Настя запуталась в симпатиях и антипатиях. Гудошник, сначала заинтересовавший, отошел на задний план, когда узнала, что ее прямой родственник – старейшина. А в целом все разонравились: спорят, наводят тень на ясный день! И, может, поэтому стала раздражать их речь. Ударения какие-то странные и особенно эти... призрачные звуки, которые, как Настя уже знает, на письме обозначались буквами ъ и ь. Но эти буквы вовсе не теперешние мягкий и твердый знаки, они обозначали неясные глухие краткие гласные звуки. Ученые назовут их впоследствии редуцированными.
Позже, в древнерусском языке, эти звуки частично исчезнут, частично превратятся в полные звонкие ясные гласные. Сънъ превратится в сонъ, а затем и просто в сон, дьнь – в день... Современному русскому трудно ощутить разницу между гласными звуками в конце глаголов (хощеть) говорити и (отрокъ) говорить, а для людей X – XI веков она была не меньше, чем сейчас между говорить и говорит. И совсем непредставимо теперь, что глухой гласный мог стоять под ударением: правда, самое ударение было не совсем таким. Ольга – и женское имя, и форма от мужского Олегъ: до княжения Ольгова, выгребоша князь Ольга (т. е. выкопали кости Олега для перезахоронения). Призрачные звуки-призвуки и иное ударение меняют облик слова и всей речи: бысть монастырь славьнъ – вроде славИн, славЭн, славн – только твёрдо, как в нынешнем славный. Финны слышали тут у, и слово лъжъка (ложка) заимствовали как lusikka. Насте все это кажется смешным, шепелявым, нерусским.
— А предкам твоим показался бы нерусским, неприятным твой московский выговор с резким ударением, рубящий слова ударными гласными, – заметила Гривна. – Разве не более певучая у предков речь? У них слово обязательно на гласный призвук кончается, нет труднопроизносимых стечений согласных. Мягко, распевно говорят!
И она объяснила, что праславяне имели совсем иное строение слога – по нарастающей звучности, с соблюдением слогового сингармонизма. Судьба глухих гласных, обеспечивавших такую фонетику, была разной у разных потомков, но все они – и это единственно общее! – пережили так называемое падение редуцированных. Из дънь, например, у русских получилось день, у поляков дзиен, у сербов дан... Тут одна из причин, почему и как праязык распался и обособились отдельные языки.
Общие корни приобрели несхожий вид. С утратой глухих окрепло противопоставление мягких и твердых согласных, что стало важнейшей чертой русской фонетики. Данъ и дань, кладъ и кладь различались разными звуками в исходе слова, теперь же они различаются исключительно качеством конечного согласного, а буква ь стала знаком, сигнализирующим, что согласный мягкий.
Вятичи не умеют произносить закрытые слоги да и не хотят учиться. Они не оглушают звонкие в конце слова, что и понятно, ибо они не попадают в исход, а стоят перед пусть призрачным, но гласным: кладъ (Настя же произносит клаТ, хотя перед гласным звук д не оглушается: нет клаДа). Не утрачивает у них звонкости и сонорный в форме неслъ (Настя говорит нес, хотя перед гласным сохраняет л: несла, несли). Таких отличий очень много, отчего праславянская речь непонятна москвичке конца XX века и считается иным языком.
— А почему все же именно так, а не по-другому получается? И почему вдруг что-то меняется? Те же гласные глухие исчезают?
— Кто знает, – задумчиво произнесла Гривна. – Лингвистов бы спросить, но и они точно не скажут. Почему деревья растут так, как они растут? Потому, наверное, что так положено...
Характер языка, его «внешность» и «внутренность», как сказала Гривна, зависят от той действительности, в которой он существует, от жизни и судьбы тех людей, для которых функционирует. Русский, великорусский язык, несомненно, отражает в себе природу, климат, географию мест, где поселились вятичи, давшие ему начало. Природу в те времена ощущали острее, ближе, чем через тысячелетие, когда людей окружила техника, отодвинувшая натуру, породившая экологические проблемы. Но и потом язык менялся, отражая жизнь народа, его новые условия обитания, новые идеалы и интересы.
Важно только понимать, что нет тут прямых зависимостей: суровые зимы совсем необязательно ведут к появлению мягких и твердых согласных или необъятные пространства порождают аканье. Искать подобные причины и их, следствия скорее всего бессмысленно. Но в то же время очевидно, что характер языка и его изменений с этим всем связан, этим всем продиктован, хотя и случайностей тут немало. Вообще одно и то же явление может разрешиться по-разному, дать разные отражения даже в одних и тех же условиях. Один и тот же климат, например, может усилить певучесть языка и, напротив, ее ослабить.
Интересно, что темп, скорость речи исторически то увеличиваются, то уменьшаются (неизвестно, по каким причинам!). Это, как правило, ведет к изменениям в произношении, которые остаются и тогда, когда наступает новая перемена темпа говорения. Не исключено, что и судьба глухих гласных, принципы строения слога при переходе из праславянского состояния в древнерусское обусловливались (или, точнее, сами обусловливали этот переход) скоростью речи, которая сама зависела от менявшихся особенностей жизни.
– Думаю, что тут и прямая зависимость есть, – безапелляционно заявила Настя, которой вдруг вновь понравилась малопонятная, журчащая гласными, неразборчивая из-за их обилия речь предков. – О чем разговор! Редкостный по красоте край, одаренный природой от щедрот ее. Манера говорить, звуки речи, мягкие-твердые – все от русских просторов. От пространства, которое россияне покоряли и покорили!
Гривна внимала со скепсисом. Но пространства есть, конечно, пространства, и таких, как в России, нет нигде. Прямо-таки космические пространства. Может, в самом деле, делали они русскую речь и косолапой какой-то, но и удивительно благозвучной? Хоровое начало, пронизывающее русские песни, фольклор, самый дух русский, создало своеобычную красоту звучания языка. Красота эта, восхищающая многих иностранцев, есть инстинктивно воспринимаемая целесообразность строения, приспособленность к определенному назначению. Чем разнообразнее назначение (а в хоре это назначение безгранично), тем объективно красивее форма. Красота – все более тонкое приспособление к окружающим условиям и требованиям жизни. Может, и правда, соль в просторах? ^
Во времена Насти крупнейший ученый Д. С. Лихачев увидит главное зерно древнерусской культуры в покорении пространства. Протяжные песни – для больших расстояний, и они связаны с трудовыми ритмами, временами года, известным однообразием и задушевностью мягких красок природы на огромной равнине. Протяженность во всем – в нравственной всечеловечности, непреклонной воле к труду и свободе, в народном чувствовании мира, в общежительности с другими народами, в бесшабашности и задумчивости, в приволье поселений и раздолье пашен, а следовательно, в литературе, в музыке, живописи и, конечно же, в языке.
– Язык выражает народное сознание, – повторяла понравившуюся мысль Настя. – В нем общая сущность, общее ощущение мира. Те же хор и протяженность. Покорение пространства для вятичей – это вера в свое предназначение. Вера смешная и величественная одновременно. Детски простодушны и жадно работящи предки, и язык у них прост и хитр. Он меняется, но благозвучие остается. И у вятичей хорош, и у нас...
Гривна посмеивается: ишь как – в своем-то языке и то, и другое хорошо! А вообще-то правильно. Все языки по-своему благозвучны. И есть объективная музыкальность, напевность, физическая выразительность звуков. Благое звучание – это соответствие удобству произнесения и восприятия. Оно относительно, зависит от условий (одно дело – в комнате разговаривать, другое – в лесу друг другу кричать, третье – по телефону болтать) и от соответствия звучания смыслу. Одинакового соответствия физиологии дыхания можно достичь разными путями, отчего в разных языках разный ритм да и сами звуки. И нельзя сказать, что этот язык благозвучнее, музыкальнее того!
– Ну, ясное дело, французский музыкальнее других, – возражает Настя. – Все русские так думают. А вот мысль, что звучание зависит от природных условий, мне нравится. Для тихого леса один язык нужен, а для гор с шумными ручьями – другой...
Как бы там ни было, закрытые слоги, т. е. оканчивающиеся на согласный, появились у восточных славян в X веке, а вятичи не допускали их и до XII века. В написаниях же в силу верности обычаям предков они ретроградны и позже, рисуя къто, и тогда, когда гласные призвуки-призраки совсем забыли и освоились с закрытыми слогами. Упрямы они, дольше всех не осваивают новшества.
Правда, революция в системе гласных привела к всеохватной их редукции. В XIII – XIV веках москвичи начнут говорить боюсь вместо боюся, женой вместо женою, мать вместо мати. Они отбросят окончание в повелительном наклонении глаголов: будь, будьте, сядь, брось (старые формы веди, неси, проси), сократят и инфинитив: печь, дать, делать (старые формы нести, везти, плести). Примеров перестройки фонетики много.
Поясняя, почему так трудно стало Насте понимать речь предков, Гривна перечисляет многочисленные морфологические черты их языка, не свойственные речениям последующих веков. Вроде как лектор в университете, но теперь Насте всё куда понятней.
Склонение определяется не грамматическим родом, а звуковым видом основы. Существительные распределены по типам склонения в зависимости от того, кончается ли основа на о (волос, человек), на у (сын, чин), на и (день, муж) и т. д. И потом, когда импульсом группировки станет род, новая система будет давать сбои, отражающие систему ушедшую. Вспомним родительный падеж: волос, человек, сынов, чинов, дней, мужей. Вспомним и колебания, отраженные в известном шутливом вопросе: как правильно – у рыб нет зуб, у рыбов нет зубов, у рыбей нет зубей? Да кто из нас не сомневался, как надо сказать – сапог или сапогов!
Определяясь родом, склонение пойдет по аналогии: мужской и средний род, женский род на а и на и. Возникнут и другие аналогии: под влиянием форм двойственного числа (берега, глаза, бока, рога) именительный падеж множественного узнает окончание а (и тоже возникнут колебания типа городы – города, годы – года вплоть до новейших тракторы – трактора, цехи – цеха; за некоторыми формами закрепится разное значение: цветы – цвета, учители – учителя).
Краткие прилагательные служат определениями. Это потом они перестанут склоняться, оставив свои падежные формы как бы на память потомкам в наречиях издавна, мало-помалу и в выражениях средь бела дня, на босу ногу, добра молодца. Сильно изменятся притяжательные прилагательные: отчий, отцов заменятся формой отцовский или словосочетанием с родительным падежом отца. Издревле, однако, застыли обороты батюшкин сын, Иванов день.
Настя знающе вставляет:
– От них и фамилии – Ломоносов, Пушкин. И ясное дело, Воробьев или Воробьин.
Нет пока и намека на наиболее заметное событие в категории числа – утрату двойственного. Звучат истинные, а не подражательные, как в XV веке, формы дъва стола, плода, дъве сестрЂ, дъ†селЂ, отличные от множественного плоди, столи, сестры, села. Когда слышат руцЂ в отличие от рукы, все понимают, что имеется в виду две руки, обе. Потом об этих формах будет напоминать форма на а, слившаяся с родительным падежом, после числительных два, три, четыре. Но на самом деле это не родительный падеж, об этом свидетельствуют иногда разные ударения: два часά, в два рядά реликты двойственного, и чάса не прошло, вышел из ря´да – родительный падеж единственного числа.
– А почему утратилось двойственное число? – спросила Настя и сразу решила пошутить: – Лень было запоминать лишние формы!
Но Гривна отнеслась к этому предположению всерьез. Пружиной языковых изменений, подтвердила она, часто бывает стремление экономить усилия, энергию, время. Конечно, когда самое явление теряет новизну или актуальность для развивающегося мышления. Так, Настины современники из кинематографа, радиоприемника, метрополитена, видеомагнитофона, машины неотложной помощи, продленного дня делают кино, радио, метро, видик, неотложку, продленку. Их непосредственные предшественники сделали открытку, электричку, читалку, газировку из открытого письма, электропоезда, читального зала, газированной воды.
Тенденция к экономии не является, конечно, универсальным законом развития языка, тем более единственным. Не менее сильны и противоположные стремления, ведущие к избыточности. Можно и по-другому сказать: краткое выражение не всегда самое экономное! Хотя обычно более простые формы из нескольких равноценных предпочитаются. Так и древние русичи отказались от глухих гласных, сделали из двусложного дымъ односложное дым. Впрочем, фонетическое изменение или утрата грамматической категории происходит, так сказать, навечно, а приведенные примеры кратких вариантов сосуществуют по большей части с длинными, их породившими.
— Пожалуй, никто сейчас и не знает, что открытка – из открытого письма, – заметила Настя. – Да и кинематограф разве в старых газетах отыщешь. Может быть, оба варианта сохраняются, когда есть между ними какая-то разница, например стилистическая? В официальной обстановке скажешь Третьяковская галерея, а между собой – Третьяковка. Так говорят Настя, а в каких-то условиях удобнее сказать Анастасия.
— Молодец! – похвалила Гривна ученицу. – В каждом из нас две половинки. Одна рвется к новому, другая бережет прежнее и рада вернуться к нему, законсервировать его. Но никогда возвращение не достигает цели. Вот вятичи: цепко держатся за старую речь, но новое побеждает, и их язык меняется.
Долгие века, узнала от Гривны Настя, русичи употребляли в качестве синонимов плече и рамо (из праязыка непосредственно или из книг), предпочитая то одно, то другое, различали их стилистически, но в конце концов второе слово забылось. Как иностранные воспринимаются в конце XX века слова персь, длань, грясти, десный и шуий, даже если известно их значение: грудь, рука, идти, правый и левый.
Разные славяне взяли из общего праязыка разное наследие, отобрали «свои» слова (бор, баран, брюхо, ремесло есть у западных славян, но неизвестны южным; каравай, пир, птица, смотреть – наоборот; кроме русичей, слово зеркало употребляют только словаки, а ждать – кашубы). Нередко древнее слово сохраняется, но в измененном значении. Ученый поп скажет целовати в смысле «приветствовать», а то, что им Настины предки стали называть с XV – XVI веков, обозначает словом лобзать. Буй для него как книжника – «безумный, глупый», а не «храбрый», как для простых русичей. Село – «поле», а не «деревня», семя – «зерно», а в церкви так называют ягоду, особенно неведомого вятичам винограда. Так же и садом зовут не участок земли, засаженный деревьями и кустарником, а посаженное плодовое дерево (у словенцев сад и сейчас значит «плод»). Гордый кроме общего смысла еще и «страшный, ужасный»: гордое чудо, гордый шум.
Употребить сЂно в значении «трава» необычно и торжественно, ибо у русичей это только высушенная трава. Южное влияние эпохи крещения придало многим словам блеск и весомость: пиво – «питье вообще», а не «хмельной напиток»; воня – «запах, аромат» (вспомним благовоние), а не «дурной запах»; молва – «шум, смятение», а не «речь»: бысть вопль и молва велия (у болгар и сейчас млъва – «ссора, сплетня»).
Нередко раздельное развитие меняло древнее значение, стилистическую окраску, употребительность слова. Так, у русичей, обычно придерживавшихся древнего смысла слов, пасекой (исходное значение «участок леса, предназначенного на сруб» проясняет и связь с глаголами сечь, высекать; у чехов paseka и сейчас – «просека, вырубка»; да и русские просек, просека хранят древнее значение) стали называть пчельник (первоначально, конечно, на вырубке в лесу). Год – «пора, любой отрезок времени», а по-русски – «12 месяцев». Неделя (от не делать, т. е. «не работать» – «свободный от дел день»; в книжности слово синонимизировалось с воскресеньем (так сейчас у украинцев и многих других славян), но русичи предпочли называть им промежуток между двумя свободными днями, т. е. седмицу, и до сих пор нелогично обещают «встретимся на неделе». В современном Насте русском языке живо лишь значение семи дней, в польском только старое (niedziele), а в чешском – оба (nedele – и «воскресенье», «семидневка»).
— А я знаю: живот у русичей – «часть тела», а также «имущество, пожитки». В книжном языке и у многих современных славян это «жизнь». – Настя вновь блеснула знанием и догадкой.
Она вспомнила фотографию электростанции в Болгарии, на ней под черепом с костями надпись, над которой потешались всем классом: «Не пипай – опасно на живот».
Бедные славяне! Или счастливые? Разве плох этот удивительный разгул самобытности на одной основе? Он нарушил взаимопонимание, зато сколь многоцветны разнообразие, изобретательность! Та же милая Гривна – та, что на шее, на загривке носят, по-праславянски «ожерелье, шейный обруч», а для русичей – «слиток серебра, денежная и весовая единица», отчего гривенник, двугривенный. Это Воробьевы хранили истинную гривну и передавали истинный смысл древнейшего слова!
Отвечая на дежурный вопрос, Настя говорит уверенно, что понять вятичей не легче, чем нынешних инославян, особенно когда быстро говорят. Так, отдельные слова разбираешь. Иногда в неясном в целом потоке речи встречаешь понятные отрезки. Грамматика меньше мешает, чем произношение, делающее и известное чужим. Вообще слишком много уже нового, т. е. старого (ведь двигаемся во времени как бы против часовой стрелки). На следующей остановке праславянская речь покажется, ясное дело, уже и на древнерусский язык непохожей.
— Да нет, пожалуй, – изрекла Гривна. – Мы опять в периоде замедленного развития, когда очевидных скачков нет. Медлительные у тебя предки, тяжелые на подъем. Приверженцы старины, они дольше засели, прочнее в праславянском состоянии. Да и книжности, воцарившейся
в Киеве, у них пока нет. Лишь носовые, которых сейчас ты почти не услышишь, когда мы перенесемся еще на сто лет назад.
— Это те странные звуки, которые пытались возродить во втором югославянском влиянии? Как их называют? Да: юс большой и юс малый? И от них, кажется, носовые в современном польском языке?
— В общем, да. Звуки эти исчезли у русичей уже в IX веке, но вятичи, пусть непоследовательно, хранили их. Себя, по крайней мере, называли вентичи (с носовым звуком: если написать – ВАТИЧИ), открывая исконнюю древность от вентов. Уверены вятичи, что они самого перво-славянского рода из всех русичей – от венто, венедов, живших на Средней и Нижней Висле.
— Что, на самом деле так? – радостно насторожилась Настя.
— Не знаю... Но это их почтение к неприкосновенности древних обычаев и языка... нет, не знаю и врать не буду! Знаю, что ни при чем тут лях Вятко. Это уж точно ошибка летописца, повторившего чей-то вымысел. Хуже еще, чем норманнская теория...
Грандиозный поток славянских племен хлынул в пределы Византии, в Восточную Европу, на Балканы. Сколько пройдено, запечатлено их языком – мороз по коже продирает! Язык в доисторическую, т. е. дописьменную, эпоху менялся не так, как литературный язык эпохи письма и звукозаписи. Он был менее устойчив, легко смешивался с другими, непосредственнее отражал окружающий мир. В 882 году, как свидетельствуют летописи, на Русской равнине впервые объединились вокруг Киева поляне, кривичи, а также чудь, меря, весь – всех не перечислить! Вятичи обнаружили себя позднее. Где они были – Бог весть...
Настя живым горячим прикосновением, кожей ощутила величие и древность русской государственности. Неужели суждено этой государственности вновь замениться раздробленностью? Неужели с таким трудом освоенное пространство будет расчленено на обособленные клочочки и русский язык перестанет на нем, как выражался М. В. Ломоносов, господствовать безраздельно?!
Еще сто лет как корова языком слизнула. Настя в мире, который моложе ее на тысячу с лишним лет, на глухоманном берегу реки Москвы. Предки ведать не ведают, что на месте их жалких затерянных в дебрях лачуг суждено возникнуть великому городу мира. Что много позже, как писал В. Брюсов,
Град, что строил Долгорукий
Посреди глухих лесов,
Вознесли любовно внуки
Выше прочих городов.
Как представить себе в непроходимых сумеречных болотах-урочищах с диким зверьем будущие улицы, проспекты и площади? Пока же изначальные предки москвичей не в гуще жизни, но уже явились – бодрые, сильные, сметливые, хваткие к делу. Стержень восточнославянской цивилизации – путь из варяг в греки пролег в стороне от их земли, от моря Варяжского (Балтийского) через озеро Нево (Ладожское), реки Ловать и Днепр к Дунаю, к Варне, к морю Русь-кому (Черному), а там и Царьград (Константинополь), великий кесарь Римской империи, пределы коего русичи посещают с 852 года (не всегда с мирными целями). По географическим представлениям русичей, Варяжское море огибает Европу с севера и на востоке доходит до Персии, Индии, Сирии, отчего этот путь и представляется центром мира.
— Ничего себе знатоки географии! – высокомерно бросает Настя.
— Умные какие стали через тыщу лет, – парирует Гривна.
Не у вятичей сооружаются ладьи, переваливаются грузы на волоках, волочениях (вспомним Волоколамск!), сходятся разноязыкие народы, расцветают города. Водораздел Валдайской возвышенности, Оковский лес у нынешнего Осташкова, откуда истекают и Днепр и Волга, важнее всех массивов Приокской террасы. Из Мурома в Киев добираются по Оке и Волге, не садясь на коня.
Не без зависти смотрят вятичи, выбираясь из своих убежищ, на бьющую ключом жизнь, удивляются необычным однодеревкам-ладьям, выдолбленным из целой колоды. Громадные, сорокавесельные, с парусами на реях, веслами в уключинах, они захватывают воображение, манят сказочными богатствами. Иной раз – что греха таить! – лесные люди искус творят, нападают на зазевавшихся купцов. Но живут всё же тяжким, в поте лица трудом, а не разбоем. Совесть, честь, миролюбие блюдутся отважными и веселыми нравом вятичами как родо-племенное наследие пращуров.
Край вятичей – отдаленный, затерянный в глубинах безбрежного, слегка всхолмленного ландшафта с дубравами, сосновыми борами, топкими болотами, где едва ли не единственные дороги – по воде. Несчетные реки и речушки, в запутанных извивах которых чужакам не разобраться, – ив мороз удобные и гладкие пути для санных обозов и связи между селениями. Суровая зима снегом и льдом наглухо запирает жителей от прошеных и непрошеных гостей.
Сражаются вятичи с врагами на обрывах, густо поросших лесом, заманивают в теснины и чащобы. Всех превосходят в переправе через реки, а застигнутые врасплох внезапным нападением, погружаются в пучину и, лежа навзничь на дне, дышат через зажатые во рту выдолбленные полые трубки камыша, доходящие до поверхности. Выдерживают под водой часами, так что невозможно догадаться об их присутствии.
Но и их, лесовиков, захватила страсть к новому. Молодые уже не гадают по лаю собак. Пусть с запозданием, но и к ним пришел гончарный круг, и мастера делают теперь посуду в любом количестве и на разный вкус. Горшки и латки, кринки и котлы, корыта, ковши, чаши – мечта хозяек! Вместо очагов в жилищах теперь печи, а старые кади заменили кадками и бочками.
Настя вспомнила фразу из учебника: переход от общинно-первобытного строя времен распада праславянской общности к феодальной древнерусской народности повлек за собой смену общественных вкусов. Сложно, но верно сказано!
– Мужчинам-вятичам, – продолжала между тем рассказывать Гривна, – кроме всепригодного ножа (слово, видимо, от нога, ножное, ибо носили лезвие у ноги, за обмотками) теперь потребны топоры, долота, тесла, пилы. Сменились песни и пляски, другие стали свирели и лютни, хотя еще далеко вятичам не только до рок-н-ролла, но и даже до разудалой скоморощины и игры святорусского молодца соответственно XIII и XVII веков. О портах, т. е. одежде, и говорить нечего – совсем новая мода!
Броня стала удобной кольчугой, предпочтение отдается вместо двух коротких одному копью подлиннее, к луку и колчану добавился особый для стрел яд. Шелом приобретает форму того шлема, который в Московской Руси назовут шишаком. Появился и боевой топорик, из которого в свое время возникнет стрелецкий бердыш на длинном древке. Но символом русской доблести, княжьей власти и языческого культа неизменно служит колющий и режущий обоюдоострый меч о двух лезвиях с дугообразным перекрестьем. Его вытеснит лишь к XVI веку кривая сабля, присущая печенегам, половцам, татарам. Русичи клялись оружием и Перуном – слагали щиты, снимали мечи и полагали (а не вонзали в землю, как германцы); так Олег подписывал договоры с греками. Гибель от своего оружия – тема сказаний и клятв: меч наш да посечет нас! И на века остались выражения поднять меч (на кого-то), скрестить мечи, пройти огнем и мечом (беспощадно), вложить меч в ножны (заключить мир).
Меняется и манера говорить, сам язык. Вятичи, выражаясь латинским прозвищем, варвары, т. е. бормочут «вар-вар-вар», непонятно для людей просвещенных. Их язык не защищен ни письмом, ни школьной нормой, выучкой. На него легко воздействуют климат, природа, хозяйственный уклад, язык соседей, просто события сего дня.
— Слышали мы все это! – бестактно прерывает Настя своего гида. – Давай лучше послушаем, как говорят. Я что-то совсем мало разбираю: камо идеши камо течеши... чадо мое чьсо ради притече?.. молю ти ся отче повежь ми аще зде есть сынъ мои... много же си жалею его ради не ведущи аще убо живъ есть... изведи ми старче сына моего да си его вижю не терплю бо жива быти еще не вижю его яви сына ми... Ой, как интересно: нет еще слова сорок и говорят четыредесяте... И ни одного слова, чтобы кончалось на согласный! Речь течет плавно, будто нет ударений четких. Да и слова как-то сливаются, потому, ясное дело, и знаков препинания в древней письменности не было...
Будто угадывая незримое присутствие далекой правнучки, сидящий на колоде вятич сказывает о бортниках и о живущих в борти лесных пчелах: отецъ мой и брать дьреволазцы суть в лесе бо медъ от деревъ всякъ въземлють. Сказывает, как дань платят медом и скорою (мехом). Да как мед хмельной пьют на свадьбах и тризнах.
— До сих пор не остановятся! – вырвалось у Гривны, забывшей условности.
Не разобравшись, откуда привычный упрек, сказитель оправдывается, что-де застольная круговая чаша – братина есть символ единства, силы и что больше хлебный квас, а не стоялый мед пьем... Будто чувствуя присутствие пришелиц из будущего, древний вятич излагает свежий слух:
— Приспе осень и помяну Олегъ конь свой иже бо поставилъ кормити и не вседати на нь. Бе бо въпрошалъ волъхвъ и кудесникъ отъ чего ми есть умерети. И рече ему кудесникъ одинъ: княже конь его же любиши и ездиши на немъ отъ того ти умерети. Олегъ же приимъ въ уме си рече: николи же всяду на нь ни вижю его боле того. И повеле кормитий и не водити его к нему и пребы неколико летъ не виде его дондеже на грекы иде. И пришедшу ему Кыеву и пре-бывьшю четыре лета на пятое лето помяну конь, от него же бяхуть рекли волъсви умерети. И призва старейшину конюхомъ рече кде есть конь мъй его же бехъ поставил кормити и блюсти его? Он же рече умерлъ есть. Олегъ же посмеа ся и укори кудесника река: то ти неправо глаголють волъсви но все то льжа есть конь умерлъ есть а азъ живъ. И повеле оседлати конь: а то вижю кости его. И прииде на место идеже беша лежаще кости его голы и лобъ голъ и съседе с коня и посмеа ся рече: отъ сего ли лъба смьрть было възяти ми? И въступи ногою на лобъ и выкинувши змиа изо лба и уклюну в ногу и съ того разболе ся и умре. Поча княжити Игорь по Олзе.
— Да, Пушкин куда лучше об этом рассказал, – делится впечатлением от услышанного Настя. – Может быть, я и поняла все, потому что знаю эту историю? И поэт, значит, не придумал ее, а просто пересказал отличными стихами?
— Кто знает, где сказка, где правда! Смысл поучителен, вот что важно. Но предания, конечно, зеркало истины, – говорит Гривна и добавляет с явной теплотой в голосе; – Смотри, любуйся с пристрастием: ведь он – Воробей, самый дальний твой предок из тех, кого я сама знаю. Мастер на все руки. Это он меня и выковал...
— Ты хочешь сказать, что дальше в глубь былого мы не можем попасть? – наша героиня всерьез расстроилась.
Ей так хочется посмотреть, что еще раньше было. Это как в гору лезть: никак не успокоишься, пока до вершины не доберешься! Настя пытается задобрить, ублажить волшебный талисман:
— Обещала же историю русского языка показать, как он из праславянского родился, но сам-то праславянский – тоже лишь диалект индоевропейского?
— Я и сама бы посмотрела, но предел положен!.. Кое-что, впрочем, узнаешь со слов своего предка, который сейчас перед нашим взором. Можешь, кстати, определить время нынешней и предстоящей последней встречи с прошлым. Меня выковали в честь вокняжения Игоря...
Вглядываясь в своего, кажется 38 раз, прадеда, Настя пытается изложить событие в форме летописной погодной записи: въ лето 6421 приде Анастасий на Московъ. Ведь как раз к ее гощению дошла до вятичей молва о странной гибели Олега, а это было в 912 году: чтобы получить византийский счет, прибавляем 5508 лет, прошедших от сотворения мира. Если событие имело место от 1 сентября до 31 декабря, то 5509, так как год начинался с 1 сентября (с 1 января год стал считаться с 1700 года: 1 января 1700 года, помнится, было Петром Великим объявлено в году 7208). Нет, что-то не то – так с XV века, а до того год считали с 1 марта. Раз на счетчике путешествия остановка в столетие 912, а лекцию в университете слушала и Гривну обрела 27 апреля... Настя запуталась окончательно, взглянула на свои электронные часики с календарем, которые пыталась переводить, но они лишь беспомощно мигали всеми цифрами сразу...
Лучше послушать, как древние говорят. Такое ощущение, что не по-русски, хотя отдельные слова и целые сочетания вполне русские. В целом, как и в предыдущем, т. е. последующем, веке: надо переводить услышанное, сопоставлять со своими навыками, произношением. В общем малопонятном потоке речи часты совсем чужие слова – ныне забытые славянские или, напротив, слишком русские. Затруднений много, так что невмоготу уследить за смыслом. Язык Настиной эпохи звучит дробно, расчленен на смысловые части, а сейчас слышится в нем непривычная напевность, ритмичность, вроде как вода через камни равномерно переплескивается.
Из этого общего всем славянам распева кристаллизуются восточнославянская, или древнерусская, речь (которая позже распадется на великорусскую, белорусскую и украинскую «мову черноброву»), и речь чешская с ее долготами, и совсем дробная, хранящая глухие гласные болгарская, и шипящая с носовыми гласными польская. Но и сам славянский праязык, как верно заметила Настя, обособился из индоевропейской языковой общности племен около трех тысяч лет назад.
Славяне устранили, например, придыхание при
согласных, отчего общеиндоевропейские *dŏm и *dhūm дали у них дом и дым при латинских domus и fumus. Из dj у них получилось dl и просто 1 (это
уже у восточной ветви). Вместе с балтами и древнеиранцами они стали произносить
древнейшее *dekm (мягкое к) как desęt (ę носовое), из которого на
Востоке вышло десять, тогда как предки греков, латинян, германцев, кельтов сочли для себя
удобным говорить 
,
dekena, decem. Число отличий росло, отделяя праславян от
иных индоевропейцев.
Пожалуй, всего важнее, что они разучились произносить слоги с согласным на конце, т. е. завели себе закон открытых слогов. Индоевропейское *sebdm упростилось у них поэтому до седьмъ (современное болгарское седем), из которого через южнославянскую книжность к русским пришло седьмой. Сами же русские древний корень превратили в совсем простое семь, а прилагательное при нем первоначально звучало сёмый, это слово до сих пор живет в диалектах великорусского языка. Иные индоевропейцы тоже, конечно, меняли общий корень: у римлян оно звучало septem, у нынешних немцев sieben, у англичан seven, у французов sept.
— А все-таки как понять этот закон? – поинтересовалась Настя. – Почему это вдруг стало людям трудно произносить согласный в конце слова?
— Во-первых, не вдруг. Во-вторых, дело не в том, что трудно, а непривычно, ибо и мама их не произносит и никто вокруг. Так современные тебе тюрки вроде бы не могут физически, а на самом деле просто не подготовили с младенчества, не приучили свой голосовой аппарат выговорить, скажем ст и произносят ис-тол или сы-тол вместо стол. Они обязательно вставят гласный призвук в слово встреча: въсътъреча. Русский писец даже в IX веке написал греческое слово как варъваръ – не мог, видно, произнести рв, не разбавив звуки гласными. В современном тебе русском языке тоже есть стремление располагать звуки по возрастающей звучности: ра-сте-ни-е, а не рас-тен-и-е или еще как. Между прочим, сама знаешь, как трудно из-за этого выучить правила переноса слова со строки на строку.
Остатки этого славянского закона и в том, что артикуляция ослабевает по направлению к концу слова, особенно перед паузой. Как и в древней речи, сейчас русским свойствен слабый отступ, т. е. постепенный переход органов речи от работы к покою. Отсюда оглушение звонких согласных на конце слова. У других индоевропейцев не так, поэтому, скажем, англичане умеют произносить звонкие согласные и на конце слова, хотя после них нет ни полного гласного, ни гласного призвука. Закон открытых слогов многое изменил в звучании полученного славянами индоевропейского наследия. Отпали конечные согласные (гость при латинском hostis, английском host, немецком gast), согласные в конце слога отошли к следующему слогу: устраняясь, как в ось из индоевропейского общего *aksi (латинское axis), или создавая новые группы согласных, приспосабливаясь друг к другу.
Качество гласных, важное для преобразования согласных, для этой структуры слога безразлично: и они выравнивались в два симметрично противопоставленных ряда, различаясь четко лишь под ударением. И сегодня ты произносишь ясно ударные гласные, а безударные все сокращаются, редуцируются и по качеству вроде одинаковые – и е, и и, и я звучат как и, а о, а, ы – как краткое а, похоже на те глухие, которые раньше обозначали на письме буквами ъ и ь.
В языковом развитии симметрия – важный и всеобщий принцип, диктуемый не всегда осознанной необходимостью упрощения системы, какой-то ее балансировки. В одном языке противопоставлены долгие и краткие, в другом стержнем системы оказывается противопоставленность полных и глухих, в третьем – ударных и безударных. Конечно, всегда есть исключения, системные непоследовательности, и система, видимо, никогда не достигает полного равновесия. В этом, между прочим, пружина вечного развития языковой системы.
– Добре, – вздохнула Настя по-древнерусски и вновь вслушалась в текущую вокруг почти праславянскую речь: лепше есть камень долоти нежели зла жена учити... железо уваришь а злы жены не научишь... и то все видех очима своима... пришедъ пребыхъ месяць и тако могохъ походити... доселе есмь не пилъ ныне же ты велишь пию... Другая логика мысли, манера выражаться, иные интересы, представления, идеалы, не говоря уже о звучании. И всё же чувствуешь родное!
Она ребячески наслаждается прикосновением к первозданному языку, сбросившему завесу тайн. Захватить бы магнитофон-кассетник: чего бы не дал университетский лектор-бородач, чтобы услышать живую речь X века! Ведь письмо запечатлевало звучащее слово условно, не всегда отражая видоизменения в живой речи через столетия. Да и всех нас интересует любая подробность жизни предков, волнует Русь изначальная!
Тем временем вятич Воробей завел любимый сказ, идущий от чтимого прародителя. Повторяя привычный зачин эпических песен яко же сказають, перебивая его выражением ини же не сведуще рекоша яко, пращур поучал внуков и правнуков, по роду передавал то, что узнал за свою жизнь, что передумал, что наказывал хранить вечно для потомков. Он придирчиво заставлял пересказывать свое поучение: еще раз скажи, лучше запомнишь. И младший послушно повторял, ибо знал эту существовавшую до письма извечную страсть в человеке – высказать душу, запечатлеть свое слово. Так из поколения в поколение передавалось предание, что теперь слушала наша героиня, переводя мысленно с праславянского на современный ей язык.
Давным-давно из бора на берег причудливо петляющей Москвы (сейчас на этом месте стоит Боровицкая башня Кремля, уточнила Гривна) вышел высокий крепыш. Был он в льняной просторной рубахе до колен с длинными рукавами, прихваченными, чтобы не сползали, браслетами, и в штанах, подтянутых широким поясом и заправленных в онучи. Ноги обуты в лыковые лапти, подковыренные (укрепленные) кожаными ремешками. На поясе – узорные бляшки, к ноге приторочены огниво и железный нож.
Взойдя на холм, он задохнулся от восторга, увидев перед собой в синей дымке бескрайние лесные просторы. Нигде не заметно было следов присутствия человека. Прикинул, сколько тут зверья, какие гуляют косяки рыб (хватит ли для пропитания?), урожайная ли почва. Почва, сразу ясно, бедновата – супесь, местами песок. Но зверья разного, грибов, ягод, орехов – видимо-невидимо, вода рыбой кишмя кишит – только не ленись лови! Сосны, ели, клены и рябины с непролазным подлеском орешника и малинника...
С крутизны открывались луга, поросшие на подступе к первозданно чистой реке сочной ярко-зеленой травой. Солнце, отражаясь от водной глади, которую морщила лишь игра щук, сомов, лещей, осетров и стерлядей, слепило очи.
Какие места для ловищ рыбных! Роились пчелы, не тронутые топором дубравы полнились дичью. Есть следы зубра, тура, кабана, медведя. Можно на рысь и вевериц (белок и горностаев) направить лук и стрелу, поставить тенёта и другие ловушки. Есть где и крупную птицу ловить большими сетями-перевесами.
Пращур смотрел на природу практично, отметила Настя, а природа не ведала, что есть экологическое загрязнение. Подумать только – в Москве-реке водилась стерлядь, добывался речной скатный жемчуг! В этом краю привольно дышать и есть к чему приложить труд. Очарованный красою окрест себя, пришелец произнес плавно-тягуче:
– Дивъно!
И решил осесть здесь со своим семейством, ибо лют бяше путь: шли ведь не от добра, шли степями и лесами, шли в мороз – ждали, егда ледове встануть. За крепышом показались родичи с нехитрым скарбом, со скотом. Все светловолосы, сильны, закалены лишениями, солнцем и холодом, жадно любопытны и предприимчивы.
Мирные и вольнолюбивые, они устали менять места обитания и мечтали о постоянном поселении. Они умели взращивать злаки (пшеницу, просо), держать скот, разводить свиней, добывать мед, охотиться. Пожалуй, самое большое сокровище составлял их язык, которым они гордились. Глаголет истина устами сметливых пращуров!
Они осели. Скот охотно поедал здешнюю траву, и молока и мяса было в избытке. Подсечно-переложное, потом пашенное земледелие давало обильный урожай. Накапливались и излишки продуктов хлебопашества и скотоводства, звероловства, бортничества, рыбной ловли. Не завоеватели, зарящиеся на чужое добро, а работники, уставшие от странствий и соскучившиеся по труду, они возделали и обиходили землю заботой и любовью, вросли в нее корнями, полили не только потом оратаев, но и кровью воинов, павших в сражениях с врагами. Потому и стала она родной, дороже самой жизни, землей предков.
Здесь не было ни тропического изобилия, как в долине Нила, ни благодатного бесконечного лета, как в междуречье Тигра и Евфрата, ни ласковых муссонов и оливковых рощ, как в Средиземноморье. Что выжег, выкорчевал, отнял у леса и болота, сберег свирепой зимой, защитил от набегов разбойных соседей, тем и владей. Единственно, чем щедро одаривал край, кроме красоты и нетронутости, так это обширностью, простором и покоем – ни тебе извержений вулканов, ни ураганов, ни землетрясений!
Пришедшие сюда вятичи – люди нерастраченных сил и чувств: ненасытные в подвиге и в жажде жизни; не знающие страха, злобы и уныния, умеющие терпеть невзгоды и напасти с достоинством и мужеством и в беде не утрачивающие милосердия и веры в будущее. Потому и выжил род, храня остроту мысли и вятическую гордость. И все это воплотил и сберег язык. На новом месте они вдохнули пьянящий запах теплой, готовой принять зерно земли. Ощутили податливую тяжесть сохи и счастливую усталость оратая, смотрящего на вспаханное им поле. Прониклись музыкой лихо свистящей в разнотравье заливного луга косы. Вкусили сладость свежего ржаного хлеба, испеченного из муки первого обмолота. И все это тоже запечатлевали в языке, превращая его из праславян-ского в особый, собственный, родной язык.
Вскоре после прихода узнали, что неподалеку, на правом берегу Москвы, не доходя реки Сетуни, живут уже люди. Наш крепыш, глава рода, к вящему удовлетворению обнаружил, что аборигены боятся пришельцев не меньше, чем те их. Сразу решили новоселы на общем сходе с соседями дружить: земли много, будем жить в ладу и согласии, не на зло врагу, а на радость другу.
Отгородив, по обычаю, воткнутыми в землю стрелами жертвенное место, заклали петуха, испросили покровительства у Перуна, Хорса, Даждьбога и особо чтимого Волоса – скотьего бога, поклонились силам природы, душам умерших предков, колодцам и рекам, мати-сырой земле, семейному талисману – турьим рогам и отправились в поселение соседей, укрепленное рвом и валом.
Оказалось, что чужаки говорят совершенно непонятно, но живут и думают похоже. Удивило, что коней они держат только для молока и мяса, зато покорило их искусство резать по кости. Воевать соседи тоже не хотели, приняли подарки, особенно им пришлись по вкусу гладкие глиняные горшки, которые были удобнее и красивее тех, что умели лепить сами. В знак мира в свою очередь одарили гостей изделиями из кости и рога. Так началась дружба...
Настя, слушая сказ, сообразила, что городище соседей было как раз между Нескучным садом и двухъярусным метромостом. Археологи раскопали тут остатки укрепления. Жаль, что соплеменники пращура жили в открытых деревянных селищах, следы которых исчезли. Быт дьяковцев, как ученые называют жителей городища, известен поэтому лучше, хоть он и древнее. Раскопки показывают, что у аборигенов много славянской утвари, т. е. слияние с пришлыми славянами началось еще в VII – VIII веках.
— Значит, легенда, передаваемая Воробьями из поколения в поколение, не выдумка! – торжествующе восклицает Настя. – Думаю, что пращур именно от живших тут соседей узнал, что река называется Москвой. А кстати, что значит слово Москва?
— Точно никто не знает, – ответила Гривна. – Разные есть версии. Ты права, что легенды отражают жизнь и действия реальных личностей, реальные события, но правдоподобие их все же относительно. Говорят, например, что Москву основал вещий Олег, заходивший к вятичам в X веке, или намного раньше внук Ноя Мосох и жена его Ква, от имен которых якобы и получилось название селения. Указывали даже место, где Мосох будто бы срубил малый градец, – крутой берег Яузы. Но поверить в это трудно: обычно селения назывались по реке, ибо имена рек, как правило, древнее. Археологи твоей эпохи копали на берегу Яузы, но ничего там не нашли, как и следовало ожидать.
По-видимому, Москва – это сложение из угро-финских слов (именно из таких племен были соседи вятичей): моска – медведь и ава – мать, жена, т. е. медведица. Еще вероятнее, что вторая часть означает воду, а первая – «черный» или «коровий», т. е. Москва – Черная вода или Коровья лужа. И это понятно: вокруг были болота, топи; и сегодня районы напротив Боровицкого холма в Замоскворечье отличаются сыростью. Для пришельцев-славян эта расшифровка могла быть куда яснее, чем для потомков: праславянский корень моек (мозг) со значением «мокрый, влажный – промозглый» ощущался яснее, и было меньше перегородок между языками. И позднее эти черты играли роль: недаром появились такие названия, как Балчуг (т. е. «грязь»), Болотная набережная... Но, как бы там ни было, Москва стало вполне русским, а теперь и общечеловеческим словом! Давай лучше послушаем сказ моего первого владельца о пращуре: я ведь его тоже не знала!
По сказу выходило, что семьи Крепыша и дьяковцев настолько сдружились, что соседи рано или поздно уговорили отдать за их отрока замуж его внучку. Так и началось складывание нового племени – москвичей, со временем и язык у всех жителей края стал один. Отдав много из своего, соседи перешли на русскую речь, сроднились с ней, забыв даже свою. Много помог этому веселый нрав Крепыша и его потомков и более высокий культурный уровень славянского рода.
Сказ вился причудливо, то расцветая деталями, то опуская их. Про первую свадьбу, сроднившую оба племени, повествовалось подробно. Помянули, мол, предков на общей Русалии, поклонились богине любви и брака Ладе. Долго длилось игрище с песнями и плясками. Новые родственники раскрыли перед сурово-медлительными угро-финнами широту и размах своей души, неистовство желаний, но и холодный расчет. Вятичи ради жизни могли жертвовать жизнью! Молодые у воды клялись в верности друг другу и преданности родителям. И действительно, жили они долго и счастливо, хотя вятические родственники и посмеивались над произношением иноязычной невестки.
— Вот так: мои предки показали пример породнения людей, из которого вышли все коренные москвичи! – торжественно провозгласила Настя. – Великий исторический процесс начал мой пращур.
— Не очень-то превозносись! Вспомни, как сама кривилась, узнав про гречанку-сурожанку в своем роде. Знай во всем меру!
Настя несколько смутилась, хотела было спросить про выбор имени предками, но тут ее ошеломило запоздалое открытие: зачинателя рода, наверное, прозвали Воробьем за то, что он веселый непоседа, ходит пружинисто подпрыгивая, весело напевая. Эта примета их рода: проявилась она и у Гудошника, может, и у других, кого навестить не довелось. Так?
Гривна не спешила с подтверждением.
— Тут, скорее, то темное имя из еще более древних времен, куда мне путь заказан. Ты знаешь, что Волком, Медведем звали не по сходству с этими зверями, а чтобы тем охранить себя от зла. Зло же – не только возможное нападение данного зверя. Иначе говоря, называя человека именем страшного зверя, хотели отпугнуть, перехитрить злых духов вообще: пусть, дескать, думают, что перед ними зверь, и боятся. Это идет от еще более древних поверий, в которых воробьям могли приписывать совсем другие качества. Вспомни про Соловья-разбойника в русском фольклоре! Впрочем, точно не знаю. Заметь только, что и самой птичке имя дано явно не по внешнему виду, а по ее песенке: вербь-звербь, ворбъ-зворбь – так древним слышался звук, который ты изображаешь как чик-чирик. Первоначально и произносилось Ворбь.
— А как же стало Воробей? – спросила Настя.
— В праславянском ворбь, получившемся из общеиндоевропейского *varb, неприемлем был, как ты легко догадаешься, закрытый слог. Его и преодолевали все славяне, но по-разному: южные стали произносить врабь, западные – вробь, восточные – воробь.
— Как же так? – удивилась Настя. – Закон открытых слогов объединил славян, выделил их из индоевропейцев, и он же начал их внутренний раскол?
— Точно! Только обособление славян станет явным как раз с потерей этим законом силы. Это произойдет в VIII – IX веках, а у восточных славян лишь в X – XI веках.
— Ac XIV века сами восточные славяне разойдутся на три ветви...
— Да, но не забегай вперед! То обособление произойдет уже по иному принципу. Не путай разные вещи. Сейчас говорим о законе открытых слогов. Считают, что последним заимствованием, которое славяне еще не смогли произнести и переделали по этому закону, было имя Карла Великого, разгромившего авар. Вместо карл стали говорить краль (сербы, болгары, чехи), крулъ (поляки; пишется krol – через о с черточкой), король (восточные славяне). С утратой закона открытых слогов языковое царство Славии распадается на отдельные языки. Образуются новые закрытые слоги, разные у разных славян, и если крулъ, король, кролъ-крулъ были общепонятными (как мы сейчас понимаем, что, скажем, их и ихний – одно и то же, хотя сами говорим только их), то следующее видоизменение вело уже к неузнаваемости одного и того же слова-корня, т. е. к обособлению языков. Воспринимая различия как произносительные варианты одного слова, дескать, кому какой выговор легче дается, древние употребляли и то и другое. В летописи читаем: Ольга рече: мало у васъ прошю – дадите ми от двора по 3 голуби да по 3 воробьи... Голуби же и Воробьеве полетеша въ гнезда своя, голуби въ голубники, врабъеве же подъ стрехи. Мы с тобой уже рассуждали об опознании слов. Сейчас в вороб – враб – вроб видят одно слово, как, скажем, ты в делает – делаат (так на Севере в селах говорят и в твое время). Сами предпочитают говорить воробь, подтрунивают над другими, но знают, что это старое неудобопроизносимое ворб. Это потом забыли, и теперь не сразу сообразишь, что русскому воробей соответствует общекнижное и южнославянское врабий (у современных болгар врабчё, у сербов врабац, у чехов vrabce), а также польское wrobel (о читается теперь как у). Так что, живи твои предки в Варшаве, была бы ты Настя Врубель, – подначила ехидно Гривна. Настя не обиделась и парировала:
— Достойно, если вспомнить великого художника!
— А если бы ты в Финляндии жила, могла бы быть Настей Варпунен, – не унималась Гривна. – В древности финны в такой форме заимствовали у славян название птички – varpunen. А вот индоевропейцы-литовцы и не заимствовали, а просто по-своему хранят древнее звукоподражание песенке птички звербь – вербь: у них воробья называют žvirblis. А латыши, кстати, зовут его zvirbulis. Интересно, что и у них Жвирблис, Звирбулис – естественные фамилии.
— Хочешь сказать, что, живи я в Вильнюсе, была бы Настя Жвирблис?
— Нет, не хочу! – Гривна что-то не знала удержу, – видно, вспомнила детство свое, оказавшись во времени своего рождения. – Совсем не так! Ты была бы Жвирблите, а мама твоя – Жвирблиене. У литовцев фамилии имеют разные окончания для мужа, жены, дочери.
Но Настя взяла реванш, сделав такое тонкое наблюдение:
— Судя по всему, литовцы не знали закона открытых слогов. Они, так сказать, обособились от других индоевропейцев тем, что хранили общее наследие еще более неприкосновенно, чем, скажем, славяне.
Чтобы не признать себя окончательно поверженной, Гривна не очень ловко попыталась продолжить свою шутливую тему:
— А вот если бы ты жила в Киеве, то была бы...
— Знаю уже – Горобец! – прервала ее Настя. – Давай лучше дослушаем сказ пращура.
Предок вьет наизусть свой сказ. Говорит образно, сочно, словно перебирает скатный северный жемчуг, с радостью передает отлитую в слове мудрость рода. Смысл же услышанного в сжатом виде таков. Пришельцы слились с соседями, которые забыли и свой язык, и свое происхождение, завещав потомкам чтить достойного Ворбя общим прародителем. Когда он глубоким старцем отошел в мир иной, оплакивали его вместе на великой тризне, не пожалели утвари для могильника, где после сожжения тела на костре погребли в глиняной урне его кости.
Где-то на берегу Москвы-реки стоял тысячу лет этот курган, пока не разровнял его бульдозер, чтобы построить на этом памятном месте современное многоэтажное здание.
Язык вятичей недаром пришелся по душе соседям. Сильный, звучный, он стал неиссякаемым источником жизненного, трудового, духовного опыта, ключом к познанию мира и самих себя. Он охотно усваивал чужое, но пуще хранил свое. Он хранил непростую историю древних племен и связывал все ветви славян, напоминая о возлюбленном единстве родов, расселившихся на просторах от Ильмень-озера до Греции, от Эльбы до Оки с Волгой. Ох, эти просторы! В языке и в характере русичей прямо-таки генетически заложено восприятие своей родины во всей ее масштабности, обширности, громадности. И смысл жизни видится в поиске смысла существования. Поиске неистовом, страстном!
Может быть, язык возбуждал смутные воспоминания о еще более раннем времени, когда его носителей объединяли территория и речь с теми родами, из которых вышли германцы, романцы – десятки славных народов и языков земли, и тем усиливал в веках славянское чувство широты, единства, всеобщности и общежительности? Все они – дети тех полукочевых скотоводов-земледельцев, которые расселились буквально по всему свету от Северного моря до поймы реки Инда, превратив свой общий индоевропейский праязык в массу языков, ставших столь различными, что ученым удалось доказать их родство и общность происхождения только в XIX веке. Вот как люди забывают свое прошлое. Только что было – и нет!
Чтобы появилось «мы», требовалось повстречаться с какими-то «они». Без этого не обособиться, не осознать себя в речи, в одежде, обрядах и обычаях, в форме строения жилища, в изустных сказаниях. Потому-то, кстати, так падки люди до сказов, с детства страсть к сказке, к былине заложена. Русичи осознали себя, видимо, в противоположность басурманам – печенегам, половцам, татарам. Ведь по отношению к другим славянам они ощущали себя отдельно, но родственно – в этом и залог масштабности их ощущения, их восприятия своего мира. Миролюбивые, они легко роднились с теми, кто не выступал завоевателем, как, например, коренные жители, с коими встретился пращур вятичей. Особенности внешнего вида, облика, речи, привычек и обычаев «чужаков» русичи могли не замечать, точнее, воспринимать, осваивать как свое.
— Верно! Пращур с удовольствием отдал соседям свои новомодные глиняные изделия. И многое, наверное, взял сам, хоть и были соседи менее культурными, – заметила Настя. Она задумалась, потом добавила: – Вятичам, всем русичам необходимы просторы. Это стремление идти встречь солнцу... Оно повело их в Сибирь. Оно принесло и радость и горе! Не лучше ли было им сидеть на месте, как, например, литовцам? Почему не остались славяне в прародине?
— Не зря завещал пращур помнить и передавать свой сказ! – укорила Гривна. – Слушай и понимай почему!
Об этом как раз и повествовал сказитель. Пращур, сказывают, на этот вопрос отвечал так: по мне видите, какие вятичи непоседы! Врожденная любознательность понукала! Мужественны, полны сил, тянутся к неизведанному и неведомому. И нужда напирала: множились, не хватало земли для кочевья и земледелия. Появились пашни, и сильные семейные кланы, имевшие железный сошник, рало (плуг), серп, топор, объявили их своей собственностью, гнали кровно близкие роды. Вятичи драться не желали, предпочитали искать себе иное место под солнцем. Пусть другие между собой враждуют, счеты сводят!
Кое-кто занялся охотой или только скотоводством. Накопив больше, чем нужно, чтобы жить, стали торговать. Всякий хотел разбогатеть. Ревность и зависть, распря и злоба воцарились на прародине. Тем, кто жил, как завещано, не хитрил, ничего не оставалось, как уйти. Уходили, потому что не хотели воевать – ни со своими, ни с врагами-соседями. Вятичи – мирный народ, хотя, коль придется, сумеем и постоять за себя!
Пращур передавал потомкам, как пошли его роды на Север и на Восток. Те, кто уставал или приглядел себе место по душе, не шли дальше. В степных всаднических просторах, в поле, остались поляне, в лесах – древляне. Вятичи же, не зная устали, шли дальше и дальше, пока не облюбовали Боровицкий холм по-над Москвой-рекой... Люди – как? Одному давай ласку, другому – твердость, третий все сам отдаст за желанное. Кнутом подгоняют клячу, а не рысака!
Сказ пращура вновь и вновь возвращался к тому, что при всем при том мы все, поляне и древляне, вятичи (это и я, и ты, и ты) и радимичи, только зовемся по-разному, а один народ – русъ. Слово сие древнее, означает «свет», и боги наши – солнечный знак, круг времени. Святой Перун сам от солнца, от молнии и грома. Поэтому мы светловолосые, русые. Но и русы не сами по себе, а ветвь великих славян. Разные названия не мешают кровному родству. Русь, рось – люди одной крови, одних обычаев, одного языка!
Откуда слово? Кто знает! Может быть, как раз оттого, что русые. А может быть, и от названия реки: руса у всех славян с древности – река. Отсюда и русло, русалка, Русалия – когда сходятся мужи и жены на ночное плещевание, безчинный говоръ и на бесовский песни, на плескание и на скакание. К реце идеть съ великим кричанием аки бесы и умывають ся водой... ова бьяху в бубны, друзии же в козице и в сопели сопяху (это позже напишут в «Стоглаве»). В наших краях есть и река по названию Рось – как раз, где поле и леса сходятся...
Откуда самое слово славяне? То ли от слава, то ли от слово. Люди одного корня, одного языка-племени, в отличие от говорящих иначе, т. е. непонятно. Так много позже всех иностранцев русские назовут немыми – немцами... Одно-земцы, единоземцы, породненные огнем у воды – богом Сварогом!
Настю тронул рассказ об исходе вольнолюбивых племен из прародины и окрылявшей их надежде, что вятичи, русы останутся хранителями древней красоты поверий и языка. Ясное дело, они менялись с изменением образа жизни, места обитания, характера соседей, но главное – стремление сберечь то, что утрачивается другими.
Впрочем, любой народ уважает себя, свое прошлое, и каждому хочется, просто необходимо иметь свою великую культурную традицию, историю непременно великих свершений. У какого народа нет великих сказаний, легенд, эпоса?..
Наивен ход мыслей древнего вятического пращура, но благороден, высок, чист. Оттого-то и живет память о нем у потомков. Бьется его мысль в вечность, крылатая мечта ведет его в грядущее, где суждено быть и островерхим башням Кремля, и космическим крылатым ракетам.
Но отдадим должное вятичам: они в самом деле крайне медленно расставались с вольной языческой верой, с формами исходного языка. И древний Ворбь, приведший свой род на Боровицкий холм, несомненно, прививал окружающим восхищение своим родным языком. Его излюбленной темой было: слушайте, мол, как певуче, чудесно получается – О-БЪ-НЪ-ПО-ЛЪ!.. Гривна пояснила: об он пол, т. е. по ту сторону. Не понять! Ведь словораздел совсем не наш, каждый слог по себе, кончается гласным, а где его вроде нет, там глухой вставляется.
Ворбь считает, что лучше быть не может: плакаТИ, плаЧЬ – певуче, мягко. Тут вся страна наша слышится, просторы равнин, величие дубрав, медлительность рек. И многоводная зеленая весна, и долгая белая безжалостная и сказочная зима, и жаркое медовое лето, и задумчивая золотая осень. Потрудились предки над языком!
Настя вздыхает. Как жаль, что дальше, к истокам и этой речи, им путь заказан! Гривна утверждает, что в древности языки славян и нынешних англичан, немцев, французов, испанцев были близки, даже слиты в общем индоевропейском праязыке. И даже при звуковых расхождениях люди разных племен, из которых и вышли потом в длительном и сложном развитии немцы и русские, французы и англичане, могли друг друга понимать. Напрягая слух, стараясь не замечать, скажем, некий свист на конце слов (не будь его – куда бы легче для слуха!), угадывали, что встречич, встречающий врага, – по-ромейски cmpamuoc, воин; стебель – стибос; баня – баланейнон...
Настя просит Гривну, раз уж не суждено заглянуть в те эпохи, рассказать хоть немножко, что знает, о славянском праязыке и о его родственниках-современниках.