Тем временем в доме малолетнего Кузи неодобрительно переживают недавние события – ожесточенную драку за великокняжеский стол. Помер самовластец киевский Ярослав Мудрый, правнуков и внучек которого было 35, среди них и Юрий Долгорукий, и пошел брат на брата.
И почаша сами в собе володети, и не бе в них правды, и въста родъ на родъ и быша у них усобице и воевати почаша сами на ся.
Всеволод-внук сел в Киеве, но сыновья Изяслав, Святослав и Всеволод расправились с его войском в свирепую стужу, а самого засадили в темницу – обманом: крест целовали, обещая не сотворить зла. Киевляне, видя их немочь с лютыми половцами сражаться, посадили было его вновь на престол, но законный наследник Изяслав опять одолел, заручившись помощью короля польского, брата жены своей. Да только Святослав, сговорившись с Всеволодом, вопреки отцову завещанию, прогнал братца и сам сел княжить. Изяслав свое назад взял, опять опершись на поляков, но после смерти Святослава. Внуки Ярославовы тем временем еще пуще кровь русскую проливали, к половцам за подмогой бегали, к заклятым врагам, грабящим Русь. В усобицах Изяслав голову сложил, и Русью правил Всеволод, коего сын Владимир от царевны славного греческого рода Мономахов сидит сейчас на престоле с женою своею, дочерью короля Англии Гарольда. Сможет ли Русь единой сберечь? Призыв его звучен:
а Руськыи земли не погубим!
Дружины всё чаще заходят в край вятичей, причем разные: дробление империи Рюриковичей усилило не только самостийность отдельных земель-уделов, но и в какой-то мере их взаимодействие – не через центр, а прямо между собой. Удельность парадоксально тормозила иной раз раздробление общего языка, а не только возвышала территориальные особенности. Она часто сопровождалась перегруппировками: в один удел попадали потомки разных племен, и, напротив, одно племя раскалывалось удельными границами. Сбалансированная совокупность областных диалектов, племенных по происхождению, времен Киевской Руси заменялась, во всяком случае на будущей территории великороссов, новой и не менее сбалансированной совокупностью уже собственно областных говоров и наречий.
Часть вятичей составила вместе с радимичами и дреговичами основу белорусского языка. Основная же их масса вместе с кривичами и словенами разделилась между Суздальской и Рязанской землями. Тут истоки северного и южного наречий великорусского языка и позднейших переходных говоров – того же московского в краю вятичей, исконно близкого ростово-суздальским. На территории соседей – обширного племени кривичей оказались как Ростов и Суздаль, так и Смоленск и Псков.
Связи меж обретшими самостоятельность уделами по-новому активны, хотя местничество приглушило нужды централизации, нивелировавшее официальное, отчасти и бытовое общение. Меньше стала роль докладов должностных лиц центральной власти, единых формул права, суда, дипломатических договоров. Но в то же время указы князей, речи воевод к воинам, речи на вечевых сборах были схожи, ибо уделы во многом брали пример друг с друга, несмотря на бесконечные раздоры.
Но не стоит преувеличивать плюсы удельного периода. В целом это печальное время врагам на радость и повлекло за собой величайшие испытания. Преуспеяние отдельной области зависит от прогресса всей Руси. Отрезанный ломоть вкусен, но быстро черствеет. Лоскутное государство в конечном счете не может избежать и языкового раскола. После смерти Всеволода распадется и Владимиро-Суздальская Русь, появится серия диалектов, у которых свои словечки, особые формы в грамматике, даже особое произношение. Ростов и Суздаль, Рязань сохраняют, пожалуй, больше других верность древнерусскому языку.
— Москва не позволит этим говорам слишком уж сильно обособиться, – говорит Настя, верная сторонница национального единства, которое у русских всегда перевешивало провинциальное сознание. – Найдет новые способы их сплочения. Удельная разрозненность в понятиях нашего народа оставила лишь неприятный след. Она не имела настоящих корней в его сердцах!
— Ты права, вероятнее всего, – раздумчиво согласилась Гривна. – Но как бы там ни было, пока, при жизни милого Кузи, калейдоскопические и частые перемещения князей и границ их уделов, передвижения дружин, бояр, челяди, добрых старцев, песнопевцев, мастеров утвари стали сильнее распространять общие языковые навыки, чем это делала единая центральная власть, обеспечившая преимущественно одностороннее влияние на провинции и мешавшая их взаимодействию. Коловращение князей по наследственной лестнице активизировало обмен между всеми областями, перетасовку их населения. Оно вело к непрерывному обмену новостями и страстями, навыками управления, военным искусством, ремеслами и особенностями разговорной речи.
Гривна усмехнулась:
– Чем больше самостоятельность, тем больше ответственность. Не жди указаний из Киева, сам думай! Получается, что жизнь бурлит, – так что не одни минусы от удельного местничества... Есть и совсем неожиданное следствие, по-своему, конечно, грустное, но исторически, как ты, ясное дело, согласишься, даже полезное: мелкие и слабые уделы – благодатный материал для объединения, для собирательства, чем и займется твоя не такая уж безупречно нравственная и бескорыстная Москва.
Настя возмутилась – и как москвичка, и как любой, убеждения которого ставятся по сомнение:
— Забываешь, что объединением москвичи занялись, чтобы сбросить иноземное иго, рабство! Другого вождя под рукой-то не нашлось!
— Хочешь сказать, что не по своей-де воле? Бескорыстно, не для своей выгоды? Может, и так... – Гривна последнее время все чаще уходила от категоричных оценок и суждений.
А Настю раздражать стал этот подспудный подтекст – какое-то сомнение в исключительности Москвы, в верности ее действий, в ее, если угодно, абсолютном праве быть главой государства российского. Хорошо, что не возражает против прав московской речи лечь в основу общерусского языка!
Конечно, она сама – лишь часть единого древнерусского языка, надежной спайкой которого служит единая прародительская основа. Общих элементов древнего наследия у всех русских больше, чем различий. Ни в одном уделе не отвердели еще ш и ц, везде живы чередования типа руце – рука, бег – бези, а потом и бежи, повсюду беспредложный местный падеж: живяше Олег Кыеве, сиде Мстислав Чернигове. Он исчезнет лишь в следующем, XIII веке, заме-нясь оборотами с предлогами в, на, по, при. Настя вдруг пожалела, что ввели эти обороты: сам иде Курску, оженися Москве – как в телеграмме, четко, кратко.
Ей кажется, что в XII и XI веках в языке все больше не странного, как во времена после второго югославянского влияния, а просто чужого, непривычного. Нет нынешней системы склонения, а какие-то неунифицированные бесконечные типы по основам. Очень сложна система прошедших времен глагола. Чужой кажется интонация, вся звуковая система. Явно тут уже близкий современному русскому, но совсем другой язык. Разговорами о том, славянизмов ли больше, русизмов ли, тут ничего уже не объяснишь. Не язычия, а языки!
Да, на просторах Восточной Славии язык во всех говорах спаян общими чертами, обособляющими его от других диалектов праславянского языка. С середины первого тысячелетия это, например, полногласие, ъ и ь перед плавными (дълъгъ, а не длъгъ, как у южных славян и как попытаются навязать в эпоху Дамиана), начальные ро, ло, а также я и о (ровьнъ, лодья, аз – я, один, озеро – как в древнейшую эпоху и в параллель равьнъ, ладья, аз, един, езеро, как стало у других славян), смягчение т и д в ч и ж (ночь, одёжа при южнославянских нощь, одежда).
Звуки ъ и ь вполне живые гласные звуки вроде очень кратких, неясных о и е, а главное, что делает ритмику всей речи столь непохожей, – слог открытый, построенный по возрастающей звучности. Хотя при жизни Кузи завершается уже падение редуцированных...
Объединяют русичей, отделяя их от инославян, собственные слова сорок и девяносто, ковш, колокол, селезень, скатерть, береста, деготь, балагур, дешевый, хороший. Только им свойственны варяжские варяг (ср. варежка), витязь, гридница, тиун, вира, ларь, финские тундра, пурга. Общий словарь, как цементирующий раствор, скрепляет восточнославянскую речь. Сюда тяготеют и общие присказки, приметы, например: к беде встретить инокиню, попа или конь лыс – тогда плюют и возвращаются.
Обычаи словесного выражения разносит устная речь. Задолго до крещения сказания, исторические песни, былины, небыли и были объединяли местные говоры общими образами и сравнениями: яко сокол дюжий, яко зайца в тенета яти; одинаково употреблялись и фразеологизмы вроде поиде в дань, суну копьем, бысть сеча зла, взяти город на щит, изломити копье.
Народно-поэтический языковой опыт ярко отразился в «Поучении» Владимира Мономаха, где говорится о том, како небо устроено, како ли тма и свет и земля на водах положена... Зверье разноличнии и птица и рыбы... Наполнятся леей и поля на угодья человеком на снедь на веселье. Лов, ловитва (слово охота значило «радость, развлечение») опасны, и ими гордятся не менее, чем воинскими победами. Перечисляя достойные дела жизни, князь не преминул помянуть, как ходил на ловы, ловы деял, как ловил есмь всяк зверь, вязал диких кабанов, охотился на туров и оленей, как один лось его ногами топтал, а другой рогама бол. Не один Владимир был храбр паче меры на ловех!
В другом произведении говорится: Приеха в мале дружине на княжь двор нача глаголати: не могу остати брате уже есмь повелел товаров пойти переди... Давыд же седяше акы нем... ведоша и повергоша и связаши... Аз иду по нь.
Народно-литературный язык приникает в летопись. Вот, например, рассказ про иноземца, который приде в Словени идеже ныне Новгород и виде ту люди сущая как есть обычай им. Видех бани древены, и пережгуть е рамяно и совлокуться и будуть нази и облеються квасом усниянымъ и возьмуть на ся прутье младое и бьють ся сами и того ся добьють едва слезуть ле живы и облеются водою студеною и тако ожиуть. И то творять по вся дни не мучимы никим же но сами ся мучать и то творять мовенье собе, а не мученье. Понятно, что иноземцы слушаще дивляхуся.
Устный синтаксис таких отрывков слабо связывает звенья речевого потока. Настя вспоминает ломоносовские периоды: ох как непросто, мучительно выявлялась в русском языке синтаксическая логичность в четких формах подчинения и сочинения! Живой разговор всегда, ясное дело, располагает слова хаотично в нескладице оборотов. И летописец записывал дописьменные предания так, как он их услышал, лишь немного безыскусно обрабатывая.
Вопреки традиции, на которую с XI века нельзя было не опираться, у летописца сохранен русский колорит лексики и фразеологии, народные образы: Лепши нежели мыслити безлепицю, изоделися суть оружьем и порты а мы нази, идети домови а я похожю и еще, почто идеши опять, слышавше же деревляне яко опять идеть, аще ся вводить волк в овце то выносить все стадо аще не убьють его... Ольга с сыном Святославом собра вон многы и храбры и иде на Деревьску землю. Суну копьем Святослав на деревляны копье лете сквозе уши коневи и удари в ноги коневи бе бо детеск...
Живую речь ярко отразил древнейший свод законов «Русская правда», сложившийся устно и записанный при Ярославе Мудром в 1016 году, потом дополненный на съезде князей в 1070 году (сохранился список 1282 года). Тут явный перевес восточнославянских элементов: суд, клепати (обвинять), послух и видок (свидетели), головник (убийца, откуда потом уголовник), добыток (имущество), тать и татьба (вор, кража), рота (присяга), продажа (штраф), обида (правонарушение), а также германские по происхождению мыто (пошлина), вира (штраф за убийство), гридь (воин), тиун (чиновник). Записаны были и такие слова, как горох, корова, молоко, сено, хлеб, – прямо в сегодняшнем своем виде.
Настя не может, однако, с уверенностью сказать, что всё понимает. Если раньше мешала эта причудливо менявшаяся смесь русизмов и славянизмов, то сейчас, в XII веке, их противопоставление, видимо, не так существенно, ибо они близки, в очень многом совпадают. Затрудняют понимание содержание речи, представления предков об окружающем мире, их интересы. Да и попробуй разобраться в их собственных взаимоотношениях!
Вот переделка, в какую попал княжеский дружинник Жизномир: его слуга купил ecu робу, а она оказалась похищенной у княгини, и та, опознав ее, велела схватить Жизномира. Хорошо, что ныне ся дружина по Жизномира поручила. Но, оскорбленный, он не успокоился, хочет вернуть деньги, найти и наказать похитителя: се ти хочу коне купив и къняжъ муж всадив та на съводи, т. е. нанять следователя и, обеспечив его транспортом, начать свод – систему очных, ставок, позволяющих проследить цепочку перепродаж краденого. Точно как рекомендует «Русская правда».
Без помощи Гривны такие рассказы темны. Вот услышала и не может взять в толк, о чем речь:
— Еже ми отьць даялъ а то за нимъ а мьне не въдасть ничьтоже изби в рукы и пустилъ же мя.
Гривна поясняет: не избил, а нарушил договор, – получив наследство, не оставил, как обусловлено, совсем ничего и выгнал из дому.
Слова вроде все понятны, а в целом их связь в наборе, логика расстановки не воспринимаются: Како ты у мене чьстьное древо въземь и вевериць ми не присълещи то девятое лето. А не присълещи ми полупяты гривны в хоцу ти вырути. Посъли же добръмъ. Ну как понять, что чьстьное древо – это крест, что полупяты – четыре с половиной, что хоцу ти вырути значит «а то ославлю тебя, осрамлю при всем честном народе»? Хорошо, что волшебная спутница переводит и комментирует трудные места: долг-де надо платить, хоть девять лет прошло.
Но многое и без нее ясно: не рекл ми варити пиво, земля готова и надобе семена, я на Ярославле добр здоров... Чего тут не понять? Звучит мерная речь предков: Чему еси давно не пришел, а ныне оже еси пришел а то добро же, аз тобе кланяюся а тобе ся кланяю. Отвлекаясь от смысла беседы, Настя следит за понравившимися формами вежливости доеди добре сътворя (приезжай, будь добр); добре сотворя – вроде пожалуйста, которое, как она узнала, возникнет в приказном языке XVI – XVII веков. Несмотря на все перемены, язык, который она прослеживает исторически, – русское средство общения и мышления!
— Сильнее всего, пожалуй, – рассказывает Гривна, – тормозит зачатки разложения древнерусской языковой общности, несмотря на раздробление империи Рюриковичей, письменность и ее главный герой – книжный, преимущественно церковный язык. Ослабление Киева, укрепление новых центров способствуют распространению книг. Сказочно-таинственное умение поймать речь, спрятать, хранить было еще до крещения. Настя нахмурилась:
— Не пудри мне мозги! Как это до крещения, если не было алфавита?
— Так вот и было, – Гривна напустила загадочности. – Существовало письмо без устроения – неустроенное славянское письмо греческими буквами. Может быть, и еще какое было: некий черноризец Храбр свидетельствовал, что прежде убо словени не имяху книг чертами и резами чьтяху и читааху (т. е. считали и читали), погани суще.
Конечно, широко грамота пошла после крещения. Просветители славянства братья Кирилл (Константин – до принятия монашества) и Мефодий изобрели в 863 году алфавит – ЯКО звезда явися и писмена с греческого языка на наш русский язык преложи и имена им нарекъ и грамоту состави. Твои предки долго были неграмотны, церковная книжность шла к ним в изустной форме. И не были они глухи к могучей поэзии Библии. Привыкали к книжным словам и выражениям, многое знали наизусть. И так все русичи, отчего увеличивалось общее в их речи, преодолевались местные различия, причем своеобразно, опираясь не столько на дар грамотности, сколько на благословение и таинство религии. Повсюду насаждая обожествляемые церковью слова, формы, обороты, книжность вечно играла роль облагораживающего регулятора, коему подчинялись раболепно: почитание книжьное что воину оружие и кораблю ветрила. Богословие верховодило в умственной деятельности людей, его авторитет, а то и принуждение таковы, что твои предки почитали книгу, даже не умея читать! Главное: лепо бо бе истине въсияти!
Как младенцы, русичи раньше научились слушать читаемое, затем читать. Письмо долго оставалось уделом монахов. Да мы с тобой видели, что даже в XVI веке, чтобы написать что-либо, шли к писцам. Получилось так, что книжный язык распространялся впереди и шире собственно грамотности, письменности. Его особенности оседали в устной форме, прививались фольклору – ровеснику устного слова, художественно-эстетическим видам речи, скажем, широко запоминающимся воззваниям князей перед битвами. Многие книжные произведения и отделывались так, чтобы читаться вслух в присутствии многих слушателей, чтобы воздействовать на них звукописью, интонацией. Так, и в проповедях есть обращения к читателю-слушателю, возгласы, призывы, вопросы, напевы.
— Верно, – согласилась Настя. – Вон мальчик Кузя, ясное дело, книжной премудрости не постигал, язык знает от матери, от соседей – без школ, без книг, не ведает буквиц, а иной раз произносит книжные слова. Скорее всего, в церкви их услышал.
— Да и не до всякой сути можно мудро дойти книгами, – рассудила Гривна. – Без пара не согнешь дерева, без звучащего слова не овладеешь душой. В твое время могучая сила книг действует на человека с детства и в устном напоре по радио, телевидению. А Кузя красивое устно-книжное слово, лучше сказать: книжное слово в устном красивом исполнении, только в церкви и мог услышать... Впрочем, в Древней Руси и грамоте умели крепко вельми. Призыв насыщемся преизлиха сладости книж-ныя еже в святыих книгах писана суть не оставался лишь громкой похвальбой. Еще в 988 году Владимир Красное Солнышко нача поимати у нарочитые чади дети и даяти нача на уменье книжное. Матери же чад сих плакахуся по ним еще бо не бяху ся утвердили верою, но акы по мертвеци плакахся... Си бо не беша слушали сло-весе книжного.
Примечательно сообщает о книжном деле Летопись под 1037 годом: И бе Ярослав... книгам прилежа и почитая е часто в нощи и в дне, и собра писце многы и прекладаше от грек на словеньское письмо, и списаша книгы многы ими же поучашеся вернии людье наслаждаются ученья божественного. Яко же бо се некто землю разореть, другый же насееть, ини же пожинают и ядять пищу бескудну, тако и сь. Отець бо сего Воло-димир землю взора и мягчи, рекше крещеньем просветив. Сь же насея книжными словесы сердца верниих людий, а мы пожинаем ученье приемлюще книжное. Велика бо бываеть полза от учения книжного, книгами бо кажеми и учими есмы пути покаянью, мудрость бо обретаем и въздержанье от словес книжных. Се бо суть рекы напаяюще все левую, се суть исходящая мудрости, книгам бо есть неищетная глубина, сими бо в печали утешаемы есмы... Ярослав же сей, якоже рекохом, любим бе книгам и многы написав положи в святей Софьи церкви.
Настя едва выдюжила цитату. Детей позабирали для книжного ученья. Почему это грамоте учить только верных людей? Ладно, верных значит надежных, которым можно доверять... Гривна поспешила уточнить:
— Скорее, посвященных, сильных духом, умственно и нравственно высоких.
— А что такое некто землю разореть, землю взора?
— Неужто непонятен образ возри на птица небесныя яко тии не орють ни сеють?\ Статую Е. Вучетича «Перекуем мечи на орала» знаешь? Орало – плуг, соха, а орать – не только кричать благим матом, реветь, но и пахать. Издревле живут пословицы: «Орем землю до глины, а едим мякину», «Когда орать, так не играть», «Дураков не орут, не сеют – сами родятся».
Заметив, что Настя чуть ли не надулась, приняв последнее за обиду, Гривна сменила пластинку:
— Через броню книжности удельные различия с трудом пробиваются даже в деловую письменность. Ты уже видела, как «Русская правда», роднившая все земли законом, скрепляла и древнерусский язык, повсеместно утверждала название зависимого крестьянина – смерд, его договора с феодалом – ряд, получаемую от него ссуду – купу, превращающую его из общинника в закупа, и т. д. Его единство утверждалось общегосударственными договорами, например с греками, еще в X веке. Принеся чудо письма, понятный без особого труда книжный язык, чужеземный облик которого был не таким заметным, как позже, стал сильнейшей скрепой сначала всех восточнославянских говоров, потом – с расколом древнерусского языка на три ветви – всех великорусских говоров и наречий.
— Здорово все-таки, что грамоту принес родственный язык, – размышляет Настя. – Не то, что латынь у германцев или там, скажем, арабский язык по Азии и Африке. Конечно, славянский книжный язык был чужим для румын, литовцев, которых тоже охватил грамотностью, письмом, но для русичей – лучше не придумаешь! Да, книжный язык, искусственно созданный с учетом языкового развития всех ветвей славян, особо близок к формам общения и сознанию русичей. Как и его создателей, их, особенно великороссов-москвичей, всегда окрыляла все же идея объединения, а не идея раздробления, завладевавшая сознанием лишь в отдельные моменты и ненадолго. Книжный язык дал толчок не только к сглаживанию местных различий, их игнорированию (во всяком случае не раздуванию), но и прежде всего к выработке общего, ибо с ним шла единая для всех религия, наука, сфера культа и высоких материй. Богослужение придало ему святость, и чрез то он имел воздействие на вся и всех.
— Книжный язык, – поддакнула Гривна, – воспринимается как свой, как родной. Но, конечно, он и очень близок устному языку всех его разновидностей. Пока еще близок! В 970 году, когда русичи сражались в союзе с болгарами, венграми и печенегами против византийцев, их выстраивали рядом с болгарами как говорящих на одном и том же языке! В Ростове еще в XIII веке в церкви левый клирос греческы пояху, а правый русскы – пели, конечно, по-церковнославянски, но считали, что по-русски. Различий недостаточно, чтобы нарушить единство понимания. В лучшем случае это два диалекта, вышедшие из недалекой праславянской эпохи, не забывшие детства под одной крышей, хотя у каждого свой характер.
Исторической судьбе было угодно, чтобы эти характеры так развили индивидуальные черты, когда почти забылось кровное родство, и через мучения, потери и приобретения возникли разные языки. Но это еще впереди, а пока в нынешнем древнерусском языке, как потом в великорусском, есть лишь соотношение разговорного и книжного, своего и привнесенного, что воспринимается как не чужое, а лишь просто более высокое, серьезное, важное, святое. Писцы преуспевают, когда пишут на религиозные темы, когда переводят: так создается старославянский язык русского извода. Этот искусственный книжно-славянский язык включает кое-что из собственно древнерусского, как бы приспосабливает переводимые книги к вкусам, навыкам русичей, но в целом хранит традиции южнославянских наречий, более того, прививает их к самому древнерусскому языку, ко всем восточнославянским говорам.
На нем творят молитвы, на нем написаны «Изборник» 1076 года (единственный большой памятник, сохранившийся в подлиннике и явно составленный на Руси), «Слово о законе и благодати» русского по рождению опытного мастера церковного витийства митрополита Илариона, поставленного на Киевскую митрополию в середине XI века, проповеди Кирилла – епископа Туровского, жившего во второй половине XII века, Житие Феодосия Печерского, «Чтение о Борисе и Глебе» Нестора (конец XI века), «Сказание о Борисе и Глебе» (начало XII века), в меньшей мере «Хожение игумена Даниила». Во всех этих произведениях царствуют неполногласие, нестяженный имперфект, формы типа душевныя пища, небесьныя силы, добрууму. Однако нет избыточного словесного изобилия и многослойной напыщенности, украшательства позднейшей славянщизны, которая разорвет две языковые стихии и утвердит двуязычие. Но тяготение к символике и усложненности, к иносказательности и риторичности лексики и синтаксиса налицо:
Кыимь путьмь идоша и коею стьзею текоша, буди понижен главою высок же умъмъ, скорби о гресех въздыхай о съблазнех, съветьники всему злу и начальникы всей неправды, и не могый глаголати начат сицевая вещати: увы мне како заиде свете мой не суще ми ту!
Немало тут и русских черт: написания дълг, дьрзати (наряду с длъг, дрьзати), свобожати, хожение, одежа. Русские авторы – вспомним Демьяна-Дамиана! – не могут не перемежать возлюбленный книжный язык с родным, особенно когда обращаются к народным преданиям, русскому быту и природе, воинским делам. Весьма начитанный в славянских книгах, Владимир Мономах так излагает мирские наставления:
В дому своем не ленитеся да не посмеются приходящий к вам ни дому вашему ни обеду вашему, ни питью ни еденью не лагодите ни спанью... Лже блюдися и пьянства и блуда, в том бо душа погы-баеть И тело. Особенно простой русский стиль у него, как ты уже слышала, когда он описывает пути и ловы – военные походы и выезды на охоту. Наставши весне приде Володарь и взяста копьем град и зажгоста огнем и бегоша людье огня. Но он резко меняет язык, переходя к высокому.
Настя тут вспоминает, как трудно было, когда в школе «Слово о полку Игореве» проходили. Хотя и написано оно в конце XII века (нам известна копия со списка XV – XVI веков, найденная в 1795 году в Ярославле и сгоревшая в Москве в 1812 году), сколько в нем непонятного: Братие и дружино! Луце ж бы потяту быти, неже полонену быти! А всядем, братие, на свои борзые комони да позрим синего Дону!.. Хощу бо, рече, копие приломити конець поля половецкого, с вами, русици, хощу главу свою приложити, а любо испити шеломомь Дону. Полк – не полк, а поход, не сразу догадаешься, что такое потяту быти или борзые комони! Хотя в силу содержания есть тут ясная русская предметная лексика, собственно русские шелом, полонить (ее тоже не раскусишь: туга – «печаль, тоска»; клюка – «хитрость»; хоть – «жена»; смага – «огонь»; яруга – «овраг»), основа тут книжнославянская: струны князем славу рокотаху, стрелы летаху акы дождь, храбрии русичи полегоша за землю Русскую.
– А какие все-таки книги были во времена Кузи? – интересуется Настя.
Она знает, что самые ранние из найденных пока московских памятников относятся к XIV веку.
– Да немало их было! – Гривна вдруг отпускает шуточку-правду: – Сама посуди, книги уже не только продают, но и... воруют. Значит, они уже товар широкого спроса, а не редкости, которые по пальцам пересчитать. С XI века на Руси много не только книг, но и частной переписки на бересте.
А еще Настя узнала вот что.
Древнейшие рукописи пришли из Киева или Новгорода. Как их понимали? Да очень просто: не было ведь ни великороссов, ни украинцев, ни белорусов. Были русичи, и язык у них был один. С диалектными особенностями, но один. А книжный, из-за границы взятый, вообще один. Лишь в XIII веке, с началом раздробленности, появляются отчасти разные рукописи – галицко-волынские, ростово-суздальские и иные областные.
Утвердившаяся на Руси окончательно с принятием христианства, письменность окружена ореолом божественности, расцветает под религиозно-этическим нимбом. Наряду с Евангелием, Псалтырью, молитвами, списанными с южнославянских богослужебных переводов с греческого, создаются жития, хожения, проповеди и русскими авторами. Популярны, например, «Хожение Богородицы по мукам», сочинения отцов церкви Иоанна Златоуста и Григория Богослова, сборники «Четьи-Минеи» («чтения ежемесячные»), «Патерики», «Прологи». Есть уже и светские сочинения: историческая «Хроника» Георгия Амартола, естественнонаучные «Шестоднев» и «Физиолог», повествовательная «История Иудейской войны» Иосифа Флавия. Сами переводили с греческого и переписывали южнославянские тексты не вполне механически. Первая датированная рукопись «Остромирово евангелие», скопированная в Новгороде дьяконом Григорием в 1056 – 1057 годах для посадника Остромира, и та имеет очевидно русские черты, невольно, видимо, внесенные писцом. Их, конечно, больше в светских, небогослужебных произведениях.
Империя Рюриковичей, как всякое могучее государство, стремясь познать себя и прославить в веках, записала свое прошлое в летописи – своеобразной истории человечества от сотворения мира и истории своей страны, доведенной до начала упадка – удельного раздробления. При Ярославе Мудром события были погодно записаны до 1037 года, когда свод был переработан черноризцем Киево-Печерской лавры Никоном. В 1110 году его переработал Нестор, в 1116 году вновь отредактировал Сильвестр по велению Владимира Мономаха, а затем его сын – новгородский князь Мстислав, мать которого была англичанкой, а жена шведкой, – с самовольным и пристрастным включением варяжской и новгородской концепции: Старейший Рюрикъ седе Новгороде... Идоша за море к варягомъ: земля наша велика и обилна, а наряда в ней нетъ. Да пойдите княжить и володети нами.
Начальный свод многажды переписывался и до нас дошел в составе наиболее древних сохранившихся летописей: Новгородской синодальной, писанной в XIII – XIV веках, Лаврентьевской, списанной монахом Лаврентием в 1377 году в суздальской земле с более раннего текста, и Ипатьевской, найденной в Ипатьевском монастыре близ Костромы и писанной в Пскове в начале XV века. Московский летописный лицевой свод на основе разных списков возник во второй половине XVI века. Он охватывает период от «сотворения мира» до 1567 года.
Труд Нестора «Се повЂсти времянных лет, откуду есть пошла Руская земля, кто въ Кие†б нача первЂе княжити и откуду Руская земля стала есть» кроме кратких погодных записей дает церковные рассуждения (речь философа «Чьсо ради сниде Бог на землю» 986 года, сказание об основании Печерского монастыря 1051 года), исторические легенды (об основании Киева, его осаде печенегами в 968 году, о смерти Олега, смерти Игоря и мести Ольги, о Святославе, о женитьбе Владимира на Рогнеде, о поединке Матвея Кожемяки с печенегом, о Белгородском киселе), описания событий, современных летописцу (восстание в Киеве 1068 года, ослепление Василька в 1097 году, набег половцев на Печерский монастырь в 1096 году, удачный поход Святополка на половцев в 1107 году).
— Одним словом, – подытожила Гривна, – от религиозных проблем до бытовых присказок. От воинских деяний до дипломатических хитростей. Всяко лыко в строку! Труд летописца и философский, и историко-повествовательный, а местами художественный. Он готовит стиль таких шедевров, как «Моление Даниила Заточника», «Поучение Владимира Мономаха», наконец, «Слово о полку Игореве».
Гривна вздохнула, когда Настя спросила, что такое погодные записи: к погоде, ясное дело, отношения не имеют, это год за годом, значит, перевод греческого слова анналы. Потом она продолжила характеризовать рукописи:
— Летопись активно переписывали в разных уделах, и каждый считал себя наследником всех и вся. И все же в целом она ведется поразительно едино. Сходные, если не единые по замыслу и исполнению произведения возникают по всей обширной русской территории, часто из переписки лиц, живущих далеко друг от друга. Ты видела уже, что литература станет символом целостности Руси в горькие годы ига. Задающим тон образцом служит книжность Киева; в ее духе написаны «Моление Даниила Заточника» и другие рукописи XIII – XIV веков. Помнишь, даже приказной язык Москвы, как и других уделов, подражал ей во многом.
— Ну, у москвичей все-таки и своего было преизрядно! – сказала Настя. – Хотя, ясное дело, киевская книжность и до второго славянского влияния казалась языком первого сорта. Что посерьезней, тому первый сорт, а что обычное, житейское, то и вторым обойдется. К тому же этот второй сорт общий, привычный, не для избранных, а для всех.
— Верно! – поддержала Гривна. – Отсюда и в речи твоих современников эта мода: о сложном только сложно! То, что ты первым сортом назвала, обычно что-то заморское, похитрее, позамысловатее. Вот и Кузя, малолетний твой предок, говорит распри, тучи, хотя знает, что звучнее сказать, как в церкви говорят, распря, тучя. Возвышенность чувствуется в похвалим великая учителя, бывааху между ими, хотя нормально говорят великая или даже великого (помнишь это московское новшество – произношение великАВА?!), бываху.
– Но все же не такая разница, как потом будет! Пока ощущают всё как один язык. Потом будет почти разный смысл в город и град, нёбо и небо, а пока это вроде как варианты одного слова...
Гривна довольна знаниями своей подопечной: да, град – это где огороженный детинец, где построены церкви, а город – просто укрепленный пункт, построенный еще язычниками. Но пока между такими словами различия похожи на современные Насте различия между, скажем, картошка и картофель, лампочка и лампа. Даже между нёбо и небо!
Вообще, за общность стали бороться потом, когда появилась угроза ее исчезновения. Ничего странного: за то, что есть, не борются, воюют за то, чего нет или что пропадает. Коли не по коню, то по оглобле! Вятичам, склонным к старине, глухие книжные словеса пока совсем не кажутся гугнивыми. Напротив, звучат как свои, но особо сурово, мудро. Вятичи воспринимают их как нить светоносной праведной идеи родства всех славян и верности предкам.
Как же Настя оценивает язык предков XII века? О чем речь, она понимает даже глубже, чем в общих чертах. Не без труда: будто по кочкам идешь – нет, нет да и провал, совсем темное слово или знакомое, но так произнесенное и такой смысл в него вложен, что не узнаешь. И синтаксис косолапый какой-то: Што хочещи у нас? – Несть ли кого иже бы могл на ону страну дойти? – Аз прейду, рече един отрок. И реши: иди. Забавна частица ся, которую ставят, отделяя от глагола, вроде куда попало. И как будто не замечают разницы: на другую сторону – другую страну...
А все-таки особой разницы с речью XIV века нет. Явно тот же древнерусский язык. Тех же щей да погуще влей! Вот с языком старорусским различия очевидны. Пока же у восточных славян язык единый, а черты, которые вырастут в обособленные языки великороссов, украинцев и белорусов, осмысляются как расхождения внутри одного языка. Этот язык, может быть, еще монолитнее в XI веке, куда наши герои вот-вот отправятся. В отличие от XIV – XV веков – эпохи перелома – сейчас язык в состоянии относительного покоя. А вот предшествующие века вновь на рубеже перехода от одного языкового состояния к другому.
И вновь отправляясь в путь, Настя думает о бестрепетной, дерзкой воле вятичей. Просторы, бескрайность им порукой. Откуда у них эта центростремительность, сделавшая их хранителями общего начала? Затерянные в лесах, обойдут они процветающие земли. Но не зря ли? Внезапный этот поворот мысли взбудоражил нашу героиню. Вспомнился ей петербуржский приятель прадеда-журналиста, восторженно призывавший к многоцветью языков. Вспомнился и Акакий, судивший-рядивший о прелестях удельной самостийности. В самом деле, так ли уж всегда хороша унификация? Да и вообще единство?
Гривна опешила: очень уж неожиданна эта мысль в устах правоверной москвички! Распался бы русский язык на какие-нибудь обособленные русско-владимирский, русско-орловский взаимонепонятные языки, была бы объединенная могучая держава? Растащили бы всё по отдельным квартирам, разметали, рассеяли... Это в лучшем случае, а то были бы русичи рабами у печенегов или половцев, еще у каких соседей!
Настя завелась и продолжала противоречить. Зато было бы-де максимум проявления индивидуального из одного корня. Еще больше самобытности было бы!
— Шустра больно рассуждать! – рассердилась Гривна. – С тобой говорить, яко же бо во утлу кадь дути!
Утихомирив спорщицу заклятым словом кадь, Гривна перешла на спокойный тон:
— Не допустили, к счастью, москвичи такого.
Не допустили, и весь сказ! Унаследованная языковая система сохранилась, несмотря на все иноязычные влияния и разные исторические условия. Элементы угро-финские, балтийские, тюркские, монгольские не изменили, а лишь обогатили русский язык. Поглотился скандинавский элемент, значительный среди правящей элиты Новгорода и Киева.
Когда появится новая государственная явь – Россия, эти традиции только усилятся, хоть и будет она куда многонациональнее, чем Киевская Русь. События, в гуще которых перемешивается население Северо-Востока, еще впереди, но вятичи уже растворяются в многосоставном сплаве, из которого отливается великорусский народ. Теряя себя, они спасают народность. Чтобы был этот сплав, отдают лучшее от себя. Смекнули лукавые вятичи, что их вера в кровные узы, привычка к артельности, любовь и склонность к языку предков, как и многотерпеливое простодушие, добросердие, очень к месту перед кажущейся необратимой раздробленностью, охватившей огромную и слабонаселенную страну с бурно феодализирующимся хозяйством.
– Может быть, все это от колдовского очарования суровых и прекрасных мест Средней России? – спросила Настя, забыв про споры, увлекшись судьбой вятичей, к которым пробудилась в ней странная привязанность.
Проникновенная любовь к родным местам и заснеженным просторам манит к себе. Рождает раздумья о горечи утрат и тревогу за будущее. И все впитывается языком. В нем – духовный заряд времен и всепобеждающая молодость. В нем – сама жизнь: затейливая резьба оконных наличников в доме родителей мальчика Кузи. В нем – церкви с грачами рядом с домом на Великом посаде. В нем – Москва: бело-голубая морозной зимой, колко-льдистая весенними деньками, буйно-зеленая летом, златокипящая осенью.
Язык распахивает перед мысленным взором лесной край со светлыми озерами и Тихими, задумчивыми речками, распаханными полями, несуетливыми деревянно-каменными городами, спокойными немногоречивыми жителями.
Они – хозяева бесконечности, рождающей поющее хоровое начало.
Странное обаяние скрыто в дремучих лесах. Вековечные дубы, поросшие мхом по корням, неколебимо несут на ветвях ворохи снега через долгую зиму. Золотятся на закате могучие стволы заматерелых сосен. Веселые березовые перелески, перемежаясь тенистыми дубравами, оглашаются пением птиц, тают в сизой дымке далей. И рядом с величавыми плесами с их вечерними соловьиными зорями и стадами в туманное утро – человеческие натруженные руки. Руки, пахнущие молоком и спелой рожью, медом сенокосного зноя и отбеленным первыми заморозками холстом.
Успокоительные переходы природы от одного состояния к другому. Музыкально извивающиеся нескончаемые реки... Кто знает, не отсюда ли щедрая, как июльский ливень, поэзия русского языка? Неброская красота, сила, вечность русской природы. Не от нее ли неисчерпаемая сила вятичей, сделавшая их опорой русской народности и языка? Не отсюда ли русский характер – неутомимого работника, искусного умельца, несгибаемого борца, ласкового и верного друга? Неторопливо, как жизнь в лесах и полях сурового климата, как течение равнинных рек, примеривал он свою судьбу к миру. Приглядывался, учился – у Киева, у иностранцев. Но дольше других хранил племенной строй и родовой быт, ощущение родства и кровного единства, веря, что бережет общее, древнее и грядущее. Оттого-то и сомнения рождает у русских местничество с его логикой: кошка бросила котят, пусть живут как хотят!
Устав от возвышенных мыслей, Настя вспоминает девчонку, которую Кузя шлепнул в момент их с Гривной прибытия. Вот бы с той девочкой поговорить! Но Гривна напоминает, что они посещают лишь прямых предков, которые Гривной владели, получая ее по наследству.
– А как же малолетний Кузя?
– Он и есть мой владелец. Отец его погиб рано и завещал ему семейную реликвию. Пока меня для него хранит мать. А будущая его жена и твоя пра-...прабабка сейчас играет в куклы. Ну ладно уж, взгляни через забор, видишь – тряпичные, соломенные. Соломенные – стригушки по осени на жатве девочки сами скручивают. По тому, как выйдет, судят, хорошей ли хозяйкой девочка будет. Да, да, не смейся! На смотринах положено родственникам мужа рассматривать игрушки невесты, по ним судят о ее ловкости, терпении, аккуратности, изобретательности.
— А почему куклы без лиц? Вон у одной просто даже обрубок!
— Чтобы обереженными быть! В безликую-то злой дух не может вселиться, а то нарисуешь похоже на кого-то живого, и быть непременно беде.
— Чепуха какая!
— Это с высоты твоего неверия в потусторонние силы – чепуха. Во времена Кузи любой ребенок тебе скажет, что колдун может порчу навести и что, назови человека Волк, Волков, и волки его не тронут, примут за своего. Это не только у славян, но и у других народов: у немцев, например, тоже часта фамилия Вольф да и имя тоже. Обережение играло важную роль в жизни набожных людей и в развитии языка. В игрушках отражалось всё, они и для игры, и для учения. Вон детская прялка: девочки сызмальства учились мастерству. А вон птица из щепы – символ счастья, удачи.
Насте мысль приглянулась: Медведь, Медведев – и смело в лес иди, не боясь зверя! Так же Лев, Львов, Орел... Постой, а почему же предки Воробьи?! Разузнать бы у Кузи, но бе бо детеск, имени своего не свемы... И некогда.
Щелкая счетчиком кадров, кинопроектор замедляет уже бег бесконечной ленты, чтобы представить узору путешественниц крошечную деревушку на Боровицком холме по-над Москвою-рекою. И вот своеобразный стоп-кадр видеоленты: поселение вятичей на пригорке по берегу звонкой речонки.
Отзвуки праславянского языка у вятичей
Следуя за степенной крестьянкой, Настя попадает в женское общество, прикровенно готовящее Русалию – праздник поминовения усопших. Она было угадала в лице дородной причепурившейся хозяйки свои черты, но сразу увлеклась разговорами о серьгах, бусах, перстнях, браслетах. Их привозят в речной край из Киева, Чернигова и даже заграничных городов. Среди вятичиц много красавиц, любительниц украшений и богатой, изящной, живописной одежды.
В моде серебряные и бронзовые привески с семью лопастями, вплетающиеся в волосы на висках, и красно-белые ожерелья из сердолика и хрусталя. Это традиционное сочетание цветов и на льняных и шерстяных одеждах, в вышивках у воротников. Все завидуют стеклянному браслету киевского производства у одной гостьи. У многих женщин да и у мужчин на одежде нашиты бубенчики. Настю потряс головной убор, главная и самая сложная часть праздничного наряда: на плотном берестяном каркасе, обтянутом яркой шитой золотом материей, а по ней тесьма с бахромой и украшения. Среди них и христианские крестики: вятичи на культовый символ смотрят, видно, как просто на брелок.
А вот в селеньях к северу, по левому берегу Клязьмы, откуда приехала выданная туда замуж родственница, наряд и украшения другие, поскромнее. Нет бус, чередующих красный и
белый цвета, а височные привески похожи на кольца. Это – кривичи, и столица их Смоленск. Граница идет с запада на восток по течению Москвы до впадения в нее Истры, затем поворачивает к северо-западу и проходит по водоразделу Истры и Клязьмы. В районе Поваровки она, обогнув верховья Клязьмы, круто идет на юго-восток по водоразделу Клязьмы и Учи.
Который час? Который день? Который век? Вятичи далеки от великороссов, от единой России. Их край – малодоступный. Из Киева в двуречье Оки и Волги добираются по воде кружным путем по Днепру через Смоленск и верховья Волги. Зимой вятичи передвигаются по глубокому снегу на тесовых лыжах или плетеных снегоступах. Этого не умели другие славяне, не столь предприимчивые, оборотистые и терпеливо выносливые, как вятические лесные бортники и охотники.
— Помню, – не без странной какой-то гордости сказала Настя, – что Мономах едва отважился проехать сквозе вятичи! Пусть нет у них еще и заштатного княжества, а вольнолюбивые первобытные порядки царят!
— Не очень-то гордись, – вмешивается Гривна. – Вольнолюбивы, но и темные, дикие твои вятичи. Иноземный путешественник XI века писал, что недоступны они и по причине большой непреходящей грязи и множества мошек в малообитаемых окрестных лесах, топях и болотах. А киевского летописца возмущало бесстыдство вятичиц, особо колол монаха обычай употреблять румяна и белила – абы юноша въжелал ея на похоть.
— И сейчас такие проповедники не перевелись! – отрезала Настя, переходя в мужскую компанию.
Мужчины сидят отдельно, как бы подчеркивая разделение труда. Они еще не пустились в промысел, в городской образ жизни; больше по лесу бродят, правда, стали пахать и сеять. Но урожай убирают женщины (отчего будущие археологи найдут серпы только в женских курганах), они же заботятся о съестных припасах, прядут, ткут, шьют одежды.
Вервь объединена не производственными, а соседскими сельско-земельными, даже семейными связями, но хозяйство ведет уже одна семья, имеющая рабочий скот и инструмент – лошадь и соху. Лошадей стали беречь для пашни, отчего перестали есть конину (и археологи в курганах не найдут конских костей). Земледелие уже не требует совместных сил многих людей, как во времена изнурительно трудоемкой обработки поля в лесной полосе с вырубкой деревьев, корчеванием пней, сожжением кустарника и трав, взрыхлением почвы мотыгой. Род, ставший не нужным для производства, распадается: на корову, овец, свиней, кур хватает усилий одной семьи. Меньше стали заниматься коллективной охотой, рыболовством. Привязанность вятичей к старине больше в мыслях, языке.
Мужчины вот рассуждают о высоких материях: древняя-де общность позади. Морава, чехи, ляхи и иные собратья, родные даже поляне, дреговичи, кривичи, радимичи живут каждый по-своему, забыв наказ прародителей. Хорошо ли это? Есть соседи других языков: меря, мурома, черемисы, мордва – си суть свой язык имуще. Но зачем различаются люди, говорящие по-нашему? Се бо токмо словенескъ язык в Руси!
Затеял тему всезнающий бывалый человек Воробей-гудошник. Прозвище у него по гудке-дуде, но умеет и в сопели, в бубны, на старинных гуслях даже разудалые мелодии выводит. Со скоморохами глумец-игрец увеселял мастеровых, строящих церкви, а то и самих князей. В Киеве бывал, в Новгороде, но, подработав, возвращался в лесной свой Москов.
Он повествует ходячую сказку, будто от Новгорода русское государство. Слух идет, яко Кий есть перевозник был, у Киева бо бяше перевоз тогда с оноя стороны Днепра. Рассказчик сомневается: Аще бо бы перевозник Кий, то не бы ходил Царю-городу, но се Кий княжаше в роде своемъ, приходивши) ему ко царю, якоже сказають яко велику честь приял от царя. Старцам надо верить, что Кий, по имени кого зовется мать городам русским, с братьями Щеком и Хоривом, сестрою Лыбедью правил
Русью за триста лет до варягов: Възлюби место и сруби градок мал. И створиша град во имя брата своего старейшего и нарекоша имя ему Киевъ.
А Гудошник тем временем перескочил на другую расхожую легенду: Бе един язык словенск. Сим бо первое преложены книги мораве, яже прозвася грамота словень-ская яже грамота есть в Руси и в болгарах дунайских. А словеньский язык и рускыи одно есть, от варяг бо прозвашася Русью, а первое беша словени, аще и поляне звахуся но словеньскаа речь бе. Полями же прозвани быши зане в поли селяху, а язык словенски един.
Слушатели хмурились. Их осторожный оптимизм, скрытая вера в себя, неравнодушная молодая сила, помноженная на безоглядную суровую преданность праотцам, никак не давали понять, где истина: в самостоятельности, которой требовали, жаждали нерастраченность сил, что-то бесшабашное, отважно-разгульное в их натуре, или же в общности, защищать которую повелевали их неторопливость, сомнения в новшествах, в новом укладе, который складывался у соседей быстрее, чем у вятичей?
– Молодец Гудошник, – одобряет Настя предка, – что не верит в варяжскую версию происхождения Руси. Сами с усами! Но вот к чему все же сам он склоняется? Неужто не видит, что у вятичей верный путь на общую арену к средоточию власти? У них внутри стальной стержень воли и веры. Они не баловни судьбы, но она в их руках. Их амбиции не напоказ! Без высокомерных претензий, но с моральным правом на верховенство. Ворожит добрый дух-покровитель вятичам!
Гривна не вступает в спор, хотя, видимо, хотела бы. Она заводит речь вновь о грамоте. Вятичи не прочь укрыться от новых веяний, от крещения, случившегося в Киеве в 988 году, как раз в год рождения Гудошника. Но языческие боги, обычаи предков тоже никого уже не устраивают. Но главное – как уйти от родных братьев, ставших крещеными? Да к тому же у них чудо грамоты, писаных книг! Вещий Олег недаром предсказал Киеву: Се буди мати градомъ русьскимъ.
Владимир в 981 году, еще не Креститель, не Святой, не Красное Солнышко, после войны с поляками вятичи победи и възложи на нь дань. Правда, вятичи тут же заратишася, т. е. восстали с оружием в руках на засечных границах, но Киеву от них нужна была не дань даже, а стратегическое открытие пути водного с Днепра на Волгу, вообще политический союз с родственными вятичами и радимичами. Это мирило вятичей с поражением, но вот христианство они долго воспринимали скептически. Еще в начале XII века они убьют киевского миссионера Кукшу – через более чем сто лет после своего крещения! Другого князя – Владимира Мономаха они заставят тоже потрудиться: ВЪ вятичи ходихом по две зимы на Ходоту и на сына его...
— Что это за Ходота? – нахмурилась Настя.
— Один из ранних московских бояр. Ты же знаешь про Степана Кучку, про печальную судьбу его, уготовленную Юрием Долгоруким.
— Ну ладно, христианство вятичи не очень жаловали, то есть не сразу приняли. А грамоту?
— Она шла с религией. Наслышаны вятичи, что деревянного с серебряной головою и золотыми устами Перуна сволокли в Киеве с холма, привязали к конскому хвосту, колотили железами, бросили в воду – и бысть радость всюду! Народ же загнали по грудь в Днепр крестить.
Своих идолов вятичи жалеючи припрятали, благо леса непроходимые кругом. Позволили себя крестить, чтобы и тут не отстать, не прозевать чего хорошего, той же книжной мудрости.
Особо прельщают их берестяные грамоты – способ рукописания, письменного завещания законного наследования: Аще ли сотворить обряжение таковый возьметь уряженое ему кому будеть писал наследити имение его да и наследит е. Если сделает завещание, тот возьмет имущество, кому написано, – со вкусом перевела Гривна. – Письмо обозначает владельца и охраняет собственность, договоры скрепляет, вековечит память на надгробиях.
Ведь что написано пером, того не вырубишь топором!
Письмо начали боготворить, еще не освоив его. Верили в потустороннюю его силу, сохраняющую для поколений опыт. Суть книги – увековечивание мысли. Записано, – значит, не пропало, не пропадет! Вот летопись есть, и знаем, кто мы, откуда.
Сладость учения книжныа – в религии, а также и в истории, в культуре, нравственности – особо ( ценил сын Владимира Крестителя и его супруги Рогнеды – князь Ярослав, за то и прозванный Мудрым. Он просвещал свой народ.
Кровную месть заменил выкупом. Породнился чуть ли не со всеми августейшими дворами Европы, поставив мировой рекорд по числу семейно-династических связей.
Сам Ярослав женат на дочери шведского короля Ингигерде, сестра Мария замужем за Казимиром, королем польским. И дочерей тоже выдал за иноземцев: Елизавету, «девушку с золотою гривною», – за короля Норвегии Харольда Сурового, Анну – за французского Генриха Первого, Анастасию – за Андрея венгерского.
Не забыл князь и о сыновьях. У Изяслава жена – Гертруда, сестра польского короля, у Святослава – Ода, сестра трирского епископа, у Вязеслава – дочь графа Штадского, у Игоря – дочь саксонского маркграфа. Сын Всеволод, как писал летописец, поял дочь византийского императора Константина Мономаха – греческую принцессу.
По словам русского Мономаха, ЯКО же бо отець мой дома седя изумеяше 5 язык. По этому поводу издатель «Поучения...» А. И. Мусин-Пушкин справедливо заметил: «Праотцы наши, хотя не ездили толпами в чужие края для мнимого просвещения, однако не можно заключать, чтобы они языков иностранных не знали, а тем паче чтобы на природном своем худо изъяснялись. Отец мой, пишет Владимир, дома сидя, умел говорить на пяти языках – довод сильный против тех, кои праотев наших почитают невеждами». А как блистательно сам Владимир Мономах изъяснялся на своем родном языке!
Воробьи, как и иные вятичи, неграмотны, но навыки книжной устной речи из церкви кое-как получают. Знают, что поляне в Киеве бяху мужи мудры и смыслени. Но знают и то, что киевские монахи безо всякого почтения, презрительно и брезгливо мнят о них, хранящих остатки язычества: Имяху бо обычаи свои и законъ отець своих и предания, кождо свой нрав... Радимичи, вятичи одинъ обычай имяху: живяху в лесе, яко же и всякий зверь, ядуще все нечисто... Игрища межю селы: схожахуся на игрища на плясанье и на вся бесовьска песни, и ту умыкаху жены собе. Умыки-ваху у воды девиця... А аще кто умряше, творяху тризну надъ ними и по семь тво-ряху кладу велику и възложахуть и на кладу, мертвеца сожьжаху, а посемь собравше кости вложаху в судину малу и поставляху на столпе на путехъ, еже творять вятичи и ныне.
Вятичам смешно: пусть с высоты христианского мировоззрения и гордыни столичного града они не лучше других язычников – той погани братии, как уничижительно именует их летописец. Пыша злостью, он не отличается знанием!
Описывая огненное погребение, показал, что слышал звон, да не знает, где он. Слышал, что могильники ставят на путех, и вообразил себе столпы, а они по рекам – главным дорогам вятичей! Сжегши тело на костре из громады дров и собрав останки в судину (урну-горшок), ставят ее вместе с вещами усопшего и подарками ему на столбики клады (ограды) и засыпают все землей, создавая курган. Поздний и более осведомленный переписчик летописи заметит оплошность и решится исправить текст: и в курганы сыпаху – нелогично, но верно по сути (это подтвердят раскопки Настиной поры).
Могила для вятичей, у которых гостит сейчас наша героиня, – гора, холм, насыпанные во время тризны. Тризна же не только пир, но и военные игры, состязания, откуда известная метафора: смерть в бою – это пир, пиршество. Также и гроб (от грести, подгребать; гребля – укрепленный ров и вал) – в нынешнем смысле слова говорили короста, рака, когда христианский обычай повелел иначе хоронить умерших.
Творяще сами собе закон, вятичи просто блюли древние обычаи, от которых крещеный Киев отказался. Под Московой, на месте нынешних Черемушек, еще в XII веке ели конину, хранили языческие обычаи. И ближе всех был им князь-воин Святослав Игоревич: Воз по собе не возяше ни котъла, ни мяс варя, но по тонку изрезав конину ли, зверину ли или говядину на углех испек ядяше.
Они все еще жгут покойников, насыпают курганы, поклоняются волхвам. И перестав сжигать тела, москвичи хоронят их под холмиками, разжигая обрядовый костер – до XIV века, когда и простой народ стал пользоваться по образцу знати кладбищами при церквах, оставив, впрочем, обычай холмиков. И в Настины дни, проводив на тот свет, устраивают пиршество – пусть не тризну у могилы, а поминки дома, совмещая язычество и христианство.
Уходя от родо-племенных отношений в тяготах разложения первобытнообщинного строя, вятичи далеки от рабовладельчества, продажи пленников. Но не прониклись они пока и величием единой религии, перед ликом которой отступают народные веча и иные остатки родового строя. У них нет еще расслоения на земледельцев-феодалов и зависимых крестьян, нет и освящения классовых привилегий, как и аппарата власти с письменным законодательством. Однако чувствуют они пользу от сближения населения, от грамотности. В братстве, братолюбии видят не абстрактно-политический государственный смысл, а конкретный кровно-родственный, не знающий имущественного расслоения. Феодализация будет у них поздняя, хотя и бурная, безжалостная.
— Но ведь распри и усобицы им противны... – начала было Настя, однако, вспомнив историю боярина Кучки и Кучковичей, замолкла.
— Следя за общерусскими событиями, участвуя в оборонительных походах, торгуя, – подытожила Гривна, – вятичи обособлены, но отнюдь не смиренны, не апатичны. Пусть и патриархальны они, пусть по-прежнему чтут языческих богов! Ну и что? И эти боги служат лозунгом борьбы: весь XI век отважные восстания смердов возглавляли именно волхвы!
«Любая глубинка есть центр мирозданья...»
Уходя от излишнего внимания центра, стараясь поменьше платить в общий котел (да и общим ли он был?), закрываясь от общегосударственных дел своими заботами, безразлично приняв христианство и исподтишка поклоняясь Перуну, вятичи учатся, копят силы. Они отличают зерна от плевел.
Воробьев не проведешь на мякине: их интересует бытие мира, движение звезд и число их, мера земли и как бороться с мором скота... Оттого-то и интерес у них к книге, про которую ведомо, что есть она кладезь премудрости. Лишь праздное слово считают они непростительным пороком.
Гудошник как надо поездил, собирая знания. Старейшина не меньше побродил – в юности жил в Новгороде, научился у кожемяки по-настоящему квасить усние, т. е. дубить кожи, выделывать их, сушить, сшивать. Одним словом, не все время сидели вятичи невылазно по своим урочищам, удолиям (низинам) да перевесшцам (местам ловли птиц). Любили с хазарскими купцами побазарить, когда те заходили в их края за воском и кожами в обмен на сказочные ткани, украшения и красивое оружие.
Вместо городов у них болота и леса, зато живут в народоправстве, не подчиняясь одному человеку, считая владыкой лишь творца молний, кому и приносят в жертву петухов и даже быков, в честь кого совершают издревле священные обряды.
Селятся в лесах, у неудобопроходимых рек, болот, озер, ничем лишним не владеют. Зная отношение процветающей столицы, вятичи не печалятся, себя не принижают, ждут своего звездного часа, храня неизрасходованный заряд жизненной энергии. Но спорят между собой об уготованной судьбе. Поистине, по слову поэта, «любая глубинка есть центр мирозданья, когда к ней душою прирос».
Вот и сейчас Гудошник вещает: как в воду-де пращур глядел – вся Русь, как западные и южные славяне, попирает законы прародины. Он нацедил себе из корчаги, стоявшей на бочке (великиа кадь – знающе определила Настя), бражного меду. Выпив залпом, закусил мясцом с латки (глиняной сковородки), смачно помакал хлеб в жир, подгребая шкварки.
У Насти слюнки потекли: ну точно, как она с папой любит! Ее давно уже поражает сходство вкусов Воробьев – большее, чем похожесть внешности. С генами от вятичей, что ли, передалось? Она наслаждается приоткрывшимся бытом древних. У живущих в девственной натуре дебрей и вод вятичей та же еда: любят много хлеба – ковриги, караваи, разные кисели. Тут в почете пшеница, рожь, горох, ячмень, просо, из которого толкут пшено. Особое место блинам – символу язычески почитаемого солнца. Настя интересуется:
– А что такое жито? Думала, что пшеница, а где-то услышал про житную кашу из ячменя.
Что же это – одно и то же слово в разных местах понимается неодинаково?
— Жито того же корня, что жизнь, житьё, жить, – важно указала Гривна. – Обозначает главную – хлебную – еду, зерновой хлеб.
В отличие от жира, тоже связанного с жизнью, но обозначавшего еду скоромную (животную – молоко, мясо). Сначала жито – любой хлеб: и на корню, и собранный, провеянный, в зернах. Всякое зерно называлось житом: по соломе жита не узнаешь (нужно взять зерно в ладонь)! Потом о жите стали говорить только как о пище. И ты права, в разных местах житом называли свою главную климатическую культуру: рожь или пшеницу, даже ячмень, а на юге – просо, кукурузу, гречу. Отсюда и житница: сначала ячменная солома, потом помещение, где хранят любое зерно. В твое время газетчики стали так называть богатую плодородную область – житница страны. Гривна вошла во вкус:
— Похлебку вятичи называют ухой, даже если из мяса. Вообще они поесть любят – мясо, сыр, молоко, рыбу, всякое овощие. Впрочем, овощей у них негусто: капуста, репа, лук, чеснок. Да и с фруктами тоже: зеленые кислые яблоки – вот и все их фрукты, которые тоже называют овощами.
Настя с папой тоже к фруктам безразличны, за что мама их обзывает некультурными. Зато, как и вятичи, они любят орехи, которых в лесном крае хоть отбавляй. Вишенье, орешенье, зеленый сад воспеваются в былинах, преданиях. Вишня – самое распространенное плодовое дерево, с которым у русского человека давняя и прочная дружба. Вишнею увлекался Юрий Долгорукий, разбивая сады по Нерли и Клязьме. От его сына Андрея Боголюбского идет знаменитая Владимирская вишня: она выращена в ухоженных садах его владимиро-суздальской земли. Как не порадеть любимому деревцу с вкусной ягодой, коль скоро не растет в подмосковных местах ни банан, ни ананас!
Гудошник тем временем сообщает новости: волжские булгары Муром взяли, в наших землях хозяйничают. Сидим в медвежьем своем углу, ни отроков в воины отдать, ни виру платить не желаем. Разве сами справимся? Народ по всей Руси стонет – смерды, вирники, ремесленники, все, кроме разве гриди да купцов-гостей. Рюриковичи-князья, раздираемые раздорами, передрались в распрях за уделы и вотчины. Наособицу всё, показушно, кичливо...
Устав от этих челядин, холоп, смерд, волхв, чадь, гридь, посадник, тиун, кметь, мытарь, Настя беспокоится: как Гудошник не боится? За такие мысли одному тут недавно оскомина бяша: нос срезаша и обе руце усекоша! Время-то суровое!
Кто-то помоложе замечает: оттого, мол, всё, что чужеземцев развелось много. Сказывают, будто сами Рюриковичи свейские, из варягов. Истинным вятичам значимы лишь узы крови, родовые названия (поляне, а не территориально-политическое киевляне, кривичи, а не смоляне) и обидно, что их самих стали по Рязани кликать: вятичи иже есть рязанцы.
Боязливо посмотрев по сторонам, родственник постарше вставил, что-де православие очень уж старую веру не терпит, хоть и благолепно оно, истинно. Русалии, как нас крестили, и то в тайне держать приходится. Покойников сжигать страшимся, но сжигаем. Наш поп не доложит: жизнью-животом дорожит.
По вескому мнению старца в домотканой рубахе с гривной на шее – точь-в-точь Настина Гривна, но только на видеоэкране! – и хорошо, что медвежий угол! Не в иноплеменниках дело – бывают они лучше сородичей. Пращур за такого не пожалел внучку отдать, теперь они наши сродственники. Печенеги, хазары – на что разбойники, но и среди них друзья есть. Да и не в кресте дело: князья грызлись и когда язычниками были. Им бы лишь весу себе придать: ниспосланы, дескать, мы, заморские избранники, славянам порядок дать. И впрямь особое племя: роднятся с другими королями не по любви, а по расчету. Им не важно, какого языка человек, лишь бы была птица высокого полету. Разбойными княжнами не брезгают. Но свой народ – не ровня!
Старейшина усмехнулся в длинный рукав: в Киеве, сказывают, и нам в родоначальники ляха (поляка) приписывают: «Бяста бо два брата в Лясех – Радим, а другой Вятко, и пришедъша седоста Радим на Съжю и прозвашася радимичи, а Вятъко седе съ родомъ своим по Оце от него же прозвашася вятичи». Настя понимает лишь с помощью Гривны: по Оце – по Оке, Ляси, т. е. ляхи – поляки... Если бы написано было, больше бы поняла, а в устной речи даже знакомое слово звучит непохоже: звуки совсем другие, что ли? Разобраться надо. Но она слушает, так как разговор интересен и Гривна толковать помогает.
Кто-то из отроков осмелел, спрашивает: а откуда вятичи на самом деле? Ему объясняют, от слова вятшие, т. е. лучшие. Изо всех славян самые хорошие. Кругом засмеялись. Ведь вятшие люди – это хранители общинных запасов жита, других продуктов. Они держат обилие – общие запасы для жертвенных обрядов, служащие и, так сказать, страховым фондом на случай голода или иной беды. Оттого уважаемы, но и насмешки заслуживают, потому как, помня божеств, не забывают себя. Они легко бросают волховство, сделавшее их имущими, и преданно служат христианству. Яркий пример беспринципности, корысти в переходе из лона общинной собственности в раздираемую муками эпоху имущественного неравенства.
Старейшина обращается к Воробью-Гудошнику. Тот все жалеет: хоронимся от свар, ссылается на пращура – единство, мол. А что от него? Одинаково говорить, едино жить стоит, если хорошо вместе. Наш поп по-церковному говорит-читает куда как к дедовскому языку ближе: врабъ. Правда, говорили: ворбь. Но не звучнее, не лепше ли: воробеи!
— Предание об общем пращуре не утоляет вражду между потомками, – со вздохом резюмирует Гривна.
— А что это за пращур, кого все поминают? И что за ворбь, роднимый с воробьем и врабием? Почему этот почитаемый прародитель звался Ворбь, а не Врабь?
— Потом узнаешь, – грустно отмахнулась Гривна. – Вникай лучше в сомнения, в которых
рождалась великорусская идея единства и собирательства. Имперская, по сути дела, идея. Но без нее, может быть, и Россия не стала бы Россией...
Не согласны пока с Гудошником родичи, хотя он Насте куда ближе. Рассуждает так, как ей понятно: по одиночке-де ничего путного не сделать. Хлев построить – собираем общину. Вместе, в Киеве ли, еще где, возвели чертоги, палаты. Сам видел строение банное всё из камня! Рынки, купцы, книги...
Настя добавляет про себя: а опасность вражеского набега! Без единства и получится иноземное иго, рабство для всех суверенных удельных княжеств! Не будет великой державы... Она вслушивается сквозь Гривнин перевод в странно звучащую речь предков: земля отець и дедъ своих иже налезоша трудом своимъ великымъ (которую добыли). Раздражают эти самостийные наивные мнения: проживем, мол, без каменных бань, без телег колесных, ладей и насадов (больших судов с поднятыми надстроенными бортами, модерными по сравнению с долблеными из колоды стругами вятичей), без железных хитростей. Нужно Что, сами сделаем, да и прикупить можем. Объединение – один убыток, дым в очи. Вся история об этом говорит.
Вещий Олег первым нагрянул объединяться и дани с мужа больше взял, чем хазары с дыма брали, отроков в Царьград увел, мало кто вернулся. А стелил мягко: вам, дескать, устави дань, а не възложи, будто не завоеватель, а старший брат-хозяин, и мы не побежденные, а подданные. Только безысходное постоянство повинности не по вольным вятичам, лишь с виду покорным. Мечом и стрелами затворишася предки от киевлян и дань платили, лишь когда деться некуда. Смотрели из берлог своих, как вымогателя Игоря древляне к двум деревам привязали и разорвали; жалели, когда мстительная Ольга их переклюкала. Тоже полюдие тяжкое законом сделать чаяла, ловчее мужа была – раньше всех веру христианскую обрела. Только как ни полнился Киев, вятичи ускочили.
Осенью, собирая урожай, не исхитришься от дружины укрыться: даем ей прокормление и то, что не успели схоронить. Годичного копления у нас нет, не терпим и посадников даже после того, как беспутный и распутный Владимир до крещения завоевал наш край, всю страну въсточная и до Мурома. Присоединил, обложил данью с каждого плуга, как отец его, но не стали вятичи платить, как и отцу не платили. Вторично победил вятичей Владимир, пролив немало крови. Князья нам не братие – татие они!
— А Святослав? – вскипел Гудошник. – Платили ему уставы и уроки дани, ротное, мостовое и железное полюдие, отроков в дружину давали. Охотно! Потому что он победоносно с хазарами воевал за правое дело, за сильную страну, на которую никто не смеет покуситься. Горячий, кипучий, преданный языческим богам, воин-аскет близок сердцу. Чего стоит его благородный обычай честно посылать перед нападением гонца со словами хочю на вы ити, аз иду по нь! Оплакивали его вместе со всеми, когда печенеги сделали из его черепа чашу. Настоящий русич, брат по крови! Старший брат, кого слушаться!
Гудошник рассказывал со вкусом, по слушателям видно было, что воитель-князь дорог их памяти: Святослав рече воем своим: уже нам сде пасти, потягнем мужьски, братие и дружино! И к вечеру одоле Святослав и взя град копьем... Уже нам некамо ся дети, волею и неволею стати противу, да не посрамим земле Руские, но ляжем костьми, мертви бо сраму не имам. Аще ли побегнем, срам имам. Не имам убежати, но станем крепки, аз же пред вами пойду, аще моя глава ляжет, то промыслите собою.
Настя отмечает:
— Неграмотный, а как по-писаному шпарит! Распространялась во времена первого славянского влияния устная книжность. Цитировали назубок и молитвы, и понравившиеся княжеские речи, и киевские законы. А вообще-то интересно, это он по-русски рассказывает или по-украински? Ведь Святослав по-киевски говорил, а вятичи вот понимают...
— Ну и вопросики ты задаешь! – взвилась Гривна. – Мы же с тобой в эпохе, когда нет ни русских, ни украинцев. Есть русичи и их язык, пусть и с диалектами, но общий. В том и штука, что этот текст сегодня – образец и древневели-корусского, и древнеукраинского, и древнебело-русского языков!
Мысль смущенной Насти с языка переходит на то, что кровные узы большинству вятичей ближе, чем единство для хозяйственного прогресса и военной безопасности. А Гудошник – молоток, печется о государственном интересе. Молодой схвастает, что и старый не схрястает. Ясное дело: пока есть хлеб да вода, всё не беда! А кстати, кто мой прямой родственник – милый, умный Гудошник?
— Ты не наблюдательна, – проворчала Гривна. – У кого я на шее? У старейшины! И не стыдись его. Привязанный к узкому мирку, он не дорос до централизации и в ней не нуждается. И вообще, как ты видела, желание быть частью могучего целого пробудится опасностью покорения. Пока стремление к единению слабо – из-за общей неразвитости да и из-за географии. К иноплеменникам обращаются разве только для военной защиты от набегов (пока враги Руси не имеют цели ее завоевать, но лишь пограбить!) да реже для перенятая полезных новшеств в натуральном хозяйстве, в ремеслах, обработке железа, в грамоте.
Но сильнее настороженность: как бы не потерять вольницу. Оттого и отсиживаются вятичи, в драку не лезут. Воюют, когда донимают, жестоко и умело – не ради славы, ради жизни. Скоропалительные решения не для них, привязанных к своей лесной стороне жизнью и судьбой. Где родился, там и пригодился. В разудалых плясках проявляются безудержность, широта и смелость их натуры, а так не в обычае легковесно выказывать чувства, сомнения, нравы, желания. Суровость и недоверчивость сочетаются с добродушием, добротой. Природная жизнь учит беречь уклад, давние привычки и предания, прятать от сглазу язык, хранить его в святости и неприкосновенности.
– Засиделись сложа руки в длинных рукавах! – горячится Гудошник, обвиняя сродственников в боязни новизны, перемен, в нежелании выйти на простор Руси из своего медвежьего угла. Жизнь – подвиг, служение, долг. Семейное послушание необходимо, но мало его. Будем суровы к себе, беспощадны к тем, кто мелочится, печется о своем счастьице.
Ему возражали: красно говоришь, не заплачь потом! Нагляделся, странствуя. На голове густо, да в голове пусто! Пращур о всех радел и род свой не забывал. Тебе, вишь, великая Русь важнее рода стала!..
Опять этот старик с гривной на шее высказывается, замечает Настя. Но спросить вновь о нем недосуг. Собрание расходится, а к недовольному старейшине подходит малец: почему Гудошник против всех? Щелкнул по лбу его старец: нишкни, отроче, не твоего ума старших судить. Неприятно, но верно говорит: от жизни не спрячешься. От князька, обходящего полюдье, можно, от вековой жизни – нет. Нельзя отчизну по миру кусочками пустить, и вятичи – не отрезанный ломоть. Может, нам и объединить земли русские написано на роду? Или Киев одумается? Не на нашем веку только это будет!..
Гудошник, накинув на плеча корзно – теплый широкий плащ, долго стоял на берегу Москвы, пытаясь понять, почему люди не видят того, что до звонкости ясно ему. Если бы буквицы выучить, грамотным стать и по книгам все объяснить! Ладно, скажу-ка родичам на ночь песнь-былину про богатырей, коим, пока они вместе, никто и ничто не страшны!