С опаской ждет Настя встречи с новым временем истории. Вдруг не шутка та угроза, какой по сей день иные мамаши стращают детишек: не плачь – татарин заберет! Вспоминает и толстый роман А. К. Югова «Ратоборцы». Там – другое. Мощный и грозный Александр Невский в тяжелых многоцветных шелках на свадебном пиру младшего брата своего и дочери Даниила Галицкого. Хан Батый и хан Берке. Отвага русичей в Ледовом побоище 5 апреля 1242 года, когда на Чудском озере, ясное дело, долбанули псов-рыцарей, рвущихся на восток. И заключили соглашение, что ся учинило тяже межи новгороци и межю немци то вся отложихом а мир докончахъм. Выиграли, значит, время, чтобы собраться с силами! Но вот перед Настей грустная, хотя и неотчаянная, картина. Из заваленных снегом домов выходят закутанные кто во что горазд москвичи. Она вовлекается в их заботы, дела, надежды. Солнце на лето, зима на мороз. Скоро, скоро весна: снег кое-где подтаивает, воздух мягок. Еще немного, и будут к столу щи из свежей крапивы.
– Ныне зима греховная покаянием престала есть, и лед растаяся. Днесь весна красуется ожив-ляющи земное естество и земля зеленую траву ражаеть. Яко же и есть.
Настя вслушивается в звуки, угадывает смысл сказанного, радуется, когда понимает. Богатей, оказывается, и в этот грустный год възлег на мякъце постели и пространно протягася. Ему не без угрозы советуют:
— Сидяшту ти в зиму в тепле храмине въздъхни помыслив о убогих како клячать над малым огънцьмь сокорчившеся, болщу же беду очима от дыма имуште руце же токмо согревающе, все тепло же морозом измерзше.
Еле выжили москвичи в эту долгую и суровую зиму. Множьство хромых и слепых и инеми недугы болящих. Ныне есме погибли, позябли, сеяти нечего, а ести такоже нечего. Той ж осени много зла ся створи. Поби мраз обилье по волости, ядяху люди сосновую кору и лист липов и мох. О горе бяше! Люди без крова и тепла. Кадь ржи купляхуть по 10 гривен, а овса по 3 гривне, а репе воз по 2 гривне...
Настя вздрогнула: опрокинулась на нее эта кадь! И произносят так, что Д в конце с Т не спутаешь... Мороз будь здоров, не кашляй. Но солнце яркое, снег под ногами хрустит звонко и ободряюще. Не такая уж она заморенная, Москва. Только что воздвигнуты первые каменные храмы, детинец второй половины XII века перестраивают в град дубов и начинают называть кремль.
Гривна не преминула указать заядлой лошаднице:
— Бревна для стен везут из тенистых дубрав у верховьев речки Битцы, где сейчас твоя конноспортивная база. И из Ясенева, где с начала XIII века поселение и усадьба на древней Калужской дороге – пути в Орду. От тех времен и идет Теплый стан – остановка князей и торговых караванов, первый от Москвы ночлег с теплым помещением.
Служить «граду дубову» недолго. Он сгорит в 1365 году, очистив место для будущего белокаменного, который выдержит еще немало пожаров, набегов татар да и своих князей-соперников Но это будет потом, уже при Димитрии Ивановиче, а пока это все далеко, как и восторги Дамиана Воробья-Врабия. На Большой улице Великого посада, славного выделкой оружия, тканей и кож, гончарных и иных изделий, затерялась усадьба Кузьки Воробья – деда того Настиного предка, кто юнцом сражался под стягами Димитрия, путешествовал с купцами и женат был на гречанке с Азовского моря.
Кузьма – ювелир-литец, сидит с утра до ночи, скорчившись за мелкой, кропотливой работой, но любит покумекать да покалякать даже сам с собой, коль поблизости никого нет. Дохаживает восьмой десяток и может рассказать без домысла, чем жила Москва последний век, прихватив еще до своего рождения – из рассказов отца-матери и других очевидцев, кого давно нет в живых, но за чью достоверность готов отвечать головой.
Как все дома вокруг, Кузьмин срублен из сосновых бревен, венец за венцом, причем углы скреплены в обло – с выступающими наружу концами, как и сейчас еще строят деревенские избы. Пол дощатый, кровля тесовая. Бабий кут (место возле устья печи) предназначен для готовки еды. Напротив – красный кут, стол и лавки, где семья трапезничает. Спят на полатях. Рядом с дверью – угол, где работает хозяин. Переселяясь в Москву, жители юга строились по-своему, но вскоре убеждались, что это непригодно к здешней стуже.
– Замечательный дом! И усадьба, где еще сарай, погреб, баня, – Настя довольна пра-пра...дедом. По-над высокими сплошными заборами как на ладони видит она шумливую пристань – прямо на месте гостиницы «Россия». – Люкс-модерн! Жаль, ясное дело, что придется Воробьевым уступить веками насиженное место, когда в Москву потянутся все бояре и дворяне. Ничего, новые места освоим, пусть не в центре, зато под своим именем!
И впрямь, кто знает, права, может быть, наша героиня. Может, не в насмешку, будто они такие, что лишь для воробья горы, а по каким-то предкам Насти пошло сельцо Воробьево, купленное в XV веке княгиней Софьей, а от него и Воробьевы горы, возвышающиеся над Москвою. Тут, около своего загородного деревянного дворца, Василий III прятался в стоге сена от Менгли-Гирея в начале XVI века, а в конце его стоял и отсюда с позором бежал крымский хан Казы-Гирей. В XVII веке отсюда Минин и Пожарский гнали польского гетмана Хоткевича. Царь Федор распорядился в селе Воробьеве под деревянные хоромы сделать каменные подклети (цокольный этаж).
Стеклянный и зеркальный заводы, бараки, пересыльная тюрьма, место народных гуляний с каруселями и балаганами, куда переправлялись на лодках от Новодевичьего монастыря, – чего только тут не было! С 1811 года стоит церковь Троицы в стиле ампир. В 1826 году неподалеку от нее Герцен и Огарев дали клятву верности России...
Размышления Насти об истории Воробьевых гор прервались бормотанием своеобычного старца-ювелира:
– Разрушены божественные церкви, осквернены быша ссуди священни, потоптана быша святая. Кровь и отец и братия нашея аки вода многа землю напои, храбрии наша страха наполнешеся бежаша. Чада наша в плен ведены быша, села наша лядиною поростоша. Красота наша погыбе, земля наша иноплеменником в достояние бысть.
Златоглавое чудо – стольный Киев, город мудрецов, сражался мужественно, когда дикие кони кочевников рвались к Золотым воротам, дыбились и хрипели на державном майдане перед алтарем Софии. Рухнула в дым и пламень пронзенная татарскими стрелами Киевская Русь, державшая в почете искусства и науки. Запустели, заросли бурьяном руины дворцов и храмов, остатки крепостных стен, ушли под землю мостовые рынков и площадей. Цветущая культура, богатые города с каменными зданиями, расписанными фресками и украшенными мозаикой, яркая литература и кипящая общественная мысль, математические и географические знания, искусные ремесла, широкие торговые связи – всё, выдвигавшее Русь на видное место среди стран Запада и Востока, обескровлено, сметено, разбито.
Настя понимает предка не без труда. Иной раз слова ясны, а что-то мешает – логика рассказа какая-то иная, не привычная ее поколению.
Но главное, ясное дело, как на ладони. Царит ночь неволи. Баскаки (сборщики дани) во главе военных отрядов грабят русичей, без жалости вымогая деньги, продукты, скот. Они разоряют города, увозят к себе в Азию ремесленников, уводят людей в рабство. Идет слух, что переписывают население, чтобы никто не избежал непосильной дани, дорожной и воинской повинности, расходов на содержание ханских послов и посылку в Орду богатых подарков. Грустно повествует ювелир:
— Се яз дал есмь блюда серебрьно в 4 гривне серебра...
Страшнее всего зависимость духовная. Разруха хозяйства помножена на национальное унижение: иго давит, оскверняет. Оно иссушает саму душу своей жертвы. Выстоит ли в испытаниях нравственность народа, сохранятся ли глубинные его начала? И Настя вновь напряженно следит за речью старика, переводя ее на свой лад.
Люди в наживу пошли, златолюбивы стали, ордынское владычество развращает. Выдвигает худших, губит лучших, воспитывает доносчиков, изменников, кто ради подачек предает братьев. Унижаются, подвергаются глумлению, а то и пыткам русские князья, совершая многотрудные хождения в волжскую столицу хана – Сарай-Бату. Едут, чтобы выпросить милость – ярлык на правление собственной отчиной! Иноземные властелины намеренно разжигают соперничество между князьями, зависть, наговоры. О, злее зла честь татарская!
— Иде к Батыеви на Волгу хотящу ся ему поклони, – грустно говорит про кого-то (назвать-то князя страшно!) старец, то ли сочувствуя, то ли насмехаясь над пресмыкающимися князьками.
Но вот рассказ Кузьмы повеселел. Он уверен, что Русь оправляется от разорения. Возрождается хозяйство, вместо смердов стали крестьяне – христианской веры люди, православные. Трудом своим назло помехам живет, мыслит Москва, и в том ее непобедимая сила и правда. Выделившись из великого княжества Владимирского, она уже сильное удельное княжество и будет, сомнения в том нет, сама великим княжеством. И сильнейшим!
По завещанию Александра Невского Москва отошла к его младшему сыну Даниилу (Даниле), ставшему первым московским князем и превратившему крепостицу на окраине в стольный град. Град сей татар не пустиша – перестал первым их бояться, одолел в рязанской земле. Кузьма уже не говорит в третьем лице, как бы
включая и себя в число тех, о деяниях коих повествует. Продолжаем-де собирание земель, начатое тоже Даниилом, присоединившим Переяславль-Залесский, Можайск, Коломну. На татар все смелее ходим ратью, строим оборонный пояс – опять же потримеру этого князя, заложившего первое звено – Данилов монастырь. Слава родоначальнику московских князей! Скоро весь Северо-Восток соберем в единую Московскую Русь. Держись тогда, татарове!
Углич, Галицк, Белозерск, Дмитров, Таруса... Дерзок язык у старика, но и правда за ним. У кузнеца ведь что стукнул, то гривна! Истый москвич (слово появилось до него, в начале XIII века), князь Данила начал святое дело возвышения Москвы, поставив его целью жизни и своих сыновей Юрия и Ивана. И внука своего, добавляет мысленно Настя, вспоминая, что Иван II Иванович Красный станет великим князем и что от него родится Димитрий, коему суждено стать Донским. Ее уже не смущает двоякое звучание имен: Даниил и Данила, Иоанн и Иван, Димитрий и Дмитрий, а то и Митрий. После Дамиана-Демьяна Врабия-Воробья чего тут удивляться? Предвестники двуязычия!
Предок Кузьма мыслит вслух, анализирует прошлое, оценивает современность, прогнозирует будущее. В возвышении Москвы особую роль сыграл Иван I Данилович. Сев на великий владимирский престол, он дальновидно начал укреплять свою московскую власть. Добился переселения из Владимира главы русской православной церкви: отныне и присно патриархия всея Руси бок о бок с правителями Москвы. Съездив на поклон к ханам, хитроумный Иван возвратился с полномочием собирать для них дань и обещанием послабления.
«Бысть оттоле тишина велика по всей русской земле на сорок лет и престаша татарове воевати землю русскую», – Кузьма прищурил усталый глаз, хохотнул победно. И в самом деле, как уж князь выторговал это, одному ему ведомо. И не вся дань, им собираемая, уплывала в Орду! Зря ли Калитой, то есть денежным мешком, его прозвали? Только не на ветер утаенные деньги: не зная ни устали, ни жалости к себе и другим, он скупает земли, крепит могущество Москвы, делает ее великой и по титулу, и на деле. Всё обращает к своей выгоде. Правда-то кривду выводит на чистую воду!
Настя подумала: «Ну, ясное дело, молоток! Монголы у него и то орудие собирательства. Москвичи умеют и поражения обращать в свои победы. Язык их такой же – из недостатков и ошибок выплавляет жемчужины слова!
Но важнее всего – передышка. За эти годы народится не знающее страха поколение, с которым ханы и встретятся на поле Куликовом. Не так, оказывается, жутко всё, коль взять себя в руки, неустанно трудиться, да и немножко похитрить.
Историю родины, историю языка не выбирают. Ее на другую не изменишь. Она наследуется со всем, что в ней хорошего и плохого, но надо сохранять достойное, отбрасывать негодное. У нас много светлых страниц, славных традиций. И всегда важно помнить, что единство – залог успеха, залог свободы. Напротив, раздоры, трения, межусобицы ведут к нищете, рабству...
В русском языке разные отростки, но основной ствол правдив и могуч. Москвичи сильны духом и в том, что умеют посмеяться над собой. И в языке так: посмотрев на него со стороны, они, видя славянщизну, иностранщину, канцелярщину, смеются над этими -щинами, преодолевают их. Ясное дело, трудно глянуть на себя будто на чужого, но это спасало, спасает, спасёт, несомненно, и Настино поколение.
Сначала терзаемая ханами Русь напрягала силы, единственно чтобы не исчезнуть, а теперь. Москва забывает про покорность. Сопротивляться и победить, потому что освободительная война святая, справедливая. Москвичи еще на коленях, но душой воспряли, откровенно копят силы. Понято, что освобождения не будет без покорения удельных князей. Понято и то, что жестокие поработители не такой уж непобедимый исполин».
Кузьма в унисон Настиным мыслям уныло сказывает вполголоса и нараспев предание. Было, мол, заколочено железное кольцо в сыру матушку-землю. И за похвальбу, будто русские богатыри, ухватившись за него, перевернут ее вверх дном, послана на Русь несметная рать. Сколько ни бей, неприятеля всё больше. Рубит витязь какого супостата надвое, вместо него двое. А былины про заставы богатырские сказывают, что нет человеческой силы, коей не противустояли бы русичи – не для ради князя, а для вдов, сирот и бедных людишек. Вот и выходит, что беззащитны мы, раз золотоордынцы – Божья кара и бороться против нее непотребно. И монахи подтверждают: Приидоша языцы незнаемы безбожные агаряне. Их же никто добре весть кто суть и отколе изидоша и что язык их и коего племени и что вера их... Зовутся бо татаре кланяются солнцу и луне и огню...
Кузьма несогласно мотнул головой:
— Всем ясно весть яко суть человеки окаянные!
И язык их человечий (переводила сказанное предком Настя), многие русичи им владеют, кое-какие слова из него себе взяли. Не страшнее печенегов, натиск которых был остановлен оборонительными рубежами на юге. Надо только не о благополучии князей печься, а о благе народном. Надо по-государственному оборону держать, все силы собрать в единый кулак. И мысль, как положено русичу в трудные моменты, возвращается к истории, в ней ищет ответ на сегодняшние проблемы.
Киевская Русь жила ведь под ежедневной угрозой со стороны степи, но выжила! В крепости-заставы со всей Руси людей набирали, по общерусской повинности из отдаленных краев и от нас, из лесов, хотя Москве степняки не угрожали. Вот и теперь виной свои неурядицы, а не выдуманная сила татарская. Перебороть бы обреченность да приложить усилия на пользу делу для оправдания своего назначения. Очистити ся ото всех ко всем ненависти. Тогда покажем, каково оно, неодолимое небесное наказание!
— Покажем! – восклицает Настя, восторгаясь старцем, точно предугадывающим свершения, которые вот-вот грядут, и жалея, что не узнать ему о них. – Как разгадал ордынцев!
Москвичи первыми, вероятно, решились скрестить мечи с разноплеменным войском, состав которого никто и никогда в точности не установит. Что воодушевило их? Интуиция? Законы исторической судьбы? Или конкретные события? Осенью 1237 года Батый с Субудаем отступил от Новгорода то ли из-за какого-то дурного сна, то ли испугавшись весенней распутицы, а русичи убедились, что и непобедимые иной раз вынуждены уносить ноги восвояси.
Настя вспоминала детали из романов В. Яна, которыми увлекалась еще в пятом классе. Да, лихо над Русью грянуло из-за соперничества князей, местничества, политического эгоизма. Молодцы москвичи, что поняли это. И дай Бог понять это народам страны Настиной эпохи! В естественном противостоянии этноцентризма и универсализма нужно равновесие, и, хоть трудно его установить, сделать это совершенно необходимо. Иначе – войны, раздоры, муки...
Кочевники впрямь держались воедино лишь военными походами, завоеваниями, агрессивной энергией личностей, возглавлявших их государство, по существу странное, призрачное, кочевое. Среди них монгольские, тюркские племена, к будущему татарскому народу они имеют косвенное отношение, хотя по привычке их считают татарами. Кстати, татарами русские писатели еще в XIX веке называли неславян, в частности кавказцев.
Кочевники привыкли пользоваться, брать, а не создавать! Усобицы между улусами, протянувшимися от Волги-Итиля до желтых китайских рек, были пострашнее тех, что сотрясали Русь. Осмыслив все эти драмы XIII века, а также более ранних эпох, москвичи извлекли урок. Не обошлось, верно, и без затаенного желания создать новую столицу, куда бы, как раньше в Киев, устремлялись надежды, стекались богатства, съезжались богатыри-храбрецы со всей русской земли, из стран исторически дружественных народов-соседей, чтобы вместе отстоять ее и отстроить.
В Москве русский народ нашел то, что искал, – надежного вождя, способного взять на себя величайший труд объединения и освобождения родины. Неистощимый дух русского творчества, добротолюбия и непокорности, уйдя в глухомань северных лесов, возрождался и креп в деревянном зодчестве, в былинах поморов, шедеврах богомазов-иконописцев. Так что не одни москвичи пеклись о судьбах отчизны, одни бы они ничего не сделали.
Но москвичи решились повести, возглавить – и это потрясающая ответственность и дерзость. Они реально обеспечили то, что жило в сфере умственной, воспитанной культурой домонгольских столетий. Объединяющая сила государства как бы перешла их волей в сплоченную, как никогда, деятельность. Пал позор на славу! Становлению национального самосознания содействовала и литература, книжность, которая как щит единства и нравственности охватила общим, самым злободневным сюжетом все пространство страны. «Слово о погибели Русской земли», «Повесть о разорении Рязани Батыем», «Житие Александра Невского» – вот отклики на утрату независимости и всей Русью, и отдельными княжествами. Пробуждая чувство единства, служа символом цельной Руси, именно тогда русскоязычная литература приобрела свой нравоучительный характер. Она на века сделала обозримыми самое историю и судьбу страны, самобытность народа, всеохватывающее величие русского языка, ставшего подмогой, опорой и надеждой людям во дни сомнений и раздумий о судьбах родины.
Круг чтения книжника во времена Кузьмы довольно широк, но книги не развлекают, а обучают, показывают путь, призывают к единению и борьбе. Настя с удовольствием замечает: того, кто умеет и любит читать, называют вежей, а невежей – наоборот. Гривна ей намекает и на то, что это русские слова, старославянские огласовки, как это ни странно, войдут в русский обиход позже. Настя и сама теперь понимает, что невежда – приобретение времен второго югославянского влияния, это Дамианы его ввели, запутав и осложнив всё на свете: невежда, а прилагательное к нему в современном Насте литературном словаре – невежественный.
Москва и в культурно-литературной деятельности реалист, переводящий умственность в практические дела. «Задонщина» не просто подражание «Слову о полку Игореве», но и своего рода ответ на него, московский призыв к реваншу за поражение. Отсюда и пошло, что литература у нас была и есть учебник жизни: сама за нас ничего не решает, но учит, как решать, опираясь на опыт, на анализ, на исторический пример.
Настя вдруг догадалась, почему Москве надо сравняться в славе с Киевом: нужен оправдательный довод перенять верховную власть! Потом по той же логике москвичи назовут свой город третьим Римом! Ведь Киев XII – XIII веков был величественным, не уступал по размерам и населению тогдашним Парижу и Лондону, даже Константинополю – столице могущественной Византийской империи. 400 его церквей и 8 рынков поражали иноземцев. Литература и искусство стояли на пороге европейского Ренессанса. Высились каменные храмы с великолепными иконами и фресками, процветали книжность, грамотность. Варяги и венецианцы, греки и арабы вплетали чужеземный говор в русскую речь на рынках и улицах Киева, как, впрочем, и Новгорода...
Стать наследницей! Чтобы московский князь был не менее славен и могуч, чтобы с ним мечтали породниться знатнейшие дворы Европы, определяя мировую политику. Чтобы в Москву тянулись пышные посольства и богатые караваны из чужедальних стран, с крайсветных сторон, вели обширный торг. Всё новое – хорошо забытое старое: мы ныне опять наконец вспомнили про свободный рынок как основу благополучия и процветания!
Москва XIII века переводит на свое имя память о цветущем государстве. И это источник, из которого черпаются силы единения и сопротивления. И великорусский язык, складываясь на землях междуречья Волги и Оки, перенимает древнее величие, общеславянское и общерусское достоинство.
Коренной москвич, потомок первопроходцев, Кузьма Воробей бережно хранит свою речь, хоть попривык к странно звучащей в церкви книжной, еще не пронизавшей насквозь русский язык. Попривык он и к звучащей вокруг речи новгородской, псковской, киевской, к совсем чужой иностранной и даже к разнообразной речи кочевников. Чуток его слух к капризам речи, велика любовь к чистоте первозданного языка, неизбывно стремление к разгадке его тайн и путей. Размышляет себе под нос златоковец, и Насте понятен смысл его речений: «Смерти не боюсь – чего бояться? Уходят сверстники и близкие, когда-то, завтра, через год, через десять, уйду и я. Бояться нельзя, потому что останешься ты – дочь, внучка, правнучка. Человек создан чаять бессмертия, в том высшая красота и дерзновенность сознания. Произрастать сильными ветвями в новых поколениях, плодоносить в делах и идеях, продолжающих жизнь. Любой человек живет в двух измерениях: среди своих современников и – таинственным образом – в истории».
Настя и Кузьма – совсем разные люди, но есть клеточка, ниточка, их соединяющая. Остаются род, его думы, заботы, помыслы. И все и всех горизонтально и вертикально связывает великое чудо языка. В нем память. Он вечен. Бессмертен. Но он меняется. Его беречь! Смерть страшна, когда жизнь прошла в бесплодном ожидании непрожитых радостей. Русский язык – это колосс. Он все может, многое уже радостно содеял для говорящих на нем, для всего человечества. Следи за ним в его обыденности и в его возвышенности. Ты почувствуешь, что было, и что будет...
— До чего же русские в жизни и в литературе горазды на все лады поучать и наставлять друг друга! – тихонько пропела Гривна, не поймешь, с уважением или насмешкой. – Проповедники вы от рождения, совершенно не терпите инакомыслия ни в жизни, ни в языке. Никогда у вас не было довольства текущим днем, никогда не торжествовал призыв, что, мол, все позволено. Особенно в твоем северо-восточном краю, во владимиро-суздальской, потом московской стороне.
— Как так? – в Насте взыграла московская натура. – По радио каждый день слышишь: разрешено всё, что не запрещено! У нас свобода, гласность, этот, как его, плюрализм мнений.
— Ну дай Бог, – уклонилась от спора Гривна. – Давай лучше о языке, что вокруг звучит, порассуждаем. Не зря же в такую древность перенеслись, чтобы время на заботы конца XX века тратить! Сказочно превращаясь в политическую, экономическую, культурную столицу, возглавив собирание земель и борьбу с игом, Москва создает из говоров прилегающих земель великорусский язык. Переживая общие процессы, восточнославянские наречия, остающиеся за его пределами, удаляются от него, и не было бы у москвичей твердости, то и их язык рассыпался бы, ушел от предков. Тут-то свою консервирующую, оберегающую роль сыграло обращение к славянской книжности, общей для всех и насаждаемой церковью.
Все ли русичи согласны были на единый язык, на единое начало? Увы, нет. И об этом печалится Кузьма. Западная Русь захвачена Литвою, к ней вот-вот отойдут Киев, галицко-волынские земли. Мы под игом, связи нарушены. О былом величии единства напоминают лишь книги, живой же язык распадается. Вновь и вновь является мысль, что лишь книжность, литература остаются бессознательным и сознательным выражением единства. Не потерять бы и языковую общность!
Традиции управления, устойчивые формы государственности и те передаются преемственно, складываются постепенно, длительно. Так и язык требует многих лет для становления, определения своих законов, своей правильности, путей изменения. И на него воздействуют внешняя и внутренняя политика, смешение населения, способы хозяйствования и управления. Вспомним приказной язык, родившийся в управленческих канцеляриях и сыгравший свою немалую роль в развитии русского языка в целом. Вспомним моду, дурной французский манер которой чуть было не испортил нашу великорусскую речь.
Настя усмехнулась, когда перед глазами мелькнула девица Олимпия. Но ее поразил трагизм Кузьмы, созвучность его мыслей с тем, что втолковывает Гривна. Она-то всё знает, а он – ясновидец! Скоро ведь белорусы и украинцы окажутся в Речи Посполитой, будут на долгие годы отторгнуты от братского русского народа. Кровные связи, конечно, не забудутся, но воссоединение левобережной Украины с Россией произойдет лишь в 1654 году, а остальных земель и белорусских территорий – лишь в XVIII веке, после трех разделов Польши...
Настя отлично помнит из уроков истории: условия географической среды, тип хозяйствования, производства, общественное устройство оставляют отпечаток на способах восприятия мира, определяют реакции на действительность, эмоциональные особенности людей, устойчивые психические и культурные черты. Учитель особо любил мысль: национальный дух сказывается даже на идеологии. Так, французы наделили английский материализм остроумием, плотью и кровью, красноречием, придали ему недостававшие темперамент и грацию. Национальное самосознание включает в себя, наряду с осознанием принадлежности к расовой и этнической общности, много других чувств – национальную гордость, любовь к родине, радость при виде творений национальной культуры, эмоциональную убежденность в верности идеологических и политических шагов в интересах развития нации, государства.
Ясное дело, думает Настя, что-то в тебе трепещет, когда видишь березку или рябинушку. С умилением смотришь на лапти и самовар. Говорят, со стороны видней. Вряд ли! Свой народ лучше понимаешь, потому что живешь общей с ним жизнью. Все, что свойственно психике подавляющей массы людей, отражается в специфике жизни и духа, культуры и труда, быта и привычек, проявляется устойчиво в укладе, облике, образах фольклора, символике, осознании своего и чужого в обычаях, одежде и, конечно же, в речи, в языке, в выборе слов, построении фраз, произношении звуков.
Гривна подтверждает эти мысли Насти. Украинцы проверяют встречного: «Скажи паляниця». Скажешь ныця, то свой, а ница, то чужак! Живя вместе, древние русичи общались, обменивались своими особенностями, вырабатывали общие черты, соизмеряли, сглаживали различия. Главное в том, что настрой был такой. Он пропал вместе с установлением границ, как правило государственных, охраняемых, враждебных, никого и ничего не пропускающих. С ними сменилось и настроение, направленное теперь на различие, развод. Обособливается частное, возвеличивается в заботах о сложении национального характера, непохожего на черты, образ тех, с кем раньше стремились быть похожими, одинаковыми, и, конечно, своего языка, хоть он и выходит из общего.
При формировании украинской и белорусской народностей, напомнила Гривна известное Насте из истории, это в языке проявилось прежде всего. Он отразил особенности природы, социальной среды обитания и деятельности. Настя по-детски пояснила себе: на севере говорили изба, южнее – хата, но оба слова были общими, всюду понятными; теперь же, чтобы обособиться, украинцы стали говорить мазанка – это и их специфику лучше отражает, и четко обособляет их язык, ибо слово это уже не всем русичам понятно. У великороссов, в свою очередь, с развитием языка появляются слова, теперь уже не распространяющиеся по всей территории Руси: собака наряду с пес (из татарского), лошадь (видимо, оттуда же) наряду с конь...
Менялись унаследованные от общих предков обычаи и традиции, образы эпоса, былин, сказаний. Несмотря на языковую близость, которая перестала поддерживаться и одобряться в повседневных связях общими настроениями, жизнь попала под разное и сильное иноязычное влияние, как и церковное, государственное, культурное. Украинцы и русские стали отличаться в бытовом укладе, одежде. Нельзя не сказать, что и при общности, которая, конечно, никогда не была абсолютной, различия были, но они не культивировались, теперь же особенности произношения, отдельные слова стали возвышаться, считаться признаком благородства. У украинцев возник свой язык! А можно и перевернуть утверждение: у русских возник свой язык, когда отошел от общего. Общий-то ведь, может быть, более сосредоточивался именно вокруг Киева, а Москва раньше только равнялась на него, соизмеряла свои речевые особенности с ним, не считая их благородными, достойными, как теперь!
Но пусть успокоится старый Кузьма. Потомки русичей, и разойдясь в языке, в культуре, не забудут о своем родстве. Потери будут, как не быть! Единый еще для Кузьмы Воробья древнерусский язык после XIV века образует три самостоятельные, хотя и близкородственные, ветви, три отдельных языка. Сложатся украинский и белорусский, они удалятся от кровного великорусского брата, который своим путем тоже уходит от языка-предка.
— Постой, постой, – встревожилась гордая москвичка. – Зря это про то, что русский отошел, а украинский наследует... Именно и только русский язык прямой продолжатель. По названию суди: тот украинский, а этот русский!
— Не забудь, что есть белорусский, а украинский называли еще малороссийским. И твой язык всего лишь брат – великорусский...
— Весь мир зовет его просто русским! – упрямствовала Настя, напичканная школьно-газетной пропагандой. – И русский народ не просто брат, а старший в семье всех народов, не только славянских...
— А Москва, ясное дело, лучший в мире город. Может, не первый, но и не... второй! – поддразнила Гривна зарвавшуюся девицу. – Расстояние между тремя языками, как бы там ни было, будет все более непроходимым. Сейчас они плохо понятны друг другу. Но ясно, что языковая картина восточной Славии была бы иной, вероятно более счастливой, если не более легкой, не будь грозных событий XIII – XV веков – трагического нашествия татаро-монгольских орд, затем литовско-польского завоевания. И главное, не будь удельной раздробленности по вине князей. Вот в чем важный урок истории для потомков!
Языки-дети наследуют разные черты родителя, разно их развивают. Из общей основы в Москве возникают одни новшества, в Белоруссии и на Украине – другие. Русский не сохранил, скажем, общее древнее слово борошно, брашно, означавшее пищу, особенно мучную; в украинском и белорусском оно и сегодня есть и значит «мука». Нет у русских и древнего общеславянского порати, имеющегося у нынешних поляков, сербов, болгар, – «стирать, мыть», хотя мы и сохранили производные от него – прачка, прачечная, а в деревнях валек нередко называют пральником.
Если верить легенде из летописи, княгиня Ольга, мстя древлянам за мужа, взяла дань голубями и воробьями. Она подожгла их град, когда отпустила птиц, привязав к каждой церъ. По смыслу ясно, что это нечто горючее, но слова такого в русском нет. В белорусском же языке цэрь, цэра и сейчас значит «трут». Хитроумная княгиня привязала к птицам ветошку-фителек или сухой тлеющий гриб-трутовик, который они и принесли в свои насиженные гнезда.
Отдельные древнерусские черты то росли, то замирали по-разному в трех районах, когда между ними утратилась живая повседневная связь. Конечно, и общего сохранилось много. Например, во всех трех языках восторжествовало полногласие, но вот древние т и д перед йотом дали у русских ж – рожу, сижу, а у украинцев дж – роджу, сяджу. Древние сочетания гве, кве (из праславянских квä, гвä, хранимых поляками и чехами: kwiat, gwiazda; květ, hvězda) у русских вышли зве, цве: звезда, цветок, а у украинцев осталось, как было. Русским хлеб, сено соответствуют украинские хлiб, сiно, русским иголка, играть, из-за – украинские и белорусские голка, грати, з-за.
Вместо древних и нынешних украинских нэбо, днэсь («сегодня») русские произносят мягко: небо, день. Но великорусской чертой стало древнее общее произношение короПка, лоТка, книШка, уСкий, не фиксируемое орфографически, украинцы же не всегда оглушают звонкие согласные даже в конце слова. На месте древних ав, ов, сохраняемых русскими, они произносят дифтонг: прАУда, здорОУ. Украинцы сохранили древнее мягкое Ц, которое у русских отвердело, как и Ж, Ш: отець, вiтця, отця, вулиця. У них торжествует фрикативное, или проточное, Г, что, пожалуй, особенно ярко отличает украинскую от русской речи, хотя и во второй оно встречается: в книжном произношении – блаГо, БоГ, Господи, как продукт ассимиляции – коГда, Где, денеГ (ср. денёК) или в экспрессивном произношении – Гад, Гусь (т.е. как будто хгхусь!).
Почувствовав, что у Насти закружилась голова от разрозненных примеров, Гривна разрядила напряжение шуткой.
– Так что по-украински спутаешь кошку и морское млекопитающее: Kim (кот) и Kim (кит).
Различия захватили и грамматику. Русские, например, развили невиданные сочетания с йотом: перья, коренья, свинья, колосья; у белорусов и украинцев долгие мягкие: карэння, корiнння, калосся, життя, суддя, жыццё. Украинцы сохранили давнопрошедшее время: nicay, быŷ, приносiла була, я быŷ зрабиŷ музыка, що була змовкла, заграла знову. У них возникло и неведомое русским будущее простое: працюва-тиму и буду працювати (наряду с будущим совершенного вида писатиму – буду писать и напишу), а также особая неопределенно-личная форма: книжку прочитано.
Различия пронизывают словарь. Русским либо, или соответствуют украинские альбо, xiбa, белорусские цi, або, xiбa. Грустить, сокрушаться, беспокоиться по-украински журитися, по-белорусски журыцца, сумоватъ. Обозреватель по-белорусски аглядалънiк, зритель – глядач. Украинцы вместо мечта говорят мрiя, вместо работа, дареный, видеть – праца, смажений, бачити. Перечень можно продолжить часами, читая словарь: сапог – чобот, черевик; сапожник – чоботаръ; кузнец – коваль; например – наприклад; красный – червоний; облако – хмара... Нередко общее слово хранится обоими языками, но значение его иное: дружина по-украински – супруга, недiля – воскресенье (а в русском смысле говорят тиждень, белорусы – тыдзенъ). Даже местоимения стали разными: по-украински цей (из древнего сей), по-белорусски гэты, по-русски этот.
Обособлению языков способствовало закрепление их в литературе, раздельное описание, научное упорядочение. Полоцкий первопечатник Ф. Скорина издает в Праге белорусскую Псалтырь в 1517 году. В 1586 году в Вильне выходит «Грамматика словеньска языка» с яркими белорусскими чертами, в 1631 году – букварь С. Соболя – почти метровый в развороте, стихотворение на каждую буквицу.
В работе XIV века «О осмих частех слова» по аналогии с греческой грамматикой перечисляется пять падений, или прав, т. е. падежей: родна, виновна, дателна, звателна. Грамматика Зизания добавляла творительный; любопытно, что и в современной белорусской грамматике употребляется термин «родный склон».
Украинские особенности запечатлены в трудах М. Смотрицкого, П. Берынды и других ученых. И великорусские черты узакониваются пусть пока в обще книжных словенских грамматиках: аканье, мягкое ч, взрывное г, твердое ц и т. д. Типичное русское окончание -ава (в орфографии -ого – черного), как и -ой в некоторых прилагательных (злой, золотой, молодой, в украинских и белорусских как в древности – молодий, злий, золотий), вносится в них постепенно, но уверенно.
— Все-таки, – заметила Настя вполне искренне, – лучше то, что у нас. Москва сберегла настоящий язык, это другие его уродовали. И изменения только у нас по-настоящему нужные.
— Какая же ты националистка! – возмутилась Гривна. – Как не стыдно считать все свое хорошим, все чужое плохим! И неизвестно, кто сильнее изменил общее наследие. Открой первородство в глубинах языка чужого! В украинском, может быть, больше верности общему языку...
Отповедь Гривны заставила Настю вспыхнуть, напомнив раздражение отца, когда в Киеве, наслушавшись украинской мовы, она высокомерно обозвала ее испорченной русской. «Приятно ль тебе, – возмущался отец, – если русский украинцы назовут испорченным украинским, а он ведь именно таким может им казаться! То, к чему привык с детства, что освящено поколениями, то и есть настоящее, родное. Украинцы – сильная и достойная нация, и в их языке, совершенно законном (если не старшем!) сыне древнерусского, самобытность и современность замечательного народа, вклад которого в мировую культуру велик и неоценим. Да и русский язык много хорошего от него взял уже после того, как разошлись. Ведь прекрасно слово косовица (по-русски было только косьба), а сколько таких заимствований в русском языке! И жаль, что нет у русских звучного слова мряка, обозначающего дождливую, сырую погоду...».
Исторически сложилось, что жизнь потомков русичей протекала по-особому, и язык просто не мог не отразить этого. Сначала общий, он, отражая природу, уклад хозяйства и государства, быт, становился вроде бы новым языком у каждого народа, накапливая изменения, различия. В обособленных условиях существования расцветали те территориальные черты, которые существовали, но были сглажены совместным проживанием, общей судьбой.
И все же Насте никак не верится, что русский язык не лучше украинского и белорусского, как и любого другого. Свой язык всегда кажется лучше, он и в самом деле ближе, лучше для человека, который с детства воспитан в нем, научился на нем мыслить, познал через него мир. Оттого-то он и зовется родным, материнским! Важно лишь, чтобы это естественное чувство не обернулось принижением других языков, каждый из которых для кого-то материнский, родной и наилучший в мире.
Настя знает, что о вкусах не спорят. Но всё же, всё же... Как ей нравится размеренная речь Кузьмы, не испорченная чужеязычными книгами, народная, звучная! И куда понятнее она, чем речь раздираемых двуязычием более близких к нам Дамиана и даже Федора Воробьевых. Выговор у Кузьмы, ясное дело, особый, но показной иноземной учености меньше. И о важных материях говорит нормально:
— Разорю, сказывает, землю русскую и баскаки посажю по все градам-городам русским, а князи русские избию...
Бытовая же речь у него прямо как наша:
— Дорога тесна, пойти нелзя, всюду вода да грязь... вздевают на собя портки и пояса... три блюда серебрена, пять обручи с жемчугом и с каменьем... на Москве ис порт есть купил кожух да шапка...
Настя готова принять за порчу и новоявленные обобщения падежных форм -ам, -ами, -ах. У Кузьмы их совсем нет, и ей кажется, что со товарищи звучнее, чем с товарищами. Попри-выкнув, она готова видеть в окончаниях -ом, -ы, -ех не приметы книжности, а нормальную черту живой речи, как и отсутствие одушевленности, даже именительный падеж вместо винительного у слова шапка: купил шапка, посадил баскаки. Не замечает она, что Кузьма уже все-таки многое древнее путает: например, глагольные временные формы творяху и твориша, предпочитает даже во всех случаях говорить суть творили.
Как определить его язык? Настя всё понимает, но, наверное, потому, что, останавливаясь у предков, входит, пусть искусственно и вспять, в колею непрерывности, преемственности. Может быть, попади она сразу к Кузьме, меньше бы понимала, труднее преодолевала бы непривычность. Если подумать, то тут какое-то новое качество: не отдельные формы и параллельные окончания, а весь речестрой. Хотя и понятнее, но другое – другой язык.
– Да, – подтвердила Гривна. – Это другой язык – древнерусский. Не поверишь, но он также похож и непохож на украинский, на белорусский. Его, может быть, и другим славянам легче понять, чем современные языки друг друга.
Настя поражена: братья друг на друга меньше похожи, чем каждый из них на отца? А ведь это нормально! Сходство древнерусского с белорусским и украинским больше, чем современного русского и украинского между собой. Но это усугублено разным влиянием книжности на общие восточнославянские, т. е. древнерусские по сути, слова и формы, когда восточные славяне исторически разошлись. В русском языке, например, побежен, преже, мочный, одежа, хожение в последующие века «выправлены» по-книжному: побежден, прежде, мощный, одежда, хождение. Отсюда и современные пары: невежа – невежда, мочь – мощь и т. п. В других языках-братьях картина пусть немного, но иная. Если здесь книжность чисто православная, то там был у нее и католический налет. Тут ориентировались на греческие образцы, там могли быть в моде латинские.
Книжность архаизировала русский литературный язык, а извечная борьба за его сближение с живой народной речью тоже шла иначе, чем у украинцев и белорусов. Русский язык в целом похож не только на родного отца, но и на отца приемного – на книжный язык. Вот украинский, пожалуй, на отчима похож меньше. Другой сын древнерусского языка, он не испытал столь сильного влияния южнославянской письменности, не знал столь Долгого увлечения французским (уж если украинцы и увлекались «политесом», то польским).
Разойдясь друг с другом, они схожи с общим предком разными чертами. У русских и белорусов родимое пятно – аканье, причем у вторых оно отражено и в орфографии: наги (нога), слова (слово), гарача (горячий). Украинцы по-древнему окают, но вместе с белорусами утратили хранимое русскими древнее взрывное г. Белорусы отличны стали тем, что развили не известные ни древнему языку, ни современным братьям дзеканье и цеканье: может быть, под польским влиянием они произносят на месте старых мягких т и д аффрикаты – децi (дети), цiха (тихо), Цiмофей (Тимофей).
В украинском и белорусском языках меньше старославянских книжных слов, чем в русском. Древнерусское полногласие (оболоко, хоробрый), почти забытое русскими, замененное часто по южному образцу формами с неполногласием (облако, храбрый), хранится украинцами и белорусами. Оно живет и в общих былинах, признаваемых и русскими: жил Володимир да переставился. Все-таки почему из одного вышло сразу уж целых три языка? И какие такие особенности были внутри единого языка, что он так легко распался?
— Не превратился же немецкий язык в три разных в Германии, Швейцарии, Австрии? – недоумевает Настя.
— Да как сказать! – поясняет Гривна. – Пусть там не разные языки, а варианты одного языка, но весьма различные. И английский язык существует теперь в довольно обособленных вариантах – британском, американском, австралийском... Говорят и о нигерийском, индийском, южноафриканском его вариантах. Шутят, что есть даже московский вариант англо-американского варианта! И повсюду причины не только в государственном обособлении народов, говорящих на данном языке, но и в каких-то диалектных, местных чертах, свойственных его носителям и до обособления, или же в разных иноязычных влияниях. Совсем одинаково никогда не говорили на бескрайних просторах Руси, и ее общий язык не был един в сегодняшнем смысле единства общенационального литературного языка, закрепленного письмом и школой. Общей нормы не было, а была лишь совокупность диалектов, близких и взаимопонятных, уходивших в диалектную неоднородность праславянских племен. Вообще, что такое единство языка, единый язык? Это, конечно, когда друг друга незатрудненно понимают. Но в чем реально это проявляется, если полного совпадения всех элементов никогда не бывает?
— Никто не говорит совсем одинаково, – соглашается Настя. – Иной раз соседа по двору и то вполне не поймешь: слова выбирает непривычно, не как все, и сочетает их по-своему, а то еще какое неизвестное слово вставит. Все говорят пошел на работу, а папа любит иной раз архаично сказануть – пошел на службу. Мелочь, а понимание иной раз затруднит: жалованье мне не дали, сказал, и мама не вдруг поняла, что о зарплате речь...
— Сегодня русский язык един для всех говорящих на нем людей, – продолжает растолковывать Гривна, – но это отнюдь не означает тождества всех элементов в устах всех носителей. Вполне образованные люди различаются в произношении звуков, в употреблении и сочетании слов. Говорят бобер, сколько, сейчас, тысяча, этаж, темп, но понятны и бобр, скока, счас, тыща, итаж, тэмп. А книжно-русские пары сей – этот, око – глаз или млад – молод, злато – золото! Русский язык не только образованная литературная речь, но и диалектные вариации. Они понятны, но общению могут и мешать. Не сразу поймешь старика из глубинки, если он окает. Надо что-то перебороть в себе, чтобы привыкнуть к нн вместо дн: онна (одна), нно (дно) – менный таз упал на нно, и обинно, и досанно, но уж ланно, все онно. В то же время ясно, что по-русски говорят, хотя вместо с руками, идет, знает деревенские скажут с рукам, с рукама, с рукамы, идеть, идё, иде, знаат, знат. В родном языке есть поразительное умение опознавать свое, чувствовать, скажем, что Саня, Саша, Шура – это Александр, что молодец, девица – это молодец, девица. Двоякое ударение с вызовом декларируется в песноречии: вечернюю зарю – зорю утреннюю, летает – лётает, высоко и далёко – высоко и далеко. А вот иностранец никак не может уразуметь, что их и ихний – одно слово!
— Понимаешь, потому что когда-то где-то слышал, – слабо возразила Настя.
Гривна строго заявила:
— В языке всё, что знаешь, – знаешь, потому что слышал или прочитал когда-то где-то! Но мало узнать, надо еще чувствовать! Вариантность литературного языка (кстати, показатель высокой его развитости) позволяет выражать массу семантических и стилистических оттенков, важных для полнокровного общения, для обмена эмоциями, для шутки. Вариантность – отражение непрерывного обновления языка, смены противоречий его развития. И еще: как заметил твой современник писатель В. Распутин, «язык чем чудней, тем милей». В том прелесть родного языка, его поэзия.
— Вот и значит, что иной раз такое скажешь, чего не слышал, чего никогда в языке не было! – уличила Настя Гривну в непоследовательности.
— Наверное, и ты права, – признала себя побежденной умудренная Гривна, тайно довольная успехами и сообразительностью ученицы.
Из последующих разъяснений Гривны Настя узнала много для себя нового. В языке, может быть, есть оптимальный уровень вариантов, чтобы было из чего выбирать: сох – сохнул, две основных – основные задачи, дрéвко – древкó, несколько человек сидело – сидели, фóльга – фольгά, лóскут – лоскут, манёвры – маневры, жёлчь – желчь, причем в последних шести примерах правилен лишь первый вариант, а второй, хоть и распространен, лишь допустим. Ученые считают, что в современном Насте русском языке вариантов, одинаково признаваемых правильными, более десяти тысяч. Чаще всего они находятся не в безразличном или дополнительном отношении друг к другу, а конкурируют, отчего их состав очень подвижен. В начале нынешнего века, например, правильным признавалось ударение пéтля, теперь, вероятно, большинство русских спокойно говорит петля΄; за последние сто лет правильным считали то просек, то просека, то про΄сека, то просека΄.
Вариативность в литературном языке принципиально отличается от различий в диалектах и наречиях. Обычно эти различия, которые могут вести к разделению языка на отдельные варианты или даже языки при соответствующих общественно-государственных условиях, сопровождаются пристрастными оценками. Именно они могут затруднять понимание, вызывать неприятие, а то и раздражение. Так, потешаются над рязанцами, хотя без труда понимают смысл: «У нас в Рязани хрябы с хлазами, их ядять, а они хлядять». Дразнилок хоть отбавляй: «Благо во Володимире стокан испить», «Мы вячкие робята хвачкие – семеро одного не боимся» (или: «Семеро на одного – не боимся никого, а один на один – все котомки отдадим»), «Милый цо, милый цо, не чалуй так горяцо». Культивирование, осерьезнивание таких отличий и вело к особой фонетике, специфической грамматике, когда люди обособились, захотели свои отличия возвысить, олитературить, закрепить в книгах.
В иностранном языке эти чувства слабее. Не сразу признаешь русское лён в сербском лан, в польском dziad и в украинском did – русское дед. Настя вспомнила, как удивилась, узнав, что Марк Твен – псевдоним от возгласа лодочников на Миссисипи mark twain (отметка два на шесте, которым измеряли глубину), т. е. судоходно, можно плыть! Неплохо зная английский, никак не могла взять в толк, что two и twain – одно и то же, хотя любой англичанин без оглядки чувствует, что это разные произношения одного слова (русские тыща и тысяча произносительно более различны). В общем-то можно, напрягшись, догадаться, что и немецкое zwei (zwo) родственно английскому числительному.
Если судить о понимании, то дело не в том, сколько расхождений, а в том, сколько совпадений, сколько общего в речи отдельных людей, их групп и целых народов одного языка. Общее преобладает количественно у любого носителя русского языка над расхождениями и захватывает наиболее важные стороны. В отборе общего выражена многовековая народная мудрость. Всё цементируется едиными звуками, основным словарным фондом, грамматическим строем. И русский, владеющий с младенчества литературной речью, и не так уж грамотный крестьянин, и иностранец, выучившийся по-русски с акцентом, говорят по-разному, но на одном языке. Они понимают друг друга, ибо их речь скроена по общей выкройке и из одного по большей части материала. В его массе что-то частное, отдельная непривычная или совсем непонятная чужеродность не мешает очень уж сильно, не нарушает взаимопонимания.
Слыша в связной речи векша, дежа, корец, кочет, корова брухает, рано или поздно сообразишь из контекста, из смысла речи, что это белка, квашня, ковш, петух, корова бодает. Непонятное гасится массой понятного. Если об одном слове коса нельзя сказать, женские ли это волосы, песчаная отмель, инструмент ли для срезания травы, то в конкретной ситуации сомнений не бывает: в фразе «Девушка заплела бант в свои длинные косы» никто не истолкует это слово как железное лезвие на длинной рукоятке. В крайнем случае язык общими словами позволяет всегда переспросить. Различия в произношении обычно не требуют ни контекста, ни переспроса: в лясу, вясна, сястра вполне ясны.
Конечно, чем больше незнакомых частностей, тем диалект труднее понимать. Если же они пересилят общее, то перед нами другой язык. Центробежные исторические силы, развивающие и обособляющие местные различия, ослабляют единство языка, а центростремительные, задерживающие или даже устраняющие местные различия, напротив, его укрепляют. Эпоха феодализма с ее раздробленностью, натуральным хозяйством и слабыми связями между землями, стремящимися к неоправданной самостоятельности во что бы то ни стало, нанеся сильные удары по древнерусскому языку, вела его к расколу на диалекты и наречия, из которых при государственном обособлении и вышло три разных языка.
— Так что же, из нынешней рязанской речи, если ее от московской оторвать, вырастет особый язык? – изумилась Настя.
— В одном государстве, – успокоила Гривна, – где постоянно общаются, где общий центр верховного правления, такое вряд ли случится. Да и эпоха совсем иная, и язык другой, он уже закреплен в литературе, насаждается повсюду однообразно радио, телевидением, прессой, а главное – школой.
— А варианты одного языка в разных странах? Неужто британцы, американцы когда-нибудь перестанут друг друга понимать? – не успокаивалась Настя.
— В принципе такое может случиться, – согласилась Гривна. – Возможно, но невероятно. В интересах народов и отдельных людей позаботиться о сохранении взаимопонимания. Мир становится все взаимосвязаннее, теперь это мир сформировавшихся наций, а не народностей, племен, этнических групп. Люди все свободнее, массами переезжают из страны в страну постоянно или на время, перемешиваются. Они не дают различиям перерасти через определенный край или уровень, допустимый и даже необходимый для утверждения своей идентичности, своего «необщего лица». В то же время всячески поддерживают национальную индивидуальность, ибо это как раз то, что обогащает человечество, многообразит жизнь, делает личность каждого высшей ценностью.
— Ну, а все-таки если принять в расчет фактор времени? – настаивала Настя.
— Если бы да кабы! – Гривна рассердилась на упрямую Настю. – Привели лошадь ковать, когда кузня сгорела. Кому это нужно? В худшие времена русские не позволили своим диалектам разойтись слишком уж далеко. Порожденное Москвою центростремление, жизнь в большом сильном государстве, равнение на одну столицу ближе русскому сердцу, чем местничество. Да и не будь этого, съели бы русских завоеватели. Держава! Общая мощь дороже личного процветания, и строго карается преувеличение местных интересов, переоценка своей важности, своих сил.
Насте симпатична такая позиция, но гложет ее и червь сомнения: в ее дни зародилось у многих неприятие имперской философии. Но она отложила эту тему до возвращения в свою эпоху. Чтобы Гривна чего не заподозрила, она вновь ринулась к вопросу: как получилось, что понятие «русский язык» изменило содержание и стало обозначать язык одной из трех восточнославянских народностей, затем наций? Почему имя общего предка, языка древнерусской народности, осталось у нас, а не у белорусов, не у украинцев?
– Может быть, московские черты раньше выявились – уже в древнюю пору, а украинские и белорусские – позже, после отторжения их от главной восточнославянской массы. Может быть, влияние чужих языков было меньше у русских в силу географического окружения, состава соседей. Еще, вероятно, важнее, что именно Московская Русь ощутила себя преемницей всего наследия, обратилась к книжности как главной опоре славянского духа. Наконец, древнерусский язык был в периоде относительного покоя: вся Русь, как улитка, затворилась в своей раковине, спасаясь от иноземного гнета. Первой возродившись, поставив общегосударственные интересы выше местных, восприняв их как свои, Москва, уже самостоятельное княжество, ощутила себя географическим ядром. Она возглавляет складывание новой великорусской народности.
А какая же народность без своего особого языка? Пока другие собираются, Московское государство объявляет своим весь древнерусский язык, даже всю славянскую книжность... Ну хватит лясы точить, – оборвала себя Гривна, испугавшись, что хватила лишку в оценках москвичей. – Пора в глубь царства древнерусского языка, к тем твоим предкам, у кого язык совсем понятен предкам киевлян или минчан.
– И узнаем, чем именно выделялся говор москвичей и почему! – обрадовалась Настя.
И вот Москва, в которой не узнать Москву. Нет в ее облике законченности, которую придаст крепостное строительство. Город-деревня: лишь по приметам, узнанным в гостях у Кузьмы Воробья, Настя нашла Большую улицу Великого посада и привычно направилась в знакомую усадьбу.
Москва тучнеет, хорошеет, лезет во все стороны. Она потребляет и перераспределяет продовольствие, изделия, сырье – через свой торг, где жизнь бурлит до ряби в глазах, где звенит в ушах от криков: «Сбитень горяч, мед!», «Ковриги бери»... Ночью кругом огни, по улицам плывут фонари в руках прохожих. Среди пеших видны конные, гарцуют княжеские дружинники – отроки, дети, хотя, конечно, они дети по положению, не по возрасту. Они и живут при князе в совсем еще не похожем на Кремль детинце. Эту крепость заложи на устий же Неглинны выше реки Яузы Юрий Долгорукий или его наследный сын Андрей Боголюбский в 1156 году.
Богатея, ремесленно-торговая Москва рвется вперед. Правящий ею тиун – наместник великого князя Суздальско-Владимирского все больше сам себе хозяин. Право стать и устоять во главе ближайших соседей ей завоевывают успехи хозяйства, торговли, железоделательного, кожевенно-сапожного ремесла.
– И ювелирного, – добавляет верная правнучка Кузьмы Воробья. – А кстати, кто он, кем работает, хромой Акакий, нынешний хозяин усадьбы, прямой мой предок конца домонгольской эпохи?
— Да просто обыватель, горожанин, – объясняет Гривна.
— Что значит «просто»? Позже Воробьевы тоже горожане, но один – ювелир, другой – писец, третий – торговец? У одного хлебная профессия, у другого менее доходная.
— А этот универсал натурального хозяйства. Хозяин – сам избу ставит, огород взращивает, скот разводит, хлеб печет, запасы на зиму запасает. И швец, и жнец, и в дуду игрец. Это потом труд дифференцировался – настолько, что теперь мужчина удивляет домочадцев ловкостью, если сменит в доме электропробку. А этот все может, чего не может, то идет на торг купить, добыв деньги продажей излишков сделанного самим. Крестьянин с ловкими, все умеющими руками. Чтобы было чем заплатить да и налоги отдать, должен исхитриться произвести больше, чем семье необходимо, или урезать себя в чем-то. Конечно, у каждого что-то лучше получается – у одного огород, у другого плотницкая работа, у третьего шитье сапог.
Так, узнает Настя, живут все 8 миллионов жителей Руси XIII века, из которых горожан лишь полмиллиона. Но в городе выделяются уже специалисты. Возникая среди сельской округи, ремесленное поселение не существует без обмена. Город не порывает полностью с сельским хозяйством, но нуждается в натуральном обмене – оброке с крестьян и в дополнительном привозе сельских продуктов – не меньше, чем в сбыте изделий.
Наряду с местной торговлей необходимы и широкие торговые связи: из Галицкой земли, например, по всей Руси развозят соль, а предметы роскоши для богачей доставляются даже из заморских стран. Профессиональные купцы – источник пополнения феодальной казны торговыми пошлинами, мытом. Мытищи – место взимания мыта, от этого слова позже и Мытная улица в Москве. В условиях раздробленности мыто взимается на каждом шагу, что и отражено в словах мытарь, мытарить, мытарство, получивших переносное значение мучения. Великое дело и забава человечества – торговля! Она требует освоения водных и сухопутных дорог. Она усиливает и языковой обмен, разнося общие слова и речевые навыки. Она изощряет ум и речь даже уловками и обманом, рекламой и похвальбой.
Купцов, особенно иноземных, называют словом гость. Это смелые, предприимчивые, а главное, бывалые люди, много повидавшие, разносчики известий. «Ой вы, гости-господа, / Долго ль ездили? Куда? / Ладно ль за морем иль худо? / И какое в свете чудо?» – так вопрошал, наверное, не один пушкинский царь Салтан. Гости разносят славу о тех, с кем встречаются. Неравнодушные к ней князья это отлично понимают. Мономах поучал сыновей ублажать купцов: Боле же чтите гость, откуду же к вам при деть, аще не можете даром, то брашном и питием: ти бо мимо ходячи прославят человека по всем землям.
Торг (торжище) – самое оживленное многолюдное место в городе, важное и для политической жизни. Здесь бирючи (глашатаи) объявляют указы. Недаром слова того же корня торжество, торжественный стали обозначать «праздник», «праздничный». Население города менее консервативно, чем сельское, а городской пейзаж меняет образ жизни. Позже это отразит песня: «По улице мостовой, по широкой столбовой шла девица за водой». Вот и встреча с суженым, который в городе уже и не суженый, а жених. Город притягивает свободой выбора дел по силам, по душе. Среди городского скопления людей возможны многие вольности, хотя и здесь вольномыслие преследуется, может быть, и построже, чем в деревне, где его от природы меньше.
Бродя по узким улочкам, Настя наблюдает, делает выводы: в городе, ясное дело, не в деревне, где все одинаково привязаны к хозяйству. Тут любят подначить, говоря затейливее. Всё проверяется находчивостью, разумом, а не бесхитростными чувствами, интуицией. Город строг, логичен, жёсток и жесток. Москва слезам не верит!
В то же время язык города рассудочнее, суше, склонен к административной строгости. Город-государство отрывает человека от природы, от поэзии, но и превращает язык в более удобное средство общения. Из древней диффузности, когда звуки служили символами предметов, действующими на слух, а жесты изображали предметы, воспринимаемые зрением, из звуков-предложений стал выявляться дифференцированный синтаксис. Вклад города в развитие, шлифовку языка весом. В городе язык теряет прямую зависимость от капризов природы, географии, климата. Вперед выдвигается его зависимость от людей, от общественного устройства. Все более управляясь творчеством мысли, он приобретает полноценность, становится историей общества. В городе уже не лес, а парк, не река, а речное русло, одетое кое-где по берегам в камень. В центре житейского моря, в недрах городов, в их многослойной гуще приобрел русский язык закалку, прошел огонь, воду и медные трубы. Ум горожан вложен в него кирпичиками к уму крестьянскому.
Акакий – рачительный хозяин, больше занят ремесленными делами, чем сельскими. Нет у него зернового поля, корова одна, зерно и мясо докупает. Зато научен тому, что не у всякого селянина выйдет: кует топоры, тесла, ножи, серпы, кресала, подковы. Знает больше и оттого – источник сведений, авторитет для селян. Сейчас вот собрались у него родственники, живущие под Москвой – в Воробьеве-селе. Хромоногий Акакий повествует о паломничестве в какое-то святое место, делится жизненным опытом, который у него, горожанина, богаче деревенского:
– Град есть от Москвы вдале четыре дни пешему ити. Ту есть путь тяжек вельми и страшен зело, три дни ити в лесех тех страшных, а день по полю ити. Аз же идох к князю и рекох ему с мольбою кланяся: княже, господине, аз бых хотел пойти с тобою да пойми мя, княже! Князь с радостию повеле ми ити с собою. И идох с ним и приряди мя ко отроком своим. Яз наях конь под ся и рече отроку одному: се не могу на кони ехати, нъ сице сътвориве – да аз ти лягу на воде, ты же могый на кони ехати всяди на конь.
Он вста и вседе на конь. И тако проидохом места та страшная бес страха, а без вой путем тем никтоже может пройти в мале дружине.
Настя вслушивается: тоже мне, самобытный москвич, так и сыплет, убогий, славянизмами. В церкви, видно, выучил эти съседше с конь покланяахуся убо блаженууму отцю. Так он тебе исцелил отсохшую ногу! Но он причудливо мешает их и с самобытным, даже не великорусским, а московским: нетутъ, начаща верещати свойскы, ударил в бубны ума своего. Московские окончания таво, зеленава, нашива предназначены стать нормой, как и ударное о вместо е после шипящих: в чом, жолтый, пошол, с ключом. Москвичи произносят к в формах лёг, денег, оставив, пожалуй, древнее произношение х (лех спать) только в словах снех, денех, в четверх, да и то не всегда. Много почечек, из которых вырастет милая Настиному слуху речь: с Масквы, с пасада, с Калашнава ряда. Так переделать о на а может, ясное дело, только москвич, оттого и посмеиваются над ним на окающем Севере: «Был в Маскве, хадил по даске, гаварил на а – карова да каза».
Отлично, что появляется звучное московское окончание -ой: злой, молодой куда благозвучнее, чем старые злий, мелодий. К тому же нередко живут обе формы: большой и больший, запасный и запасной. Но, ясное дело, не все московское можно принять, не все и уцелеет в будущем литературном языке. Ну те же, например, верьх, перьвый, гъде! По большей части Настя все оправдывает, особенно появившуюся категорию одушевленности. Вот Акакий последовательно употребляет винительный падеж: кого, а не старое кто. Позже это перенесется на лица мужского пола, а потом и на все живые существа. Молодец старик, что начал уже путать, рядом со старым, пока еще, так сказать, правильным cede на конь, будто обмолвился – cede на коня; так же наряду с послати сын мой, призови муж твой говорят отец любит сына, пригласи мужа своего. Но до сих пор мы скажем идти в гости, отдали в солдаты.
— У украинцев, – не совсем к месту вмешалась Гривна, которой понравилась Настина лингвистическая наблюдательность, – категория одушевленности так и не пошла особенно далеко, охватила только живые существа, и то не все: didie, вiьтцiв, но раки, голуби, жоны, а не ракiв, голубей, жен. Впрочем, и у русских есть не только застывшие выражения (к твоим примерам добавлю еще выйти замуж), но и формы вижу микробы, вирусы, а не микробов, вирусов. Будто и неживые они! Вижу мертвеца, но вижу труп. Видно, мертвец менее мертв, чем труп...
— Увлеклась ты, – укорила Настя. – Лучше вот о чем: Акакий говорит конь – это потому, что чисто русского, т. е. не известного другим славянам, слова лошадь еще нет?
— Конечно, лошадь из тюркского алаша-ат придет позже, в конце XIII – начале XVI века, когда появятся кочевники... А ты молодчина! – Гривна радуется наблюдательности Насти.
А ее смущает, что говорят иногда ногы, мухы, рукы. Гривна поясняет, что так правильно, по-древнему. И сегодня на стыке слов произносим ы: к Ывану, волк ы лиса. В падежных формах перед и и перед е, напротив, смягчение шло далеко, до превращения г, к, х в особый звук. Получалось чередование звуков: нога – нози, на нозе; река – на реце; муха – о мусе; отрок – отроци; супруг – супрузи; человек – человече, друг – друже, волк – волне. Москвичи первыми из великороссов стали произносить мягко ки, ги, хи и заменили ц, з, с в формах типа нозе (стало ноге), помози (стало помоги). Это произношение окончательно укрепилось после XV века.
У других славян не так: украинцы чередования хранят, болгары тоже (у них, правда, не помози, а поможи на месте нашего помоги). Собственно, колебания были в древности (говорили и греки, варяги, и греци, варязи; по сей день мы сомневаемся: петербургский или петербуржский).
— До чего живучи эти языковые причуды! – воскликнула Настя. – Значит, от печь мы говорим пеки, а болгары печи, но и у нас есть слово печь. Мы, ясное дело, скажем греки, а не греци, но прилагательное и у нас грецкий. Впрочем, есть и греческий... Все-таки молодцы предкимосквичи, что хотя бы мягкие г, к, х узаконили, всё лучше этих чередований!
— Почему же лучше? – будто руками всплеснула Гривна.
— Да потому, ясное дело, что для слуха приятнее.
— Поди-ка докажи, что ки, ги, хи благозвучнее, чем кы, гы, хы или чем ци, зи, си! Что в воздухе красивее, чем в воздусе или на востоке – чем на востоце, в дороге – чем в дорозе... Да, для твоих предков оказалось почему-то проще смягчать несмягчающиеся звуки, а не оставить их как есть и не чередовать с другими. А украинцам и белорусам больше нравилось менее последовательно противопоставлять мягкие и твердые согласные, сохранить чередования: на нози, в книзi, на воздусi, в руце... Нет, тут «лучше – хуже» сказать нельзя! По-разному, да, «лучше» – это самомнение!
Настя соображает: закон смягчения еще и у милого Кузьмы Воробья был хрупким. Он говорил и акы, рукы, рускыя, погыбаеши, и аки, руки, русския, погибаеши. Самого себя звал твердо Кузма, хотя это вроде из другой оперы... У Дамиана, ясное дело, под древность все подделывалось, но его кы, гы, хы – искусственные, из книг. Вот и в Настино время искусственно для русского уха кыргыз вместо киргиз...
Воспоминания о Кузьме, о Демьяне вернули Настю к мысли, которая при всем при том никак не укладывается в ее голове. Пусть маленькие княжества в своей самостоятельности и делают своих подданных побогаче, посвободнее, но какую цену придется за это заплатить?! Дело в том, что она замечает – и это ее очень волнует – желание современников Акакия действовать по принципу: сами с усами! Пусть бедные, но ни от кого не зависим! Пусть маленькие, но сами себе хозяева!
Да, их отнюдь не беспокоит, не печалит разъединение русских земель, не видят они в удельной раздробленности никакой беды. Напротив, радуются обособлению Москвы: что, дескать, за польза в зависимости быть от всемогущего Киева или от Новгорода, от того же Владимира? Чем больше княжеств, тем слабее центральная власть этих великанов, подчиняющих и обирающих маломощных соседей. И превосходно, что рушится империя Рюриковичей, что Москва освобождается от указаний с юга и с запада! В этом уверены современники Акакия. Куда как лучше сейчас зажили, чем когда отдавали и добро, и волю далеким великим князьям! Стали пусть маленькими, но цветущими государствами.
— Ишь ты, свои черты раздувают, чтобы обособиться, – недоумевает Настя, воспитанная в духе, что единство, большое государство всегда хорошо. – И в языке, значит, узаконивают собственные черты не в заботе об общем языке!.. Это потом спохватятся и будут эти черты раздувать по противоположной причине – чтобы объединиться. Парадокс!
— Да не парадокс, а диалектика, – уточняет Гривна. – И разница есть: была служанкой, стала хозяйкой. Москва сейчас отъединяется, чтобы стать самостоятельной, ни от кого не зависеть. Потом она возглавит общее дело и станет объединять другие земли вокруг себя. В истории вечно воюют два взаимоисключающих принципа: «маленькое всегда хорошо» и «большое всегда хорошо». Разрешение противоречия между ними – одна из движущих сил развития. В разные эпохи бывает полезен крен то в одну, то в другую сторону, хотя спокойнее для живущих баланс этих сторон!.. Так, в твою эпоху явно стремление к самостоятельности республик, вплоть до сепаратизма, до отделения. А до того было спокойствие, скорее даже центростремительные тенденции. Вот и в эпоху Акакия активно работают центробежные силы, и Москва в их власти.
Настя с трудом осознает этот поворот, не такая уж прямая, оказывается, история Москвы да и всей страны! Мал, да удал? Что жив этом есть логика. Может быть, если бы не нашествие кочевников, и жили бы мы среди маленьких стран, вон как Люксембург, Лихтенштейн... И неплохо бы жили... Только вот не позволили нам так жить. Получается, что нас как бы заставила объединиться в громадное государство угроза порабощения, от которого в одиночку не отвертеться.
— Так! – подтверждает Гривна. – Заставили, но Москва и сама по себе не прочь была стать головой, объединять соседей вокруг себя как столицы нового своего государства, а точнее сказать – подчинять других своей воле. И она сумела подкрепить это желание моральным правом вождя освободительного движения.
– И все это отражалось в русском языке?
— Конечно! Утверждение своих языковых черт, навыков как правильных, наилучших – сначала, чтобы подчеркнуть обособление, самостоятельность, потом, чтобы заявить о своем праве диктовать подчиненным!
— И подкрепить это право ссылкой на древность, былую славу, истинную веру, провозглашая себя главной наследницей, законной преемницей! – Настя радовалась оттого, что стали ясны ей на первый взгляд непонятные, нелогичные действия средневековых ее предков. – А для этого в свою очередь надо было обратиться к старинному языку, к священным книгам, пригласить греческих мудрецов и художников... Понятны мотивы деда Демьяна, хотя и осложнили такие, как он, жизнь русского языка!
— Такова уж логика истории, – наставительно заметила Гривна. – Сепаратизм нужен, когда надоел Киев, а как сама центром стала, всю славу на себя перетянула, то наоборот! Вот и в твои дни...
Но Настя больше не хотела рассуждать, ее охватил страх – тот замораживающий, леденящий ужас, который испытала она в век иноземного ига, сидя подле деда Кузьмы.
— Польстились на маленькое счастьице и остались едва не без головы. Пошли по шерсть – вернулись стриженые! Погодите, научат вас кочевники своими кривыми саблями, что к чему...