Мочь и немочь приказного языка
Особо важной станет приказная письменность в эпоху Петра I. Деловой язык упорядочивает синтаксис, вытесняя яко, зане, коли, аще свойственными живой речи посада потому что, оттого что, если, и во многом поспешествует переходу от языка народности к национальному литературному языку.
До сих пор живет шутливым архаизмом официальная формула атаман казачий Васька Ус со товарищи. Но вот повтор предлогов, взятый челобитными из древней письменности и отчасти из фольклора, как норма не прижился: Извещает на кадашевца на тестя своего на Федора, являет на Микифорову жену на Орину Федорову дочь, тягался с Сидором с попом, на твой на боярский на житный двор, на реке на Шуе. У Афанасия Никитина читаем: полез есми на судно на пословно и съ товарищи. Уже Ломоносов признал такой повтор простонародным излишеством.
Письменность приказов, весьма органично сливая народные и книжные средства, обладавшие жизненностью, расширяла поле своего применения. Отражая пестроту московского разговора, она не копировала его рабски, но учитывала традиции и хранила преемственность. Она училась у книжности многому, ибо было чему учиться. Ведь в Киевской Руси издавна бытовала деловая письменность, отражавшая живой язык (только, конечно, древних киевлян) и сохранившая, скажем, утраченные позже аорист и имперфект. Но московская приказная письменность – и это главное – закрепляла поиск своих великорусских норм и правил, свою фонетику и морфологию, своеобразный синтаксис.
Фиксируя живую речь, письменность приказов в свою очередь ее упорядочивала. Будучи государственным средством общения, она воздействовала на речь москвичей и всех жителей Московии, распространяя свои нормы в присоединенных областях. Это же были столичные нормы, а из столицы – и делопроизводство, и вера, и власть!
Освященные официальными сношениями, эти нормы и правила воспринимаются как образец для всех грамотных людей в быту, в переписке, в сочинительстве. Они кажутся красивыми и единственно верными. Да, впрочем, и по головке не гладят за их нарушение... Унификация проводилась по всей стране сразу: централизующая рука Москвы была строже церковной; в отличие от языка церкви тут не терпелись ни местные изводы, ни раскол. Столичные приказы закладывали фундамент общего языка решительнее, чем даже древняя книжность, чем святые книги.
Настя почувствовала, что ее оценки вновь перевертываются. Еще, наверное, в восьмом классе была, когда маму вывела из себя. Та всерьез возмутилась школьным жаргоном и потребовала: «Надо чистить язык! Железной щеткой!..» Папа, насмешливо-терпимо снисходящий к словесным фокусам, заметил: «Язык у тебя действительно грязный, но хорошо, что не канцеляритом болен, по диагнозу К. И. Чуковского». Тогда еще «Литературка» дискутировала: растет ли доброе слово на асфальте или только на пашне, в лесу, в деревне, преимущественно старой?
— Ясное дело, растет. Да еще как! – Настя повторила свой тогдашний аргумент и добавила: – В том-то и величие русского языка, что на пользу ему питание самое разное. В том числе и с канцелярского стола.
— Верно, хотя, конечно, только слепой курице всё – пшеница, – закивала Гривна, довольная ученицей. – Такой уж он, русский язык: всё переваривает себе на пользу, всему дает постоянную или временную прописку, а то и кладет в долгий ящик или под сукно. Это я специально выражения вспомнила, которые канцеляристы-бюрократы изобрели, а общий образованный язык – не без сомнений сначала – взял.
Но она со вздохом не поддержала следующую мысль увлекшейся Насти: не двуязычие, а трехъязычие.
– Деловая письменность, – предположила Настя, – породила свое «язычие» – приказной язык, зафиксировавший (и тем давший им большие права) черты живой речи Москвы, письменно их облагородив, нормировав. И главное, этот письменный язык был собственно русским, великорусским. Он и стал основой общего будущего литературного языка. Ясное дело! Ежу понятно!
– Нет, не стал, – возразила Гривна, – по счастию, канцелярский язык основой нашего литературного языка. Не было в нем той силы, что нужна была Ломоносову, Пушкину. Даже в лучших образцах был он скован делопроизводством, чернильной печатью однообразия и трафарета. Поэтому не мог по-настоящему расширить свои функции и, хотя закрепил собственно русскую живую норму, не стал довольно богатым и народным, творческим. Вклад его велик, но не во всем благотворен: он породил немало болезней, от которых люди и в твое время страдают. От него канцелярит!
И Гривна стала размышлять, словно убеждая себя саму:
– В приказном языке очень неблагоустроена грамматика. Далеко ему до той организованности, которая была в книжнославянском и есть в современном языке. Упорядоченность устанавливается ведь многовековой шлифовкой, всесторонней обработкой. Он не замыкался, правда, в канцелярских бумагах, но созданные на нем произведения, выходящие за рамки служебного пользования, – те же сатирические повести, становившиеся материалом для широкого чтения, – пахли чернилами приказов. Густо лежала на них печать крючкотворства!
Одно время казалось, что приказной язык синтезируется в единый общий литературный. Указующе властно звучал совет царя Петра Великого переводчикам: «Со всем усердием трудиться и высоких слов славенских класть не надобеть, но посольского приказу употреблять слова». Приближенные императора, «птенцы гнезда Петрова», вели на этом языке дневники, записи о заграничных путешествиях. На нем составлялись «Ведомости», на нем пробовали писать художественные произведения. Всё же светские сочинения по традиции да и по фактическому богатству языка более примыкали к испытанной книжности. Устная речь и приказная изобретательность лишь иногда прорываются сквозь завесу славянизированного языка в повестях «О Петре и Февронии», «О купце Дмитрии Басарге», «О воеводе Дракуле» и других популярных произведениях XV – XVI веков. Вот что получалось: Девицу же хотя в ответах искусити, аще мудра есть, яко же слыша о глаголах ея от юноши своего. Посла к ней с единым от слуг своих... Некогда же преиде купец гость некы от Угорскыя земли в его град. И до его заповеди остави воз свой на улице града пред полатою и товар свой на возе, а сам спаше в полате. И пришел некто украде с воза 160 дукат злата... Не годился этот язык!..
Более осмысленно, но причудливо книжные и разговорные элементы переплетены в «Сказании о псковском взятии»,. Но и тут ни то ни се: живое взаимодействие книжного и русского языков в формах приказного к началу XVI века оказалось недееспособным. Русский ушел столь далеко в развитии особой своей структуры, что просто не сочетается с книжным, что было возможно раньше – в эпоху Киевской Руси, как доказано гениальным текстом «Слова о полку Игореве». Теперь взаимодействовать должны не разные элементы в пределах одной языковой структуры, а именно две структуры. Но «в одну телегу впрячь не можно...» Деловая письменность и примыкающая к ней светская беллетристика не отделены китайской стеной от книжности и отражают сдвиги в живой речи непоследовательно. Да и сама книжность сильно архаизировалась.
Не получается из приказного языка моста между двумя язычиями, и живая речь не стала самостоятельной. К сожалению! Двуязычие царит: ты видела, что в одном тексте излагаются книжно оценки событий, торжественно-важные места, а самые события передаются просторечно. Будто кусками сложены послания Иосифа Волоцкого, сочинения инока Максима Грека, переписка Андрея Курбского и царя Ивана Грозного, произведения митрополита Даниила. Характер языка тут меняется в зависимости от содержания. Чередуются контексты, а смешения книжных и народных средств в одном отрывке нет. Органичной смеси не наблюдается, во всяком случае у образованных людей. Иной раз, например в «Новой повести о преславном Российском царстве» начала XVII века, одно и то же изображается сначала книжно-риторически, потом по-бытовому. О цели великого посол сообщается в метафорически-книжном ключе, затем эта цель описывается простыми словами, начиная словом сирень (то есть) – вро как разъяснение для тех, кто в книжности ела как перевод тирады на обычный язык. Но мы совсем забыли про Федора Борисова сына Воробьева. Вот он приветствует родственника из подмосковной деревни, крестьянина Петр; Воробья:
— Здравствуй, каким делом приехал?
— Как вас Бог милует, защитник вы наш. Возьмите вот, гостинцев привез – огурцы, капуста соленая и свежая, репа, яйца, мед пресный. А приехал я, Федорушко, не с торгом, а бить челом. Вся надежа на искусство ваше...
Настя пропустила мимо ушей, о чем просит Петруха и что Федор обещает утре написати. Ее смутили имена: почему не Федор Борисович, не Петр Воробьев? Всезнающая Гривна вновь пускается в объяснения:
— Разве не говорили вам на уроках истории избитую шутку: «Как фамилия Ивана Грозного? Неужто не знаешь? Нет у него фамилии, хотя он из рода Рюриковичей – дедичество от Рюрика». Трудно это себе представить, но в узком малоподвижном мирке обходятся одними именами. Это потом, с XVI века, записи типа «се куписе Анфиме у Тимофея нива на Марожи на реке» стали приводить к спорам. Поди докажи, что ты наследник именно нужного Анфима! Даже князья, с XI века добавлявшие отчества, прибегают теперь к прозвищам-уточнениям: Василий Большой Андреевич. Примеру следует и люд поплоше: дьяк Угрим Львов сын Выродов, Федька борода Петров дворник (т. е. арендатор двора). Многие фамилии вышли из этих пушкарь, рыбник, портной, кузнец. Прозвища спасают от хаоса, но разброд мешает, и центральная власть приказывает в XVII веке «писаться с отцы и с прозвище», т. е. узаконивает трехчленную форму (прообраз нынешних паспортно-анкетных Ф. И. О.): воевода Борис Семенович Дворянинов, подьячий Игнатий Петров сын Недовесков.
Фамилии у русских людей массово появляются в XV – XVII веках, как правило, из отчеств, дедичеств или прозвищ. Кого как зовут по рождению, кого как нарекли по выходке и замашкам для каждодневных разговоров в трудовых буднях и в праздниках, то и остается навечно. К твоему роду издревле пристало прозвище Воробьи, от него и фамилия. Деревенского Петра по-прежнему кличут просто Воробей, а горожанин Федор зовется уже Воробьев – притяжательное прилагательное: потомки Воробья – Воробии, Воробъины, Воробьевы. Сначала только так, а потом и официально – в переписях 1646, 1678, 1710 и 1715 – 1717 годов, когда писцовые книги заменят ландратными, более известными как ревизские сказки, и сложится единая для всей России система фамилий. Кстати, уникальная в мире. Единица учета в переписях – тягловый двор, записываемый по мужчине, за исключением вдов, несущих тягло. При имени дают имя отца (отчество) и деда (дедичество): Ивашка Петров сын Федоров. Твои предки на месте имени деда ставят древнее семейное прозвище, которое помнили, но скрывали от людей: языческие мирские имена были с XIII века под запретом, хотя и жили упрямо в бытовых домашних разговорах. В писцовых книгах 1495 года они записаны: Ефимко Воробей, крестьянин; Во дворе Андрей Осипов сын по прозванию Воробей, у него два брата Алексей квасовар и Тимофей швец Воробьины, а сын его Алексей взят на Москву в плотники, а жена Федосия умре.
Прозвища и сейчас служат фамилией, особенно на Украине. Будь твои предки украинцами, звалась бы ты Анастасия Воробей или, поскольку украинцы переименовали самое птичку, Анастасия Горобець. Между прочим, на Украине даже слово прозвище значит «фамилия», а русское прозвище переводится как пр1звисько или старым словом назвище. Принимая фамилию, твои предки подчеркивали свое посадское социальное положение, не столь низкое, чтобы по-крестьянски именоваться, но и не столь высокое, как у наследников земельных наделов.
Вот возьми отчества: на -ич имеют право употреблять только князья: царь Иван Васильевич, а не Иван Васильев сын. Нельзя Федора назвать Борисовичем, ибо это привилегия высшей знати. Петровская «Табель о рангах», развитая в «Чиновной росписи» Екатерины II, и то позволит писаться на -вич лишь особам первых пяти классов. Лица в должностях с 6-го класса по 8-й могут именоваться полуотчеством, остальные вообще только по именам. Но это будет, когда фамилии узаконятся. Само слово фамилия войдет в русский язык тоже только при Петре Великом. До того фамилии случайны, необязательны. Этикет имен и обращений менялся медленно и неохотно. Сложившаяся в XV – XVI веках система поместий – земельных вознаграждений за военную и иную службу царю – стала мощным рычагом поддержания дисциплины и боевой готовности, преданности ратных сил в руках правителей Москвы. Угроза лишиться земли у помещиков отпадет, когда в 1714 году уничтожат разницу между вотчинным и поместным землевладением.
Все это мало касалось Воробьевых, живущих трудом рук своих. Одна из твоих дальних родствениц, правда, вышла замуж за Балашова (татарина, от бала – «дитя»), кому царица Елизавета Петровна пожаловала дворянское достоинство. Родичи посмеивались над инородцем и его дитятком, сыночком – дворянским недорослем, которому мамаша готовила сюзму, каймак, дулму, непривычные москвичам. Но чего это я тебе про тех Воробьевых рассказываю, к которым нам не наведаться?..
А хозяева, в доме которых невидимо присутствует Настя с талисманом, тем временем садятся за стол вечерять. Беседа с житейских дел перепрыгивает на государственные. В устах подьячего зазвучала иная речь:
– Мы хвалим за милость, яко же родихомся во царствии скипетродержания царского. Самодержавство изволением промысла почин прияше от великого князя Владимира, иже просветил есть Русскую землю святым крещением, и великого князя Владимира Мономаха, иже от грек высокодостойнейшую честь восприемшу, и храброго великого государя Александра Невского, иже над безбожными немцы победу показашу, и хвалим достойнейшего государя Дмитрия, иже за Доном велику победу одержавшу.
Подьячий вздохнул, перекрестился, а за ним перекрестились и все слушатели. Потом продолжал нараспев:
– По грехом нашим князи и бояри учали изменяти. Власть, дворы, села, имения, самую казну малолетнего Ивана – все себе восхитиша. Ивану же осьмому лету от рождения тогда преходящу, сие положило есть ад аспиден, умякнуша словеса его паче елея, и та суть стрелы. Тела ради и славы мимотекущая душе погубил есть, яко же рече: а жаловати есмя своих холопей вольны, а и казнити вольны же есмя. Егда же достигоше лета пятагонадесят возраста, пламень огненный царьствующий град Москву попа-лише и бояре наустиша народ, бутто царь чародейством сие учинил. Яко бы и его убити, но бях тогда в своем селе Воробьеве. Гривна помогла понять:
– Да, на Воробьевых горах есть село Воробьеве – собственность царя Ивана Грозного. И он там в самом деле прятался в 1547 году. А вот имеет ли это село отношение к твоему роду, не знаю... Сейчас же твои предки повторяют слухи.
И дело тут вот в чем. Все горожане и довольны, и недовольны разделением страны на земщину во главе с боярской думой и опричнину, подвластную только и лично царю. Опричнина ведет к перераспределению земель в пользу дворян, к разгрому боярской оппозиции, к казням. Она усиливает власть царя, который ловко маневрирует – ставит бояр между двух огней: между собой и народом. В 1564 году он выезжает в Александров, откуда шлет два послания. В одном обвиняет бояр в измене, в другом заверяет черный люд, что гнева и опалы на него не таит. – Гривна вздохнула:
– Ох, хрен редьки не слаще! Дворянство крепнет, бояре с думой не сломлены, на местах сидят наместники... Вводимое правление приказами, может быть, разумнее. Суд вершат губные старосты из местных дворян, подати собирают целовальники – кто крест целовал государево добро блюсти; конечно, хорошо, что бояре поприжаты, что излюбленные головы из посадских людей и государственных крестьян хоть какие-то права получают. Вместо дружин создается дворянское ополчение, становящееся с изобретением огненного боя и устройством отрядов пищальников грозным регулярным войском.
Развивается землеустройство, а с ним математика, геометрия; путешествия дают толчок к развитию географии. Успехи производства засвидетельствованы Царь-пушкой, отлитой Андреем Моховым. Но московская администрация в то же время стала совершенно безжалостной. «Судебник» 1550 года ограничил право крестьян менять владельцев Юрьевым днем – 26 ноября. Вспомни: немногим позже, чем мы сейчас видим, в 1581 году, указ о заповедных летах отменит и это ограниченное право, полностью закабалит крестьян за помещиками крепостным правом. Ты же знаешь поговорку: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день» – пропала-де и последняя надежда!
Настя вновь вслушалась в речь подьячего, который вроде бы немного оправдывал Ивана IV, но и обвинял его в жестокости:
– Царь такие досады стерпети не мог, за себя есть стал. Ныне же в небытную ересь прельщен: изменников всего лишае, от земли туне отгоняе и всех смерти предасть. – Говоривший посмотрел боязливо по сторонам (не сказать бы лишнего!), но продолжал: – И яз грешный коего зла и гонения не претерпех, егда есми писал все по ряду ратное дело одного воеводы. Коих бед и напастей на мя царь не подвигл есть! От многие горести сердца пощуся мало изрещи ти. Испро-сих умиленными глаголы, умолих многослезным рыданием милости сохранити живот и чин. Не изрекох зане лутче Бог весть, нежели человек, он бо есть за все сие мздовоздатель.
Настя взмокла от напряжения, с которым вслушивалась, чтобы не потерять смысл. Мрак! Откуда двуязычие только взялось? Почему неприлично важные темы, государственные или церковные, тем же приказным языком изложить, если уж никак нельзя простым разговорным, каким с родственником из деревни беседовал? Ведь не пишет сейчас подьячий, а устную речь держит и все равно лукаво мудрствует...
Настя смутилась, заметив недовольство Гривны. А та бурчала, что легко, мол, быть умной полтыщи лет спустя. Нет авторитета нужного ни у живой русской речи, ни у приказного языка, которому к тому же и физических возможностей не хватит осветить серьезные материи.
– Ну, ладно, а как с дежурным нашим вопросом: понимаешь ли язык предков?
Настя задумалась: «Говорят явно на этом, на старорусском языке, переходят с одного язычия на другое, но различия очень заметные. Единой нормы нет ни в грамматике, ни в произношении, а о лексике и синтаксисе и говорить нечего – совсем разные. Книжное язычие знают все образованные люди, не то что в XVIII веке, когда только некоторые, вроде попа Григория, им щеголяли, да и то, видно, не всегда правильно. Сергей Петрович, если и понимал, книжной речью сам не пользовался, а большинство уже и не знали, что свене, овогда – это кроме, иногда. Впрочем, трудно сказать, насколько Петруха такие слова понимает. Им учиться надо специально».
Настя заметила, что Гривна довольна ее мыслями. Пчел не поморивши, меду не есть!.. И вновь отсчитываются вспять десятилетия. Мелькнула Русь Василия III и Ивана III, отца и деда первого русского царя – Грозного Ивана IV. Русь, Рдсия, как ее начинают называть, протянула границы за Урал, Обь, присоединила все русские земли – народоправства и удельные княжества: Новгород, Псков, Вятку, Ярославль, Тверь, Пермь, Ростов, Рязань, Смоленск. В 1552 году взята Казань, в 1556 году присоединено Астраханское ханство. Добровольно вошли в ее состав Башкирия, Кабарда. С конца XVI века осваивается Сибирь: строится Тюмень, Тобольск, идет в поход Ермак...
И Настю захватило вдруг чувство принадлежности России, безбрежным просторам, сложной и славной истории. Ей стало яснее открываться величие русского языка, ценность которого в России вечно осознавалась чуть ли не как главный стержень общественной жизни. У нынешних дискуссий о языке многовековая традиция, древнейшие корни. Уже в Древней Руси было нормализаторство: упорядочивались правописание, употребление и сочетание слов.
Централизация, формирование народности и нации, рост общего рынка вели к возвышению московского наречия. Оно легло в основу общего литературного языка, в какой-то мере вытесняя, нивелируя все остальные. Помогло тут и творческое начало делового языка и, значительно больше, древней книжности. В сложении литературного языка они не смогли, однако, сыграть решающей роли, ибо первый был слаб, не имел широкой народной основы, а вторая была уже малопонятной, чужой и явно скомпрометированной. Гривна внесла поправки:
— Не скомпрометированной, а слишком связанной с церковью, удалившейся от житейских тем, от быта. Но не забудь про потуги старую книжность оживить. Это особенно сильно было в XIV веке, когда понималось как дело первейшего государственного значения так называемое исправление книжное. Оно сопровождалось яростными спорами, которые волновали все слои русского народа и послужили поводом для раскола русской православной церкви.
И тут Гривна вдруг провокационно предложила:
— А может, вернемся в твой век? Ничего ведь интересного, как ты говорила, в истории языка нет. Испорченный просто язык был...
Но Настя уже и сама стыдилась своей оплошности, когда великую историю великого языка по наивному незнанию и недомыслию свела к порче и неграмотности предков. Предки, ясное дело, разные – странные и хорошие, умные и поглупее, честные и не совсем. Но они – предки и по-своему для своего времени не глупее нас. И язык их для нас странный, но для них прекрасный, вполне удовлетворявший их нужды, идеалы, помыслы. И грубовато от смущения наша героиня попросила:
— Давай крути свое обратное кино!
Москва видна за десяток верст, восхищая взор своей возвышенностью и красою, сиянием куполов и башен. «Над Москвой великой, златоглавою, над стеной кремлевской белокаменной...» Вместо дворца в Кремле златоверхий терем, храмы совсем другие. Откуда Настя знает эту неизвестную, непохожую на ей привычную Москву? Наверное, из учебника, где говорилось, что стены Кремля, расширив его почти до сегодняшних размеров, возвел из известняка князь Дмитрий в 1366 – 1368 годах.
Полтысячи лет складывают здания из белого камня подмосковных карьеров. Эти традиции градостроительства начались каменоломнями на левом берегу Москвы-реки еще в XII веке! В начале XV века был построен Спасский собор в Андрониковом монастыре – это самое старое белокаменное здание в Москве, сохранившееся до Настиных времен.
Пока же перед нашими путешественницами во времени открывается город, во главе с которым формально еще порабощенная Русь скоро освободится от ненавистного рабства. В стоянии на Угре осенью 1480 года золотоордынцы не накажут, как задумали, непокорную Москву, но и не решатся напасть на угрожающе противоставших русских воинов, до последнего вздоха готовых отважно драться за право на самостоятельность, независимость и свободу. Знаменитый завоеватель Тамерлан, дойдя до Ельца в 1395 году, уже не рискнул двигаться дальше – на Москву. Князь вот-вот бросит наземь и растопчет басму – знак послов хана в удостоверение их полномочий. Поворотная веха освобождения от ига, более полутораста лет обескровливавшего Русь хищническими набегами, позади.
Победа на поле Куликовом 8 сентября 1380 года, подготовленная ростом патриотического самосознания, ознаменовала и усилила перелом в умах, определила всю дальнейшую жизнь Руси. И хотя преемник Мамая, ворвавшись спустя два года в неприступный Кремль через доверчиво растворенные стражами ворота, разграбил Москву и восстановил зависимость от Орды, а ордынцы нет-нет да и возьмут откуп от Москвы, уплата вековечной дани прекращена. Неизбежность освобождения ясна для обеих сторон. Настя знает, что недалеко даже присоединение к Москве самих Казанского и Астраханского царств. Историки сравнивают битву в междуречье Дона и Непрядвы с Ледовым побоищем и Бородинским сражением. В ратных подвигах зрели и крепли патриотизм, любовь русских людей к отчизне, ростки новой государственности.
— Да, Московское государство – итог победы на Куликовом поле, как белокаменный Кремль, островерхий терем в нем – ее предчувствие, – вслух продолжила мысли Насти Гривна. – Верой и правдой служили кремлевские стены, но уже ветшают, устарели по устройству. Скоро, знаменуя окончательное свержение ига, начнется грандиозное строительство, и к концу текущего, XV века стены Кремля обретут привычный тебе темно-красный кирпичный вид. Воистину, Москва не сразу строилась!
— Железные предки, москвичи! – воскликнула Настя. – Как никто сильны, решительны. Язык свой создали. Четырежды освобождали родину от иноземных угроз – от монголо-татарского ига, от польско-литовского нашествия, от французского вторжения, от коричневой чумы фашизма. Их грудь хлебнула огня, спасая и своих, и всю Европу. Что с Русью разрозненной стало бы, не будь их! Погибла бы...
— Нет, – запротестовала Гривна. – Несгибаемый кряж русские: нашелся бы другой оплот, чтобы исполнить патриотический долг. Правда всегда побеждает, но помогать ей необходимо, и заслуги Москвы в самом деле трудно переоценить. Прокладывать непроторенные пути в вечность – такова судьба Москвы. Она – целый мир, хранит русский характер, национальный дух. Что Россия без Москвы? Справедливый вопрос. Но что Москва без России? Великая страна питает свою столицу, оттого-то она и стала великим и славным городом. Центром огромного пространства, географического, социального, хозяйственного, духовного. И языкового. Ведь Москва впитала в свою речь северные и южные говоры, сплавила их и, облагородив литературной традицией и нормой, передала всей стране. Москва – объединительница и собирательница! Хорошо, что в тебе пробудилось уважение к земле предков, их быту, обычаям, культуре, языку. Да, город сей – твоя родина, любимый уголок. Но нельзя жить только малой родиной, даже если это Москва: твой город – «кусочек отчизны в громадной стране». Нет истинного патриота без чувства большой России. И как бы ни нравились московские словечки, главное – в общем русском языке. Конечно, можно особо гордиться тем, что московский вклад в него велик.
Гривна увлеклась морализированием: чтобы не затеряться, надо-де и вперед заглянуть, и к прошлому обратиться, всё воспринять внутренним взором. Тогда станет широко видно на все четыре стороны света, тогда сиюминутный быт переплавится в вечное историческое бытие. Москвичи преодолели соблазн местного чванства и эгоизма, вознесли Россию и сами с ней вознеслись к масштабности чувств и деяний Петра Великого, к державности национального мышления.
В Насте заговорили корысти: своего тоже упускать не надо. А то вон при Петре уступили так трудно добытое право быть столицей! Съехидничав, она перескочила на другую крамолу:
— Батый да Чингисхан помогли Москве выйти вперед. Нет худа без добра!
Гривна возмутилась, да так, что Настя прикусила язык:
– Один богохульник уже высказался на такой манер – «Пожар способствовал ей много к украшенью» (про Москву, отстроившуюся краше прежнего после наполеоновского нашествия). Нет и нет! Не будь немецких псов-рыцарей, не будь 1941 года, только краше был бы град Москва, счастливее жили бы люди...
Достойные наши предки героически творили настоящее и для этого умело славословили свое прошлое. Но зачем тратят наши герои время на словопрения, находясь в XV веке? Лучше сразу войти в круг интересов, знаний, взглядов образованного человека русского средневековья – прямого Настиного предка Демьяна Воробья. Правда, он предпочитает величать себя Дамиан Врабий. Почему? Да потому, что так благолепней. Святых Козму и Дамиана, покровителей ремесленников, его родители называют Кузьма и Демьян, сам он настаивает на славянском произношении. Так и с прозвищем: зачем простолюдные воробей, когда по-книжному врабий.
Предок исполнен такой патриотической гордости, такого восторга, что и Настю захватывает необъяснимая радость просто от взгляда на герб города – каменную фигуру всадника, ездеца (первоначально, видимо, святого Георгия, покровителя города, по-московски – Егория) на главных воротах белокаменного Кремля.
Торжествует в это время надменная формула: «Москва – третий Рим. А четвертому не бывать!» Пусть и не столица Российского государства, лишь стольный град княжества Московского, но Москва уже властвует над соплеменниками. Княжество неудержимо возвышается, присвоило себе титул великого и назвало своего князя великим всея Руси. Оно восхищает всех вольнолюбием и отвагой, суровой собранностью москвичей. Оно становится средоточием общих интересов, великорусской силы и власти. Москва безоговорочно признана объединительным знаменем пестрой мозаики маломощных княжеств. В ней видят хранительницу национального достоинства, сумевшую пробудить самосознание и возвеличить роль русской народности.
— Не оправдывает ли это предка, для которого, видать, все гуси – лебеди? – Настя с сомнением вопрошает Гривну.
— Кто знает? Дела вроде подтверждают неповторимую ответственность, взятую на себя москвичами. Отброшены последние черты татарского улуса. Посмотри кругом! Вот самотечный водопровод, построенный осадного ради сиденья. Скоро он будет каменным: на основаниях каменных водные течи аки реки текущия через весь Кремль град. Несмотря на все свое величие и бурный рост, Кремль не в состоянии вместить даже знать, не говоря уже о посадских людях, а приток народа усиливается с присоединением новых и новых земель. Богачи строятся на Великом посаде (потом его назовут Зарядьем), и ремесленникам приходится переселяться за реки Неглинную, Яузу и Москву. Только сапожники да мастера тонкой резьбы по дереву и кости остаются здесь до XVII века. Посад обносят земляным валом, который вскорости укрепят и назовут Китай-городом – от слова кита, как называют связки жердей, составляющих основание земляного вала.
Не успела Настя удивиться тому, что московский Китай-город не имеет, оказывается, отношения к китайцам, как ее внимание привлекло странное башенное устройство с гирями, установленное в Кремле ученым монахом Лазарем Сербиным в 1404 году. Предок Демьян то ли для собственного удовольствия, то ли для незримой родственницы из будущего объяснял с восхищением и гордостью;
— Сий же часник наречется часомерье – на всякий час ударяет молотом в колокол, размеряя и рассчитывая часы нощные и дневные, не бо человек ударяше, но человековидно, само-звонно и самодвижно, странолепно...
Рассказывая, предок вроде сам себе не верит: не како сотворено человеком! Настя же «в полном отпаде» не из-за этого «преизмечтанного преухищрения», а узнав, что на ночь часы не заводятся и показывают время с восхода до захода солнца – да и то: кто их в темноте увидит, город-то не освещен! Поражена она и словами часник, часомерье, часозвоня (башня с
бьющими часами, изображение которой Насти-ным современникам известно лишь по Лицевом; своду летописи). Вот, оказывается, откуда наше слово часы как обозначение устройства для измерения и показа времени.
В московской летописи упомянута и гордыня купцов-богатеев, замысливших построить себе дом, как на Руси строят только храмы да княжьи хоромы, – из камня: Тарокан купец заложи себе палаты кирпичны во граде Москве. Эти палаты и демонстрирует сейчас Настин предок. Подпрыгивая от переполняющего его восторга и постукивая подошвами по деревянным мосткам улицы, в возможность которых не верил еще его родной дед, он выкрикивает, что так недолго и мостовые каменными сделать. Правда, пока это еще несбыточная фантазия, но Настя, в отличие от Демьяна, знает, что эта древняя улица, которая древнее самого города, будет и каменной (булыжной, потом из брусчатки), и асфальтированной.
Москва по праву насаждает повсюду нормы общегосударственной письменности своих правительственных учреждений. Она законодательница во всем, и ее язык становится мощным и обязательным даже в бытовом общении. Конечно, и речь самих москвичей сильно зависит от окружающей среды. В столицу стекаются лучшие умы из разных областей, и в этом котле перекипают местные речевые навыки и выплавляются новые – общие.
Как не признать сидящего на троне князя законным преемником римских и византийских императоров? Как не поверить, что Москве суждено стать главою суверенного государства, которому вершить судьбы всей Восточной Европы? Чему удивляться после свершений Дмитрия Ивановича Донского?
Разбил врага. Сдумаша ставити город камен Москву да еже умыслиша то и сотвориша – воздвиг Успенский собор и стены детинца. Из него, из трех ворот, выступила русская рать, направляясь к Коломне, а оттуда на знаменитое поле. С ней шел и прадед Воробей, которого Демьян знал скорее по рассказам, чем по собственным воспоминаниям о седобородом старце, нянчившем его в младенчестве.
Позже этот любознательный непоседа ходил с купцы: на север – в Двинскую землю и на Печеру; на запад – в Смоленск и Литву по сухопутной дороге, накатанной зимой, а летом ведшей по пням вырубок через едва покрытые гатью топи болот; по Донскому пути – по рекам Москве и Оке, потом волоком – по суху – в верховья Дона и по нему до устия Азовского моря, до Керченского пролива, затем по морю Черному в Сурож. Сказывают, умел глаголати гречески, татарски и половецки. Он и жену себе из Крыма взял – обедневшую сурожанку.
— Делать ему нечего, – с неожиданным раздражением высказалась Настя и тотчас ощутила Гривнино недовольство:
— Не позор это для рода твоего! Сам основатель Москвы князь Юрий по прозванью Долгорукий женат был на половчанке – из лютых врагов. А из потомков генуэзских купцов, освоивших Судак, вышло немало достойнейших москвичей: известные строители Ермолины, некий Тутче – предок поэта Ф. Тютчева, купцы Ховрины, соперничавшие в богатстве с самим князем, служившие ему финансовой опорой и ставшие впоследствии, приняв имя Головиных, крупными землевладельцами. – Ишь ты, чистая вятическая кровь! – съехидничала Гривна, подождав, пока ее тирада дошла до девочки. – Узнаешь еще, что самый первый твой пращур породнился с угрофиннами. Были в твоем роду и кривичи, и иные славяне, да и татары попадались. Москвичи, все русские – ох, какая это непростая смесь! Но правда твоя: закваска в москвичах вятическая. И ты ее, наверное, ощущаешь...
«Есть ли во мне вятическая кровь? Кто знает!» – подумала Настя, но ощутила себя точно прямой наследницей пращура-вятича, первого москвича.
– Москва, русский язык... – продолжала Гривна. – Очень разные начала связаны в них кровно в корнях, в славе предков. Когда обращаешься к истории, в тебе говорят личная гордость и гордость человеческая – за свой великий город, за талантливый народ, за отечество и его богатую культуру, звучный и выразительный язык, вообще за человека-созидателя, творца всего сущего.
Настю пронзила простая мысль: «Что в конце концов за дело, какой ты расы, какой национальности? Хотя, ясное дело, приятно осознавать патриотически свою принадлежность именно к русскому величию. Кто, как не русские, всегда готовы и умели ценить чужую нужду в помощи, обласкать заезжего человека? Русское радушие стало легендой! И любовь к своей нации, своим корням неотторжима от уважения к другим народам, к другим корням, тем более переплетенным с твоими первоначальными и родными».
А предок Демьян раскрывает тем временем эпоху. Вот купцы-иноземцы. Почуяв, что в Москве сходятся все нити хозяйства, восточные, а теперь и европейские гости, как бабочки на свет, летят сюда. Стекаются самые разные люди, ибо жить в столице если не легче, то на виду интересней. Едут, покидая родину из-за турецкого нашествия, мудрецы из Византии, с Балкан. Потерпев поражение на Косовом поле, Сербия стала вассалом Османского государства. Порабощены Тырновское царство, Болгария, Македония. К счастью для славянства, Москва, предоставив приют и убежище зодчим, живописцам, хранителям сокровищ письма, стала наследницей общей их культуры и языка. Ее самосознание идет вместе с осознанием славянской общности. И прав по-своему Демьян, когда утверждает:
– Москва на века – символ славян, достославной их взаимовыручки. Не менее, чем светоч народа только русского. Весь православный мир, да вся поднебесная взирает на нее с преданностию великою!
Демьян состоит в услужении приезжих книжников. Он освоил греческий язык и славянское письмо, душой и телом предан притязаниям родного города, преемственности византийского политического, идейного влияния, его пышности, его великолепию.
Как не восхититься ростом грамотности и образованности? С появлением бумаги вместо дорогого пергамена и ненадежной берёсты книги стали куда дешевле. Москва – главный закупщик итальянской бумаги. Она не прекратит ее ввоз из Италии и Англии,' даже открыв свое собственное бумажное производство. Доступнее книги стали еще и потому, что на месте медлительного устава развивается полуустав – не так, может быть, красиво, но удобно, быстро им писать.
Настя прикидывает: если бы сейчас, в XV веке, в литературу ввести живую речь, пусть малость странную, которой говорит Демьян, то формирование собственно своего языка ускорилось бы. Но этого не происходит: живая речь по странному стечению обстоятельств не воспринимается всерьез, более того, ее запись расценивается как ересь, как порча, как растление святости книжного царства. И сколько же потом возникло непреодолимых препятствий, всяких двуязычий! Почему же такой приятный на вид предок Демьян так тупо мыслит? Гривна вмешалась:
– Понимать надо! Люди верующие, текст считают святым, отчего и переписывают его слово в слово, копируют буква в букву, т. е. буквально! Что-либо от себя внести – богохульство. Это все равно что икону испортить, исказить лик святого.
Да, такие представления, типичные для широких слоев общества, определяли идеологию и вкусы, взрыхляли почву для двуязычия. В муках ревнительства святой старины, укрепляемой южнославянским влиянием – книжниками, приехавшими в Москву, затенялось значение собственного языкового развития. Никонианство и старообрядчество, иные религиозно-политические разногласия усиливали языковую драму. Началась правка книг: за долгие годы многих переписок и новых переводов в них накопились нетерпимые разнобой, разночтения, отступления от святых подлинных первоисточников.
Москва взяла на себя нелегкую задачу восстановить чистоту древнерусского наследства. Но она, естественно, не может не вековечить и деяния, жития своих князей, изображает их прямыми продолжателями древней славы после падения Рима и Византии. И конечно же для этого пригоден лишь истинно святой первозданный язык, чистокровный, на Руси, увы, позабытый, испорченный. Хорошо, что с юга наехали богословы, хранящие именно старые слова и не знающие языка московской улицы и уже потому не могущие им портить святые тексты. Наслаиваясь на вспыхнувшую страсть к архаике, их книжность сильно влияет на речевые навыки грамотных москвичей, на весь русский язык.
Вновь пишут утраченный было еще в XII веке юс большой – «красоты ради, а не истины»: ведь обозначавшийся им носовой звук совпал с У еще при Константине Багрянородном, и на Руси давно пишут только У и УК, т. е. ОУ. Теперь же каким-нибудь возрожденным ПZТЬ тщатся вытеснить путь, как и искусственным ПZТЬ – пять, и будут это упрямо и долго сохранять в церковном чтении-пении. Восстановили совсем уж ненужные для русского письма омегу – ω, кси ξ, пси ψ , фиту θ , ижицу γ , за которыми тоже нет живых звуков.
Настя возмущается: тупость какая! Будто нарочно, чтобы ошибок больше школяры делали! Сколько им, беднягам, теперь мучиться с ижицей и ятем – вплоть до 1918 года! Как сообразишь, что надо писать, коль произносится одинаково? Древние богобоязненные писцы и те смешивали те же Z, ОУ, У...
Демьян же в восторге от того, что резко увеличилось число букв. Нравятся ему и все чаще употребляющиеся сокращения под титлами, а еще больше – отраженные и в произношении неполногласия: хлад, град, млад. Русским невежа, свеча он предпочитает невежда, свеща, на письме обязательно поставит братиа, всеа, а также слънце, влъхвъ, врьхъ, прьвое, хотя уже древние русичи произносили и писали сълнце, вълхвъ, вьрхъ, пьрвое. По нему, замечательно, что неестественные правила строго насаждаются – ради единообразия богослужебных книг-образцов. Всё, пусть даже мелочи, вроде лишних букв или непривычных для русского уха древних и южнославянских произношений (благо под боком южные книжники!), должно служить росту мощи Москвы, централизации ею власти. Ее судьба задана историей, ореол исконной предопределенности укрепляет, благородит ее права.
Превозносить и ругать на Руси не знают меры. И чувство слова всегда преобладает над чувством жеста – психологическое переживание у нас часто важнее действия. В моде слог изукрашенный, пышно-риторический, получивший название извития или плетения словес и намного превосходящий изощренностью истинно древнюю литературную манеру. Обходя друг друга в словесном витийстве и торжественно-панегирическом излиянии чувств, книжники изобретают искусственные слова вроде вертоград (сад), синонимы, метафоры, цветистые сравнения и эпитеты: огнезарный, долготерпеливый, златоструйный, храбросердый, храбродобро-победный, преблагословенный, подобострастный. Подумать только, что последнее слово оказалось живучим и существует в Настином языке!
Причастия на -ший, -вшнй, -щий (горячий, могущий) прямо-таки вытесняют русские на -чий (горячий, могучий), становящиеся прилагательными. Вместо посадник пишут «вельможа некий, властелин граду сему». Все направлено на цель, кажущуюся единственно важной, – достойно повествовать о дворе и церкви, о власти и вере, о высоких материях, из коих наиглавнейшая – возвеличивание, прославление Москвы, ее величавой мощи, самодержавной пышности. Но самовосхваление не ослепило всё же москвичей, выросших из московитян.
– Как хорошо, – сказала Настя, – что языковое безумие, названное университетским лектором, ясное дело, по-научному вторым югославянским влиянием (первое было во времена крещения) или акклиматизацией книжного языка на русской почве в XIV – XVI веках, привело к двуязычию, а не к чему-то еще более страшному. А могло бы! Слава не знаю кому, что не удалось повернуть вспять колесо истории русского языка!! Подумать только, говорили бы мы сейчас егда, аще, дондеже, а русские их эквиваленты когда, если, пока были бы забыты! Нет, нужна своя кровная живая речь, а не реставрация славянщизны. Она уродует русский язык, если ее много, убивает его собственные возможности. Отлично, что она существовала дальше как особая сфера, как «язычие», а не въелась в собственно русский язык.
Гривна одобрительно слушала эти рассуждения, хотя и заметила, что в словах егда, аше и подобных ничего плохого нет, что они просто слова иного языка, иностранные, так сказать. А когда иностранных слов много, это плохо – будь то старославянские или новоанглийские слова. И долой надо кричать не книжному языку, а попыткам излишнего смешения этого языка со своим родным, русским. Когда не знают меры, всегда плохо. Во всем! И правильно, что по здравому смыслу разрешат скоро указом 1675 года писать, по крайней мере в приказных бумагах, кто как произносит. Конечно, это приведет к еще одному – деловому языку, но...
— Главное, что сечь перестанут за отступление от глупых правил, – перебила ее Настя. – Ив наше время орфографию хвалить не стоит.
— И вас в XX веке можно было бы иной раз розгами попотчевать, – полушутя-полусерьезно заявила Гривна и стала защищать исторические ответвления от магистрального русла развития русского языка: – От них во многом его богатства, его глубины. Нельзя забыть про полезные ужившиеся слова громогласный, животворный, рукоплескать, про тьму находок искусного пера, да и про прямые заимствования – все они, обеспечивая русскому языку необыкновенную гибкость и разнообразие, приспосабливали его к передаче самых разных идей, новых понятий, образов. Нынешний век, век предка Демьяна, обогатил высокий стиль русского языка, создал почву для выражения отвлеченных понятий.
И слепая лошадь везет, коли зрячий на возу сидит. Тот же приказной язык отсюда немало питался – вспомни хотя бы формулы возвеличивания: многомилостивый, преблагословенный...
Всё не зря в этом русском языковом хозяйстве! Законы преемственности найдут приличествующее место для всех источников, в том числе и для славянской книжности. Древняя письменность помогла переводчикам не отступать перед труднейшими текстами, хотя, конечно, восприятие вековых богатств византийской культуры требует усилий и дает издержки. Издержки были и от приказного языка, и, может быть, от самого животворного источника – от живой народной речи.
Мысль обращена к своей античности – времени домонгольских столетий. Познать прошлое, чтобы знать, чем гордиться, и не повторить ошибок. В истории ищут современники Демьяна ключ к единству и независимости страны. Изучение былого служит подъему культуры, языка, живописи, архитектуры. Расцвету помогают и веяния с Балкан, новые переводы с греческого, умножение книг. Кисть Феофана Грека, Андрея Рублева, Данилы Черного, величавые храмы Кремля и Подмосковья, обширные летописные своды, собрания великолепных былин о Владимире Красное Солнышко – вот что дает эпоха. Согласна этому настроению великолепия, благолепия, возвышения и торжественная языковая мода.
Пышная, запутанная манера речи вызывает у Дамиана Врабия трепет, раболепное преклонение перед блеском величественных слов. Он ловко кроит из словес похваления Стефану Пермскому, житие которого записано премудрым монахом Епифанием: бесам проклинатель, идолам препиратель, мудрости рачитель, правде творитель, хотящий вся человеки спасти.
Настя удивляется: ни словечка о характере, конкретных делах, внешности приснопомнимого епископа, создавшего азбуку для пермских иноязычников! Не без помощи Гривны она узнает, что речь идет о нынешних коми, которых Стефан крестил и для которых перевел священные книги кирилловским алфавитом, приспособив его для их языка. Зачем факты? Хвалословие само собой поражает воображение слушателей!
Будто подтверждая эту мысль, предок любовно повторяет восхищающее его место: аще бо и многажды восхотел бых изоставити беседу, но обаче любы его влечет мя на похваление и на плетение словес. Выражаться надобно возвышенно о теме, в кою ласкательством и угождением завлечен, и чураться реальных действий, обиходных, обыденных слов, кои низки, недостойны суть. Не о деле речь, а сама речь – дело!
Мечтая отвлеченно, Дамиан вчитывается в «Слово о житии и преставлении великого князя Дмитрия Ивановича». И здесь почти ничего не говорится ни о жизни, ни о смерти выдающегося полководца и патриота. Одни общие шумливо-условные фразы: умом свершен всегда бываше, ратным же всегда в бранех страшен бываше и многы враги встающая на ны победи. Даже о Куликовской битве сказано кратко, невразумительно: съступишася акы силнии тучи, блеснуша оружия яко молния в день дождя, ратный сечакуся за руки емлюшеся и по удолием кровь течаше и Дон река потечаше с кровию смесився.
Настя не поймет себя: неконкретно, но увлекает! Почему не видят, что прекрасно, коль скоро коротко и ясно? Самоумная неученость насаждает косноязычие, будто это и есть высшая красота. Вот откуда шел «нелепый беспорядок слов, терзающий ухо», с которым придется бороться Гоголю... И все же, и все же! Настю колдуют чары этой беспредметной речи, этих синтаксических нагромождений. Они обволакивают. Они действуют на эмоции, минуя разум.
Ясное дело, думает она, приятно слушать про деяние князя, написанное реалистично, по делу: славен град свой Москву стенами чюдными огради и во всем мире славен бысть яко кедр в Ливане и яко финик в древесех процвете. Москвичи всегда ценили и помнили добро, содеянное их любимому городу-граду. И Дамиан, и Настя Воробьевы.
Ясное дело, что жизнь пронизана Куликовской победой. Русь, свершившая, казалось бы, невероятное, ставшая примером всей Восточной Европе, на которую наступило Османское владычество, естественно преисполнена благоговейного восхищения собой. Это удивление перед собственным свершением вообще свойственно русским – то ли к счастью, то ли к сожалению.
Тем временем предок подал тремя персты мал кус хлеба пшенична и рек: «Зини усты своими, чадо, и разверзи и приими сие и снежь». Настя же отверзла уста своя и снесть сие и бысть сладость во устех акы меда сладий... Вот и смейся, пра-, пра-, правнучка: сама попала во власть колдовской силы языка и благолепного верования словам, пусть они и не несут конкретного, вещественного смысла. Вот какие чудеса!
Прямо пред очами – князь Дмитрий со сподвижником одноименцем своим волынским воеводой прислушиваются к звукам среди широкого поля позади Дона и впереди Непрядвы, где водятся во множестве кулики. И слышавше клич и стук велий аки торжища снимаются и аки грады зиждуще и яко трубы гласят. И сзади их волцы выюще страшно велми, по десней же стране бысть во птицех трепет велий, кричаще и крылами биюще и враны грающе и орлы клегчюще по реце Непрядве.
На русской же стороне тишина. Дмитрий Боброк, слывший прорицателем, шепчет: «Господине, княже! Это добрые приметы». Сойдя с коня, воевода припадает к земле и узнает другую скорбную правду: земля горько плачет, будто женщина-мать о детях своих, голосит по-татарски, разливается в печали свирельным голосом русской девицы. «Знай, княже, ты одолеешь врагов, но твоего воинства падет множество».
Настя напряженно вспоминает учебник истории. Внук Ивана Калиты готовился к борьбе тщательно. Заменил вотчинную мобилизацию территориальной. Перестроил армию. Ввел разрядные записи, фиксирующие полки. Сам назначал воевод. Русь заслонилась полукругом крепостей, из которых до Настиных времен сохранилось 16 каменных кремлей – в Новгороде, Пскове, Изборске, Смоленске и поближе – в Туле, Зарайске, Коломне. На засечных чертах, из острогов сторожа-дозорные денно и нощно всматриваются чутко вдаль, не покажется ли в степи облачко пыли – татарская конница.
Внеся в удельное своеволие князей и бояр государственный порядок, Дмитрий Иванович советуется с ними на съезде в Переяславле-Залесском и, не ото всех получив поддержку, но смело опершись на черный люд городов и деревень, прекращает выплату дани. Привыкнув самоуправничать, Мамай посылает на непокорных карательную конницу во главе с мурзой Бегичем. Она терпит поражение на реке Воже. Русские уже накопили, нарастили силы!
Через два года известие: Мамай рассвирепел и сам в жажде мести движется по степи на запад, рассчитывая объединить силы с литовским князем Ягайлой. Этот Ягайла потом воскликнет о своем недальновидном союзе и измене Руси: «Почто язъ в безумие впадох?!»
Да, Русь готова к борьбе с Золотой Ордой. Нравственную помощь Дмитрию оказывает патриотически мыслящий игумен Троице-Сергиева монастыря Сергий Радонежский. На трапезе перед походом князь увидел двух могучих чернецов – Пересвета и Ослябю, сущих богатырей. Он просит духовника: «Дай мне, отче, на брань этих двух иноков, они смышлены к воинственному делу». Вопреки установлениям настоятель соглашается и благословляет всех на священную войну против иноверных захватчиков родины.
И вот, Сам крепок и мужествен зело и телом велик и широк и плечист и чреват, брадою Ж и власы черн, князь Дмитрий строит рать на Красной площади. Положим головы, чтобы не взяли пришельцы городов наших, да не будем рассеяны по лику земли, а жены и дети наши не отведутся срамно в плен на глумление ворогам – так вместе с князем думают все воины. И бе им спреди солнце греяще, а сзади по им кроткий и тихий ветр веяше.
Расставшись с Москвой, воинство идет не прямиком на врага, а на запад, к устью Лопасни, куда стекаются запоздалые остаточные полки. Изумительная военная дерзость, гениальный стратегический ход! Истолковав движение русских как стремление ударить по литовцам, Мамай вынужден отказаться от намерения соединиться с ними и спешить навстречу. Дмитрий же тем временем встречается у Коломны со всеми русскими ополчениями и великой силой переправляется через Дон, отрезая себе путь назад, дабы не было возможности отступить: честная смерть лучше позорной жизни!
Великая битва на рассвете 8 сентября, по древнему обычаю, предварилась поединком богатырей. Пересвет съехался с Челубеем, и спадоша с коней оба на землю и умроша. И бысть сеча велика! Ордынцы в одежде темного цвета и нарядные русские полки сошлись в полдень. Колыхались стяги, светились доспехи ратников, огнем пылали позолоченные и посеребренные шлемы. Страшно видеть, как две такие силы идут на кровопролитие и скорую смерть. Дерзайте, братие, с нами Русь!
Демьян вещал, будто сам там был, про храбрость многотысячных воинств:
– Един бо другого преуспевайте и всяк хоте славу победою обрести. Ломашася копии яко солома, стрел множество аки дождя, и пыль закрыта лучи солнечный, а мечи токмо яко молнии блистахуся. И падаху людие яко трава пред косою, лияся кровь яко вода и протекоша ручей. От ржания же и топота конска и стенания язвенных не слышати было никоего речения и яко князи и воеводы ездяче по полкам, не можаху ничто устрояти зане не можаху слышати.
Яростный бой, в коем дралось 200 тысяч ратников, стал избиением Мамая – Мамаевым побоищем. Он длился до вечера, и потери были неисчислимы. С русской стороны погибло несколько князей, 500 бояр и тьма простых воинов. Мамай опрокинут был и бежал со своими беками за 30 верст до реки Красивой Мечи, оставив в ханской ставке богатые трофеи, шатры, оружие, табуны коней. Пошли по шерсть – вернулись стрижеными! Русь великая одолеша Мамая на поле Куликовом.
Настя прониклась грустью по бессмысленно утраченным, бездарно потерянным столетиям, когда варварство, страхом и страданием иссушив душу народов, привело к вековой отсталости и русских, и татар. Иго скрыло Европу: там расцветали университеты, а здесь царила ночь и люди истязали друг друга. Подлое рабство развращало всех, тирания мучила одних и пьянила других. Как бы не позабыть этот горький исторический урок и Настиным современникам!
Смешав кровь в Непрядве, супротивники пришли к дружелюбию граждан одного государства. Ненависть, изжив себя, не перешла в чувство расового или национального превосходства. Вместе народы России страдали и радовались, поровну делили счастье и горе. И тут Настины современники могут извлечь из истории поучительнейший урок. Татарская знать, служившая Москве, получала титулы, и не счесть славных русских, российских семей, гордившихся своим татарским родством или даже происхождением. Но не стихал никогда плач по убиенным с обеих сторон.
Грозно бо и жалостно, брате, в то время посмотрети, иже лежат трупы крестьяньские акы сенные стоги у Дона великого на брезе, а Дон река три дни кровию текла.
Печально. И красиво. Недаром утверждают: кто говорит тайным языком мудрости, тот говорит с Богом. Кто говорит простым языком, говорит с людьми. Демьян Воробей нет-нет да и забудет, что он Дамиан Врабий, и заговорит по-человечески. Но и русская речь пересыпана у него славянской.
Он сожалеет о неудобовозможности по его образованию удовлетворить во всем пространстве обязанность повествовать святым языком о великих свершениях. Он признается, что прибегает к словарям «неудобьпознаваемых речей» (т. е. слов в Священном Писании) – азбуковникам. В них даются переводные толкования: исполин – сиречъ силач, качество – естество каковому есть, количество – мера есть колика, самолюбие – еже к тому страсть и угодное к тому, свойство – кто имать что особно, смерч – облак дождевен, художество – хитрость ремесла, зело – вельми.
Настя удивлена:
— Количество-то понятней, чем мера есть колика!
Гривна усмехается:
— Ты, как и русский язык, жертва книжности! Попривыкли к иноземным, пусть родственным славянским, словам так, что свои кажутся непонятными, а то и смешными... Первый список толкуемых и тем насаждаемых книжных слов дан в Новгородской кормчей 1282 года, а в XIII – XVI веках азбуковников уже тьма. Легче «обрусить» иноязычное слово, нежели найти ему русский эквивалент, ибо таким путем не надо менять святые книги. Эта тенденция еще яснее в более поздних учебных словарях. Ведь в XVII – XVIII веках русский язык ушел уже очень далеко от старославянской общности, и книжность надо ему прививать особенно настойчиво. Исполин, толкуемый как силач, сопровождается теперь примечанием: «Невежды глаголят быти сему богатырь!» Вот как: кто собственно русское слово предпочитает, тот невежда! До того дотол-ковались, что родное слово многим менее понятно, чем книжное! Например, зодчий яснее, чем делатель храминам еже есть каменщик или кирпичник, а парус привычнее, чем кормило ветреное. И мода эта продолжилась на другой основе, западноиностранной.
Настя вспомнила, как папа смеялся, читая книгу К. И. Чуковского «Живой как жизнь». На вопрос сына «Что такое улица зодчего Росси?» мать ответила: «Это по-русски сказать – архитектора»! В XVII веке толкуются слова лепта, клеврет, изваянный, нелицемерный, суеверный, истый. Настя поучающе произнесла:
– Лопух, Демьян мой! Жалуется, что вынужден позволять себе нескромную свободу – доходить до подлой речи улицы, Ее бы и ценить! Или совсем бы уйти от плесени московского застоя, как приезжие книжники. Ведь жалобная неуверенность, смешение несмешиваемого снимают ореол волшебства с речи славянской и придают смехотворность речи собственно русской.
— Эк ты! – вмешалась, как всегда, Гривна. – Без смеси и не родиться бы московской речи, всему великорусскому языку! Восточноевропейский простонародный язык слишком беден, а книжный – как это ты любишь выражаться? – отсвечивает колодезным языком вещать! Вспомни отца Григория из XVIII века. Вот он, в самом деле, лишь таинственность напускал, ибо книжная речь становилась уже чисто церковной, культовой.
— Что деется, – ершится Настя, подражая неизвестно кому своим произношением. – Извращенно мыслят предки. Делают сами, а за успехи кланяются дяде. У Москвы величие-де не потому, что своими делами, своей речью его достигла, а потому, что она, видите ли, новый Рим!
— Своей речи, которая бы успехам помогла, нет, – твердо заявила Гривна. – Пока еще нет. Вот и приходится прибегать то к одному, то к другому. Сначала двуязычие будет, а потом и собственный богатый язык появится. И совсем не чудаки россияне XV века, что укрепляют свою власть ссылками на авторитеты, а не собственной культурой и языком, которые еще и не сформированы как следует. Не в религиозном фанатизме оживляют они святыни, а в трезвом рассудке используют и древние и чужие ценности. Возвышение Москвы будто бы и не достигнуто, а предопределено. И пафос его подпирают велеречием, ходулями книжного языка...
— Слышала уже, – оборвала рассуждения талисмана Настя, – что книжный язык южный, что пришел как близкий родственник... Пришел в гости да засиделся. Хоть и пришел с даром христианства и культуры. Спасибо!
— Не груби! Умная больно! А как бы сама поступила, если бы всё от тебя зависело? Знаешь другие пути укрепления Москвы? Москва не может быть Москвой, не была бы Москвой, не будучи великой. Ее путь к превосходству честен, смел, прям. Не без хитростей, конечно, но решительности и воли ей не занимать. Москва охраняет свою власть от любых посягательств на авторитет и абсолютность. Если для этого выгодно изобразить себя чьей-то наследницей, то почему нет? Тем более что наследие богатое и законное.
Гривна отводит Настины сомнения этим патетическим пассажем и напоминает: указующий перст книжной мудрости определил неоспоримое превосходство российской словесности перед всеми европейскими и восточными. По Пушкину: у книжного языка чрезвычайно счастливая судьба, ибо древнегреческий усыновил его, открыл ему свой лексикон, сокровищницу гармонии, даровал законы обдуманной своей грамматики, свои прекрасные обороты, величественное течение речи. Сам по себе звучный и выразительный, отселе заемлет он гибкость и правильность. Развитый, тщательно обработанный, с богатейшим словообразованием, поразительной; синонимикой, он так сильно влиял на местную речь, что впоследствии ученые сочтут, что вообще литературный язык на Руси – это перенесенный на русскую почву, «порусенный» южнославянский, конкретнее – древнеболгарский, утративший в сближении с живой речью иноземное обличье.
– Вряд ли так, – раздумчиво проговорила Гривна. – Но значение его в самом деле сопоставимо со значением собственно восточнославянского языка. Помнишь, лектор в университете говорил, что исконное родство затеняло иноземность языка церковных книг и облегчало взаимодействие двух стихий? Оно действительно определило на века языковое развитие русского народа. И не только русского! Ты – свидетель второго югославянского влияния. Первое было естественнее: различия между всеми славянскими языками, имеющими одну основу, были совсем не такими заметными, ибо меньше прошло времени после того, как они разошлись, пошли каждый своим путем. Язык книг был сложен, но понятен, во многом совпадал с древнерусским разговорным и деловым. Русичи не воспринимали его как чужой, а его отличия выглядели естественными особенностями любого книжного языка (т. е. отличного от обычного разговорно-устного) – образцового, сознательно отделанного. И чуточку непонятного без изучения и напряжения, но ведь он служил для цели магической, обрядовой, таинственно-важной, возвышенной. Все иначе будет, когда простая повседневная речь приобретет больший авторитет, претерпит собственную перестройку, обогатится. Да и книжность одновременно изощрится усилиями мудрецов, обособится, все дальше отойдет от слова сказанного. Разрыв со словом написанным живого языка, который вспять не обратить ни модой, ни указом – свирепой непреклонностью патриарха Никона, усугубляется так, что синтез становится невозможным, что наступит, как ты знаешь, необходимость преодолевать двуязычие.
И все-таки России свойственна несокрушимая верность, если не веротерпимость: она бесконечно долго будет терпеть, даже насаждать книжность – искусственно, как условную, консервирующую примету грамотности и высокого стиля, как средство религиозное и величественное. Уже в разговоре Демьяна-Дамиана к этому идет, но сродство языков пока перевешивает. Отдельным книжный язык станет, когда исчезнет соприкосновение его элементов с русскими, независимо от содержания речи и выучки автора. Так в нынешней, современной тебе церкви! В истории же эти «язычия» – переходные, крайние точки непрерывной линии, скорее, два типа одного языка, которые нельзя, однако, признать стилями.
У них разные системы, и их противопоставление не осознано стилистически. Развиваясь самостоятельно, из себя, они сосуществуют, распределяя функции по сферам и темам, а не по жанрам. Часто выбор чисто случаен, но в целом более красивые, важные книжные слова и формы, написания и даже отдельные буквы предпочитаются всеми, кто их знает, и всегда. В поучительных рассуждениях, рассказах о чудесах, об основании монастырей – безусловно. Напротив, русизмы кажутся естественными в повествованиях о походах, битвах, просто жизни.
— Но не в описаниях Куликовской битвы! – воскликнула Настя.
— Ясное дело, нет! – подыграла Насте Гривна, прибегнув к ее же любимому выражению. – А если серьезно: всё, что мы говорим, касается людей грамотных; неграмотные же славянизмами не владеют, так иногда подхватят что-то в церковной службе. Им и о поле Куликовом приходится простыми словесами глаголить. Не совсем загранично, но все же и не доморощенно звучат выя, вертеп, стогна, абие, присно, днесь, туне. Куда до них простецким шея, пещера, улица, тотчас, всегда или истинно, сегодня, даром\ Ощутимы расхождения даже в таких совсем общих словах, как кормить – управлять (отчего корма, кормило, кормчий), а по-русски значит всего лишь «питать, давать есть». Деловой язык, допускавший и эти русские слова в письмо, не смог сделать их одним многозначным словом, а параллелизм не стал функциональным в пределах одной структуры. То же самое происходило и с грамматическими формами: любих, рекл, хощет и любил, сказал, хочет. Или: сотоварищи и с товарищами. Писцы разрываются между давлением возрождаемой традиции, восходящей к киевским книжникам, и силой повседневного языка. Последний отчасти фиксируется в деловых бумагах, но вообще-то грамотные люди руководствуются установлениями писать так, как писали в старых церковных книгах.
Сотни лет русские вообще учатся писать и читать по Псалтыри, повелительно толкаются на выбор неестественного, чужого, а не своего родного. Сейчас, судя по Дамиану, резко усилилось боготворение всего написанного, хотя писцы всегда писали куда старательнее и ответственнее за каждую букву, чем Настины современники. Древние книги, пользу которых ценил Ломоносов, держат невольную и непрестанную примесь своенародного языка в рамках приличия. Когда начнется литература, народная русская словесность уже будет столь же богата содержанием и жизненной мощью, сколь и язык древними формами и силой, чтобы выражать народные были и думы словом мерным и изящным. И письменность не имела нужды ни чураться народного языка, ни чуждаться народного слога. Слог и язык одинаково сообразны оказались с требованиями приличий.
— На равных они, ясное дело, были, – перевела для себя наша героиня.
— Да. В письме древнерусский язык существовал как принциально смешанный, – согласилась • Гривна. – Но полярные пропорции смешения рисуются отдельными типами: живой язык с книжной примесью в деловой и частной переписке; книжный с русской примесью в ритуальной канонической и иной серьезной литературе. Между полюсами множество переходных случаев.
Настя нахмурилась:
— Как, как? Тут уже не двуязычие, а какое-то многоязычие у тебя получается! Сама же меня обругала, когда я приказной язык третьим язычием назвать хотела!
— Какая ты непонятливая, – укорила ее Гривна. – Пораскинь умом: тут всё от эпохи зависит. Это потом на полюсах этих типов языка вырастут два язычия, раньше же они были очень схожи, составляли, если угодно, один пестрый язык. Древние книжники пишут будто на родном языке, лишь следуя манере, которая освящена церковью как образцовая. Да и письмо, живя на русской почве, обрусело. Грамотные русичи стараются писать, отчасти говорить по насаждаемым образцам канонических книг из Болгарии, не во всем совпадающим со своими, но в общем-то ясным. Когда писец отличной выучки пишет по-русски, он не повторяет точно ту речь, какой пользуется в жизни, ибо хочет выражаться по-писаному, хочет ученость показать. Это получается, где легко (нетрудно, скажем, запомнить, что надо аз, а не я, един, а не один, глава, а не голова), но там, где трудно (попробуй, не будучи докой в фонетике, разобраться, где длъгъ и где дългъ), возникает вселенская путаница. Все зависит от начитанности, внимательности и педантичности.
Настя вспомнила про неистового протопопа Аввакума, начавшего раскол церкви и обвинившего Никона в ереси. Ей пришел в голову вывод:
– Пока еще русские формы особым грехом не считаются. Это патриарх Никон ожесточится против них, как якобы искажающих Святое Писание. И, увы, победит! Несчастный протопоп погибнет в бесчестье.
Гривна с гордостью за ученицу подтвердила: верно! Русские формы встречаются в древнейшем датированном памятнике – в Остромировом евангелии. Разумеется, ничего они в священных книгах не искажают. И конечно, было бы для русского языка лучше, победи Аввакум. Он ведь едва ли не первый хотел порвать с плетением словес. Самому царю Алексею Михайловичу смело писал: «А ты ведь, Михайлыч, русак, а не грек, говори своим природным языком, не унижай ево и в церкви и в дому» – и признавался: «Люблю свой природный язык, виршами философскими не обык речи красити».
Однако еще в XVIII веке письмо отражало новшества народного языка явочным порядком – скорее в силу необученности пишущего, нежели из-за сознательного желания пойти против обычая и освященных церковью правил. Собственно великорусская норма обретала весомость лишь в приказной письменности, но и в ней залогом грамотности были книжные, пусть неверно употребляемые, искаженные аорист и имперфект со смешением лиц и чисел. Таким залогом были древние деепричастия на -ще, -вше, дательный самостоятельный, слова вроде аще, рече, сиречь, рекше, свеща. В самом письме – славянская вязь, слитность, орнаментальность.
В ветхие ризы славянщизны облекается и светская литература. Торжествен, отличен от повседневного язык «Сказания о Мамаевом побоище», «Повести о взятии Царьграда». Хотя в них и им подобных сочинениях содержание требует предметности, описания фактов, стиль выдерживается в духе древних книжных канонов. Слова из живой речи я, ево, ажио, прилучи лея, жалобщик, целовальник, волокита, денга, каблук, казна тут едва продираются сквозь завесу книжных. Вне плетения словес, как наши герои уже знают, остаются лишь деловая письменность и отдельные произведения беллетристики, примыкающие к ней. Но даже в них отзвуки древних божественных книг – в правописании, в предпочтении славянских синонимов, слов и форм. Не один Дамиан раб времени!
Обнажение, оживление древних традиций – этого нельзя не заметить! – в какой-то мере на пользу культурно-хозяйственному расцвету, централизации, грамотности. Старое, книжное, религиозное вообще всегда как-то облагораживает, одухотворяет. Оно не только отклоняет язык от поступательного движения, но и обогащает его. Может быть, некоторый тормоз даже необходим, чтобы прогресс не обогнал самого себя!
Суммируя всё и вся, нельзя, однако, не признать, что за этот «золотой век» книжно-славянского языка в России заплачено дорогой ценой. Не слившись с восточнославянским живым языком, будучи по природе южным, он и привел к двуязычию, развел книжную и разговорную речь. И развод этот раздирал русское общество так, что гении Ломоносова и Пушкина и то не сразу восстановили семейный мир. Собственно, поиск согласия народной речи и речи книжной сопутствовал всей истории русского литературного языка: все писатели-классики, например, искали пути обращения к народной речи, чтобы оживить книжную, но и не загрязнить ее обособленное благородство. Поиск этот был далеко не всегда мирным и спокойным!
– Мучительны последствия разрыва двух исконных стихий, двух источников, – раздумчиво повествовала Гривна. – Особенно когда разрыв был углублен во многом искусственно вторым южнославянским влиянием. Не замостить его худосочному при всех его успехах приказному письму... А всё вместе – громадная ценность. Всё вместе только и делает русский язык тем, что он есть, – великим языком человечества. Возьми вот архитектуру Кремля: всё противоречиво, разновременно и, как кажется взгляду, несовместимо. Ан нет: получаются и ансамбль, и стройность удивительного шедевра! Святость славянщизны использована хитроумными москвичами для возвеличивания своей власти. Ради этого они готовы поступиться (впрочем, временно) самобытностью своей. Своеобразием речи (тоже не навсегда!) они пренебрегают, чтобы впоследствии лишь возвысить ее. Московская основа возобладает и, возвышенная книжным благородством, станет только сильнее, ценнее. Несмотря на все помехи, русский язык останется самим собой, возмужает, обогатится. Настя продолжила понравившуюся ей мысль:
— Благодаря помехам, а не вопреки им! Испытания, лишения только укрепляют того, кто не слаб от рождения, кто силен духом. Невероятно долго сохраняемые в восприятии русских людей как правильные и авторитетные книжные черты станут, ясное дело, в одной части смешными архаизмами, а в другой – плотью языка, его красой. Древняя письменность передаст русской языковой культуре свой многовековой опыт.
Гривна горда за свою ученицу:
— Верно, верно! Пленительная звезда учености и святости будет светить благосклонно и тогда, когда плен ее кончится, когда, как скажет Белинский о Державине, русский язык окончательно перейдет «от риторики к жизни». Но написанное слово будет русскому человеку вечно казаться в святом ореоле: его не вырубишь топором.
Обращаясь к дежурной теме – оценке языка, свидетельницей которого была, Настя подивилась:
— Типы ли там или язычия, но третий век уже положение вроде одинаковое. То одно понятнее мне, то другое. Оба чуть чужие, но родные в основе. Если вникнуть да попривыкнуть, то, пожалуй, все понятно, хотя непохожего на мою речь полно. Чем дальше, тем больше.
И тем меньше разницы между язычиями: в обоих -ом, -ы, -ех, а -ам, -ами, -ах всё реже даже в живом разговоре. Но привыкаешь разом, после неожиданности первой встречи.
Гривна с известным сомнением хмыкнула, но спорить не стала. Дай Бог нашему теляти волка съесть! Да и Насте не до того, чтобы спорить. Мысль вернулась к более увлекательному – к величайшему событию истории. Его славят от «Задонщины» и «Сказания о Мамаевом побоище» до гениального цикла стихов А. Блока «На поле Куликовом».
Во всех описаниях битвы, в народном ее восприятии – похвала и жалость. Принесла она радость великую и печаль большую. Не жалость – печаль утраты! Победа была нравственной: пали стены страха, но не тюрьмы. Иго иссушало еще сто лет душу народную, но вековой супостат бит был и бежал. Родилось светлое, оптимистичное национальное самосознание, предчувствие грядущей славы. Помчалась молва по всему свету, и не утихал плач о потерях.
«И снова бой, покой нам только снится...» – вспомнились блоковские строки. Если бы идея единства восторжествовала раньше! Гривна, та, ясное дело, скажет, что и величие побед, и боль пережитого – всё необходимо было, чтобы Русь стала Россией, чтобы старорусский язык стал современным русским литературным языком.
Москвичи завоевали право на гордость – отзвук великой ответственности, взятой их городом в истории. Став знаменосцем патриотических идей, воодушевлявших предков и созвучных последующим поколениям, Москва и доныне важнейший центр великих событий. Да, Насте известны сомнения ее современников, считающих, что как центр Москва, Россия многое теряют из своей национальной самобытности. Государствообразующая, так сказать, роль, роль объединителя сопряжена, дескать, с утратами, с потерей в какой-то мере собственного лица и с лишением других народов и языков их достоинства... Обязательно ли так?
Гривна не дает ответа. Это дело грядущих поколений – Настиного и последующих, а она отвечает за уже свершившуюся историю. Но история эта поучительна. В тех же дискуссиях о государственных языках страны, о статусе русского языка разве не полезно обратиться к истории? Неужто раздробленность, расползание всех по своим уголкам и норкам – желательная цель? Неужто надо на русский язык валить вину за общие беды и недостатки?
Но тем временем Настя подошла к храму Всех Святых на Кулишках, мимо которого идет торговая дорога в Коломну. По этой самой дороге двинулась к Дону и вернулась с победой русская рать. В память об убиенных в той битве и воздвигнут сей сначала деревянный храм. Ныне перестроенный в камне, украшенный изразцами с яркой глазурью и резьбой, он смотрит бойницами на древнюю дорогу. Его стратегически удобное положение у Варварских ворот Китайгородской стены не раз еще определит исход боевых схваток, например в Смутное время начала XVII века. Настя сообразила, что Кулишки (ровное место, поляна, расчищенная среди леса) в ее время станут площадью, где до сих пор можно осмотреть подлинные постройки времен Дмитрия Донского, ставшие потом опорой фундамента каменного храма и ушедшие за века на семь метров в землю, – дубовый сруб, бревенчатый настил, долбленое бревно-водопровод.
Насте чается взглянуть на 28-метровый чугунный памятник на Красном холме. Она знает пространство Куликова поля с перелесками, оврагами, дорожками, речушками, окаймленное Доном, впадающей в него Непрядвой и пересохшим Дубняком, лишь по кино. Последние живые свидетели сражения – деревья Зеленой дубравы, где скрывался решивший исход битвы засадный полк, засохли в середине XIX века. В честь 600-летия незабываемого события здесь заложили новую дубраву. Вот посмотреть бы! Да и памятник Мамаева позора по сю пору стоит над излучиной Красивой Мечи – невесть как попавший туда валун. Предание гласит, что это застывший на скаку ордынский конь. Местные жители и сегодня утверждают, что камень почти ушел в землю, а раньше, ну чисто конь был!
Да, просторно поле, а когда сошлись воины, не токмо от оружия, но и от великой тесноты задыхалися, яко не можно было им всем вместиться. Настя вновь попала под чары словес услышанного жития:
Сей убо великий князь родился от благородну и от пречестну родителю великого князя Ивана Ивановича, внук же бысть князя великого Ивана Даниловича, собирателя Руськой земли. Воспитан же бысть в благочестии и в славе со вся-цеми наказании духовными, пустотных бесед не творяше и срамных глагол не любяше.
Слова, к Настиному вящему удивлению, текли перед глазами вязью:
И призва велможа своя и все князи и рече князем: лепо есть нам, братие, положити главы своя за отчину Руськую землю! И князи ему отвещаша: рекли есмя тебе живот свой положити. И срете злочестивого Мамая в Татарьских полех, на Дону на реце...
Слава, гордость, величие! Русской душе благолепие и величание прошлого милей скучной пунктуальной аккуратности. Русские редко когда считали свое время, настоящий день прекрасным или просто удовлетворительным. Они вечно восторгались прошедшим и надеялись на грядущее. Не мудрено, что прапрадед возлюбил высокопарность: он сын своего времени – времени восторга перед только что ушедшей в историю победой над поработителями.
– А, ясное дело, Дамиан звучнее, чем Демьян, – вдруг решила Настя.
Она пригну руце свои к персем: «Почто аз преже тебе не узнах?»
Ей захотелось к предкам, еще покоренным Золотой Ордой, не ведающим о будущих победах, не ощутивших своего главенства, своих сил для непреложного сплочения русских земель, развития своей государственности. Отправляясь в путь, она пела:
И врагу никогда не добиться,
Чтоб склонилась твоя голова,
Дорогая моя столица,
Золотая моя Москва...