Кажется, ничто не предвещает беду, которая уже на пороге, но слухи ползут страшные. Темучин, провозглашенный великим Чингисханом, поочередно разбил раздробленно выступивших русских князей в приазовских степях на реке Калке в 1223 году. Его внук теперь двинулся вновь на Русь. Тучи сгущаются. С востока пыль зловеще клубится по небосклону: то идут несметными полчищами из глубин степей завоеватели, распаленные жаждой легкой добычи. Трупами завалены города, заревом пожарищ охвачены селения.
Картины из романов В. Яна вставали перед Настиными глазами во всей своей страшной реальности. Вспомнился ей и фильм про Андрея Рублева. А предки вокруг Акакия всё судачат: обойдется, мол, может, минует беда? Не раз было, что какой-то ворог позжже Моску всю, но быстро восставал из пепла укрепленный стенами и рвом деревянный град на Боровицком холме, оживало поселение вокруг него на месте нынешнего детинца, вновь шумели мастерские, закипал торг на Подоле у пристани. Неистребимым характером наделила природа москвичей, и воистину московский давали они ответ на пожары и погромы.
— Ничего не минует! – гневно шепчет Настя. – Ожидание хуже самой беды. Не о себе бы думать, а об общей судьбе страны, нерасторжимого целого. Нагрянет к вам зимой 1237/38 года Баты-хан, и в одиночку ничего вам с ним не поделать.
Как предупредить покорно судачащих предков, чтобы вовремя одумались? Гривна напоминает, что вмешиваться нельзя: историю все равно не повернешь. Слепое местничество застит историческое зрение, и крах неизбежен, предсказуемы унижение, гибель государственности. Совсем потеряют голову предки после радуги 1238 года, приняв ее за предзнаменование законности нашествия и неотвратимости ига как Божьей кары.
— Божья кара и есть – за ваше самомнение, за местничество! – никак не успокоится наша современница.
Ей горько, что москвичи обречены, зане не успеша утвердити даже крепостных стен. После пятидневной осады, по словам летописца, «взяша Москву татарове и воеводу убиша Филипа Нянка, а люди избиша от старьца до сущего младенца, а град и церькови святыя огневи предаша, и монастыри вси и села пожогша и много имения въземше отьидоша».
Монголы захватят Рязань, возьмут Владимир, так разорят Киев, что до XIV века там не будут селиться. Один Новгород уцелеет, да и то сдав позиции независимости. Не найдя сил объединиться в общерусское войско, отдельные княжества обрекут себя на гибель в неравных боях. Их ждет упадок, вырождение. Не спасут ни героизм рязанских удальцев и резвецов во главе с Евпатием Коловратом, ни отвага киевлян под водительством тысяцкого Дмитра, ни семинедельная осада Козельска-городка, которой на века прославили себя крепко душные козляне.
Гривна сочувственно цитирует древнерусскую летопись: «Злыми человекы наважен чьто хочеть отяти от нив... В лето 6745 прииде безбожный царь Батый на Русскую землю со множеством вой татарскыми и ста на реке на Воронеже. И поидоша против нечестивого царя Батыя и сретоша его и начаша бити ся прилежно... Приде Батый Киеву в силе тяжьце и окружи град. И бе Батый у города и отроци его обьсе-дяху град и не бе слышати от гласа скрипания телег его. Стрелы омрачиша свет побеженым, побегоша, потъпташа станы руськых князь, смятоша ся вся и бысть сеця зла и люта...»
Понятно вроде сказано, но на другом языке услышано. Прародственники по-своему, язычески сокровенно, страшно заголосят, запричитают, будто скопом ловят курицу:
— Уже не закаляем бесом друг друга, уже не капищь сограждаем, но Христовы церкви зиждем... Не бысть казни, кая бы преминула нас, и ныне беспрестани казними есмы, не отсту-пихом злых обычаи наших, злоба преможе ны, величанье възнесе ум наш.
— Именно: величанье вас вознесло так, что разум потеряли! – никак не успокоится Настя, которой кажется, что можно было бы избежать всех бед москвичам, будь они подальновиднее. – Лабуда какая: им про Фому, они про Ерему!
Не оправдываться тем, что, мол, не язычники мы уже, а за оружие бы взяться, стены вовремя укрепить, с соседями договориться вместе оборону держать – так нет! Будут сидеть и плакаться!
Гривна была на этот раз в полном с Настей согласии:
— Лубян ум, а полостян язык. Всяк зрит у друга сучец во очию, а у себя ни бревна. Никакое не наказанье Божье, сами себе виной, а на печи сидя, не того дождутся. Не татар, себя бояться надобно. Забыли заветы Мономаха, что нет безопасности и свободы без единства. Не мог он даже своих детей и внуков на верный путь наставить ни словом убеждения, ни мечом правосудия. Разбилась благая мысль его о княжеские споры, ссоры, междуусобицы. И твоим современникам (тут Гривна наставляюще обратилась к Насте) не худо напомнить, что ужас раздробления хуже поражения на Калке!
«Коль сладка словеса твоя паче меда устом моим», – подумала Настя неожиданно для самой себя по-книжному, по-древнему. Ей вспомнились строки «Слова о полку Игореве»: Усобица княземъ на поганыя погыбе, рекоста бо братъ брату: се мое, а то мое ж; и начата князи про малое се великое млъвити, а сами по себе крамолу ковати, а поганiи со всЂхъ странъ прихождаху с победами на землю Русскую.
Настя продолжила модерно словами Маяковского: «Жилы и мускулы – молитв верней!» Лет через сто Воробей-ювелир в этом же дворе совсем по-другому будет рассуждать. Унизителен удел оказаться завоеванной, подчиненной для державы, которая была великой, которой предопределено быть великой, у которой для этого все есть!
— А другие народы и страны, значит, невеликие? – ехидно подначила Гривна. – Русским предопределено, а татарам нет?! Может, еще и цвет кожи роль играет, а?
— Нет, конечно, – смутилась девочка. – Все, ясное дело, равны: и люди, и народы... Нет, не равны, а равноправны (нашлась она). Живут же различно. У нас, у русских, если река, то широкая, если озеро, то огромное, если равнина, то бескрайняя, если лес, то бесконечный. Отсюда и русский размах: если улица, то широченная, баня – жаркая, песня – залихватская!
— А уж если разгул, то бесшабашный, – в тон продолжила Гривна, ехидно посмеиваясь, но спорить дальше не стала.
Она соглашалась с ученицей во многом, но не хотела ее патриотизм доводить до бездумного восторга, чреватого неуважением к другим народам. Права девочка и в том, что нашествие заставит русичей одуматься, принять иную концепцию жизни – не счастье поодиночке, а борьба за свободу всем вместе.
Москва не впадет в отчаяние, воспрянет, сохранит творческие силы, целеустремленно преодолеет упадок, создаст новые материальные и духовные ценности. Возьмет власть над судьбой. Вот и весь сказ! Уже сейчас, на закате домонгольской поры, она из военно-пограничного пункта между старой южной Русью и новой северной становится посредником Северо-Запада и Юго-Востока. Она заселена плотно, сама немало производит. Но и после Куликовской битвы в глазах многих она будет слыть глухой провинцией, удаленной от центров культуры и власти. Это замаскирует ее истинные силы и намерения. Оттого, может, и сломают об нее зубы все враги – и русские претенденты на первенство, не принимающие ее всерьез, пока не окажется слишком поздно? Пострадав не меньше других, Москва быстрее всех оправится, всех возглавит и спасет. Много впереди страшного, но всех и вся одолеет она. Кто сейчас поверит, что в XV веке сам Суздаль причислят к замосковным городам, куда будут ссылать опальных, неугодных Москве? Но это будет, а пока...
Пока Настя узнает от Гривны, что слово замосковный не значит, как сейчас кажется, пространственного «позади» (это теперь говорят подмосковный, Подмосковье дачное), но означает, что города эти за Москвой, т. е. за ее щитом, в ее власти, подчинении и заботе. Вроде как замужем! Это будет уже начало собирания земель московскими князьями. Расцвет местных черт заменится новой унификацией уже на московской основе. Отсутствие руководящего центра, грозящее распадом и великорусского единства, как распалось восточнославянское единство в целом, побудит Москву исподволь взять на себя роль экономического и духовного вождя нации. И все же отлично, что Москва приостановит процессы, разлагающие, разобщающие людей, народ, страну. И язык!
Не приемля идей XIII века, будто местничество в принципе может вести к процветанию маленьких государств, Настя по-новому оценивает объединяющее влияние киевской и общеславянской книжности. Пусть она и налагала путы на восточнославянские языковые потенции, не всегда давала им развернуться, насаждала двуязычие с его плюсами и минусами (как бы ни оценивать их баланс, они усложняли и осложнили наше языковое развитие) – всё так, но она и скрепляла людей, опираясь на единую православную церковь.
Именно благодаря общей вере московская речь смогла явить себя наследницей всего общерусского и, не насаждая своей особости, олицетворить интересы языковых разновидностей всей страны. Эта историческая миссия, вероятнее всего, не осуществилась бы, не стань Москва признанной, законной и сильной первонаследницей всего древнего богатства, а ее язык не смог бы успешно конкурировать с любым другим говором, не обратись он к книжным ресурсам. В языке, как и в литературе, предшествующие традиции хранимы особенно бережно и прочно, неприкосновенно, а на Руси старые обычаи, вообще древность всегда воспринимались как святыни. Лишний козырь для вождя-объединителя, что его язык носитель общих святынь!
Сами москвичи пока, увы, в грамоте не сильны, но и разговорный их язык несет через удельную Русь сущностные древние черты. Почему так? Трудно с уверенностью сказать! Но Москва извечно из всех других мест – особая поклонница и приверженка старины. Она, кажется, менее восприимчива к чужеязычным влияниям, кроме, конечно, старославянских. Дело, наконец, и в том, что москвичи хранят черты вятичей, из которых и вышли, а те – народ лесной, основательный, не склонный к суетливости.
Запечатленные в книгах, звучащие в церкви древние языковые формы им по душе, напоминая собственную архаику. Воробьеве ощущается менее верным, хоть и привычнее стало, чем врабьеве. Вообще чем глубже в века, тем меньше структурных различий между разговорным и книжным языками. Ведь когда-то книжный язык был просто записью устной речи! В душе еще язычники, московские жители внимают и подражают церковному слову как божественной истине, не разобравшись в нем толком: не съставить бо ся корабль без гвоздии!
Как бы предчувствуя свою будущую роль властительной главы, Москва весьма рано, видимо, осмысляет свой говор, угадывает в нем будущую роль, великое грядущее призвание. Она издавна сознательно начинает облагораживать язык, и не только ценностями древних книг. Для диалога, для того чтобы московский монолог до всех дошел, вырабатывается смешанная межплеменная речь, несмотря на то что ради общения, общих интересов приходится поступаться своим, привычным и принимать распространенное из других диалектов и говоров. Вроде бы инстинкт подсказывал москвичам объединительные устремления даже в эпоху удельного местничества – коль скоро не в территории и государственности, то в языке!
Возводя приметы своей речи в образец для всех мест, тем более тяготеющих и присоединяемых к Москве, москвичи опирались и на то, что их город – изначально междиалектный центр. С XIV века город вообще заполонят пришельцы из разных областей и из других стран. Настя вспомнила прабабку из Новгорода с северным диалектом, всплыл в памяти и разговор в доме предков XVII века: пришельцам-де «русский язык не весь сполна заобычен, говорят они по природе тех городов, кто где родился, и по обыклостям своим говорить извык». Разных российских городов и областей жители, имея нужды и выгоды пребывать в Москве-столице, примут вкус приноравливаться к здешнему наречию, а возвращаясь в домы, возбуждать в своих соотчичах ревнование подражать говору стольного города. И это до того войдет в обычай, что каждый за стыд будет почитать пренебрежение неприноровления к сему новому, яко общему уже языку, и всяк возымет как будто некое право оговаривать и стыдить того, кто о том покажет нерадение или сделает в выговоре ошибку.
Спохватившись, что переувлеклась мыслями да и стилем XVII века, Настя возвращается в век XIII, к истокам этих будущих размышлений и мнений. Очагом великорусского языка говор Москвы, бесспорно, станет с XIV века, но уже сейчас в нем ростки нужных для этого качеств. Где же их главные корни? Что-то Гривна про вятичей сказала?
– Откуда аканье и другие московские языковые черты? – включилась Гривна – Они уходят, как и все особенности славянских племен, в разнобой праязыка. На территории будущей Москвы, в верховьях Оки, верхнем и среднем правобережном Поочье, с VII века жили вятичи. Потомки одного из праславянских племен древнего их единства, составленного славными родами, они отличались в своем говоре даже от рядом расселившихся радимичей и кривичей. Долину, овраг они обозначали, например, словом долъ, тогда как кривичи – словом дьбрь.
Настя прикинула: в ее языке есть и слово дол, хотя и редкое, поэтичное, и слово дебри, правда, в ином значении. Видно, взяли его москвичи у соседей, но смысл то ли недопоняли, то ли переиначили. И то хорошо: зачем два слова с одним значением? Но лучше не отвлекаться. Девочка снова стала слушать рассказ Гривны, стараясь запомнить самое главное.
Новые места обитания, суровая зима и непроезжие летом лесные дороги плодили в бесписьменном языке вятичей новшества, ибо язык переменяем, приноравливаем к климату, образу жизни и мысли. Вятичи упорнее многих хранят заветы праотцов, пришедших в эти места. Став москвичами, смешавшись с соседями и заезжими людьми, а прежде всего с теми иноязычными племенами, которые жили здесь до их прихода, они, скажем, неприкосновенно произносят т и д перед мягким р: хитрый, исхитриться (у других славян тут звук изменился; много позже и в русский язык придет, например, этот корень в южнославянской огласовке – исхищрение). Но многое и меняют. Так, утрачивается г перед н: двинуть при древней основе -двигн-, ясной в книжном слове воздвигнуть, укоренившемся в русском языке позже.
Взращенный на Севере, может быть, смешанный уже и в вятической первооснове, вторичный по происхождению, говор Москвы с самого начала податлив, восприимчив к наиболее общим для всех великорусских говоров приметам. Москва издревле жила многоярусным бытом, отражавшимся в языке. Сохраняя северную основу, хотя легко отказываясь от крайних ее черт, например от чоканья-цоканья, и перенимая перспективные черты южных говоров, прежде всего аканье, которое было, вероятнее всего, уже у вятичей, он превращается во вторичный смешанный говор – переходный, в принципе среднерусский. И правомочно становится приемлемой для всех формой общенародного языка, единым общим языком Московского государства, всей Ростово-Суздальской и Владимирской Руси, наконец и языком всея Руси.
Слив северных и южных черт, переходная природа превращали московскую речь в легко приемлемый образец для всей страны, что диктовалось политическими, экономическими, культурными потребностями, прежде всего общей борьбой за целостность, независимость. Гибкости речи содействовало постоянное обновление, ибо она никогда не страдала косностью и ригоризмом.
– Если, конечно, не считать ригоризм книжности, славянщизны, – едко заметила Настя.
Гривна, пропустив колкость мимо ушей, продолжала свой исторический экскурс.
Дела и мысли, привычки москвичей, их отношение к старине и новому определяют великорусский язык, так же как и вкусы московской молодежи, московский характер, вид города... Во всем отражается их деловитость и раздолье, своеобразие хозяйственно-производственной и торговой деятельности, стремление к негромкому и весомому. И не на последнем месте – любовь к благолепию, преклонение перед величием древности. Одним словом, загадочная славянская душа в московском варианте!
Великорусский язык послушно отразит волю собирательницы и преемницы единства и мощи общерусской. Этому как раз и благоприятствует ее срединное положение: народность, и язык великороссов складываются на Северо-Востоке, охватывая постепенно и Юго-Запад. Выгоднее не придумаешь положения для собирательства русских земель – занятия, которому Москва отдается с завидной страстью и которое создает ей авторитет всероссийского вождя.
Сама география заставляет стекаться, устремляться к Москве выходцев из всех краев. Они приносят в общую копилку богатства своего разнообразного жизненного опыта, умений, речевых особенностей. Постоянное обновление населения, его смешанный состав, в котором пришельцы превращаются в старожилов, сильно воздействуют на московский говор. Отсюда откроется внешнему и внутреннему взору русских бесконечно широкий окоем Сибири, Урала...
Самая что ни на есть срединная Россия! В ней легко смешиваются говоры ярославские, владимирские, рязанские, орловские, произрастая словом емким, точным, ярким. Язык получается блистательный, простой и сложный, вечный, как мир и славянство. И он среднерусский не только потому, что лежит между северными и южными наречиями, но и по своей природе, смешанному составу. В него вовлечены наиболее общие черты всех областей, которые возглавит Москва и которые поставили общегосударственные интересы выше местных корыстей.
Как бы естественно созданная для этих целей наддиалектная речь существует наравне и наряду с другими говорами, но вместе с тем возвышается над ними. Набирая грядущими веками по мере присоединения все новых земель силы для соревнования с ними в деловом общении, в повседневном быту, эта речь закрепится в приказной письменности централизующей столицы, облагородится книжностью. Она как образец будет множить среднерусские говоры, создавать себе подобные, уча органично сливать южные и северные черты, поглощать различные влияния, становиться в фокус речевых взаимодействий – и отнюдь не беспорядочно, а творчески, выверяясь в тщательном речевом отборе.
Многообразию московской речи много содействуют и пришельцы из разных концов Руси, и иноземцы. Каждое новшество, оттачиваясь, превращается в общую черту, разносится по всей стране, насаждается авторитетом и властью царствующей столицы. Столетиями складывается питательная среда будущего русского литературного языка, слава о котором разнесется по всему миру в дни жизни Насти.
Москва не преувеличивает неприкосновенность своих норм: не возбраняет, скажем, мене, тобе, собе, вытесняющие краткие ми, ти, си (впрочем, и в XX веке говорят я те дам!), легко отказывается от своих северных по происхождению и многим неприемлемых форм сравнительной степени (страшняе, сильняе, крепчае), даже от своих любимых, широко отраженных в известных Насте челобитных: хаживал, делывал, бани не тапливал, двора помещичьего не зажигивал (но и в XX веке канцеляристы придумают организовывал, исполъзовывал!). Не щадят москвичи сил и на укоренение нового, если оно оказывается достойным, выдерживает испытание временем. У них уже при Акакии много слов, древнему говору не известных: студеный, спина, глаз (раньше были лишь холодный – хладный, хребет, око), бугор, косогор, струя, топкий, рубль, алтын, мельница, государство. Укореняются то северные (петух при южном кочет), то южные (белка при северном векша): квашня, ковш, ухват, тропинка, брезговать (на юге дежа, корец, рогач, гребоватъ, стежка), пахать (на севере орать). Безжалостно откидывая неудачное любого происхождения, москвичи все воспринятое сделают общерусским, затем литературным.
— Но иногда не поймешь, что удачно, что нет, – засомневалась Настя. – Чем плохи свойственные москвичам-вятичам и, по-моему, вполне удобные земля очистити, расправа чинити, давати управа, болел вся зима, косил трава?
— Были, наверное, для каждого случая какие-то серьезные причины, только теперь люди забыли, затеряли их во мраке веков. В мужском склонении появилась категория одушевленности, и женский род, может быть, поддержал особой формой употребление родительного падежа в значении винительного. Может быть, и чистая случайность торжествовала...
— Неужто взрывное г укрепилось только из-за северного происхождения основ московского говора?
– Вряд ли. Скорее, это от первичного населения, от которого идет вся поразительная устойчивость русского языка во времени и пространстве. Он складывается, как и московская государственность, вся наша культура, усилиями потомков всех славян Востока и нерусских жителей огромной страны. Условна привязка среднерусского языка к вятичам. Даже аканье многие считают не исконной чертой речи вятического племени, а результатом влияния иноязычных соседей; не исключено и то, что его принесли с собой в Москву южане-акальщики. Вообще коренными москвичами могут себя считать многие, кроме вятичей, – те же кривичи. Пришельцы, любя Москву, будут и мечтать уехать из нее...
— Это мы знаем! – жестко сказала москвичка конца XX века. – Мечтают уехать, но остаются! Дескать, где «тот край, где след мой давний есть, где жизни первые страницы когда-то мне пришлось прочесть»? Там-де родня, живая память, начало любви к отечеству. Плачут, а живут-мучаются, квартиры получают, а коренные москвичи ютятся...
Тут уж Гривна не сдержалась:
— Как не стыдно! Нельзя держать обиду столичным жителям. Москву держит вся страна, и не пристало центру от этого о себе мнить слишком много! От этого только распри идут... Столица, как гигантский магнит, держит в своем силовом поле все государство, притягивает, не спрашивая желания, и того, кто предпочел бы жить сам по себе. Москвичам напрасно думается, что каждый русский, более того, каждый наш гражданин, где бы ни был – в космосе, в другом ли полушарии, у себя ли дома, только и делает, что стремится к Москве. Это – самомнение, хоть и прославлено в песнях и стихах. Зазорно и недостойно возвышать себя, терять уважение к другим людям, городам, народам! К другим языкам! Если твоему родному языку и повезло больше других, то это не значит, что другие хуже, не заслуживают такой же любви, такого же уважения, такой же заботы.
— Ясное дело, любовь к родным местам, даже к Москве, не безвыездная привязанность к месту рождения, – слабо начала возражать Настя, сраженная такими антимосковскими высказываниями. – Но не зря же сказал в «Войне и мире» Л. Н. Толстой: «Всякий русский человек, глядя на Москву, чувствует, что она мать». В народе и зовут ее не иначе, как Москва-матушка.
– А все-таки, думаю, именно вятичи придали общерусскому котлу особый аромат, – перевела разговор Гривна, потому что и в ней самой любовь к Москве иной раз превозмогала преданность истине, объективному взгляду на вещи. – Их суровая медлительность, основательная решимость сказались на языке, определили его в самом деле благородные черты, превосходные качества, особые перспективы роста. Говорю это, не принижая никакой другой язык, – поправилась она, заметив укоризну в глазах Насти, готовой упрекнуть ее в непоследовательности. – Но давай подумаем вместе. Только ли по прихоти судьбы, по случайности стала Москва носительницей мощной идеи сплочения Руси, возглавила ее, объединила единым языком? Только ли в географии тут дело? Почему первый князь Суздаля, ставшего стольным градом при Владимире Мономахе, – Юрий Долгорукий вдруг воспылал нескрываемой любовью к Москве? Почему именно она откровенно порождает вереницу князей-собирателей, став сама княжеством? Только ли в силу срединного положения на карте, удобного для решения задуманных задач? Сколько таких вопросов можно еще задать!
Высокие помыслы возвысили Москву, возвышенные идеи вели ее к восхождению к вершинам власти и славы. События XIII – XIV веков утвердят за ней непререкаемое главенство, потому что она блестяще сыграет политико-хозяйственную роль объединительницы, твердой рукой обеспечивая внутреннюю безопасность и стабильность, не говоря о внешней независимости. Было вы у Рюриковичей наследование, как в русских семьях, по старшинству, без раздела имущества, раздавали б младшим почетные и достойные места в одном хозяйстве, ничего не случилось бы с Киевской Русью, которая бы крепла и мужала. Ан нет, им, как на Западе, каждого надо, лишь позврослеет, отделить, самостоятельно устроить, пусть крохотный, да свой удел дать в собственность. Боком выходит эта самостоятельность: не только страну рассекает, но зависть и злобу, вражду межусобную сеет.
Хорошо, что Москва прекратила эти раздоры! В ней и Рюриковичи москвичами стали, кончили раздавать, транжирить, начали собирать, копить. Усвоив русскую идею, что семья едина, что она превыше всего, московские князья династии Рюрика переменились. Преодолели себя, необузданные свои желания местного величия и самовлюбленную удельную жадность. Уловив общий помысел, Москва не только хотела, но и смогла!
— Как бы нам с тобой куда не заехать в этих доморощенных теориях исторического развития, – остановила эти совместные рассуждения Гривна.
Настя же распаляла себя:
— Вот потому все и получилось, что москвичи – люди необыкновенные, добрые, смелые, несгибаемые, от вятичей переняли свой характер. Потому что сильна, умна, потому что Москва! Более восьмисот лет живет, меняет облик, речь. Но все в ней связано убежденной силой, мудростью, самосознанием. Оттого-то и сказано: «Ты не просто город, ты Москва». Москвичи всегда раньше всех приходят в себя от, казалось бы, непоправимых бед, собираются с силами и начинают новые общие дела. Тот, кто берет на себя бремя лидерства, кто может смело сказать «могу» – могу сохранить государство, могу обеспечить его целостность и процветание, тот убежден в своей правоте, тот силен!
— Сказать – да, а вот обеспечила ли Москва процветание союза в твои дни?.. Свобода выбора – это и ответственность за выбор. Москва никогда не боялась осрамиться, но всегда ли безошибочно играла роль всеобщего центра? Претендовала на роль всемирного центра, но вполне ли справилась с такой захватывающей воображение претензией?.. Не утрачивала ли Москва иной раз чувства реальности, трезвого взгляда на вещи? Не забывала ли она нередко святой обязанности столицы печься об уделах, провинциях, потом республиках, областях, краях?! Не утратит ли ныне своей роли?
— Посмотрим! Еще не вечер!.. А республики сами не маленькие!..
Но тут Гривна, чтобы успокоить Настю ^предложила послушать, о чем беседуют в доме Воробья XIII века старики и молодежь. Меняется ли речь и в зависимости от возраста, вкусов и взглядов собеседников?
Старики говорили монотонно, уныло, всё про расчеты, продажи и купли, уплату штрафа и долга:
— Возьми у Тимоши шесть гривен на коня, расписной хомут, и вожжи, и оголовье, и попону. Едешь по корову, а вези три гривны.
Жаловались, что монет совсем не стало, описывали утварь, одежду, ратные доспехи. Насте вспомнился Медный бунт: очень похоже и тогда говорили, вот читали-писали совсем по-другому. Значит, бытовой разговор изменился мало, слова только отдельные: вместо конь стали говорить лошадь, а названия конского прибора, например, остались те же (до нашего времени!): седельная рухлядь, седло с уздою, потники, плеть. Правда, слово прибор ныне имеет и значение аппарата, устройства, а не только обозначает то, чем «прибирают» – украшают, запрягают, чистят, как, скажем, бритвенный прибор. Понятно, что и молодежь так же говорит, только с меньшими призвуками и, может быть, с большей синтаксической расчлененностью: побегали люди, у них дворы и животы погорели. Живот, ясное дело, не часть тела, не брюхо, как сейчас, и не жизнь, как у многих славян, а пожитки, нажитое. И рухлядь имеет то же значение! Вот какой-то родственник молодой у Акакия сказал:
— Животы их поймав (т. е. отобрав, взяв) – кони, платье, иную рухлядь многую.
Вспомнив оброненную фразу о безденежном периоде русской истории, Настя обращается к Гривне. Та здесь в своей стихии. Люто терзая страну, повествует она, захватчики и свои князья так уронили хозяйство, что свои монеты не чеканятся, а зарубежных не хватает: внешняя торговля прекратилась. Кстати, свои монеты чеканились при князе Владимире в XI веке, но осталось от них только название – сребреник в рассказе о предательстве Иуды.
В пользование пошли неразменные слитки серебра – монетные гривны. В Клеве они шестиугольные, в Поволжье – ладьеобразные, а в практичном Новгороде – в форме палочек весом 204 грамма, которые удобно рубить. Отсюда и рубль – синоним этого важного понятия, слитка серебра, в нужном размере отрезанного. Слово прочно закрепляется как денежно-счетная единица, а затем, став в XVII веке обозначением большой серебряной монеты, и как основная единица русской монетной системы. Останутся и гривна, гривенка – как единицы веса (половина введенного в XVIII веке фунта) и как основа чеканки русских монет, делясь на 48 золотников. Украинцы, несколько позже применив глагол карбовать – нарезать метки, стали отличаться от русских братьев и названием рубля – карбованец.
Пока что гривна-рубль – главная весовая, денежно-весовая и денежно-счетная единица всех славянских земель в параллель западноевропейской марке (буквально – «знак»). Вес ценного металла может слагаться из какого-то числа одинаковых монет, отчего и счет идет на штуки: гривна серебра (весовая) и гривна кун (счетная) служат платежно-денежными единицами. Сперва равный, вес их различается из-за нестабильного веса импортных монет; уже в XII веке гривна серебра равнялась 4 гривнам кун, составлявшимся из таких разных монет, как кун, нагат, резан, и прочих.
Гривна – это большие деньги, а как слиток серебра – настоящее богатство. Высокоценящийся конь стоит 2 – 3 гривны. По «Русской правде», записанному в XI веке своду законов, за убийство мужа, т. е. мужчины, полагается штраф в 40 гривен, за убийство дружинника – 80. Аже кто ударить мечемъ, не вынез его, или рукоятью, то 12 гривне продаже за обиду. Оже ли вынез мечь, а не уткнеть, то гривну кун. Аще кто въсядеть на чюжь конь, не прошав, то 3 гривны продажи. Выдергивание или острижение бороды – тягчайшее оскорбление, даже если этому подвергается холоп: за ее повреждение платят в четыре раза больше, чем за отсечение пальца.
— Нет на вас Петра Великого, – восклицает в сердцах Настя. – Прикончит он это древнее уважение к бороде и продажи, т. е. штрафа, за это не заплатит!
— Но пора в дорогу. Как тебе речь Акакия? – напоминает Гривна.
— Да, в общем, понятно говорит, но много и странного. Круглую бочку, широкую в середине, называют делва, а короткий круглый бочонок – лагвица, кувшин с ручкой – окрина: «лагвицы полны пити пригодятся». В общем, любимая моя кадь!
— Дело в том, что ты этими вещами не пользуешься, оттого и названия их не знаешь, – замечает Гривна.
— Не скажи, – возражает Настя. – И знакомые слова имеют иной смысл: бритвой называют нож с острым лезвием, не всегда даже складной, ведром – лубяной сосуд, обтянутый обручами. Смешно: носило – вроде носилок, только днище из берестяного луба, переплетенного между палками. Акакий сказал: «Нечьто мя на нозе бодеть». Он хромоног, и нетрудно догадаться, что у него на ноге что-то болит. В общем, понимаю всё!
Гривна быстро разбила скоропалительную самонадеянность спутницы:
— Ну-ка, скажи, что значит На мьне ти Домославе възяле 12 гривне, а присли 12 гривне или не прислеши, а мне ти стати у князя?
— Какая-то Домослава взяла у него... – нерешительно начала Настя.
— Неверно! Домослав – он, а не она, и его при разговоре нет. Это присутствующему знакомцу, взявшему для Домослава деньги, говорится: если не вернешь, буду официально жаловаться. Неприятно, но долги надобно платить... Не огорчайся, что на деле не все понятно, – сочувственно прошептала Гривна. – Дело не в непривычном тебе произношении – в нелогичном синтаксисе. Дело и в том, что жизнь тут совсем иная – не поймешь многого, если даже и слова все понятны. Другие понятия, взгляды. Язык хоть и похож, но совсем другой. В следующем путешествии мне придется даже для тебя переводить, а не только комментировать.
Вклад москвичей велик, но общерусский язык создавался осмотрительно, местные речения разного происхождения, во всяком случае, не все из Москвы. Вообще все русские говоры были весьма близки друг к другу, это потом они стали расходиться, даже три языка новых образовали. Расхождению, в частности и отходу литературного великорусского языка от своих же великорусских говоров, способствовали славянские влияния: по говорам останутся, скажем, свои хоже-ние, осужати, рожение, нужа, беремя, веред, хоробрый, а в литературном укрепятся хождение, осуждать, рождение, нужда, бремя, вред, храбрый. Литературно приняты будут одежда, надежда, прежде, пещера, враг, нрав, а одёжа, надёжа, переже («исправлено») и преже (откуда прежний), печера (осталось в названиях Печера, Печерский), ворог, норов живут только в просторечии и в диалектах. Русские тобе, собе, топеръ (в говорах до сих пор табе, сабе, таперича) полностью уступят книжным тебе, себе, теперь.
— Как хочешь, а я устала от этих славянских влияний, – пожаловалась Настя. – Вся история русского языка из этих первых и вторых южнославянских влияний состоит! Неужто без них нельзя было?!
— Вот тебе на! – изумилась Гривна. – Можно ли было по-другому или нет – вопрос праздный. История такая, какая есть. И не забудь, что искоренить собственно русское не удалось даже религиозным книжникам под водительством патриарха Никона. Выживут мороз, город, ворон, ночь, а не славянские, оказавшиеся тяжеловесно смешными, эстетически скомпрометированными мраз, град, вран, нощь. И не был бы русский литературный язык таким самобытным, богатым, выразительным, если бы восторжествовали, скажем, одни только московские черты. Не был бы он таким гибким, если бы не познал славянскую книжность, и таким всепригодным, устойчивым, если бы не вобрал в себя черты многих русских говоров, северных и южных. Идущее из XII века пожелание работающему Бог в помочь куда позже выправилось по книжному образцу – в помощь. Еще в начале
XIX века образованные люди говорили в середу, а не в среду. Да и в твои дни старые интеллигенты говорят современный, заслужённый. Часто живут варианты, разделив значение или стилистическую окраску: разлив – розлив, ладья – лодка, один – един, впереди – впредь, палец – перст.
— Тоже мне живое слово – перст – возразила Настя.
— Сама же скажешь един как перст, – не согласилась Гривна. – И еще не забудь наперсток, перстень, перчатка и даже двенадцатиперстная. В столкновении книжной и живой стихий – истоки великой, неподражаемой русской стилистики, раскрытой русскими классиками и поражающей иностранцев. Разве портят русский язык пары хранить – хоронить, прах – порох, власть – волость, краткий – короткий? А как обогащают, разноцветят речь синонимы: демон – кумир, зол – лих – лукав – лют, мысль – домысел – промысел – размышление – разум – смысл – ум, равен – ровен, оградить – огородить...
Настя вспомнила любимое выражение своей школьной директрисы: «Мы не оградили, а отгородили детей от труда».
— Ну, ясное дело, славянизмы сыграли и играют свою роль, а самый-то восточнославянский язык до своего раскола на три языка каким был? Московские черты мы посмотрели, специфика есть, а у других русичей как?
— В XIII веке и раньше главное не в различиях, а в их восприятии как элементов одного языка, общего единства. Киевская Русь была сильна, когда была сильной, именно единством, в том числе и языковым. В нем сглаживались, не выпячивались даже те черты, которые были непохожими и из которых потом, когда их стали культивировать, смогли вырасти разные языки, а также и разные наречия, говоры...
— Ну хватит ля-ля, давай взглянем на древнерусский язык, когда он совсем еще единый, – Настя нетерпеливо потерла свой обруч-гривну.
Мановение волшебной палочки, и колдовской кинопроектор, работая в обратную сторону, представил путешественницам новую картину – большую деревню в буквальном смысле этого слова. Москов или Московъ, как тогда говорили («Зиме поехал князь на Московъ»), укреплен, но ему далеко до классического средневекового города с кремлем, ремесленным поселением, соборами, оборонительными сооружениями. Нет еще и усадьбы на Большой улице, нет еще самого Великого посада. Воробьи еще не подданные Московского государства, которого пока нет. Но они уже и не вятичи – они именно москвичи, как раз становятся горожанами. Несутся, просеиваясь, годы и века...
Восточнославянское языковое единство
Настины предки живут вместе с другими людьми первоначального рода в семейно-соседской общине – вервии, или едином миру, погосте. Похоже уже, правда, на ремесленно-торговое поселение. Чуть не каждый дом одновременно и мастерская: усмаря, делающего из шкур кожу, а из нее ножны, сумки, обувь, конскую сбрую; гончара, лепящего, освоив горн и гончарный круг, изделия с разноцветной глазурью (высшее достижение XII века). Много позже отсюда пойдут отдельные слободы: Кузнечная и Гончарная, Котельники и Таганники, Бронники, Лучники, Хлебники, Кожевники, Сыромятники, Хамовники.
Семьи различаются имущественным достатком. Воробьи не самые зажиточные, но уважаемые за прямую откровенность, веселое нескончаемое любопытство, страсть к знанию и трудолюбию. Оставаясь земледельцами и издавна отличаясь сноровкой к ремеслу, они кричники – добывают железо, варя его сгусток, крицу, которая получается из болотной руды в домнице, сыродувном горне с мехами.
— Сколько слов совершенно непонятных, – вздохнула Настя.
— Отчего же непонятных? – удивилась Гривна. – Домница, сейчас у вас говорят домна. Это от дматъ, надыматъ, т. е. дуть, нагнетать воздух. Отсюда и надменный – надутый, значит.
— Когда объяснишь, ясное дело, понятно, – оправдалась девочка.
Из мастеров на все руки все больше обособляются профессионалы: из усмарей – кожевники, сапожники, седельники, скорняки; из кричников – литейщики, оружейники, кузнецы. Как недалекий потомок Акакий, а подальше Кузьма, даже Демьян. Кстати, в ремесленном, уже не крестьянском, но еще и не интеллигентском периоде рода Воробьевых немало людей с такими именами: святые Козьма и Дамиан почитаются покровителями ремесел, с их расцветом все больше и Косьмодемьянских церквей.
— Смотри, – Гривна оборвала объяснения. – Смотри – по старому посаду Москова бежит мальчик босоногий. Это тоже Кузя, как и его праправнук Кузьма-кузнец, золотых дел мастер XIV века. Твой прямой предок!
— Да какой же это предок? Ему от роду-то лет десять!
— А разве предки не были детьми? Сейчас Кузя, конечно, не дед, но обзаведется семьей, будут у него внуки и правнуки. И даже очень далекая праправнучка Анастасия... Смотри, ишь как стукнул соседскую девчонку по затылку – это его будущая жена, твоя пра...прабабка.
Настя совсем сникла: как-то не думаешь о предках как о малолетках! Зря, ясное дело. Предки, пусть самые далекие, – живые люди. Мы привыкли на прошедшие поколения смотреть как на взрослых, старых, сурово-серьезных, былинно-сказочных. Далекие пращуры представляются нам с ликами аскетичными, строгими. А они ведь рождались, росли, радовались, огорчались, делали глупости и свершали великие дела. Они не всегда назидательны, живут отнюдь не для того, чтобы быть кому-то предками! Хотя наверняка думают о продолжении рода.
И язык, на котором они говорят, нормальный, живой, для них сегодняшний. Это для нас он древний, часто неуклюжий. Каждому следующему поколению вкусы, моды, идеалы предшествующего кажутся уже не такими, вон даже босоногому Кузе речь стариков представляется малость смешной. Ему, скажем, нравится говорить боярцев призва, вседи на коня, хотя старшие говорят призва боярьце, вседи на конь – да и его поправляют! И ты знаешь, что молодежь эту моду передаст дальше, что приведет в конце концов к изменению русского склонения существительных, к утверждению в XIV веке категории одушевленности. Конечно, вкус молодежи был тут поддержан (или порожден?) системой самого языка: желательностью не путать у лиц падежа подлежащего и падежа дополнения, различать формы, отвечающие на вопросы кто? и кого? хотя остается что это? и что вижу?
Да, подумала Настя заемными словами поэта: «Столетья пронижут тебя, словно дрожь, / Пока ты до предков дойдешь. / Но пройденный путь – только тень бытия. / Когда же ты предков достигнешь, то знай, / Что там и грядущего край. / Предки твои грядущую быль и грядущую новь / Уже различают вдали»... А все-таки интересно, как работает механизм изменения языка. Мне и подругам нравится говорить конеЧно, булоЧная, а вот папа говорит еще конеШно и даже булоШная, так неужто молодежь победит? Ясное дело, не сразу, через годы, смены поколений, века... Ну-ка послушаю, что скажет об этом Гривна.
– В проблеме отцов и детей – причины многих общественных сдвигов, в частности и языковых. Как все истинно человеческое, язык передается от поколения к поколению не генами, а восприятием людьми накопленных до них богатств. Эта эстафета, социальное наследование не механическая передача палочки. Тут нет жесткой запрограммированности, и передаваемый опыт видоизменяется, обогащается. Постоянное совершенствование путем проб и ошибок!
Впрочем, не всегда совершенствование. Часто просто изменение: ведь никто не может сказать, что такое прогресс в искусстве да и в языке. Помнишь, лектор в университете задавал риторические вопросы: лучше ли, когда много прошедших времен, но нет видов или когда есть виды, но одна форма прошедшего времени? Что лучше: нет склонения и есть артикль или есть склонение, но нет артикля? Так кто же определит: Шекспир лучше или Гомер?! В самой общей форме тут действует шкала ценностей, зависимая от меняющегося уровня производственных отношений и производительных сил. В промышленно-научной сфере прогресс, конечно, очевиден, и он, несомненно, сопровождается прогрессом в культуре и в языке, но тоже не столь уж обязательно, к сожалению. Вспомним экологические беды, угрозу войны на уничтожение планеты, упадок морали и духовности, которые очевидно связаны с научно-техническим прогрессом.
Новое поколение предпочитает из ряда синонимов тот, который ему больше по душе, а не тот, который больше нравится отцам. Обязательно ли лучший? Трудно сказать! В твою эпоху перестали говорить чернорабочий и мертвый час, заменив их разнорабочим и тихим часом. Наверное, лучше. Но что дала замена – грузовой поезд вместо товарный? Каким-то предкам красивой казалась славянщизна, другим – французская иностранщина, третьим верхом выразительности представлялась приказная речь. Сейчас у твоих ровесников в моде наукообразность и американские словечки, жаргона многовато...
— Какая наукообразность? – удивилась Настя.
Гривна пояснила:
— Ну, например, вместо естественных слов вроде, наподобие, такой как вы начали употреблять научный оборот типа: вода типа «Боржоми», сапоги типа «гейша», кофта типа «распашонка», тетрадь типа «еженедельник», он сказал типа «не хочет». Не всегда грамотно, но закрывает какую-то лакуну, т. е. брешь: в русском языке нет четкой возможности выразить уподобление. Кстати, именно это и породило в конце XIX века словечко вроде, которое тогда же и высмеивали прибауткой вроде Володи – похож на паровоз.
Важно, что никакие изменения, особенно в фонетике, не происходят разом, единовременной реформой: сегодня так, а завтра с утра иначе. Даже в словаре старшее поколение говорит по-своему, молодежь по-новому. Признаки новшества появляются в отдельных точках, у отдельных людей-новаторов, кстати не всегда молодых. Потом они обычно долго оцениваются массой народа, особенно образованной, как ошибки, небрежности, желание покрасоваться, как неуважение к традициям отцов и дедов. Эти традиции защищает школа, даже наказывая за их нарушение. Лишь долгое и массовое употребление новшества (при забвении старого выражения) превращает его в общепризнанную, новую форму. Тут уж ошибкой будут признавать старое. Не всё, что нравится Кузе, укоренится в русском языке. Он, например, говорит хвонаръ, Хома вместо фонарь, Фома. Книжное ф (в русском языке искони такого звука не было) все-таки укоренится, но след вкуса Кузькиных сверстников и сейчас есть в слове прохвост (из греческого профос).
Тут Настю от лингвистических дел отвлек вид растущего Москова, обскакавшего по многим статьям Коломну, Рузу, другие поселения-собратья в крае, не ведавшем городов.
Москов возник и развивается в краю вятичей, позже всех вошедшем в состав древнерусского государства, в котором к концу XII века было уже 200 городов, среди них такие крупные, как Киев, Новгород, Псков, Суздаль. Рядом с вятичами – земли кривичей, там, где знакомые Насте Поваровка, Немчиново. Товары умелых ремесленников-москвичей соперничают с привозом из иных мест, и торг привлекает окрестных крестьян за много верст. Густеет население, вятичи все теснее сближаются с кривичами и другими соседями. В одном ведь государстве живут, беспокоятся больше о сходствах, чем о различиях!
Москва-река, связанная через Оку с Волгой (старая торговая дорога), становится оживленнейшей магистралью. Пристань находится в нынешнем Зарядье, где высокий берег отходит от реки, образуя простор; от этой пристани москвичи отправляются на Нижнюю Волгу. Тут и церковь Николы Мокрого, покровителя плавающих.
Обозначились и сухопутные пути в радиусах – Тверская, Серпуховская, Ордынка, Дмитровка. У нынешней Соборной площади Кремля пролегла древнейшая улица града. Ее остатки археологи отроют при жизни Насти, а пока та с удовольствием прошлась в кроссовках на Подол к Броду, что на месте нынешнего Большого каменного моста.
С торгом-рынком и ремесленным поселком уже проклюнулась и третья неотъемлемая черта! города: в настоящий детинец превращается окраинная крепостица великого княжества Владимиро-Суздальского, первоначально предназначенная лишь для укрытия окрестного населения при вражеском набеге и для безопасного отдыха князя с дружиной при сборе с этого населения дани. Принуждение людей к повинностям – небезопасное дело в краю вятичей!
Внушительное поселение Москов! Во всем берет разбег. С расширением детинца, захватывающего дворы старого посада, роду Воробьевых придется к концу XII века покинуть насиженное место. С помощью одного из своих, искусного городника, ценимого мастера по строительству и починке крепостных стен, они переселятся на тот участок, который Настя полюбила на предыдущих гостеваниях. Предки отходят от землепашества, но, хотя зовут родственников-смердов, живущих в селах по Сетуни, на Воробьевке, в шутку лапотниками, как сами суть вси в сапозех, недалеки от них. Вместе прячутся за стенами града-детинца, нахваливая родича-городника, когда враг уходит несолоно хлебавши. Увы, не всегда.
Во время Настиного гощения ее предки еще в старом доме у Боровицкого холма судачат про боярина некого, богата суща, именем Кучка Стефан Иванов. Он распоряжается своевольно, не созывая веча, распределяет межи земельных наделов, превращает смердов в закупов. Семья его владеет громадными урочищами, одно из которых, между будущими Сретенскими воротами и Чистыми прудами, долго будет называться Кучковым полем. Какие-то наследники с XVI века держали тут животный рынок и сбрасывали отбросы в пруды, отчего их не без основания прозвали Погаными. Лишь в XVIII веке, разбив сады с оранжереями, пруды очистят и станут называть Чистыми, хотя после чистки останется только один пруд. Кучка безрассудно требует, чтобы Москов называли по его имени – Кучково. Гривна тут шепнула:
— Летописец так и напишет: Москва рекше (то есть) Кучково.
Богатея, Кучково-Москов привлекает друзей и недругов, зарящихся на процветание. Не похваляясь раньше срока, привыкнув к затерянности в своих лесах, москвичи живут по старинке, но не чураются и новизны. У них, долго стоявших в стороне, крепнет мечта сделать обочину магистралью: мы от рода русского! Благодарны они удельной независимости, помогающей осознать себя, подняться и возвыситься, но многое и не нравится.
Не приемлют они соперничества, желания превзойти всех соседей великолепием и даже унизить их. Обособились Новгород, Полоцк, другие уделы, становящиеся полунезависимыми княжествами со своими дружинами и аппаратом власти. Заводят свои летописи: начав едино с Начального свода, дописывают как столбовое развитие историю своих князьков, изображая их без особых на то оснований главными наследниками всего предшествующего и законными претендентами на грядущее.
— Но ведь и Москва пойдет по такому пути, – растерялась Настя. – Будет правдами и неправдами утверждать себя как единственно достойного знаменосца общерусской идеи!
— Что позволено Юпитеру', то не позволено быку! – решительно заявила Гривна. – У других силенок и ума не хватило подкрепить благие порывы делами. Чему-чему, а воле, предельной собранности, умению выждать нужный миг и напрячь силы – больше, чем есть! – москвичей суровая жизнь научила. Оттого и любят они шутку, веселье, удалые песни и пляски, помогающие снять напряжение, расслабиться. Но с собой шутить никогда и никому не дозволяли.
Владимир Мономах считал подвигом, что он юношей прошел через вятический край: К Ростову идох сквозе вятичи, посла мя отецъ, а сам иде Курьску. Водный путь по Днепру был в руках восставших киевлян, вот и пришлось отважиться на сухопутный поход по опасным владениям. Впрочем, смелый князь позже у вятичей и с вятичами успешно воевал против половцев, грабивших Муром, набегавших на Десну, Клязьму. Они ценили призыв храброго полководца не погубить земли русской и были с ним с междуусобице за вотчины, затеянной в постыдной дружбе с половецкими князьями Олегом Святославичем, кого «Слово о полку Игореве» презрительно называет Олегом Гореславичем.
Москвичи приветствуют и сына Мономаха – суздальского князя Юрия, прозванного Долгоруким, когда он забирает боярские села и прочно обосновывается в Москве. И будущие москвичи его не забудут: через 800 лет воздвигнут величественный памятник ему как основателю города. Дело в том, что вольнолюбивое племенное равноправие вятичей разъедается имущественным расслоением. Растет сила богатеющих старейшин, вроде постоянного вождя Ходоты и сына его, с кем воевал Мономах. Не за вольницу вятических родов, за собственную власть они дерутся, прибирают к рукам земли, облагают поборами безнаказанно – что там князья из Киева и Суздаля! Разнузданное хозяйничанье местной знати – зло, куда страшнее удельной центральной власти с ее записанными и оглашенными законами.
Настя тут знающе хмыкнула: вспомнила медаль, полученную отцом ее отца. Она была выбита в 1947 году, чтобы отметить великое событие, произошедшее 4 апреля 1147 года, когда Юрий выбрал Москву для встречи со своим союзником – черниговско-северским князем Святославом Ольговичем, отцом князя Игоря – героя «Слова о полку Игореве».
Ипатьевская летопись донесет до потомков, что, возвращаясь из похода на Новгород, он пошлет ему приглашение: Приди ко мне, брате, в МОСКОВ. Дата встречи князей и их дружин и считается официальным днем рождения города. После военного совета Юрий дал своим гостям обед силен: Москов был довольно богат и велик, чтобы разместить две дружины и кормить их изрядно. Были в нем и удалые музыканты: звонким песням и разудалым пляскам не учить Воробьев и прочих вятичей!
Не веселился один сильный и гордый Кучка. И был казнен Юрием за непокорность, а дети его сосланы во Владимир. Сам же князь, как рассказывает повесть XVII века «О начале царствующего великого града Москвы», взыде на гору и обозрев с нее очима своими семо и овамо по обе стороны Москвы-реки и за Неглинною, возлюби села оные и повелевает на месте том вскоре соделати мал деревян град и прозва его званием реки тоя Москва, град по имяни реки, текущия под ним.
Надо сказать, что сын боярина Яким Кучкович и Петр зять Кучков отомстят князю Юрию, убив его сына Андрея Боголюбского. Их в свою очередь убьет за вероломство его брат Всеволод Большое Гнездо, унаследовав великокняжеский стол во Владимире. По преданию, тела Кучковичей будто бы и сейчас плавают в дубовых коробах на Плавучем озере под Владимиром.
«Так им и надо, – мстительно подумала Настя, но сразу же спохватилась: – Может быть, и неплохо было бы звать Москву Кучковым? Только была бы она Москвою, всемирной столицей?!»