Прозаические опыты. "Живи, как пишешь, и пиши, как живешь".
Письма как особый род творчества. Выход в свет "Опытов в стихах и прозе".
Батюшков и русские художники.
Новая философия жизни вела Батюшкова к новым вершинам творчества. Середина 1810-х годов для Батюшкова — это расцвет жанра, в котором он стал непревзойденным мастером, главного жанра литературной эпохи — элегии. Это и становление прозы: здесь Батюшков искал и пролагал новые пути для литературы.
Интереснейший ряд прозаических опытов Батюшкова — статьи о писателях, написанные в 1815—1816 годах: "Ариост и Тасс", "Петрарка", "О характере Ломоносова", "Вечер у Кантемира". Жанр статей довольно сложен, поэтому, называя их статьями или очерками, мы пользуемся традиционно-условным определением. Не забудем: это был период становления или даже зарождения русской прозы и в недальнем прошлом сияло только одно имя — Карамзин. Вспомним Пушкина: "Вопрос, чья проза лучшая в нашей литературе. Ответ — Карамзина. Это еще похвала небольшая..." "Похвала небольшая", потому что ничего другого, сравнимого с Карамзиным, просто нет.
В статье "Ариост и Тасс" звучит тема, которой Батюшков был ранен навсегда: тема ужасов войны. Анализируя "Освобожденный Иерусалим" Т. Тассо, Батюшков пишет: "Посмотрите на это ужасное последствие войны, на груды бледных тел, по которым бегут исступленные воины, преследуя матерей, прижавших трепетных младенцев к персям своим..." И далее автор предлагает прозаический перевод отрывка из Тассо, который так напоминает картины войны в поэзии и прозе самого Батюшкова: "Все места преисполнились убийством. Груды и горы убиенных! Там раненые на мертвых, здесь мертвыми завалены раненые; прижав к персям младенцев, убегают отчаянные матери с раскиданными власами; и хищник, отягченный ограбленными сокровищами, хватает за власы дев устрашенных".
Интересен поистине толстовский ход в описании Батюшковым поля сражения: поначалу это "война в парадном строе", где "все сияет: и оружие разноцветное, и стальные доспехи, и шлемы, и щиты, и знамена...". Но вот битва закипела — и автор постепенно срывает нарядные маски с войны. И опять в пересказе Батюшкова звучит что-то такое, что напоминает описание Бородинской битвы у Льва Толстого:
Но минута ужасная есть та, когда оба войска, после продолжительного и упорного сопротивления, истощив все усилия храбрости и искусства воинского, ожидают решительного конца — победы или поражения; когда все гласы, все громы сольются воедино и составят нечто мрачное, неопределенное и беспрестанно возрастающее... Все поле завалено переломленными копьями, разбитыми щитами и доспехами...
Лежит конь без всадника, лежит товарищ близ бездыханного товарища; лежит враг близ врага своего, и часто мертвый на живом, победитель на побежденном. Нет молчания, нет криков явственных, но слышится нечто мрачное, глухое: крики отчаяния, гласы гнева, воздыхания страждущих, вопли умирающих.
Оружие, дотоле приятное взорам, являет зрелище ужасное и плачевное. Утратила блеск и лучи свои гладкая сталь. Утратили красоту свою разноцветные доспехи. Богатые шлемы, прекрасные латы в прахе ногами попраны. Все покрыто пылью и кровью. Столь ужасно переменилось воинство!
Раскройте соответствующие страницы романа Льва Толстого — и вы убедитесь, как они близки этому описанию и многими деталями, и, главное, по духу. Этот перевод-пересказ мог сделать только поэт-воин, как позже другой воин, подобно Батюшкову, много раз смотревший в глаза смерти, напишет "Войну и мир". Человеческая традиция неприятия войны как убийства, христианское отрицание зла одинаково сильны и в поэме итальянского поэта XVI века, и в русской литературе от "Слова о полку Игореве" до Льва Толстого и до наших дней... Да и сам Батюшков вспоминает здесь же похожие стихи Ломоносова...
Вывод Батюшкова о поэме Тассо: поэт сумел противопоставить нравы и религии двух враждебных народов и показал великую силу христианства.
Еще явственнее проникнут духом христианства очерк о Петрарке. Понятия древних о душе были неопределенны, и только христианская религия открыла человеку бессмертие души. Говоря о Петрарке, Батюшков пытается раскрыть его мятежную, "пламенную душу", в которой "неумеренная любовь к славе равнялась или спорила с любовью к Лауре", а религиозное сознание, в свою очередь, боролось с любовью к славе.
Необходимо подчеркнуть, что русские писатели различали в христианской религии, как она передана учениками Христа, два лика: светлый и темный. Глубочайшая работа В.В. Розанова "Темный лик" как раз и говорит об этом втором, "темном" лике догматического христианства. Известно и то, что Лев Толстой прямо отрицал ряд канонических текстов Евангелия, в частности учение апостола Павла считал выдумкой, выгодной угнетателям, а над "Откровением Иоанна Богослова", более известным под названием "Апокалипсис", просто смеялся1.
Два лика христианства прекрасно показал Достоевский в образах старца Зосимы, чье учение во многом близко учению Льва Толстого (вспомним слова Толстого о том, что земной мир — "не шутка, не юдоль испытания только,.. а... один из вечных миров, который прекрасен"), и отца Ферапонта, который воспринял лишь догматическую сторону учения апостолов.
Несколько иначе обстоит дело с Батюшковым. После всего пережитого он, если так можно выразиться, воспринял пессимистическую сторону христианства. Но и преисполнившись философией пессимизма, все-таки не перестает думать о земном. Характерны его слова о Петрарке: "В каждом слове виден христианин, который знает, что ничто земное ему принадлежать не может; что все труды и усилия человека напрасны, что слава земная исчезает, как след облака на небе: знает твердо, убежден в сей истине, и все не престает жертвовать своей страсти!.."
Батюшков тоже "не престает жертвовать своей страсти" — красоте, искусству, литературе. О том, как глубоко он сознавал свою миссию русского писателя, говорят не только его поэтические и журнальные замыслы; об этом в не меньшей степени говорят его очерки о Кантемире и Ломоносове, его размышления о поэте и поэзии. Вслед за Карамзиным он повторяет: "Живи, как пишешь, и пиши, как живешь" ("Нечто о поэте и поэзии").
И в указанной статье, и в следующей того же 1815 года Батюшков обращается к личности поэта русского возрождения Ломоносова, которого весьма почитал. А год спустя пишет "Вечер у Кантемира" — художественное произведение, построенное в форме беседы между Кантемиром, французским философом Монтескье, аббатом В. и другом Кантемира аббатом Октавианом Гуаско, переводчиком его сатир на французский язык.
Полномочный министр России в Париже, русский поэт и апологет петровских реформ Антиох Дмитриевич Кантемир преисполнен глубокой веры в Россию, в будущее ее культуры. Он говорит о богатстве языка русского, о богатстве русской народной культуры ("Мы, русские, имеем народные песни: в них дышит нежность, краснореие сердца..."), о широте и богатствах России. "Россия пробудилась от глубокого сна...— говорит Кантемир.— Я — представитель великого народа и всемогущей монархии... имя мое (простите мне авторское самолюбие) будет уважаемое в России более потому, что я первый осмелился говорить языком муз и философии, нежели потому, что занимал важное место при дворе вашем".
"Вечер у Кантемира" заканчивается диалогом хозяина с аббатом Гуаско: "Признайся, любезный друг, Монтескье умный человек, великий писатель... но ..."— "Но говорит о России как невежда", — прибавил аббат Гуаско. Скромный Кантемир улыбнулся...
Таков приговор Батюшкова французскому просветителю, увлечение которым он давно пережил вместе с другими мыслящими русскими людьми его эпохи. Как видим, здесь нашла отражение переоценка деятельности французских просветителей, которых Батюшков обвинял не только в идеологической подготовке революции, но и в однолинейности мышления, в чрезмерном рационализме и высокомерии. И, прежде всего — в высокомерном отношении к России. Ведь согласно Монтескье обитатели севера (то есть русские) грубы от воздействия жестокого климата и никогда не станут цивилизованным народом. Монтескье и аббат В. у Батюшкова говорят прямо-таки цитатами из "Духа законов". И сам Батюшков в письме к Гнедичу говорит, что разговор Монтескье — "мозаика из его сочинений". Что поражает в очерке "Вечер у Кантемира", помимо его художественных красот, помимо языкового мастерства автора, — так это глубокое, почти пушкинское осмысление высокой миссии России.
Во второй половине 1810-х годов особенно интересными и значимыми становятся письма поэта.
Письма Батюшкова, как и всякого большого писателя,— органическая часть его творческого наследия. Мы не раз убедились в том, насколько интересны по мыслям, богаты по содержанию и великолепны по стилю письма поэта. В марте 1817 года Батюшков напишет Гнедичу: "Проза надоела, а стихи ей-ей огадили. Кончу "Тасса", уморю его и писать ничего не стану, кроме писем к друзьям. Это мой настоящий род. Насилу догадался".
Батюшков считал, что чем проза ближе к поэзии, тем она лучше (и в этом он расходился с Пушкиным, которому было свойственно иное понимание прозы). Поэтому, вероятно, многие послания к друзьям напоминают элегии в прозе.
Интересен и занимателен тот факт, что в эпоху засилья французского языка Батюшков почти все (!) свои письма писал по-русски; из более чем четырехсот известных нам всего около десятка написаны по-французски. И в этом он близок Пушкину, который только в деловых, официальных случаях прибегал к французскому языку.
В письмах Батюшков, быть может, более всего близок к разговорному языку русского народа. Н.В. Фридман отмечает их полнокровный русский язык: «В письмах поэта мы встречаем слова: "калякать", "отвалять", "брякнулся", "рожа", "кобель", "мерзавец", "скотина" и выражения: "останусь сиднем", "заголя вверх рубашку", "пироги горячи, оладьи, горох с маслом". О московской карусели Батюшков сообщает Гнедичу: "Всякий день кому нос на сторону, кому зуб вон!" Присутствуют в письмах Батюшкова и нарочито огрубленные сравнения: "здоров, как корова", "здоров, как бык", "лягается, как сивый осел..." Батюшков часто использует в письмах пословицы, поговорки и вообще элементы чисто народной фразеологии: "ума палата", "мотай на ус", "бьюсь, как рыба об лед", "головы аж гуде", "про одни дрожди не говорят трожды", "если небо упадет, говорит пословица, то перепелок передавит" и т.п.»2. Известный языковед С.П. Обнорский считал, что письма Батюшкова "представляют собой лучший образец языка своего времени".
Письма Батюшкова — тончайший отзвук его души, ее глубинной жизни, исканий и чувствований... Вот еще несколько цитат.
П. Вяземскому (февраль 1815 года, Петербург): "Что есть у меня в мире дороже друзей! и таких друзей, как ты и Жуковский. Вас желал бы видеть счастливыми... Я горжусь вашими успехами, они мои; это моя собственность, я был бы счастлив вашим счастьем".
П. Вяземскому (март 1815 года, Петербург): "Успехов просит ум, а сердце счастья просит. Но пусть ум просит великих успехов, а сердце — счастья... если не найдет его здесь, где все минутно, то не потеряет права найти его там. Где все вечно и постоянно". И в этом же письме читаем о Жуковском: "рыцарь на поле нравственности и словесности".
Самому Жуковскому в декабре того же года Батюшков пишет с нового места своей службы, из Каменец-Подольска: "По чувствам ты мне родной... Четыре года шатаюсь по свету, живу один с собою, ибо с кем мне меняться чувствами? Ничего не желаю, кроме довольствия и спокойствия, но последнего не найду, конечно. Испытал множество огорчений и износил душу до времени. Что же тут остается для поэзии, милый друг? Весьма мало!.. Еду в Москву... желаю с тобой увидеться на старых пепелищах, которые я люблю, как святыню".
Еще письмо Жуковскому (27 ноября 1816 года, Москва): "С горечью признаюсь тебе, милый друг, что за минутами веселья у меня бывали минуты отчаяния. С рождения я имел на душе черное пятно, которое росло с летами и чуть было не зачернило всю душу. Бог и рассудок спасли; Надолго ли? не знаю!
...Мое здоровье вянет приметным образом, исчезаю. Последние года меня сразили".
Жуковскому (июнь 1817 года, Хантоново): "Какую жизнь я вел для стихов! Три войны, все на коне и в мире на большой дороге. Спрашиваю себя: в такой бурной, непостоянной жизни можно ли написать что-нибудь совершенное? Совестно отвечать: нет. Так зачем же печатать? Беда, конечно, не велика: побранят и забудут. Но эта мысль для меня убийственна, ибо я люблю славу и желал бы заслужить ее, вырвать из рук Фортуны. Не великую славу, нет, а ту маленькую, которую доставляют нам и безделки, когда они совершенны. Если Бог позволит предпринять другое издание, то и все переправлю... Мне хотелось бы дать новое направление моей крохотной музе и область элегии расширить. К несчастию моему, тут-то я и встречусь с тобой..."
А вот ответ Гнедичу (17 августа 1816 года), предлагавшему напечатать "Видение на берегах Леты": "Лету" ни за миллион не напечатаю, в этом стою неколебимо, пока у меня будет совесть, рассудок и сердце. Глинка умирает с голоду; Мерзляков мне приятель или то, что мы зовем приятелем; Шаликов в нужде, а ты хочешь, чтобы я их дурачил перед светом... нет, лучше умереть!"
Читаешь и дивишься: насколько все-таки благородны были даже к своим литературным противникам русские писатели XIX века!..
В 1817 году выходят "Опыты в стихах и прозе". К Батюшкову пришла заслуженная слава. И хотя такое событие в русской литературе, как выход "Опытов", современники не могли еще по достоинству оценить в историческом плане (не было, строго говоря, литературы как процесса, осмысленного критикой, а критика сама еще находилась в зачаточном состоянии), Батюшков вошел в русскую литературу, стал знаменитым писателем.
Планы его были обширными. Так, в письме Вяземскому от 27 июня 1817 года он говорит о замысле поэмы "Русалка" — в народном духе, с опорой на сказку и предание... Замысел этот, как мы знаем, волновал впоследствии Пушкина, который начал писать свою "Русалку" в народном духе — с ориентацией на фольклор, с опорой на сказку и предание, черпая материалы в народной жизни. Другой замысел, исполненный в конце жизни Пушкиным,— задуманное Жуковским и Батюшковым, а также другими "арзамасцами" издание литературно-политического журнала.
В записной книжке 1817 года "Чужое: мое сокровище!" содержится еще один важный замысел Батюшкова — книга по истории русской словесности. Он планирует 28 разделов: начать с разговора о славянском языке, а закончить современностью... История русской литературы, какой она мыслилась Батюшкову, должна быть написана с учетом истории мировой культуры. Здесь писатель планировал сказать о влиянии языка церковнославянского; о "влиянии искусств, наук, роскоши, двора и женщин на язык и литературу". Как источник он рассматривает русскую литературу составной частью мировой: в плане есть разделы, касающиеся влияния французской, немецкой и английской литератур на русскую... Замысел этот в какой-то мере воплотился в статьях Жуковского, Пушкина, Вяземского.
24 ноября 1817 года умер отец Батюшкова. Константин Николаевич с сестрой Александрой решили взять на себя воспитание его детей от второго брака, обеспечить их существование, что было весьма непросто при крайне запутанных денежных делах отца. Взятый поэтом под свою опеку маленький брат Помпей всю жизнь будет помнить нежность к себе старшего брата и, верный его памяти, станет издателем его сочинений, напишет воспоминания о нем.
В 1818 году Батюшков в ожидании определения на службу, несомненно, не без влияния А. Н. Оленина, увлекается античными древностями. А тут как раз подоспел указ о назначении его на службу в русскую миссию в Неаполе.
В Италии Батюшков по просьбе Оленина, покровительствовавшего молодым русским талантам, встречается с художниками О. Кипренским, С. Щедриным, скульпторами М. Крыловым и С. Гальбергом. Особенно близкие отношения сложились с молодым русским художником-пейзажистом Сильвестром Щедриным.
Сильвестр Феодосиевич Щедрин (1791—1830) — прекрасный художник русской романтической школы. Щедрин в чем-то был близок Батюшкову и как человек, не говоря уже о том, что в искусстве их сближали романтическое мироощущение, общность эстетических взглядов, а также любовь к Италии, свойственная многим русским романтикам.
Нельзя не предположить, что поэзия Батюшкова оказала влияние на живопись Щедрина: вспомним хотя бы устремленность в прошлые времена у Батюшкова ("На развалинах замка в Швеции") и частое изображение развалин, "следов истории" у Щедрина. Искусствовед В. С. Турчин прямо пишет: "Щедрин любил руины. Дух времени, направленный разрушающей силой в прошлые времена, царит у Щедрина повсюду".
Стоит только взглянуть на такие картины С. Щедрина, как "Лунная ночь в Неаполе", "Старый Рим", "Водопад в Тиволи", — и вы сразу же уловите эстетическую связь между ними и конкретными пейзажами поэзии и прозы Батюшкова. Но главное — в общности мироощущения двух русских художников-романтиков.
С. Щедрин всего на четыре года моложе Батюшкова. Он был сыном скульптора, ректора Петербургской Академии художеств, и входил в тот же круг деятелей русского искусства, который вращался вокруг Оленина и был своим для Батюшкова. Подобно поэту, он прожил недолгую творческую жизнь, но его открытия в поэзии русского пейзажа, прежде всего открытие "воздуха", повлияли на всю школу русской живописи. Его яркие, сочные, жизнерадостные полотна, "поэзия неба" — с оттенками, полутонами, "озвученная" игрой облаков, отблески солнечного или лунного света — все это прокладывало дорогу русскому пейзажу XIX века с оттенками настроений, с поэтической глубиной мысли. Творения С. Щедрина сами по себе имеют непреходящее значение. В любой галерее или в книгах по искусству вы сразу отличите их.
Служебная, деловая жизнь Батюшкова шла нелегко: не сложились отношения с русским послом в Неаполе графом Штакельбергом. Усиливаются физические болезни, напоминает о себе болезнь душевная. Все это постепенно приводит к истощению сил, и в 1821 году начинают проявляться явные признаки душевного расстройства. Недуги одолевают поэта. Но в том же году он пишет:
Жуковский, время все проглотит,
Тебя, меня и славы дым,
Но то, что в сердце мы храним,
В реке забвенья не потопит!
Нет смерти сердцу, нет ее!
Доколь оно для блага дышит!..
Уехав лечиться в Германию — туда, где он сражался и был ранен, где погиб его друг Петин, Константин Николаевич работает над новым изданием "Опытов", пишет "Подражания древним". Этот цикл стал своего рода продолжением переводов из греческой антологии (1818). Но по тональности цикл пессимистичен, чего не было в греческих переводах.
Конечно, нельзя по этим стихам тяжело больного человека делать выводы о поэзии Батюшкова, которая, по сути, оптимистична.
Известно, что юный Пушкин очень ценил именно эту жизнеутверждающую сторону поэзии раннего Батюшкова и воспринял из нее не только культ любви и наслаждений, но и философию свободы и независимости, а также ее интеллектуальный потенциал.
Батюшков в своем развитии успел пройти немалый путь. В эпоху Отечественной войны в известном послании "К Дашкову" мы видели полное слияние поэта с народным мироощущением. Но поэзия Батюшкова национальна не только в каких-то отдельных произведениях. Она глубоко национальна прежде всего тем, что отразила важный этап духовного развития русского общества, усиление личностного начала. Особую роль играет его лирика природы, русский пейзаж — пейзаж "северных полей", в котором, несмотря на некоторую романтическую условность, узнается Россия:
Как я люблю, товарищ мой,
Весны роскошной появленье
И в первый раз над муравой
Веселых жаворонков пенье.
("К Никите", 1817)
Для того чтобы яснее увидеть национальность поэзии Батюшкова, сравним его известное стихотворение "Есть наслаждение и в дикости лесов..." (1819) с тем, что называют его "первоисточником", — 178-й строфой 4-й песни "Паломничества Чайльд-Гарольда" Байрона (перевод В. Левика):
Есть наслажденье в бездорожных чащах,
Отрада есть на горной крутизне,
Мелодия в прибое волн кипящих
И голоса в пустынной тишине.
Людей люблю, природа ближе мне.
И то, чем был, и то, к чему иду я,
Я забываю с ней наедине.
В себе одном весь мир огромный чуя,
Ни выразить, ни скрыть то чувство не могу.
У Байрона, как обычно, на первом месте "это"— "я" автора; у Батюшкова же на первом месте — "образ мира, в слове явленный", за которым следует поэтический диалог "я" с миром, о котором как о главной черте именно русской поэзии писал Юрий Селезнев: "Я и мир, мир во мне и я в мире — вот образ сознания русской поэзии"3. А вот Батюшков:
Есть наслаждение и в дикости лесов,
Есть радость на приморском бреге,
И есть гармония в сем говоре валов,
Дробящихся в пустынном беге.
Я ближнего люблю, но ты, природа-мать,
Для сердца ты всего дороже!
С тобой, владычица, привык я забывать
И то, чем был, как был моложе,
И то, чем ныне стал под холодом годов.
Тобою в чувствах оживаю:
Их выразить душа не знает стройных слов,
И как молчать об них, не знаю.
В примечаниях к "Опытам в стихах и прозе" Батюшкова (М., 1977) стихи эти названы "незавершенным переводом" из Байрона, что, как видим, далеко не так.
Стихи эти имели своеобразное продолжение в русской поэзии — в творчестве Ф.И. Тютчева. Сравним хотя бы первую строфу стихотворения Батюшкова с началом стихотворения Тютчева "Не то, что мните вы, природа..." (1836):
Не то, что мните вы, природа:
Не слепок, не бездушный лик.
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык...
Вспомним "Послание И.М. Муравьеву-Апостолу" Батюшкова: в природе
Все, все возносит ум, все сердцу говорит
Красноречивыми, но тайными словами...
Но вернемся к сравнению со стихотворением Батюшкова "Есть наслаждение и в дикости лесов...". Тютчев:
Певучесть есть в морских волнах,
Гармония в стихийных спорах,
И стройный мусикийский шорох
Струится в зыбких камышах.
Невозмутимый строй во всем,
Созвучье полное в природе...
("Певучесть есть в морских волнах...")
Далее у Тютчева — тема разлада — разлада с природой, одиночество человека, "глас вопиющего в пустыне" — все то, чего не знала "школа гармонической точности", русская поэзия первой четверти XIX века. У Батюшкова лишь слегка намечена эта тема разлада; она сводится к невозможности выразить словами своего "внутреннего человека" (выражение, которое, кстати, не раз употребил Батюшков); эта тема прозвучит чуть позже в "Осени" Боратынского, одного из главных прямых продолжателей батюшковской традиции в руской поэзии:
Знай, внутренней своей вовеки ты
Не передашь земному звуку...
Но эта же тема — в "Silentium!" Тютчева:
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?..
В поэзии Батюшкова, в поэзии Пушкина и пушкинской эпохи природа — символ гармонии; природа — живая загадка жизни. У Тютчева:
Природа — сфинкс. И тем она верней
Своим искусом губит человека.
Что, может статься, никакой от века
Загадки нет и не было у ней.
(1869)
Творчество Батюшкова, подобно творчеству Пушкина (хотя и не в таком объеме), содержало в себе зачатки разных направлений развития русской лирики, что вообще свойственно для новой русской поэзии конца XVIII - начала XIX века. Шел поиск новых форм, новой манеры письма, и, например, следующие строки Батюшкова напомнят о грядущей поэзии Алексея Кольцова:
Все мне улыбнулося:
Тоска и мучения,
И страхи, и горести
Исчезли — как не было!
("Радость", 1810)
Жуковский в "Конспекте по истории русской литературы" запишет в 1826 году: "Батюшков. Никто в той мере, как он, не обладает очарованием благозвучия. Одаренный блестящим воображением и изысканным чувством выражения и предмета, он дал подлинные образцы слога. Его поэтический язык неподражаем в отношении выбора и гармонии выражения. Он писал любовные элегии, очаровательные послания, лирические опыты. Все они замечательны по своей законченности... Его талант пресекся в тот момент, когда его мощь должна была раскрыться во всей своей полноте".
68 лет прожил К. Н. Батюшков. В феврале 1822 года больной поэт получает от министерства бессрочный отпуск и отправляется сначала в Петербург, а, затем в Симферополь, к знаменитому врачу. Он еще пытается сопротивляться болезни, но к концу года его одолевает мания преследования.
В 1823 году Батюшков скажет Вяземскому: "Что говорить о стихах моих! Я похож на человека, который не дошел до цели своей, а нес он на голове красивый сосуд, чем-то наполненный. Сосуд сорвался с головы, упал и разбился вдребезги... Поди узнай теперь, что в нем было!"
Батюшков как будто был жив, но его как будто не было. В литературе о нем говорили иногда как о покойном. Резко отрицательные оценки творчества Батюшкова высказывала, причем бездоказательно, исходя из своих субъективных идеологических установок, декабристская критика. Характерный пример такого нелитературного, идеологизированного подхода к творчеству Батюшкова продемонстрировал Кюхельбекер: в 1820 году он восторженно пишет о Батюшкове, а три года спустя, став членом тайного общества, резко осуждает его. С чисто политических позиций осудит Батюшкова и очень близкий ему человек Никита Муравьев, тоже декабрист. Защищать Батюшкова в полемике со своими политизированными друзьями-литераторами из тайных обществ пытается Пушкин.
Но лучшая защита его наследия в этот период — жизнь батюшковской традиции в русской литературе. Это, прежде всего, непревзойденные элегии Боратынского и Пушкина ("Боратынский — прелесть и чудо... После него никогда не стану печатать своих элегий",— писал в 1824 году Пушкин).
Пушкин в наброске статьи "О причинах, замедливших ход нашей словесности" (1824) пишет: "Батюшков, счастливый сподвижник Ломоносова, сделал для русского языка то же самое, что Петрарка для итальянского". То есть Пушкин не себя, а именно Батюшкова считал великим завершителем дела Ломоносова в области русского языка. Конечно же, нет нужды доказывать, что сам Пушкин гениально продолжал дело Батюшкова.
В письмах Батюшкова последних лет творческой жизни не раз встречается имя Пушкина. То это восторженный отзыв, то озабоченность старшего собрата по перу судьбою юного поэта... Батюшков, условно говоря, "не дожил" до главных творений Пушкина, хотя физически пережил его почти на два десятилетия. Но он был одним из тех, кто стоял у поэтической колыбели нашего национального гения.
Кто знает, каких высот достиг бы великий талант Батюшкова? Об этом можно только догадываться, исходя из того, что он успел.
В 1830 году Пушкин посетил больного Батюшкова, пытался заговорить с ним, но тот не узнал его... Очевидно, этим навеяно стихотворение Пушкина "Не дай мне Бог сойти с ума...".
К концу жизни Батюшкова наметились признаки его выздоровления. У него появляется интерес к событиям, он выписывает себе газеты, посещает театр. В последний год жизни серьезно интересуется политическими и военными новостями, связанными с Крымской войной. Чрезвычайно интересные воспоминания о Батюшкове оставил русский поэт и мыслитель С.П. Шевырев в книге "Поездка в Кирилло-Белозерский монастырь в 1847 году" (М., 1850): "Небольшого росту человек, сухой комплекции, с головкой почти совсем седою, с глазами ни на чем не остановленными, но беспрерывно разбегающимися, с странными движениями, особенно в плечах, с голосом раздраженным и хрипловато-тонким, предстал передо мною... Вкус его к прекрасному сохранился в любви к цветам. Нередко смотрит он на них и улыбается. Любит детей, играет с ними, никогда ни в чем не отказывает ребенку, и дети его любят. К женщинам питает особенное уважение: не сумеет отказать женской просьбе".
Вкус к прекрасному, преклонение перед женщиной, любовь к детям... Это ли не возвращает нас к тому Батюшкову, который запомнился нам по его светлой и мудрой поэзии?
"Моя душа — ребенок",— писал он когда-то. Так, может быть, о таких сказано в Евангелии и повторено поэтом:
Лишь сердцем чистые, те узрят Бога...
Примечания
1 Разумеется, с Толстым можно и должно было спорить, но, отлучая его от церкви, Священный Синод поставил себя по меньшей мере в неловкое положение и вызвал своим бюрократическим актом фактический раскол среди верующих, ибо "отлучения" не приняли даже выдающиеся религиозные философы, мыслители, публицисты: протоиерей В.В. Зеньковский, В.В. Розанов, Е. Поселянин, М.О. Меньшиков, внук Карамзина князь В.П. Мещерский и другие. Впрочем, что такое отлучение от церкви? Церковь — это не правительственная организация, созданная безбожником Петром I, а все верующие во Христа.
2 Фридман Я.Д. Проза Батюшкова. М., 1965. C.155.
3 Селезнев ЮМ. Поэзия природы и природа поэзии // Селезнев Ю.И. Мысль чувствующая и живая. М., 1982. С. 62. "Космизм русской поэзии проявляется... в том духовном состоянии причастности миру, которое создается стихотворением в его целом. В состоянии духовного диалога Я с Миром. Такой диалог может быть скрыт. Чаще всего он сокровенен, не его присутствие всегда ощутимо" (там же).