне почему-то кажется
-- эти строки обо мне.
Без четверти 22 в комнате у меня - радостный розовый вихрь, крепкое
кольцо розовых рук вокруг моей шеи. И вот чувствую: все слабее кольцо, все
слабее - разомкнулось - руки опустились...
- Вы не тот, вы не прежний, вы не мой!
- Что за дикая терминология: "мой". Я никогда не был... - и запнулся:
мне пришло в голову - раньше не был, верно, но теперь... Ведь я теперь живу
не в нашем разумном мире, а в древнем, бредовом, в мире корней из
минус-единицы.
Шторы падают. Там, за стеной направо, сосед роняет книгу со стола на
пол, и в последнюю, мгновенную узкую щель между шторой и полом - я вижу:
желтая рука схватила книгу, и во мне: изо всех сил ухватиться бы за эту
руку...
- Я думала - я хотела встретить вас сегодня на прогулке. Мне о многом
-- мне надо вам так много...
Милая, бедная О! Розовый рот - полумесяц рожками книзу. Но не могу же
я рассказать ей все, что было - хотя б потому, что это сделает ее
соучастницей моих преступлений: ведь я знаю, у ней не хватит силы пойти в
Бюро Хранителей и следовательно - --
О лежала. Я медленно целовал ее. Я целовал эту наивную пухлую складочку
на запястье, синие глаза были закрыты, розовый полумесяц медленно расцветал,
распускался - и я целовал ее всю.
Вдруг ясно чувствую: до чего все опустошено, отдано. Не могу, нельзя.
Надо - и нельзя. Губы у меня сразу остыли...
Розовый полумесяц задрожал, померк, скорчился. О накинула на себя
покрывало, закуталась - лицом в подушку...
Я сидел на полу возле кровати - какой отчаянно холодный пол - сидел
молча. Мучительный холод снизу - все выше, все выше. Вероятно, такой же
молчаливый холод там, в синих, немых междупланетных пространствах.
- Поймите же: я не хотел... - пробормотал я... - Я всеми силами...
Это правда: я, настоящий я не хотел. И все же: какими словами сказать
ей. Как объяснить ей, что железо не хотело, но закон - неизбежен, точен --
О подняла лицо из подушек и, не открывая глаз, сказала:
- Уйдите, - но от слез вышло у нее "ундите" - и вот почему-то
врезалась и эта нелепая мелочь.
Весь пронизанный холодом, цепенея, я вышел в коридор. Там за стеклом -легкий чуть приметный дымок тумана. Но к ночи, должно быть, опять он
спустится, налегнет вовсю. Что будет за ночь?
О молча скользнула мимо меня, к лифту - стукнула дверь.
- Одну минутку, - крикнул я: стало страшно.
Но лифт уже гудел, вниз, вниз, вниз...
Она отняла у меня R.
Она отняла у меня О.
И все-таки, и все-таки.
Запись 15-я.
Конспект:
КОЛОКОЛ. ЗЕРКАЛЬНОЕ МОРЕ. МНЕ ВЕЧНО ГОРЕТЬ.
Только вошел в эллинг, где строится "[Интеграл]", - как навстречу
Второй Строитель. Лицо у него как всегда: круглое, белое, фаянсовое -тарелка, и говорит - подносит на тарелке что-то такое нестерпимо вкусное:
- Вы вот болеть изволили, а тут без вас, без начальства, вчера, можно
сказать, - происшествие.
- Происшествие?
- Ну да! Звонок, кончили, стали всех с эллинга выпускать - и
представьте: выпускающий изловил ненумерованного человека. Уж как он
пробрался - понять не могу. Отвели в Операционное. Там из него, голубчика,
вытянут, как и зачем... (улыбка - вкусная...).
В Операционном - работают наши лучшие и опытнейшие врачи, под
непосредственным руководством самого Благодетеля. Там - разные приборы и,
главное, знаменитый Газовый Колокол. Это, в сущности, старинный школьный
опыт: мышь посажена под стеклянный колпак, воздушным насосом воздух в
колпаке разрежается все больше... Ну и так далее. Но только, конечно,
Газовый Колокол значительно более совершенный аппарат - с применением
различных газов, и затем - тут, конечно, уже не издевательство над
маленьким беззащитным животным, тут высокая цель - забота о безопасности
Единого Государства, другими словами, о счастии миллионов. Около пяти
столетий назад, когда работа в Операционном еще только налаживалась, нашлись
глупцы, которые сравнивали Операционное с древней инквизицией, но ведь это
так нелепо, как ставить на одну точку хирурга, делающего трахеотомию, и
разбойника с большой дороги: у обоих в руках, быть может, один и тот же нож,
оба делают одно и то же - режут горло живому человеку. И все-таки один -благодетель, другой - преступник, один со знаком +, другой со знаком - ...
Все это слишком ясно, все это в одну секунду, в один оборот логической
машины, а потом тотчас же зубцы зацепили минус - и вот наверху уж другое:
еще покачивается кольцо в шкафу. Дверь, очевидно, только захлопнули - а ее,
I, нет: исчезла. Этого машина никак не могла провернуть. Сон? Но я еще и
сейчас чувствую: непонятная сладкая боль в правом плече - прижавшись к
правому плечу, I - рядом со мной в тумане. "Ты любишь туман?" Да, и
туман... все люблю, и все - упругое, новое, удивительное, все - хорошо...
- Все - хорошо, - вслух сказал я.
- Хорошо? - кругло вытаращились фаянсовые глаза. - То есть, что же
тут хорошего? Если этот ненумерованный умудрился... стало быть, они -всюду, кругом, все время, они тут, они - около "[Интеграла]", они...
- Да кто [они]?
- А почем я знаю, кто. Но я их чувствую - понимаете? Все время.
- А вы слыхали: будто какую-то операцию изобрели - фантазию
вырезывают? (На днях в самом деле я что-то вроде этого слышал.)
- Ну, знаю. При чем же это тут?
- А при том, что я бы на вашем месте - пошел и попросил сделать себе
эту операцию.
На тарелке явственно обозначилось нечто лимонно-кислое. Милый - ему
показался обидным отдаленный намек на то, что у него может быть фантазия...
Впрочем, что же: неделю назад, вероятно, я бы тоже обиделся. А теперь -теперь нет: потому что я знаю, что это у меня есть - что я болен. И знаю
еще - не хочется выздороветь. Вот не хочется, и все. По стеклянным ступеням
мы поднялись наверх. Все - под нами внизу - как на ладони...
Вы, читающие эти записки, - кто бы вы ни были, но над вами солнце. И
если вы тоже когда-нибудь были так больны, как я сейчас, вы знаете, какое
бывает - какое может быть - утром солнце, вы знаете это розовое,
прозрачное, теплое золото. И самый воздух - чуть розовый, и все пропитано
нежной солнечной кровью, все - живое: живые и все до одного улыбаются -люди. Может случиться, через час все исчезнет, через час выкаплет розовая
кровь, но пока - живое. И я вижу: пульсирует и переливается что-то в
стеклянных соках "[Интеграла]"; я вижу: "[Интеграл]" мыслит о великом и
страшном своем будущем, о тяжком грузе неизбежного счастья, которое он
понесет туда вверх, вам, неведомым, вам, вечно ищущим и никогда не
находящим. Вы найдете, вы будете счастливы - вы обязаны быть счастливыми, и
уже недолго вам ждать.
Корпус "[Интеграла]" почти готов: изящный удлиненный эллипсоид из
нашего стекла - вечного, как золото, гибкого, как сталь. Я видел: изнутри
крепили к стеклянному телу поперечные ребра - шпангоуты, продольные -стрингера; в корме ставили фундамент для гигантского ракетного двигателя.
Каждые 3 секунды могучий хвост "[Интеграла]" будет низвергать пламя и газы в
мировое пространство - и будет нестись, нестись - огненный Тамерлан
счастья...
Я видел: по Тэйлору, размеренно и быстро, в такт, как рычаги одной
огромной машины, нагибались, разгибались, поворачивались люди внизу. В руках
у них сверкали трубки: огнем резали, огнем спаивали стеклянные стенки,
угольники, ребра, кницы. Я видел: по стеклянным рельсам медленно катились
прозрачно-стеклянные чудовища-краны, и так же, как люди, послушно
поворачивались, нагибались, просовывали внутрь, в чрево "[Интеграла]", свои
грузы. И это было одно: очеловеченные, совершенные люди. Это была
высочайшая, потрясающая красота, гармония, музыка... Скорее - вниз, к ним,
с ними!
И вот - плечом к плечу, сплавленный с ними, захваченный стальным
ритмом... Мерные движения: упруго-круглые, румяные щеки; зеркальные, не
омраченные безумием мыслей лбы. Я плыл по зеркальному морю. Я отдыхал.
И вдруг один безмятежно обернулся ко мне:
- Ну как: ничего, лучше сегодня?
- Что лучше?
- Да вот - не было-то вас вчера. Уж мы думали - у вас опасное что...
-- сияет лоб, улыбка - детская, невинная.
Кровь хлестнула мне в лицо. Я не мог, не мог солгать этим глазам. Я
молчал, тонул...
Сверху просунулось в люк, сияя круглой белизной, фаянсовое лицо.
- Эй, Д-503! Пожалуйте-ка сюда! Тут у нас, понимаете, получилась
жесткая рама с консолями и узловые моменты дают напряжение на квадратной.
Недослушав, я опрометью бросился к нему наверх - я позорно спасался
бегством. Не было силы поднять глаза - рябило от сверкающих, стеклянных
ступеней под ногами, и с каждой ступенью все безнадежней: мне, преступнику,
отравленному, - здесь не место. Мне никогда уж больше не влиться в точный
механический ритм, не плыть по зеркально-безмятежному морю. Мне - вечно
гореть, метаться, отыскивать уголок, куда бы спрятать глаза - вечно, пока
я, наконец, не найду силы пройти и - --
И ледяная искра - насквозь: я - пусть; я - все равно; но ведь надо
будет и о ней, и ее тоже... Я вылез из люка на палубу и остановился: не
знаю, куда теперь, не знаю, зачем пришел сюда. Посмотрел вверх. Там тускло
подымалось измученное полднем солнце. Внизу - был "[Интеграл]",
серо-стеклянный, неживой. Розовая кровь вытекла, мне ясно, что все это -только моя фантазия, что все осталось по-прежнему, и в то же время ясно...
- Да вы что, 503, оглохли? Зову, зову... Что с вами? - Это Второй
Строитель - прямо над ухом у меня: должно быть, уж давно кричит.
Что со мной? Я потерял руль. Мотор гудит вовсю, аэро дрожит и мчится,
но руля нет - и я не знаю, куда мчусь: вниз - и сейчас обземь, или вверх
-- и в солнце, в огонь...
Запись 16-я.
Конспект:
ЖЕЛТОЕ. ДВУХМЕРНАЯ ТЕНЬ. НЕИЗЛЕЧИМАЯ ДУША.
Не записывал несколько дней. Не знаю сколько; все дни - один. Все дни
-- одного цвета - желтого, как иссушенный, накаленный песок, и ни клочка
тени, ни капли воды, и по желтому песку без конца. Я не могу без нее - а
она, с тех пор как тогда непонятно исчезла в Древнем Доме...
С тех пор я видел ее только один раз на прогулке. Два, три, четыре дня
назад - не знаю; все дни - один. Она промелькнула, на секунду заполнила
желтый, пустой мир. С нею об руку - по плечо ей - двоякий S, и
тончайше-бумажный доктор, и кто-то четвертый - запомнились только его
пальцы: они вылетали из рукавов юнифы, как пучки лучей - необычайно тонкие,
белые, длинные. I подняла руку, помахала мне; через голову I - нагнулась к
тому с пальцами-лучами. Мне послышалось слово "[Интеграл]": все четверо
оглянулись на меня; и вот уже потерялись в серо-голубом небе, и снова -желтый, иссушенный путь.
Вечером в тот день у нее был розовый билет ко мне. Я стоял перед
нумератором - и с нежностью, с ненавистью умолял его, чтобы щелкнул, чтобы
в белом прорезе появилось скорее: I-330. Хлопала дверь, выходили из лифта
бледные, высокие, розовые, смуглые; падали кругом шторы. Ее не было. Не
пришла.
И может быть, как раз сию минуту, ровно в 22, когда я пишу это - она,
закрывши глаза, так же прислоняется к кому-то плечом и так же говорит
кому-то: "Ты любишь?" Кому? Кто он? Этот, с лучами пальцами, или губастый,
брызжущий R? или S?
S... Почему все дни я слышу за собой его плоские, хлюпающие, как по
лужам, шаги? Почему он все дни за мной - как тень? Впереди, сбоку, сзади,
серо-голубая, двухмерная тень: через нее проходят, на нее наступают, но она
все так же неизменно здесь, рядом, привязанная невидимой пуповиной. Быть
может, эта пуповина - она, I? Не знаю. Или, быть может, им, Хранителям, уже
известно, что я...
Если бы вам сказали: ваша тень видит вас, все время видит. Понимаете? И
вот вдруг - у вас странное ощущение: руки - посторонние, мешают, и я ловлю
себя на том, что нелепо, не в такт шагам, размахиваю руками. Или вдруг -непременно оглянуться, а оглянуться нельзя, ни за что, шея - закована. И я
бегу, бегу все быстрее и спиною чувствую: быстрее за мною тень, и от нее -никуда, никуда...
У себя в комнате, наконец, один. Но тут другое: телефон. Опять беру
трубку. "Да, I-330, пожалуйста". И снова в трубке - легкий шум, чьи-то шаги
в коридоре - мимо дверей ее комнаты, и молчание... Бросаю трубку - и не
могу, не могу больше. Туда - к ней.
Это было вчера. Побежал туда и целый час, от 16 до 17, бродил около
дома, где она живет. Мимо, рядами, нумера. В такт сыпались тысячи ног,
миллиононогий левиафан, колыхаясь, плыл мимо. А я один, выхлестнут бурей на
необитаемый остров, и ищу, ищу глазами в серо-голубых волнах.
Вот сейчас откуда-нибудь - остро-насмешливый угол поднятых к вискам
бровей и темные окна глаз, и там, внутри, пылает камин, движутся чьи-то
тени. И я прямо туда, внутрь, и скажу ей "ты" - непременно "ты": "Ты же
знаешь - я не могу без тебя. Так зачем же?"
Но она молчит. Я вдруг слышу тишину, вдруг слышу - Музыкальный Завод,
и понимаю: уже больше 17, все давно ушли, я один, я опоздал. Кругом -стеклянная, залитая желтым солнцем пустыня. Я вижу: как в воде - стеклянной
глади подвешены вверх ногами опрокинутые, сверкающие, стены и опрокинуто,
насмешливо, вверх ногами подвешен я.
Мне нужно скорее, сию же секунду - в Медицинское Бюро получить
удостоверение, что я болен, иначе меня возьмут и - == А может быть, это и
будет самое лучшее. Остаться тут и спокойно ждать, пока увидят, доставят в
Операционное - сразу все кончить, сразу все искупить.
Легкий шорох, и передо мною - двоякоизогнутая тень. Я не глядя
чувствовал, как быстро ввинтились в меня два серо-стальных сверла, изо всех
сил улыбнулся и сказал - что-нибудь нужно было сказать:
- Мне... мне надо в Медицинское Бюро.
- За чем же дело? Чего же вы стоите здесь?
Нелепо опрокинутый, подвешенный за ноги, я молчал, весь полыхая от
стыда.
- Идите за мной, - сурово сказал S.
Я покорно пошел, размахивая ненужными, посторонними руками. Глаз нельзя
было поднять, все время шел в диком, перевернутом вниз головой мире: вот
какие-то машины - фундаментом вверх, и антиподно приклеенные ногами к
потолку люди, и еще ниже - скованное толстым стеклом мостовой небо. Помню:
обидней всего было, что последний раз в жизни я увидел это вот так,
опрокинуто, не по-настоящему. Но глаз поднять было нельзя.
Остановились. Передо мною - ступени. Один шаг - и я увижу: фигуры в
белых докторских фартуках, огромный немой Колокол...
С силой, каким-то винтовым приводом, я, наконец, оторвал глаза от
стекла под ногами - вдруг в лицо мне брызнули золотые буквы
"Медицинское"... Почему он привел меня сюда, а не в Операционное, почему он
пощадил меня - об этом я в тот момент даже и не подумал: одним скачком -через ступени, плотно захлопнул за собой дверь - и вздохнул. Так: будто с
самого утра я не дышал, не билось сердце - и только сейчас вздохнул первый
раз, только сейчас раскрылся шлюз в груди...
Двое: один - коротенький, тумбоногий - глазами, как на рога,
подкидывал пациентов, и другой - тончайший, сверкающие ножницы-губы,
лезвие-нос... Тот самый.
Я кинулся к нему, как к родному, прямо на лезвия - что-то о
бессоннице, снах, тени, желтом мире. Ножницы-губы сверкали, улыбались.
- Плохо ваше дело! По-видимому, у вас образовалась душа.
Душа? Это странное, древнее, давно забытое слово. Мы говорили иногда
"душа в душу", "равнодушно", "душегуб", но душа - --
- Это... очень опасно, - пролепетал я.
- Неизлечимо, - отрезали ножницы.
- Но... собственно, в чем же суть? Я как-то не... не представляю.
- Видите... как бы это вам... Ведь вы математик?
- Да.
- Так вот - плоскость, поверхность, ну вот это зеркало. И на
поверхности мы с вами, вот - видите, и щурим глаза от солнца, и эта синяя
электрическая искра в трубке, и вон - мелькнула тень аэро. Только на
поверхности, только секундно. Но представьте - от какого-то огня эта
непроницаемая поверхность вдруг размягчилась, и уж ничто не скользит по ней
-- все проникает внутрь, туда, в этот зеркальный мир, куда мы с любопытством
заглядываем детьми - дети вовсе не так глупы, уверяю вас. Плоскость стала
объемом, телом, миром, и это внутри зеркала - внутри вас - солнце, и вихрь
от винта аэро, и ваши дрожащие губы, и еще чьи-то. И понимаете: холодное
зеркало отражает, отбрасывает, а это - впитывает, и от всего след -навеки. Однажды еле заметная морщинка у кого-то на лице - и она уже
навсегда в вас; однажды вы услышали: в тишине упала капля - и вы слышите
сейчас...
- Да, да, именно... - Я схватил его за руку. Я слышал сейчас: из
крана умывальника - медленно капают капли в тишину. И я знал это -навсегда. Но все-таки почему же вдруг душа? Не было, не было - и вдруг...
Почему ни у кого нет, а у меня...
Я еще крепче вцепился в тончайшую руку: мне жутко было потерять
спасательный круг.
- Почему? А почему у нас нет перьев, нет крыльев - одни только
лопаточные кости - фундамент для крыльев? Да потому что крылья уже не нужны
-- есть аэро, крылья только мешали бы. Крылья - чтобы летать, а нам уже
некуда: мы - прилетели, мы - нашли. Не так ли?
Я растерянно кивнул головой. Он посмотрел на меня, рассмеялся остро,
ланцетно. Тот, другой, услышал, тумбоного протопал из своего кабинета,
глазами подкинул на рога моего тончайшего доктора, подкинул меня.
- В чем дело? Как: душа? Душа, вы говорите? Черт знает что! Этак мы
скоро и до холеры дойдем. Я вам говорил (тончайшего на рога) - я вам
говорил: надо у всех - у всех фантазию... Экстирпировать фантазию. Тут
только хирургия, только одна хирургия...
Он напялил огромные рентгеновские очки, долго ходил кругом и
вглядывался сквозь кости черепа - в мой мозг, записывал что-то в книжку.
- Чрезвычайно, чрезвычайно любопытно! Послушайте: а не согласились бы
вы... заспиртоваться? Это было бы для Единого Государства чрезвычайно... это
помогло бы нам предупредить эпидемию... Если у вас, разумеется, нет особых
оснований...
- Видите ли, - сказал он, - нумер Д-503 - строитель "[Интеграла]",
и я уверен - это нарушило бы...
- А-а, - промычал тот и затумбовал назад в свой кабинет.
Мы остались вдвоем. Бумажная рука легко, ласково легла на мою руку,
профильное лицо близко нагнулось ко мне; он шепнул:
- По секрету скажу вам - это не у вас одного. Мой коллега недаром
говорит об эпидемии. Вспомните-ка, разве вы сами не замечали у кого-нибудь
похожее - очень похожее, очень близкое... - он пристально посмотрел на
меня. На что он намекает - на кого? Неужели - --
- Слушайте... - я вскочил со стула. Но он уже громко заговорил о
другом:
- ...А от бессонницы, от этих ваших снов - могу вам одно
посоветовать: побольше ходите пешком. Вот возьмите и завтра же с утра
прогуляйтесь... ну хоть бы к Древнему Дому.
Он опять проколол меня глазами, улыбался тончайше. И мне показалось: я
совершенно ясно увидел завернутое в тонкую ткань этой улыбки слово - букву
-- имя, единственное имя... Или это опять только фантазия?
Я еле дождался, пока написал он мне удостоверение о болезни на сегодня
и на завтра, еще раз молча крепко сжал ему руку и выбежал наружу.
Сердце - легкое, быстрое, как аэро, и несет, несет меня вверх. Я знал:
завтра - какая-то радость. Какая?
Запись 17-я.
Конспект:
СКВОЗЬ СТЕКЛО. Я УМЕР. КОРИДОРЫ.
Я совершенно озадачен. Вчера, в этот самый момент, когда я думал, что
все уже распуталось, найдены все иксы - в моем уравнении появились новые
неизвестные.
Начало координат во всей этой истории - конечно, Древний Дом. Из этой
точки - оси X-ов, Y-ов, Z-ов, на которых для меня с недавнего времени
построен весь мир. По оси X-ов (Проспекту 59-му) я шел пешком к началу
координат. Во мне - пестрым вихрем вчерашнее: опрокинутые дома и люди,
мучительно-посторонние руки, сверкающие ножницы, остро-капающие капли из
умывальника - так было, было однажды. И все это, разрывая мясо,
стремительно крутится там - за расплавленной от огня поверхностью, где
"душа",
Чтобы выполнить предписание доктора, я нарочно выбрал путь не по
гипотенузе, а по двум катетам. И вот уже второй катет: круговая дорога у
подножия Зеленой Стены. Из необозримого зеленого океана за Стеной катился на
меня дикий вал из корней, цветов, сучьев, листьев - встал на дыбы - сейчас
захлестнет меня, и из человека - тончайшего и точнейшего из механизмов - я
превращусь...
Но, к счастью, между мной и диким зеленым океаном - стекло Стены. О
великая, божественно-ограничивающая мудрость стен, преград! Это, может быть,
величайшее из всех изобретений. Человек перестал быть диким животным только
тогда, когда он построил первую стену. Человек перестал быть диким человеком
только тогда, когда мы построили Зеленую Стену, когда мы этой Стеной
изолировали свой машинный, совершенный мир - от неразумного, безобразного
мира деревьев, птиц, животных...
Сквозь стекло на меня - туманно, тускло - тупая морда какого-то
зверя, желтые глаза, упорно повторяющие одну и ту же непонятную мне мысль.
Мы долго смотрели друг другу в глаза - в эти шахты из поверхностного мира в
другой, заповерхностный. И во мне копошится: "А вдруг он, желтоглазый, - в
своей нелепой, грязной куче листьев, в своей невычисленной жизни -счастливее нас?"
Я взмахнул рукой, желтые глаза мигнули, попятились, пропали в листве.
Жалкое существо! Какой абсурд: он - счастливее нас! Может быть, счастливее
меня - да; но ведь я - только исключение, я болен.
Да и я... Я уже вижу темно-красные стены Древнего Дома - и милый
заросший старушечий рот - я кидаюсь к старухе со всех ног:
- Тут она?
Заросший рот раскрылся медленно:
- Это кто же такое - она?
- Ах, ну кто-кто? Да I, конечно... Мы же вместе с ней тогда - на
аэро...
- А-а, так, так... Так-так-так...
Лучи-морщины около губ, лукавые лучи из желтых глаз, пробирающихся
внутрь меня - все глубже...
И наконец:
- Ну, ладно уж... тут она, недавно прошла.
Тут. Я увидел: у старухиных ног - куст серебристо-горькой полыни (двор
Древнего Дома - это тот же музей, он тщательно сохранен в доисторическом
виде), полынь протянула ветку на руку старухе, старуха поглаживает ветку, на
коленях у ней - от солнца желтая полоса. И на один миг: я, солнце, старуха,
полынь, желтые глаза - мы все одно, мы прочно связаны какими-то жилками, и
по жилкам - одна общая, буйная, великолепная кровь...
Мне сейчас стыдно писать об этом, но я обещал в этих записках быть
откровенным до конца. Так вот: я нагнулся - и поцеловал заросший, мягкий,
моховой рот. Старуха утерлась, засмеялась...
Бегом через знакомые полутесные гулкие комнаты - почему-то прямо туда,
в спальню. Уже у дверей схватился за ручку и вдруг: "А если она там не
одна?" Стал, прислушался. Но слышал только: тукало около - не во мне, а
где-то около меня - мое сердце.
Вошел. Широкая, несмятая кровать. Зеркало. Еще зеркало в двери шкафа, и
в замочной скважине там - ключ со старинным кольцом. И никого. Я тихонько
позвал:
- I! Ты здесь? - И еще тише, с закрытыми глазами, не дыша, - так,
как если бы я стоял уже на коленях перед ей: - I! Милая!
Тихо. Только в белую чашку умывальника из крана каплет вода, торопливо.
Не могу сейчас объяснить, почему, но только это было мне неприятно; я крепко
завернул кран, вышел. Тут ее нет: ясно. И значит, она в какой-нибудь другой
"квартире".
По широкой сумрачной лестнице сбежал ниже, потянул одну дверь, другую,
третью: заперто. Все было заперто, кроме только той одной "нашей" квартиры,
и там - никого.
И все-таки - опять тудаL=сам не знаю зачем. Я шел медленно, с трудом -подошвы вдруг стали чугунными. Помню отчетливо мысль: "Это ошибка, что сила
тяжести - константна. Следовательно, все мои формулы - == "
Тут - разрыв: в самом низу хлопнула дверь, кто-то быстро протопал по
плитам. Я - снова легкий, легчайший - бросился к перилам - перегнуться, в
одном слове, в одном крике "Ты!" - выкрикнуть все...
И захолонул: внизу - вписанная в темный квадрат тени от оконного
переплета, размахивая розовыми крыльями-ушами, неслась голова S.
Молнией - один только голый вывод, без посылок (предпосылок я не знаю
и сейчас): "Нельзя - ни за что - чтобы он меня увидел".
И на цыпочках, вжимаясь в стену, я скользнул вверх к той незапертой
квартире.
На секунду у двери. Тот - тупо топает вверх, сюда. Только бы дверь! Я
умолял дверь, но она деревянная: заскрипела, взвизгнула. Вихрем мимо -зеленое, красное, желтый Будда - я перед зеркальной дверью шкафа: мое
бледное лицо, прислушивающиеся глаза, губы... Я слышу - сквозь шум крови -опять скрипит дверь... Это он, он.
Я ухватился за ключ в двери шкафа - и вот кольцо покачивается. Это
что-то напоминает мне - опять мгновенный, голый, без посылок, вывод -вернее, осколок: "В тот раз - == ". Я быстро открываю дверь в шкаф - я
внутри, в темноте, захлопываю ее плотно. Один шаг - под ногами качнулось. Я
медленно, мягко поплыл куда-то вниз, в глазах потемнело, я умер.
---
Позже, когда мне пришлось записывать все эти странные происшествия, я
порылся в памяти, в книгах - и теперь я, конечно, понимаю: это было
состояние временной смерти, знакомое древним и - сколько я знаю -совершенно неизвестное у нас.
Не имею представления, как долго я был мертв, скорее всего 5 - 10
секунд, но только через некоторое время я воскрес, открыл глаза: темно и
чувствую - вниз, вниз... Протянул руку - ухватился - царапнула шершавая,
быстро убегающая стенка, на пальце кровь, ясно - все это не игра моей
больной фантазии. Но что же, что?
Я слышал свое пунктирное, трясущееся дыхание (мне стыдно сознаться в
этом - так все было неожиданно и непонятно). Минута, две, три - все вниз.
Наконец, мягкий толчок: то, что падало у меня под ногами, - теперь
неподвижно. В темноте я нашарил какую-то ручку, толкнул - открылась дверь
-- тусклый свет. Увидел: сзади меня быстро уносилась вверх небольшая
квадратная платформа. Кинулся - но уже было поздно: я был отрезан здесь...
где это "здесь" - не знаю.
Коридор. Тысячепудовая тишина. На круглых сводах - лампочки,
бесконечный, мерцающий, дрожащий пунктир. Походило немного на "трубы" наших
подземных дорог, но только гораздо уже и не из нашего стекла, а из какого-то
другого старинного материала. Мелькнуло - о подземельях, где будто бы
спасались во время Двухсотлетней Войны... Все равно: надо идти.
Шел, полагаю, минут двадцать. Свернул направо, коридор шире, лампочки
ярче. Какой-то смутный гул. Может быть, машины, может быть, голоса - не
знаю, но только я - возле тяжелой непрозрачной двери: гул оттуда.
Постучал, еще раз - громче. За дверью - затихло. Что-то лязгнуло,
дверь медленно, тяжело растворилась.
Я не знаю, кто из нас двоих остолбенел больше - передо мной был мой
лезвиеносый, тончайший доктор.
- Вы? Здесь? - И ножницы его так и захлопнулись. А я - я будто
никогда и не знал ни одного человеческого слова: я молчал, глядел и
совершенно не понимал, что он говорил мне. Должно быть, что мне надо уйти
отсюда; потому что потом он быстро своим плоским бумажным животом оттеснил
меня до конца этой, более светлой части коридора - и толкнул в спину.
- Позвольте... я хотел... я думал, что она, I-330. Но за мной...
- Стойте тут, - отрезал доктор и исчез...
Наконец! Наконец, она рядом, здесь - и не все ли равно, где это
"здесь". Знакомый, шафранно-желтый шелк, улыбка-укус, задернутые шторой
глаза... У меня дрожат губы, руки, колени - а в голове глупейшая мысль:
"Колебания - звук. Дрожь должна звучать. Отчего же не слышно?"
Ее глаза раскрылись мне - настежь, я вошел внутрь...
- Я не мог больше! Где вы были? Отчего... - ни на секунду не отрывая
от нее глаз, я говорил как в бреду - быстро, несвязно - может быть, даже
только думал. - Тень - за мною... Я умер - из шкафа... Потому что этот
ваш... говорит ножницами: у меня душа... Неизлечимая...
- Неизлечимая душа! Бедненький мой! - I рассмеялась - и меня
сбрызнула смехом: весь бред прошел, и всюду сверкают, звенят смешинки и как
-- как все хорошо.
Из-за угла снова вывернулся доктор - чудесный, великолепный, тончайший
доктор.
- Ну-с, - остановился он возле нее.
- Ничего, ничего! Я вам потом расскажу. Он случайно... Скажите, что я
вернусь через... минут пятнадцать...
Доктор мелькнул за угол. Она ждала. Глухо стукнула дверь. Тогда I
медленно, медленно, все глубже вонзая мне в сердце острую, сладкую иглу -прижалась плечом, рукою, вся - и мы пошли вместе с нею, вместе с нею -двое - одно...
Не помню, где мы свернули в темноту - и в темноте по ступеням вверх,
без конца, молча. Я не видел, но знал: она шла так же, как и я - с
закрытыми глазами, слепая, закинув вверх голову, закусив губы - и слушала
музыку: мою чуть слышную дрожь.
Я очнулся в одном из бесчисленных закоулков во дворе Древнего Дома:
какой-то забор, из земли - голые, каменистые ребра и желтые зубы
развалившихся стен. Она открыла глаза, сказала: "Послезавтра в 16". Ушла.
Было ли все это на самом деле? Не знаю. Узнаю послезавтра. Реальный
след только один: на правой руке - на концах пальцев - содрана кожа. Но
сегодня на "[Интеграле]" Второй Строитель уверял меня, будто он сам видел,
как я случайно тронул этими пальцами шлифовальное кольцо - в этом и все
дело. Что ж, может быть, и так. Очень может быть. Не знаю - ничего не знаю.
Запись 18-я.
Конспект:
ЛОГИЧЕСКИЕ ДЕБРИ. РАНЫ И ПЛАСТЫРЬ. БОЛЬШЕ НИКОГДА.
Вчера лег - и тотчас же канул на сонное дно, как перевернувшийся,
слишком загруженный корабль. Толща глухой колыхающейся зеленой воды. И вот
медленно всплываю со дна вверх и где-то на средине глубины открываю глаза:
моя комната, еще зеленое, застывшее утро. На зеркальной двери шкафа -осколок солнца - в глаза мне. Это мешает в точности выполнить установленные
Скрижалью часы сна. Лучше бы всего - открыть шкаф. Но я весь - как в
паутине, и паутина на глазах, нет сил встать...
Все-таки встал, открыл - и вдруг за зеркальной дверью, выпутываясь из
платья, вся розовая - I. Я так привык теперь к самому невероятному, что
сколько помню - даже совершенно не удивился, ни о чем не спросил: скорей в
шкаф, захлопнул за собою зеркальную дверь - и задыхаясь, быстро, слепо,
жадно соединился с I. Как сейчас вижу: сквозь дверную щель в темноте -острый солнечный луч переламывается молнией на полу, на стенке шкафа, выше
-- и вот это жестокое, сверкающее лезвие упало на запрокинутую, обнаженную
шею I... и в этом для меня такое что-то страшное, что я не выдержал, крикнул
-- и еще раз открыл глаза.
Моя комната. Еще зеленое, застывшее утро. На двери шкафа осколок
солнца. Я - в кровати. Сон, Но еще буйно бьется, вздрагивает, брызжет
сердце, ноет в концах пальцев, в коленях. Это - несомненно было. И я не
знаю теперь: что сон - что явь; иррациональные величины прорастают сквозь
все прочное, привычное, трехмерное, и вместо твердых, шлифованных плоскостей
-- кругом что-то корявое, лохматое...
До звонка еще далеко. Я лежу, думаю - и разматывается чрезвычайно
странная, логическая цепь.
Всякому уравнению, всякой формуле в поверхностном мире соответствует
кривая или тело. Для формул иррациональных, для моего \sqrt{-1}, мы не знаем
соответствующих тел, мы никогда не видели их... Но в том-то и ужас, что эти
тела - невидимые - есть, они непременно, неминуемо должны быть: потому что
в математике, как на экране, проходят перед нами их причудливые, колючие
тени - иррациональные формулы; и математика, и смерть - никогда не
ошибаются. И если этих тел мы не видим в нашем мире, на поверхности, для них
есть - неизбежно должен быть - целый огромный мир там, за поверхностью...
Я вскочил, не дожидаясь звонка, и забегал по комнате. Моя математика -до сих пор единственный прочный и незыблемый остров во всей моей
свихнувшейся жизни - тоже оторвалась, поплыла, закружилась. Что же, значит,
эта нелепая "душа" - так же реальна, как моя юнифа, как мои сапоги - хотя
я их и не вижу сейчас (они за зеркальной дверью шкафа)? И если сапоги не
болезнь - почему же "душа" болезнь?
Я искал и не находил выхода из дикой логической чащи. Это были такие же
неведомые и жуткие дебри, как те - за Зеленой Стеной, - и они так же были
необычайными, непонятными, без слов говорящими существами. Мне чудилось -сквозь какое-то толстое стекло - я вижу: бесконечно огромное, и
одновременно бесконечно малое, скорпионообразное, со спрятанным и все время
чувствуемым минусом-жалом: \sqrt{-1}... А может быть, это не что иное, как
моя "душа", подобно легендарному скорпиону древних добровольно жалящих себя
всем тем, что...
Звонок. День. Все это, не умирая, не исчезая, - только прикрыто
дневным светом; как видимые предметы, не умирая, - к ночи прикрыты ночной
тьмой. В голове - легкий, зыбкий туман. Сквозь туман - длинные, стеклянные
столы; медленно, молча, в такт жующие шароголовы. Издалека, сквозь туман
потукивает метроном, и под эту привычно-ласкающую музыку я машинально,
вместе со всеми, считаю до пятидесяти: пятьдесят узаконенных жевательных
движений на каждый кусок. И, машинально отбивая такт, опускаюсь вниз,
отмечаю свое имя в книге уходящих - как все. Но чувствую: живу отдельно от
всех, один, огороженный мягкой, заглушающей звуки, стеной, и за этой стеной
-- иной мир...
Но вот что: если этот мир - только мой, зачем же он в этих записях?
Зачем здесь эти нелепые "сны", шкафы, бесконечные коридоры? Я с прискорбием
вижу, что вместо стройной и строго математической поэмы в честь Единого
Государства - у меня выходит какой-то фантастический авантюрный роман. Ах,
если бы и в самом деле это был только роман, а не теперешняя моя,
исполненная иксов, \sqrt{-1} и падений, жизнь.
Впрочем, может быть, все к лучшему. Вероятнее всего, вы, неведомые мои
читатели, - дети по сравнению с нами (ведь мы взращены Единым Государством
-- следовательно, достигли высочайших, возможных для человека вершин). И как
дети - только тогда вы без крика проглотите все горькое, что я вам дам,
когда это будет тщательно обложено густым приключенческим сиропом...
Вечером:
Знакомо ли вам это чувство: когда на аэро мчишься ввысь по синей
спирали, окно открыто, в лицо свистит вихрь - земли нет, о земле забываешь,
земля так же далеко от вас, как Сатурн, Юпитер, Венера? Так я живу теперь, в
лицо - вихрь, и я забыл о земле, я забыл о милой, розовой О. Но все же
земля существует; раньше или позже - надо спланировать на нее, и я только
закрываю глаза перед тем днем, где на моей Сексуальной Табели стоит ее имя
-- имя О-90...
Сегодня вечером далекая земля напомнила о себе. Чтобы выполнить
предписание доктора (я искренне, искренне хочу выздороветь), я целых два
часа бродил по стеклянным, прямолинейным пустыням проспектов. Все, согласно
Скрижали, были в аудиториумах, и только я один... Это было, в сущности,
противоестественное зрелище: вообразите себе человеческий палец, отрезанный
от целого, от руки - отдельный человеческий палец, сутуло согнувшись,
припрыгивая, бежит по стеклянному тротуару. Этот палец - я.
И страннее, противоестественнее всего, что пальцу вовсе не хочется быть
на руке, быть с другими: или - вот так, одному, или... Ну да, мне уж больше
нечего скрывать: или вдвоем с нею - с той, опять так же переливая в нее
всего себя сквозь плечо, сквозь сплетенные пальцы рук...
Домой я вернулся, когда солнце уже садилось. Вечерний розовый пепел -на стекле стен, на золоте шпица аккумуляторной башни, на голосах и улыбках
встречных нумеров. Не странно ли: потухающие солнечные лучи падают под тем
же точно углом, что и загорающиеся утром, а все - совершенно иное, иная эта
розовость - сейчас очень тихая, чуть-чуть горьковатая, а утром - опять
будет звонкая, шипучая.
И вот внизу, в вестибюле, из-под груды покрытых розовым пеплом
конвертов - Ю, контролерша, вытащила и подала мне письмо. Повторяю: это
очень почтенная женщина, и я уверен - у нее наилучшие чувства ко мне.
И все же, всякий раз как я вижу эти обвисшие, похожие на рыбьи жабры
щеки, мне почему-то неприятно.
Протягивая ко мне сучковатой рукой письмо, Ю вздохнула. Но этот вздох
только чуть колыхнул ту занавесь, какая отделяла меня от мира: я весь
целиком спроектирован был на дрожавший в моих руках конверт, где - я не
сомневался - письмо от I.
Здесь - второй вздох, настолько явно, двумя чертами, подчеркнутый, что
я оторвался от конверта - и увидел: между жабер, сквозь стыдливые жалюзи
спущенных глаз - нежная, обволакивающая, ослепляющая улыбка. А затем:
- Бедный вы, бедный, - вздох с тремя чертами и кивок на письмо, чуть
приметный (содержание письма она, по обязанности, естественно, знала).
- Нет, право, я... Почему же?
- Нет, нет, дорогой мой: я знаю вас лучше, чем вы сами. Я уж давно
приглядываюсь к вам - и вижу: нужно, чтобы об руку с вами в жизни шел
кто-нибудь уж долгие годы изучавший жизнь...
Я чувствую: весь облеплен ее улыбкой - это пластырь на те раны, какими
сейчас покроет меня это дрожащее в моих руках письмо. И наконец, - сквозь
стыдливые жалюзи - совсем тихо:
- Я подумаю, дорогой, я подумаю. И будьте покойны: если я почувствую в
себе достаточно силы - нет-нет, я сначала еще должна подумать...
Благодетель великий! Неужели мне суждено... неужели она хочет сказать,
что - --